Текст книги "Многоточие сборки"

Межпланетный пионерский слет

– Сейчас, наверное, уже мало кто помнит знаменитую «Академичку», – начинает свой рассказ Дмитрий Вересов[11]11
  Дмитрий Вересов (Дмитрий Александрович Прияткин). Писатель, переводчик, филолог. Родился в 1953 году в Ленинграде. Автор любовно-авантюрной эпопеи «Черный ворон», по которой был снят знаменитый одноименный сериал. Кандидат филологических наук, специалист по американской литературе ХХ века. В течение десяти лет преподавал на кафедре зарубежной литературы Ленинградского государственного университета.


[Закрыть], – впрочем, все студенты университета туда ходили в столовую, потому что там продавали пиво в бутылках. То есть в университете, разумеется, была своя университетская столовая «Восьмерка», но бутылочного пива там не было, а в «Академичке» было.

Однажды то ли после занятий, то ли вместо занятий захожу в «Академичку», а там сидит сильно перепохмелившейся Гена Григорьев и что-то пытается сочинить.

Подхожу.

– Пива хочешь?

– Давай.

– Что маешься?

– Да вот, стихи для Дворца пионеров нужно сочинить. Прямщас.

– А тема какая?

– Ой, – Гена кривится, – межпланетный пионерский слет. Как планеты-то у нас называются?

Ну, посидели, попили, повспоминали планеты. Выпили за астрономию. М-да. Гена уже на гране отрубона, а стихи сдавать сегодня. За это, между прочим, деньги платят. В конце концов в результате совместного шизования получилось:

 
У иного пионера восемь ног и восемь рук
Или девять для примера,
Все равно он лучший друг!

Пусть на небе звезды гаснут,
Потому кричим привет
У кого на шее галстук,
Даже если шеи нет.
 

По-моему гениально!..

Растерзанная вечность

В школе я много болела, почти не ходила на физкультуру и внешне словно не взрослела. Было странно смотреть на одноклассниц, которые приобретали соблазнительные женские формы, красились и чинно гуляли с мальчиками. То есть это они так говорили, что встречаются, ходят в кино, на танцы, в кафе. Некоторые приходили в школу с красными кровоподтеками на шее и плечах, которые называли засосами.

Засосы очень красиво и профессионально ставила девочка из соседнего класса за совершенно смешные деньги. Это выяснилось, когда в школу пришел отец одной из моих одноклассниц с требованием предъявить ему для расправы юношу по имени Артур из параллельного класса. Но поскольку в школе не оказалось ни одного Артура, в конце концов, правда выползла на поверхность.

Впрочем, это не уменьшило моего чувства одиночества и неполноценности. Ведь я была совершенно одна и, в то время как моих сверстниц уже называли девушками, я оставалась ребенком.

Тело начало округляться только лет в четырнадцать. Однажды в бане подружка взглянула на меня и ахнула: «Да ты же русалка!».

Я смутилась, не зная, что это может означать. Плохое или хорошее?

Разумеется, я видела, что меняюсь, не заметить такое невозможно. Больше всего, наверное, мешала грудь, но это только когда нужно было бежать. Она подпрыгивала, колыхалась, так что в разрез моей сиреневой блузки постоянно заглядывали посторонние, и это было неприятно и непривычно. Но со стороны, со стороны я себя не видела.

Все еще смущаясь реакции подружки, я добралась до дома и, подойдя к зеркалу, опустила до коленей колготки и задрала до самых подмышек платье. Эффект оказался ошеломляющим. Из зеркала на меня смотрела белоснежная копия Ники без рук, ног и головы.

Какое-то время я не могла говорить, оделась и ушла в свою комнату, потом вернулась к зеркалу еще раз, но теперь уже избавившись от одежды вовсе. Случилось чудо: я не просто выросла, а сделалась похожей на девушек с полотен известных художников, на которых только что не молилась.

С того дня я начала особенно внимательно просматривать альбомы живописи, отыскивая формы, которых мне хотелось бы достичь. Рубенс, Рафаэль, Рембрандт, Боттичелли… Их девушки кружились передо мной в волшебном хороводе шекспировских фей, словно предлагая повторить их. Отчего-то я точно знала, что сумею достичь любого из выбранных эталонов.

