Текст книги "Многоточие сборки"

Лёка и финская война

Во время войны Лёка оказалась в Финляндии, причем была в гордом одиночестве поселена на освободившийся финский хутор и оставлена там без охраны и какой-либо помощи.

Нет, хозяев хутора не расстреляли и не отправили в лютую Сибирь, не подумайте ничего плохого.

Просто с приближением русских хозяин хутора был вынужден перебраться со всей своей семьей в лес, где у него, по всей видимости, был другой домик.

И все бы ничего, но, уходя из дома, финны забрали только самое необходимое, рассчитывая на скорое освобождение своей территории. Когда же в лесу стало нечего есть, хозяин дома начал ходить вокруг да около хутора, выглядывая, как можно пробраться в свою собственную кладовку.

Ситуация, мягко говоря, напряженная. Молодая женщина совсем одна на большом хуторе, а вокруг непроходимые чащи и «лесные братья». Причем, эти самые «братья» знают и о лесе, и о доме не в пример больше, нежели новая поселенка. Понимая, что в доме кроме Лёки могут оказаться и приехавшие ее проведать русские, финны вполне могут прихватить с собой оружие. Тогда, что называется, один неверный шаг и…

О том, что здоровенный финн ходит вокруг дома, Лёка знала наверняка. Сама неоднократно видела, как он ползал вокруг изгороди или, стараясь быть незаметным, крался вокруг огородов.

Зачем он ходит, она тоже прекрасно понимала: людям в лесу жрать нечего, и они не собираются сделать ей ничего плохого. Захотели – давно бы придушили по-тихому или пристрелили. Кто здесь выстрел услышит?

Не стреляют, не нападают – значит, не хотят связываться.

Перед Лёкой встала задача каким угодно образом дать понять ползающему по участку финну, что для него она неопасна.

Проще всего было бы поговорить начистоту: мол, вы не трогаете меня, я ничего не говорю о вас. Но это легко сказать – дать понять, легко сказать, да трудно сделать. Финского она не знала, а хозяин хутора, скорее всего, не знал русского.

Единственное, что пришло в голову Лёки, было дать понять финну, что она его вообще не замечает и не догадывается о его присутствии. А как это сделать?

Очень просто. Что будет делать любая женщина, знающая, что возле ее дома ходит враг? Защищаться, закрывать двери на засовы и приваливать их с внутренней стороны шкафами, будет жечь свет до утра, оглядываться, всегда держать наготове какое-нибудь оружие. В общем, параноидальный персонаж накануне отправки в дурдом.

Поняв это, Лёка полностью исключила из своего поведения панические нотки. Все двери были открыты нараспашку, сама же Лёка ходила по хутору в чем мать родила, загорала и распевала в голос опереточные арии. Словом, вела себя как скучающая без внимания и полностью уверенная, что ее никто не увидит и не услышит, идиотка.

Прием сработал, и успокоенный зрелищем белокурой кретинки финн продолжал приходить в дом и набивать себе мешок продуктами, а Лёка спокойно жила, ожидая, когда же муж заберет ее к себе.

Когда я спрашивала бабушку Лёку, было ли ей страшно, она беззаботно махала на меня рукой:

– Страшно, конечно, не только ведь этот финн приходил на хутор, мимо частенько проезжали его молчаливые соседи, вокруг обретались местные «лесные братья»… Прибить могли в любой момент, но я ни от кого не пряталась, гуляла, занималась своими делами, вот они и думали, что я своя, раз ничего не боюсь.

К тому же я совсем не похожа на русскую, а вот на финнку или прибалтийку очень даже похожа.

Родные имена

Я вспоминаю своих бабушек – бабушку Марию, с которой мы жили, бабушку Анну и бабушку Лёку. Впрочем, повинуясь питерской традиции, все в той большой семье имели дополнительные домашние имена: Марию называли Муся или Мура, Анну – Анеточка, Елену – Лёка.

Это были имена для своих. Как некий пароль, по которому сразу же становится ясно, кто есть кто.

