Текст книги "~ А. Часть 2. Найти тебя"

Поднимаюсь со стула. Она отступает, тонкие длинные пальцы с силой вцепляются в подоконник, точно она боится упасть, но при этом она смотрит мне прямо в глаза:

– Поцелуй меня, как тогда, в первый раз.

– Сюда могут зайти, – зачем-то напоминаю я.

– Мне всё равно.

Медленно протягиваю руку к ее лицу. Подушечкой большого пальца обвожу ее приоткрытый рот, пока она, занавесив ресницами глаза, прижимается щекой к моей ладони.

– Ты знаешь, что с тобой очень надежно, да? Ты ведь знаешь об этом? – словно в забытьи шепчет она и трется щекой о мою руку, сама о нее ласкаясь.

– Нет, этого я не знал. – Бережно глажу пальцами ее скулу, мягкую кожу щеки, подбородок, отвожу за ухо прядь волос, трогаю сережку, продернутую в ее ухе.

– Поцелуй, – напоминает она и вдруг легко прикусывает зубами мой палец.

– Ах, так? – с шутливой угрозой завожу ладонь ей на затылок, тяну к себе. Но она не сопротивляется. Наоборот, встает на носки, обвивает меня руками за шею и, поглаживая мои волосы, поднимает ко мне лицо. Наклоняюсь и нежно трогаю ее губы губами, пытаясь вложить в это касание все, что я чувствую к ней. И эта нежность просто убивает меня. Почему-то раньше всегда стыдился этого чувства. Раньше мне казалось, что оно уронит меня в моих же собственных глазах, но между жалостью и нежностью, которые ты испытываешь к женщине, все-таки есть разница: в нежности присутствует страсть. И я, пытаясь сдержать себя, поглаживаю губами ее губы, мягкие, подрагивающие, но почему-то соленые. Внезапно осознаю, что она плачет. Не понимая, что не так, пытаюсь губами открыть ее рот, но она больше не отвечает.

– Саш, – заглядываю ей в глаза, – что случилось?

– Прости.

– За что? – пробую снова поцеловать ее, но она отстраняется и даже упирается мне ладонями в грудь:

– Нет.

– Почему? – одновременно растерявшись и разозлившись, чуть ли не встряхиваю ее, и злость все-таки выходит наружу. – Почему? Потому что я не такой? Потому что ты не такая? Что ты вообще хочешь от меня, объясни?

– Понимаешь, у нас уже не получится по твоей схеме… Да, я, наверное, такая, но по твоей схеме у нас уже не пройдет. Слишком много чувств для этого, понимаешь? – Она заводит назад кисти рук и пытается разжать мои пальцы, которыми я обхватил ее за талию.

– И что же тебя в этом пугает? – Теперь я блуждаю глазами по её лицу, цепляю ее зрачки и не собираюсь их отпускать, хотя чувствую, как ее ногти начинают понемногу впиваться мне в руки. В голову абсолютно некстати сваливается мысль о том, что у меня последнее время что-то не ладится с женщинами. То я не могу, то могу, но не с той, то та, с кем я могу, не хочет и даже успела дважды сказать мне: «Нет». А теперь, кажется, отказывает мне в третий раз, и что-то подсказывает мне, что этот третий раз станет последним.

– Почему? – еще пытаюсь настаивать я.

– С тобой сложно, – вздыхает Саша. – И я больше не хочу выбирать мужчину сердцем.

«Господи, глупость какая-то…»

– Когда ты уйдешь, мне будет больно, я знаю. А я этого не хочу, – продолжает она.

«Вот так, – думаю я. – Не дав мне ни шанса, она сама ставит точку. Неужели я с ней обманулся?» – смотрю на нее, а она прячет глаза.

– Я правильно понимаю, что это твое «нет» окончательное?