Даная…

Я смотрела на нее, не понимая, какое именно тайное послание заключено в лежащей на широкой разобранной постели женщине. Женщина как женщина, допустим, беременная, но… Даная не походила на все остальные картины – слишком живая, необычная, манила, звала... Живот Данаи – центр притяжения всего полотна – вызывал оторопь. Теплые цвета картины говорили о силе и умиротворенности.

Впрочем, Данаю я рассматривала не как образец для себя новой, а, скорее, из-за ее колдовской силы.

В то время в России только-только начало появляться само слово «эротика», кто-то держал дома иностранные журналы с фотографиями красивых, ухоженных моделей, демонстрирующих нижнее белье, а то и обнаженных. Мы ходили на дискотеку в ДК Моряков, где каждая девочка мечтала встретить своего единственного. Почему-то идеалом виделся моряк, которого по полгода нет дома.

Однажды перед дискотекой подружка Лена, соседка по Воейково, заехала ко мне домой, и, пообедав, мы рассматривали альбом с репродукцией картин Эрмитажа. Подобных альбомов у нас была целая полка, и я привыкла к ним, как к чему-то почти что обыденному.

То есть не совсем так, поход в реальный музей или просмотр альбомов – это всегда было проникновением в какой-то особый, прекрасный и чарующий мир, провал в кроличью нору…

Ленка никогда прежде не была в музеях и не видела ничего подобного. Она густо покраснела, разглядывая «Весну» Сандро Боттичелли, укоризненно покачала головой на Иоанна Крестителя, и затем, вдруг оттолкнув от себя книгу, закрыла лицо руками.

Ничего не понимая, я подняла с пола альбом, раскрытый на «Данае». В нашей семье к книгам относились с почтением, граничащим со священным трепетом, впрочем, никогда прежде я и не видела, чтобы кто-то так реагировал на книги вообще! Не то что в нашем доме, где книги почитались как святыни, а вообще…

– Это же порнография! Настоящая порнография! Как тебе не стыдно! – плакала подруга, странно поскуливая и не отрывая ладоней от заплаканного лица. – Как ты могла?!

В тот момент я понятия не имела, что такое порнография, поэтому просто стояла рядом, прижимая к себе альбом. Стояла и искала подходящие слова.

В тот день мы хоть и отправились на дискотеку вместе, но не разговаривали всю дорогу, я из обиды за любимую книгу, Ленка из презрения ко мне и всей моей семье, держащей в доме подобные картинки. На обратном пути я решилась снова поговорить с подругой, убеждая ее, что Даная – это красота, магия и искусство. Что художники воспевают человеческое тело, давая ему бессмертие, которого его лишила природа. Я рассказывала ей про бога-громовержца Зевса и его любовь к Данае. О рождении героя Персея…

Мы договорились, что в следующие выходные непременно сходим вместе в Эрмитаж, где она увидит настоящую Данаю.

15 июня 1985 года в 10 часов утра в Эрмитаже маньяк уничтожил «Данаю», обрызгав картину горючей гадостью.

Помню, как люди останавливали знакомых на улицах, спрашивая «зачем?», «за что?», «почему»?

Но ответа так и не было найдено. Кто-то полагал, что извращенец так отреагировал на красоту – не мог выдержать вида обнаженной плоти, кто-то говорил, что ему было безразлично, какую именно картину уничтожить, хотелось только напакостить совку за загубленную жизнь. Изначально акция уничтожения какого-нибудь мирового шедевра искусства была запланирована в Москве, но в тот день мерзавцу не удалось взять билет на поезд.

Говорят, что Бронюс Майгис – человек, уничтоживший «Данаю», был признан психически ненормальным и лечился в больнице в Черняховске, затем оказался в литовском пансионате для инвалидов.

Газета «Лиетувос ритас» писала, что Бронюс Майгис продолжает жить за государственный счет как нетрудоспособный человек, что он играет на аккордеоне и сочиняет мемуары, в которых рассказывает о своем «подвиге», желая оставить «славное» наследие потомкам.

Говорят, что на самом деле могло быть и хуже, так как к ногам террориста была прикреплена взрывчатка, которую он должен был привести в действие, но не успел, сбитый с ног охранником.

Этому можно поверить, так как сам Бронюс Майгис в своих воспоминаниях пишет, что работал на шахте, откуда вывез взрывчатое вещество аммонит.

Наверное, Ленка с тех пор так и не была в Эрмитаже, а может, все же водит туда теперь своих детей. В то лето потрясение случившимся было настолько сильным, что года два я не могла заставить себя перешагнуть порог Эрмитажа, подняться по его великолепной мраморной лестнице, прогуляться по любимым залам.