Странная стоит передо мной задача – пытаться выловить из ускользающего прошлого мгновения, кое-как осмысливая в свое время услышанное. Так вспоминаешь, и кажется, что все знаешь досконально, сколько раз семейные истории рассказывались, перерассказывались, а тут, в записанном виде, они кажутся какими-то не такими.

Вдруг начинаешь понимать, что неплохо было бы указать номер части, в которой служил муж бабы Лёки, или церковь, в которой служил отец Сергий, дядя этих девочек.

Дома хранится листок, на котором перечислены все члены семьи Мякотиных, многие с датами рождения и открытой датой в графе ухода. Я точно знаю, что Георгий Васильевич погиб в Гражданскую. Знаю, что Александр Васильевич ушел из жизни в Великую Отечественную, Николай и Павел умерли детьми. Но вот еще несколько человек… Что стало с ними?

Отчего моя родная бабушка всю жизнь тщательнейшим образом скрывала сведения о пропавших братьях? Отчего нигде не записано девичьей фамилии ее матери, а когда я задавала ей этот вопрос, она сразу же прекращала разговор, говоря, что мне еще рано знать?

Когда же я сама начала искать концы, выяснилось, что архив сгорел…

Я пишу эту книгу, пытаясь осмыслить что-то для себя, но постоянно сталкиваюсь с проблемой: все, что я пишу, невольно идет через призму восприятия меня-девочки. Девочки, которой точно сказки рассказывали семейные истории и которая запомнила их так, как запоминают дети: без важных подробностей, дат, точного места действия.

В Японии говорят, что человек жив столько, сколько жива память о нем. Так ли это?

В Стране Восходящего Солнца, где я жила и работала, ко мне в клуб часто заходил дряхлый старичок. Он подолгу торговался с барменом, выклянчивая для себя скидку за вход в клуб, азатем усаживался за стол, приглашал меня занять место рядом и начинал рассказывать.

Разумеется, из сказанного я понимала в лучшем случае треть. Поэтому дедулька говорил по многу раз одно и то же, пытаясь пересказать старые истории другими словами, где нужно помогая себе жестами.

– Я совсем один, – виновато улыбаясь, разводил он руками, когда кто-то из персонала спрашивал, для чего тот тратит деньги и приходит в клуб вместо того, чтобы сидеть дома перед телевизором, почему вдалбливает свои истории в голову понимающей его через пень колоду русской.

– Да, так уж вышло, что пережил и жену, и детей. Впрочем, сначала детей, а жену уже совсем недавно схоронил, буквально лет пятнадцать назад. А хожу вот почему: боюсь, доченьки, сынки, что помру я вскорости. Совсем помру, потому как Будда… – он поднимает вверх один палец. – Потому как рая нет, и ада тоже… Я исчезну совсем, исчезну так, что и памяти не останется. Вот ведь беда какая!

Дедулька шамкает беззубым ртом.

– Были бы детушки, были бы внучки, забрали бы мою память, и я жил бы дальше. Плохо человеку без детей, без внуков, без продолжения. Сосед мой говорит, писать надо. Записывать, чтобы люди после прочитать могли. Напишешь, и страницы сохранят часть твоей души. Люди прочитают, а ты, глядишь, и воскреснешь. Сколько раз прочитают, столько и воскреснешь.

Писать книги – хорошее дело и очень выгодное. Но это же умение нужно какое… талантом Бог обделил, да и привычки нет. А историй у меня много, память хорошая, особенно до того, что было когда-то. Все помню.

А она, – широкий жест в мою сторону, – она писатель. Запомнит, использует где-нибудь, выйдет книжка. Меня-то к тому времени уже, скорее всего, не будет. Прочитают книгу люди … – он закрывает глаза и тут же широко открывает их, – р-раз – и я воскрес! Стою перед ними.

И людям хорошо, и мне какая радость вновь вдохнуть воздух жизни, оглядеться, на мир поглазеть.

После того как вышла моя «Изнанка веера», я нет-нет да и вижу вдруг где-нибудь в толпе знакомый скрюченный силуэт старого японца. Мертвый или живой, старичок весело подмигивает мне и скрывается за ларьками на Сенной или в проезжающей мимо маршрутке.

Память воскрешает прошлое.