Знаете, что сейчас самое интересное? А самое интересное заключается в том, что я был готов за нее бороться, причем с самым страшным своим врагом – с собой. Почти был готов задвинуть на задворки своей души все свои опасения, страхи, недоверие и обиды, которые взрослому мужчине вроде как не пристало помнить, но ты все-равно помнишь о них, и предложить ей отношения, которых она добивалась. Всего один миллиметр отделял меня от того, чтобы исповедаться ей во всех грехах и обманах, но она даже не попыталась меня услышать. Хотя бы просто попробовать.

– Понятно, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Ладно, хозяин – барин.

Отхожу от нее и сажусь на диван. В голову приходит, что у нас с ней какой-то театр теней, и теперь для красоты сцены мне не хватает только положить ногу на ногу и манерно закурить, а ей – надеть на голову черный кружевной платок, как у главной героини «Юнона и Авось» в постановке Марка Захарова и пообещать мне помнить меня до гроба. Усмехнувшись, тру переносицу. Нет, реально, мой мир рассыпается к черту, а я думаю неизвестно о чем и даже нахожу в этом повод для юмора.

– Не надо влюблять в себя, если ты не готов влюбляться сам, – грустно, с легкой назидательностью произносит Сашка.

– Это из Франсуазы Саган, да? – все-таки не выдержал я. – Если оттуда, то да, сказано невероятно красиво.

– Не помню, кажется, да. – Кажется, больше всего она удивлена тем, что я вообще читал это.

– А я разве пытался тебя влюбить? – заканчиваю я наш трогательный домашний спектакль.

– А что ты, по-твоему, делаешь? – догоняет меня ее печальный вопрос, чем ставит меня в тупик, потому что раньше я над этим никогда не задумывался. «А ведь действительно, – приходит мне в голову, – что я пытался с ней сделать? Привязать, приручить, окрутить, переспать и перетянуть на свою сторону? Заставить любить, как я хотел?»

– Так нельзя, понимаешь? – шепчет она, и этот тихий голос звучит гораздо громче, чем стук двери, которым отгораживались от меня Лера, и уж куда более выразительней, чем те слова, которыми прощалась со мной еле-еле ушедшая от меня Юлия. – Да, я хотела тебя предупредить, – несколько нелогично продолжает эстонка, – завтра я не приеду. У Дани операция назначена, и я хочу провести с ним весь завтрашний день.

– Понятно. А твой сценарист что будет делать? – заведя руку на спинку дивана, принимаюсь выстукивать по мягкой обивке какой-то бравурный марш.

– Он тоже не приедет, у него выходной.

«И слава Богу! Иначе я, по всей видимости, все-таки дал бы ему в нос, и на этом история со сценарием закончилась бы точно».

– Когда операция у мальчика? – подумав, спрашиваю я.

– Литвин говорит, в среду. Так что в среду я здесь тоже не появлюсь.

«Ну, это ты врешь», – думаю я, потому что точно знаю, что на операцию она приедет во что бы то ни стало, но будет находиться в операционном корпусе «Бакулевского» в то время, как сам я буду в лечебном. Впрочем, так даже лучше. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон.

– А теперь, если не возражаешь, то я домой поеду. Если все будет нормально, то увидимся в четверг, я тебе утром позвоню. Хотя, если ты откажешься от съемок передачи, то я тебя пойму, – она спокойно пожимает плечами.

– С этим потом разберемся, – морщусь я. – Ну что, сходить, привести твоего сценариста? – Не могу на нее смотреть и не смотреть не могу. Господи, она от меня уходит, а я в этот момент любуюсь бликами на ее теплой коже.

– Димка сам обратно дорогу найдет, ему после «Останкино» никакие коридоры не страшны, – она слабо усмехается. – К тому же, я ему смс-ку послала, соврала, что я уже уехала.

– Ясно.

– Прости, – еще раз тихо повторяет она и направляется к двери.