С того дня картины были навсегда отгорожены от пришедших посмотреть на них людей толстым стеклом.

Прошло двенадцать лет, за которые «Даная» была спасена и восстановлена. Двенадцать лет жизни нескольких человек из лаборатории научной реставрации станковой живописи Государственного Эрмитажа были отданы благородной миссии возвращения «Данаи» людям. Я нашла в Интернете несколько фамилий и хотела бы привести их здесь: Е.Н. Герасимов (руководитель группы), А.Г. Рахман и Г.А. Широков, при научно-методическом участии Т.П. Алешиной.

Не исключаю, что их было больше, но не суть

Двенадцать лет, вырванных из жизни нескольких человек, вошли в бессмертное полотно, чтобы, растворившись в нем, вернуть магию растерзанной вечности.

Гуляя по прохладным залам музеев, я смотрю на картины, стремясь угадать, сколько человеческих жизней содержат они в себе.

Цветок, написанный неизвестным подмастерьем для полотна мастера, несет в себе частичку души бесхитростного паренька, сохранившуюся в нем. О чем думал не известный никому помощник художника, рисуя цветок? О кипящей на огне похлебке? Девушке из дома напротив? О том, как когда-нибудь он и сам сделается известным художником, обессмертившим свое имя. Неважно…

Он получил свое бессмертие через единственный цветок, через который теперь, спустя сотни лет, имеет возможность взирать на этот мир.

В кафе Дома актера

Однажды, отгуляв по Эрмитажу часа три, я совершенно «без ног» брела по Невскому в сторону ближайшего метро. Вход на «Климате»[12]12
  «Климат» – жаргонное название станции метро «Гостиный двор», вход со стороны канала Грибоедова.


[Закрыть] оказался закрыт, и я потащилась в сторону Гостиного двора, когда кто-то окликнул меня по имени.

Оказалось – знакомый журналист, с которым мы познакомились, подрабатывая в массовке на Ленфильме. Слово за слово, выяснилось, что он спешит в Дом актера, где как раз в это время был показ одного из авангардных театров и где, что важно, в кафе подавали вполне приличный коньяк и варили вкусный кофе.

Я сразу же передумала ехать домой, и уже через несколько минут мы сидели за уютным столиком, покрытым белой скатертью.

Кофе оказался горячим и действительно очень вкусным, да и 50 граммов коньяка при моей усталости были совсем не лишними, тем более что к коньяку была подана шоколадка.

– Сенсация. Мне нужна настоящая сенсация, иначе имя не сделать, – шипел журналист, прихлебывая свой кофе и то и дело бросая пытливые взоры на разномастную публику. – Вот если бы актер какой-нибудь известный зашел или два поэта подрались бы. Стоп! Это кто? Это же Максимов[13]13
  Вадим Игоревич Максимов (род. 27 августа 1957, Ленинград) – театровед, режиссёр. Специалист по французскому театру XX века и творчеству Антонена Арто. Создатель и руководитель Театральной лаборатории Вадима Максимова.


[Закрыть]! Пойду пообщаюсь.

Журналист вылетел из-за стола и устремился в сторону худощавого бородача, похожего на голландского корабельного мастера.

– Максимов? – я пожала плечами, продолжая дегустировать шоколадку, как вдруг в кафе, мирно болтая о чем-то, вошли двое, как мне показалось тогда, чем-то знакомых мне мужчин. На одном были длинное серое пальто и белый шарф, другой был одет в изящную белую куртку на молнии. Тот, что в пальто, был рыж и нервен. Он то и дело хихикал, дергая своего приятеля за рукав. Они сели возле окна, то и дело бегло оглядывая кафе, точно готовили кому-то сюрприз.

«Должно быть, завсегдатаи», – подумала я, на всякий случай отвернувшись от них. Дома всегда говорили, что дурной тон вот так без разрешения пялиться на знаменитостей. А в том, что эти двое, скорее всего, были весьма известны, сомневаться не приходилось.

Вскоре вернулся мой знакомый.

– Ну как? Записал интервью со своим Максимовым? Будет сенсация?

– Записать-то записал, а сенсация… – он рассеянно обвел глазами зал. – Тишь да гладь, божья благодать. Интересных людей не видела? Никто из звезд не появлялся?

Я пожала плечами.

– Вот разве что столик у окна.