Наверное, о чем-то подобном думали мои бабушки, мой дедушка, по нескольку раз рассказывающие мне одно и то же. Они хотели, чтобы я рассказывала услышанное своим детям и внукам, передавала по цепочке, переправляя из прошлого в будущее.

Иногда я задаюсь вопросом, как отреагировали бы они на уже написанное, и часто получаю ответ. Из мира вечно живых в мир просто живых тянутся незримые нити человеческой памяти. Те, кого мы любим, кого мы помним, – живы!иогда, когда я пишу, я задаюсь мыслью, как отреагировали бы на уже написанное они, и часто получаю ответ.ло что понимающей русс

Из всех животных дедушка предпочитал котов, он и себя причислял к кошачьему роду-племени, уверяя, что в детстве кусался и царапался как настоящий котенок. Про него даже говорили: «Котик, котик, коток, котик, котик-кипяток».

У него и фамилия была соответствующая – Котов. Забавно, что моя бабушка Мякотина вышла замуж именно за Котова.

Дед говорил, что, когда его не станет, он непременно перевоплотится в рыжего котенка с голубыми глазами.

Через год после того, как дедушка умер, уже в новом дачном домике на Горском озере, недалеко от поселка Воейково, двухкомнатную квартиру деда отобрали, как говорили тогда, в связи с государственной необходимостью. Cоседская кошка родила троих котят, и бабушка принесла в дом рыжего голубоглазого.

Было ли это воплощением моего дедушки, установить не удалось, но Шустрик вырос сильным и красивым животным. Его усилиями прежде серое поголовье дворовых кошек основательно пополнилось восхитительными рыжиками. Это произошло после того, как слегка возмужавший и почувствовавший зов свободы и любви кот совершил свой первый побег из дома.

Шустрик появился в олимпийском восьмидесятом, в тот год, когда не стало Владимира Высоцкого. Помню, мы узнали о трагедии летом, впервые выбравшись на Азовское море, в город Жданов (ныне Мариуполь). Мама тогда еще спросила меня, нравится ли мне Высоцкий, и я сказала, что у него очень грубый голос.

– Зато какие нежные стихи, – не согласилась со мной мама и вскоре принесла машинописную перепечатку. Помню, я зачитывалась Высоцким, сначала восприняв его на бумаге. Гораздо позже сумела понять, что особая чувствительность и нежность его природы становится еще более нежной и хрупкой именно в сочетании с грубым голосом.

Забавно, мама никогда не любила поэзии, но именно ей я обязана знакомством с самыми любимыми авторами моего детства, и именно она, работая на копеечной зарплате в книжном коллекторе, умудрялась с каждой получки в девяносто рэ покупать книгу.

У нас в доме целый стеллаж одной только поэзии.

Однажды, буквально несколько лет назад, я спросила маму, почему она покупала поэзию, если никогда не любила ее.

Мама удивленно подняла брови:

– Для тебя, ты же поэзией увлекалась, и тебе это было нужно.

Любовь в контексте развитого социализма

В стихах я неосознанно искала некий осязаемый призрак любви. Поэтому предпочитала легенды о прекрасных дамах и благородных рыцарях, о коварных колдуньях и добрых волшебниках, но как же сложно, оказывается, в это время было с любовью вокруг меня. С любовью в пространстве совка. Как же все это теперь странно звучит…

– …когда готовили Большую советскую энциклопедию, – рассказывает писатель-фантаст Андрей Дмитриевич Балабуха[1]1
  Андрей Дмитриевич Балабуха. Родился 10 апреля 1947 года в Ленинграде. Прозаик, поэт, критик, переводчик, составитель сборников и книжных серий, а также литературный и научный редактор. Удостоен Специального почетного диплома Международного конкурса на лучший фантастический рассказ (1981), проводившегося журналом «Техника – молодежи» вкупе с журналами Болгарии, Польши и ГДР; приза имени И.А. Ефремова – за общий вклад в отечественную фантастику (1992); а также литературной премии им. А.Р. Беляева (Беляевской премии) – за серию критических статей об англо-американских писателях-фантастах (1993).


[Закрыть], – дошли до тома с буквой «л» и вдруг обнаружили, что в словнике нет такого основополагающего понятия как «любовь».