– Ну? – он резко повернулся, но, по всей видимости, не узнав посетителей, сник. – Пойду афиши гляну, кто у них на этой неделе еще будет.

Я снова посмотрела на сидящих по-прежнему у окна мужчин. Не может быть, чтобы это были обыкновенные посетители. Облик, осанка, сама аура – все выдавало в загадочных приятелях не просто людей искусства, а знаменитостей.

Почему же журналист не узнавал их?

Я снова бросила взгляд в сторону заинтересовавших меня персон, но их место за столиком уже готовилась занять пожилая чета. Я обернулась, ища глазами этих двоих, и обнаружила их уже на выходе, при этом рыжий приложил к губам палец, словно просил кого-то сохранить доверенный ему секрет, а его попутчик вдруг ни с того ни с сего изящно крутанул на месте великолепное фуэте, после чего оба они исчезли…

Женька – жженье…

После училища пошла работать в поликлинику секретарем-машинисткой. На самом деле просилась в Главную геофизическую обсерваторию, где когда-то работал дедушка. Обещали и, как это у нас водится, обманули.

Но, в общем-то, я не жаловалась. Решила, что два года обязательной практики уж как-нибудь отработаю. Не жаловалась, потому что там я познакомилась с Женькой, а дальше было не до жалоб.

Евгений Садовский был всеобщим любимцем, и к моему приходу не захомутали его лишь по одной причине, что легкий, точно весенний ветерок, студент-хирург был практически неуловим. Вечно он носился где-то, перетаскивал из регистратуры в кабинет медицинские карты пациентов, путался, оказывалось, что притащил не те, которые нужны. Спускался в регистратуру снова, тащил другие, забывая вернуть взятые по ошибке. Помню взгляд, которым заведующая регистратурой оглядывала практически пустые стеллажи, не в силах поверить в происходящее.

Невероятное, невозможное событие – на полках нет карт ВООБЩЕ! А минуту назад они были.

Ее глаза медленно вылезают из орбит, челюсть отвисает, с минуты дородная Нина Ивановна смотрит на пустоту и затем выдыхает единственное возможное в такой ситуации имя:

– Садовский!!!

После чего все бегут в хирургию, в которой уже не повернуться из-за наваленных как попало медкарт.

Другой раз вижу, что кто-то из хирургии ругает торопливого практиканта за то, что тот неправильно отметил что-то в карте больного.

– Ну что вы написали? – с показной строгостью вопрошает хирург, безуспешно пытаясь не расхохотаться. Рядом стоит похожий на Джона Сильвера больной, при нем фамильярничать с личным составом нельзя.

– Я написал, что вы провели операцию на правой ноге пациента, – расшифровывает запись Женька.

– На правой? А вы видели у него правую ногу?

Садовский смотрит на пациента, не понимая вопроса. И я смотрю, уже начиная давиться от смеха. Ведь он похож на знаменитого пирата именно тем, что вместо правой ноги у него неуклюжая деревяшка.

– Я что, по-вашему, столяр, чтобы производить операции на протезе?! – шипит врач. А Женька уже занят какими-то своими мыслями.

Ухаживал за мной Садовский с той же скоростью и легкостью, как жил. То вместо цветов принесет сорванные по этажам листики фиалок:

– Вот тебе, Юлька, будущие цветы. Поставишь в воду, дадут корешки, и будут у тебя цветики от меня круглый год.

То притащит пятилитровую банку со сгущенкой: мол, когда поженимся, не думай, что без еды тебя оставлю.

– Что принес? Ты же за молоком пошел!

– Молоко. Сгущенное молоко. Еще вкуснее. И можно без хлеба.

Без хлеба ладно, но ведь этот горе-ухажер даже ложек не догадался взять, а есть сгущенку из огромной неподъемной банки нужно было в приемной главного врача – строгой гневливой тетки, у которой я была секретарем. То есть, вариант безнаказанно насвинячить сразу же отметался.

Он мог, только что расставшись, тут же, купив какую-то безделушку, прибежать с ней, как будто бы забыл сказать что-то важное.

Мне было восемнадцать лет, когда его не стало. Чернобыльский взрыв, реактор, – и Женька, отправившийся добровольцем в те края.