Упущение, жуть! Отнеслись серьезно и заказали статью одному из крупнейших наших психологов. Получилось великолепное эссе. В редакции энциклопедии дамы множили эту статью, передавали знакомым, как величайшую драгоценность прятали в своих столах, украдкой проливая на листки нежные женские слезы.

Но если дамы восприняли благую весть любви как обещание чуда в грядущем, руководство вынуждено было решать далекие от нежных чувств задачи.

Тут же начались вопросы: а можно ли говорить об этом, тем более в столь серьезном издании? Свойственна ли любовь советскому человеку и нужна ли любовь советскому человеку вообще?

И наконец пришли к четкому решению, что любовь не нужна. Потому как за любовь могут вызвать на ковер в ЦК, а без любви не вызовут.

Гораздо позже, в 1999 году, работая над поэтическим сборником «Свидание», вышедшим в Издательско-полиграфическом техникуме и не желая ограничивать своих авторов, мы с ответственным редактором, поэтом Дмитрием Киршиным[2]2
  Дмитрий Николаевич Киршин. Родился 3 октября 1968 года в Ленинграде. Писатель, учёный, издатель, общественный деятель. Автор четырёх книг стихов и более полутора сотен литературных публикаций в коллективных сборниках, журналах и газетах.


[Закрыть] просили присылать стихи о любви, заранее расширяя тему. Так как любовь бывает разная, а нам не хотелось отказывать хорошим стихам, прославляющим, скажем, лесбийскую любовь или воспевающим жестокость и радость от подчинения более сильному партнеру.

Предлагая столь щекотливую тему, мы заранее готовились к встрече с откровениями авторов и были смущены и растерянны, когда вдруг поэты старшего поколения начали в буквальном смысле слова заваливать нас текстами о любви к природе, партии и правительству.

Но еще больше лично меня поразил поэт, не сумевший отыскать в своем обширном архиве ни одной строчки о любви…

Астма

Не люблю себя больной. А в детстве болела невероятно много, и болезни все такие, от которых не отмахнешься на раз.

Одна из таких болезней – бронхиальная астма. Она прицепилась ко мне с годовалого возраста и с тех пор преследует, то нагоняя и садясь на шею, то отставая на месяцы и годы.

Я не помню, когда именно впервые встретилась с этим страшным заболеванием, поскольку дети в этом возрасте мало что помнят. Так что невольно сложилось ощущение, что астма была всегда. Нет, она не стала второй натурой, наверное, это было бы уже слишком. Но и сказать, что в ее поведении для меня сейчас сокрыта какая-нибудь тайна, что она еще способна меня удивить… нет, пожалуй, что нет. Родители тоже не делали из моей болезни большой трагедии: подумаешь, ерунда какая, кто-то чихает от тополиного пуха, у кого-то аллергия на морепродукты, а вот мне порой не хватает воздуха. Рутина.

Иногда я пыталась жалеть себя – дети вообще любят, чтобы их считали маленькими и слабенькими. Но в классе кроме меня были еще астматики, так что я не чувствовала своей уникальности.

В школу приходилось брать с собой ингалятор. Я таскала его в переднике (помните, у девочек была такая форма – коричневое платье и черный фартук?).

Я впрыскивала в себя дозу гормонального препарата утром и вечером, обязательно выходила пару раз во время уроков, чтобы воспользоваться порошковым ингалятором.

Если жизнь была без срывов и эксцессов, ингалятора по-хорошему хватало почти на месяц, но мама всегда загодя на всякий случай покупала следующий, не точно такой же, а усовершенствованный и более сильный. И так продолжалось до тех пор, пока врач-пульмонолог (это было в одном из старших классов) не сообщила мне, что ингалятор, на который практически перестала реагировать моя астма, является моделью последнего образца. «Когда он перестанет действовать, понадобится другой, более совершенный, но такового еще не придумали!».

Оторопело я смотрела на ставший бесполезным ингалятор, не зная, что делать дальше, не понимая или не желая понять и признать, что проиграла эту жизнь нафиг.

Что может быть после того, как закончится ингалятор последнего образца? Что вообще может быть дальше? Либо кто-то наловчится выпустить новый, более совершенный, либо…

Впрочем, я прекрасно знала ответ на нехитрый вопрос, что будет, когда ингалятора не будет. Что может ждать человека, который приучил свои органы дыхания работать лишь под дозой препарата? Препарата, которого больше негде достать…

Не очень лестно сравнивать себя с зависимым от наркотика торчком, но ведь так оно и было.

«Господи, во что меня превратили?!».

Я смотрела на ингалятор, как смотрят на своего убийцу. Больше всего на свете в этот момент мне хотелось размозжить его об стену, но… только спрятала его в карман.

Возможно, подействовал сильный стресс, сам факт того, что я сумела осознать опасность ситуации, или же на так называемом «гормональном взрыве» вообще все возможно.

Но с того дня я практически не употребляла уже ингалятор. Разве что во время нечастых приступов. Но что поделаешь? Астма, конечно, не вторая натура, но хроническое заболевание, от которого не избавиться.

Гомеопат

Наступление на астму было достаточно серьезным. Ее, а заодно и меня, травили химией, так что в конце концов почки сообщили все, что они обо мне думали, попытавшись устроить забастовку.

Меня мучили невероятные боли, природа которых по-настоящему так и не была установлена. Боль разрывала грудь и солнечное сплетение, невероятно сильно тянуло поясницу. Каждый шаг, каждое движение отдавались острой болью. Так что я знала, сколько шагов до школы, а сколько до метро. Боль не проходила ни днем, ни ночью. Иногда даже во сне я продолжала ощущать ее, просыпаясь оттого, что она делалась невыносимой, начисто отменяя ночной отдых.

Понимая, что официальная медицина способна выяснить причину моих недугов не иначе, как после моего вскрытия, мама повела меня на прием к дорогущему гомеопату.

До сих пор перед глазами этот необыкновенно сильный, умный человек. Дядька, к которому меня привели на прием, был безногим и одноруким, что не мешало ему, однако, вращаться в крутящемся кресле, не ожидая ничьей помощи и пребывая в постоянном благодушном настроении.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – выпроводив за дверь маму, обратился он ко мне. – Маленькая девочка не должна ощущать такой боли, причем столь долгое время. Но что тут поделаешь. Боюсь, что до подросткового возраста ничего не удастся изменить. А это еще три или четыре года…

Он окинул меня сочувствующим взглядом.

– Вот что я могу предложить тебе, – он нежно взял мою маленькую ручку, согревая ее в своей единственной ладони. – Я дам тебе порошок, который ты должна будешь принимать на кончике ножа один раз в день. Твоя мама будет знать об этом.

Он крутанулся к столу и, открыв ящик, достал оттуда пакетик.

– Но если тебе станет невмоготу, если боль сделается нестерпимой и ты не сможешь больше сдерживаться и будешь орать в голос, тогда, – чтобы не унижать себя еще больше, поскольку дальше будет только хуже, – тогда ты должна будешь растворить весь этот пакетик в теплой воде и выпить его на ночь. Лучше вместе со снотворным. Человек, тем более ребенок, не должен так мучиться. Господь тебя простит.

Попросив меня повторить инструкцию и напомнив, что это наша с ним тайна, гомеопат вызвал маму и передал ей какие-то рецепты.

О чудо! После посещения врача боли, разумеется, не сделались меньше. Они по-прежнему терзали меня. Но теперь, когда становилось особенно больно, я думала о заветном пакетике со своей свободой. И о том, что невыносимой боль еще только может стать. Невыносимой – это когда уже последний предел. Я же месяцами топталась в предбаннике перед дверью абсолютной боли, после которой имела полное право принять желанный яд.

Это очень помогает в жизни – приучиться держать в кулаке собственную смерть.

Стон

Когда я кричу, что хочу умереть, исписанные листки на столе вопиют о жизни и я им уступаю.

Но Бог знает, как тяжелеет это согласие раз за разом.

Дворец

И все же дети – невероятно живучие существа. По крайней мере, ко мне это можно отнести в полном объеме. Вот вроде, с одной стороны, от боли на стенки лезла, без ингалятора дышать почти разучилась, но два раза в неделю во Дворец пионеров имени А. Жданова – при любой погоде и стечении обстоятельств.