Мне сказали, что Садовский оставил мне свою однокомнатную квартиру, где мы собирались жить вместе, но я ничего не взяла. Сняла с руки и отдала его сестре даже часы, которые он в спешке надел мне на руку перед отъездом и так и не успел забрать назад. У меня ведь были его фиалки, и они цвели несколько раз в год, будто бы несмотря ни на что, Женька продолжал дарить мне цветы…

Женя и Смерть

Так нечестно, Женька.

Мы пришли творить вечность,

А ты без меня выпил

Полную чашу смерти.

Так нельзя.

Ты человек сна

На берегу у ладьи,

Покачивающейся в экстазе ночи.

Женька ждет.

А смерть жнет.

Я творю вечность за двоих.

А Женька ждет.

Затерявшись в безвестности,

Корчатся в судорогах

Танцовщицы в розовом,

На краю битой тарелки луны.

Пустой.

Ты плохой мальчик.

Роняю слова стаканами.

Сколько их опрокинуто.

Но Женька ждет.

Коктейль на Пути Млечном

Из розовых пачек

И французских мальчиков.

До белого каления

Губы мои горячи.

Цветы.

Целое море цветов

И искры

В глазах и звездах.

Женька

Жженье,

В ожидании падут мгновенья.

Ладья несется

Прямо на Солнце.

Без тормозов.

Вымышленный сад в вымышленном городе

– Надо закупить семена самых разных цветов. Каких? Любых! Разных! Флоксы, петуньи, розы, люпины, колокольчики – все, какие только удастся раздобыть. Затем загружать все это обилие на вертолеты и сеять над городом, – фантазировал Сергей Курехин[14]14
  Сергей Анатольевич Курёхин (16 июня 1954, Мурманск – 9 июля 1996, Санкт-Петербург) – музыкант-авангардист, джазовый музыкант, композитор, актёр, создатель и руководитель группы «Поп-механика».


[Закрыть], гуляя по Невскому с поэтом Николаем Якимчуком[15]15
  Николай Алексеевич Якимчук (род. 16 апреля 1961, Ленинград) – поэт, драматург, издатель. Учился на факультете журналистики Ленинградского государственного университета. Работал в ленинградских газетах. Главный редактор альманаха «Петрополь» (с 1989), учредитель и координатор Царскосельской художественной премии (с 1993), лауреат премии «Люди нашего города» (2001).


[Закрыть]. – Какие-то семена выживут, пустят корни, поднимутся, зацветут и дадут потомство, какие-то погибнут, но самое главное, что цветы непременно вырастут! Потому что не может живая природа не взять верх над каменными джунглями.

Главное – посеять, а там уж!..

Представляешь, как это будет красиво?!

– Тогда уж давай вспашем Невский проспект и разобьем на нем самый грандиозный цветник, какой только удастся создать. Такой, о каком сам царь Петр не помышлял в вымышленном-то городе! – в тон ему предлагал свой вариант Якимчук.

Жаль, эта идея, так же как и многие другие курехинские проекты, не была реализована. А вообще интересно могло бы получиться, если бы городские власти хотя бы на один день в году отдавали бразды правления в руки людям искусства.

Вот бы мы наворотили тогда!!!

Что могут две двухкопеечные монеты

После смерти Садовского я заболела. Подхватила детскую ветрянку и слегла. Детские болезни хороши в своем возрасте. Тогда они проходят более или менее нормально.

А тут за неделю я похудела на восемь килограммов, ветер с ног сбивал. Хорошо хоть отвратительные язвочки не оставили никаких следов на коже.

Приезжали ребята, мы катались на мотоциклах, хотя у меня почти не было сил держаться за кожаную куртку сидящего передо мной Ромки. Вообще сил не было ни на что.

Жизнь действительно казалась никому не нужной, проигранной, что ли. Погиб любимый человек, я хожу на нелюбимую работу да еще и числюсь там соломенной вдовой, каждый норовит до души доцарапаться, расспросить, как да что.

Хотелось покончить со всем сразу, провалиться в такую глубокую яму сна, куда не доберется больше боль. Наверное, это звучит несколько глупо, но я была абсолютно честна в своих намерениях. Нет – значит, нет. Либо я прямо сейчас найду в этой жизни смысл, либо на кой мне такая жизнь?

Говоря все это себе, я бродила по городу. Возможно, и вслух говорила, может, и орала на себя, и ногой топала, и убегала невесть от кого, пугая прохожих. Впрочем, кто думает о прохожих? Прохожие проходят, как проходит все на свете. Никто не думает о прохожих…

Решение пришло само собой, точно все время топталось за дверью. Мне срочно нужно поступить в какую-нибудь театральную студию. И вправду, давно хотела. Вспомнила, что несколько дней назад школьная подруга Ирка сказала, что записала объявление какой-то студии.

Я пошарила в карманах, там сыскались две двухкопеечные монеты, на первую дозвонилась до Ирки, и о чудо! Несмотря на отличную погоду, она была дома.

Театр находился в ДК «Мир», на Нарвской, но для меня расстояния не играли ровно никакой роли. Впрочем, сначала следовало дозвониться.

– Если мне откажут – все, – приняла решение я и набрала номер.

Трубку подняли буквально на второй гудок. Услышав, что я звоню по поводу театральной студии, вахтер тут же попросил меня подождать, успев сказать только, что студий в ДК несколько, но как раз сейчас мимо него проходят студийцы одной из них.

Вскоре трубку взял другой человек.

– Здравствуйте, мне сказали, что вы звоните по объявлению, – мягко произнес он. – В Доме культуры, насколько я знаю, несколько театров, но абсолютно уверен, что вы нашли именно наше объявление. Вы нужны нам!

Я буквально захлебывалась счастьем, когда мне сказали, что я нужна и что я могу приехать к ним на ближайшее занятие.

Вот так две двухкопеечные монеты могут повернуть жизнь человека, в одну секунду переродив его из бессильной амебы в веселого и энергичного человека.

А тут еще и сон приснился. Видела Воейково, есть у нас там немецкие или финские коттеджи, и вижу, что я, маленькая, иду к одному из них вместе с моей тогдашней подружкой Ленкой Романовой, а в руках у меня огромная кукла Нина, которую мне дедушка подарил на день рожденья.

И вот подходим мы к холмику, а он весь покрыт серым асфальтом. А сверху стоит белый коттедж, подле него сидит хлипенький мужичок с длинными волосами и дебелая бабища с отупевшим выражением лица стирает в тазу белье.

А рядом с ними бегают двенадцать странных пацанов. Смотрю, а дети больные какие-то, да и не дети вовсе, а наполовину дети, наполовину трупы.

Только я вдруг понимаю, что знаю их всех: Иисус, Мария и двенадцать апостолов. Странно, конечно, что в таком виде, но как видела, так и передаю.

И вот подходит ко мне один из мальчишек и говорит:

– Хочешь, научу тебя читать в душах? Будешь все знать о других людях.

– Хочу, – говорю.

– Надо совпасть сердцем, – говорит странный ребенок, показывая на свой пульс на запястье.

Показывает, а потом берет за руку мою куклу Нину, закатывает глазки, синеет.

Глупый!

Я вырываю из его пальчиков руку куклы и прижимаю к своей руке.

– С моим пульсом совпадай! Дыши!

– Ты скоро умрешь, – открывает небесно-голубые глаза мальчик-апостол.

– Ну да, в сорок два, – говорю я, мне тогда очень нравилась эта цифра. В сорок два умерли Владимир Высоцкий и Элвис Пресли, Джо Дассен, и вообще, как говаривала моя бабушка: «Великие люди умирают, и мне что-то нездоровится».

– Ты умрешь через месяц, – перебивает поток моих мыслей ребенок.

И тут все вокруг меня словно разбивается, уступая место новой реальности. Мальчик все-таки апостол. И не важно, как выглядит апостол или каким он нам представляется. Суть в том, что врать он точно не будет – по статусу не положено. А если так, все правда и я действительно умру.

Умру через месяц. За это время ничего нельзя толком сделать. Я вхожу в труппу театра, который должен приступить к постановке в декабре, сейчас сентябрь, за месяц я даже роль еще не получу.

Я пишу стихи, но делаю это еще плохо. За один месяц лучше писать не станешь, разве что тот же апостол чем-нибудь вдохновляющим по головке шмякнет.

Задача.

В общем, когда проснулась, я вертела свою судьбу и так и сяк и, в конце концов, пришла к самому простому выводу: если жить осталось не больше месяца, нужно хотя бы потратить это время на то, что мне действительно нравится, беспощадно выбрасывая из нее все ненужное.

Поэтому первым делом я уволилась с работы, выгнала из своей жизни людей, общение с которыми доставляло мне неприятные эмоции, а также тех, с кем встречалась от скуки, к которым ничего не чувствовала. Увеличила тренировки, стала больше читать, много писала.

Через месяц жизнь не закончилась, но полностью изменилась.