Еще в конце первого класса, гордая исполнением высокого долга, мама переписала красивым почерком и отослала мою первую сказку в стихах «Аленка и колдун» на весенний конкурс «Творчество юных».

Помню, как незатейливо просто писалась сказка. Я возвращалась после школы домой, переодевалась, мыла руки, а затем садилась за письменный стол, открывала тетрадочку в 12 листов и продолжала писать оставленные со вчерашнего дня стихи.

Потом бабушка звала меня обедать. Я останавливалась, иногда даже в середине недописанного слова, и шла в гостиную. Кухня как место для принятия пищи или тем паче приема гостей не признавалась.

Далее я играла, делала домашнее задание, иногда продолжала свою сказку, а на следующий день все повторялось сызнова. Никаких пресловутых «творческих мук», когда, точно ограненный камень, выдавливаешь из себя нужное слово.

Во время написания сказки я не испытывала ничего кроме радости и очарования процессом. Просто возвращаясь из ненавистной школы, я бесшумно проскальзывала в волшебный мир сказки, где светило ласковое солнышко и было хорошо.

Позже, уже во взрослом возрасте, я умудрилась вернуть себе это состояние проникновения в сказку.

Мама отослала «Аленку и колдуна» на конкурс, и вскоре получила ответ. Сказка-де хороша, но ваша Юля еще слишком мала для того, чтобы заниматься в «Дерзании» при Дворце пионеров.

Пришлось ждать пятого класса, снова участвовать в конкурсе, победить, теперь уже законно, чтобы получить, наконец, право заниматься в «Дерзании».

Дворец сразу же поразил меня своей широкой лестницей, зимним садиком, потрясающей красоты кабинетом с лепниной и резной мебелью. Мне нравилось представлять себя маленькой принцессой или пробравшейся в замок трех Толстяков танцовщицей Суок. Нравилось, сбежав от всех, бродить в полном одиночестве по великолепным гостиным, белоколонному залу или подниматься по полутемной лестнице черного хода, где в шкафах стояли блестящие камни – сокровища гномов. Нравились расписанная в былинном стиле комната сказок и хоровод летящих неведомо куда лошадей на мозаичном полу. Лошади в зеленоватом озерце, точно над бездной.

Но больше самого дворца я была очарована нашей руководительницей – Ниной Алексеевной Князевой[3]3
  Нина Алексеевна Князева. Работала во Дворце с 1957 по 1988 год. Педагог кружка юных поэтов литературного клуба «Дерзание». Ее воспитанники пополнили большой отряд литературоведов, поэтов, прозаиков, критиков и журналистов Санкт-Петербурга. Нина Алексеевна – отличник народного просвещения РСФСР, ее работа отмечена Грамотами городского отдела народного образования.


[Закрыть]. Маленькая старушка с почти что детскими, светящимися глазами, Нина Алексеевна не проводила наши занятия, а буквально горела перед нами, своим отношением, своей энергией делая любую, даже трудную и изначально скучную тему занимательной и потрясающе интересной.

Это именно она, водя нас по дворцу и заметив, что младшие начинают шуметь и баловаться, заводила, вдруг опускаясь до таинственного шепота, рассказ о населяющих дворец привидениях.

Одним из которых был покойный император, ммм… кажется, Александр.

Почему-то имя изобретательного монарха выветрилось из памяти, оттесненное в сторону интересной историей этого места.

Нина Алексеевна рассказывала, что император (ну пусть будет Александр II), хотя, возможно, я и ошибаюсь, был не дурак выпить. В то время как придворные доктора решительно отговаривали монарха от сей пагубной привычки.

Однажды, когда императору нездоровилось, его венценосная супруга была вынуждена поставить возле кабинета монарха бдительную стражу, в обязанности которой, в частности, входил обыск посетителей на предмет обнаружения у них водки.

Все шло отлично. Но к вечеру император был вдребезги пьян.

Оказалось, что водку ему поставлял начальник стражи.

Позже, дабы не создавать новых трудностей с поставкой во дворец огненной воды, во дворце был создан водкопровод, коим и пользовался государь.

Нина Алексеевна утверждала, что по полутемным залам дворца по сей день бродит призрак икающего с перепоя императора.

Впрочем, компанию ему вполне могли составить и другие выдающиеся личности прошлого, например, императрица Елизавета, по приказу которой дворец собственно и начал строиться. И архитектор Михаил Земцов – первый архитектор Аничкова дворца, и, конечно уж, Бартоломео Франческо Растрелли, завершивший строительство в стиле высокого барокко.

Здесь вполне мог бродить по ночам Алексей Григорьевич Разумовский, которому собственно Елизавета Петровна и подарила это гнездышко любви, и Григорий Потемкин, которому в свое время этот дворец подарила уже Екатерина II, присовокупив к подарку 100 тысяч рублей и пожелание, чтобы фаворит обустроил дворец по собственному вкусу и в соответствии с бытовавшей тогда модой на классицизм. А значит, сюда вполне мог захаживать и работавший здесь Иван Егорович Старов, перестроивший дворец по желанию Екатерины и Разумовского, а позже и Джакомо Кваренги, Карл Иванович Росси.

Императоры Александр I, Николай I, Александр II, Александр III, великие князья и княжны.

На нескольких языках говорили бы эти пришедшие побродить по коридорам его призрачные гости.

И, наверное, нередко сюда слетаются выпускники клуба «Дерзание», живые и нет. Кого же мы увидим в красной гостиной, белоколонном зале, в кабинетах, в которых традиционно проходили занятия кружков?

Своими мечтами, наверное, возвращаются в «Дерзание» поэты Глеб Горбовский, Александр Гущин, Николай Голь, Елена Шварц, Полина Беспрозванная, Виктор Ширали, покойный ныне Геннадий Григорьев…

Когда-то… я не знаю точно когда, здесь читали свои стихи Бродский[4]4
  Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940, Ленинград – 28 января 1996, Нью-Йорк) – выдающийся русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США 1991—1992 гг.


[Закрыть] и Соснора[5]5
  Виктор Александрович Соснора (род. 28 апреля 1936, Алупка) – русский поэт.


[Закрыть]. До сих пор стены дворца хранят воспоминания о Викторе Топорове[6]6
  Виктор Топоров (1946) – критик, редактор, писатель, переводчик поэзии и прозы. Автор теории «плохого перевода». Самая известная его книга – «Записки скандалиста».


[Закрыть] и Михаиле Гурвиче (Яснове[7]7
  Михаил Давыдович Яснов (Гурвич; р. 8. 01. 1946) Род. в Ленинграде. Окончил филол. ф-т ЛГУ (1970). Печатается с 1961.


[Закрыть]), Николае Беляке – режиссере известного в Питере «Интерьерного театра», Евгение Вензеле[8]8
  Евгений Вензель (Санкт-Петербург) – поэт и прозаик. Родился в 1947 году. Публикации: в альманахе поэтов Малой Садовой «Fioretti», 1965; «Голос», 1978; журнале «Часы» № 10; антологии «Острова», 1982.


[Закрыть], Елене Игнатовой[9]9
  Елена Игнатова. Родилась в Ленинграде. С 1975 года постоянно публиковалась в изданиях русского зарубежья. Поэт, сценарист.


[Закрыть]. Известный всем, кто хотя бы один раз выпил маленький двойной в «Сайгоне»[10]10
  Сайгон – неофициальное название легендарного кафе в Ленинграде (Невский просп., 49) при ресторане «Москва», место обитания героев андеграунда, «непризнанной» творческой интеллигенции, т.н. «неформалов».


[Закрыть] Виктор Колесников (Колесо). Вот ведь – мир тесен!

Все эти люди – живые или уже перешагнувшие порог вечности – часть необыкновенной ауры Аничкова дворца, его духовной составляющей, еще не раз сойдутся, привлеченные светом лампы Нины Алексеевны Князевой, услышав ее взволнованный и одновременно с тем ласковый и добрый голос…

К слову, моя мама тоже из «Дерзания», только она там занималась не стихами, а прозой, так что у нас это семейное.