И я вместо того, чтобы бежать за ней, хватать ее за руки, спасать ситуацию или просто спросить у нее: «Что же ты делаешь?», с кривой усмешкой смотрю ей вслед и думаю о том, что она все-таки меня подвела. Два раза я ее возвращал, но в третий раз не стану. Больше не могу и не хочу перешагивать через себя. В конце-то концов, просто не вижу в этом смысла. А еще я думаю о том, что через два, максимум через три дня я остыну, окончательно выкину ее из головы, после чего со спокойной душой позвоню той же Лере, или найду себе новую Женьку, или познакомлюсь с какой-нибудь Юлией, и жизнь моя снова покатится по привычному кругу, где уже не будет ни раздирающих меня сцен, ни эмоций, выворачивающих наизнанку мою душу.

– Пока, – говорит Саша и все-таки уходит. За ней медленно, почти бесшумно закрывается дверь.

Посидев минут пять в тишине, я поднимаюсь. Пора и мне домой собираться. Приеду сегодня пораньше, как нормальный человек, лягу спать, впервые за много дней высплюсь. Единственное, еще нужно в ординаторскую зайти, чтобы забрать дубленку. Вызываю лифт, поднимаюсь к себе на этаж. Отпираю комнату, начинаю стягивать надоевший за день халат.

– Арсен, а ты почему сегодня на обед не ходил? – как из-под земли возникает за моей спиной Анна Михайловна.

«Господи, ну что ей надо?» Пытаясь оставаться вежливым я, хоть и нехотя, но все-таки поворачиваюсь к женщине.

– Не успел, – говорю я, хотя внутри меня поднимается знакомое чувство, готовое выплеснуться на «своего парня» уже не прощаемыми словами.

– Слушай, весь день сегодня за тобой наблюдаю. Ты не влюбился? – усмехается Михайловна и засовывает ладони в карманы тесноватого для ее бедер халата.

– Нет. Хуже.

«Хуже, потому что я потерялся. Я потерялся, и меня никак не найдут. И я сам себя никак не найду».

– Знаешь, вот смотрю я на тебя и все думаю… – глубокомысленно продолжает Михайловна, чем все-таки выводит меня из себя.

– И на какие же мысли я вас навожу? – Откинув манеры и приличия, смотрю в светло-карие глаза этой женщины, давлю ее взглядом, ожидая, когда она просто уйдет и оставит меня в покое.

– А думаю я том, что ты становишься похож на человека. На нормального такого человека, а не на этого, вечно несгибаемого супермена на длинных ножках… Так что мир, Арсен Палыч, сработаемся! И кстати, обращайся, если на операции буду нужна, – заключает «свой парень», разворачивается и выходит за дверь, а я приваливаюсь к ближайшей стенке спиной. Взгляд машинально падает на томик Франсуазы Саган, так и оставленный на диване. И тут я начинаю смеяться. Пытаюсь угомонить себя, прекратить этот дурацкий хохот, но ничего не могу поделать с собой: запрокинув голову, я буквально булькаю смехом. Хриплый и дерганный, он вырывается из моей глотки, пока я не начинаю давиться им. Отсмеявшись, плюхаюсь на диван, тру ладонями щеки, лоб и перевожу взгляд за окно, понимая, что я… Что? Влип? Нет. Влюбился? Нет. Просто я, выражаясь словами той же Саган, все-таки пустил в свое сердце Сашу.

Вечер понедельника медленно переходит в ночь.

Сидя на кухне, я убиваю коньяк под гитарные переборы Сантаны и «Николашку» (долька лимона, одна половина которой посыпана сахаром, вторая – растворимым кофе). Периодически просматриваю свой телефон в надежде найти там пропущенные звонки или смс-ки от Саши, но их там, разумеется, нет. В голове вертится мысль о том, что меня впервые в жизни (если не считать мою суку-настоящую-мать) бросила женщина. Хорошо, не бросила – кинула. Отказалась. Послала… Впрочем, какая разница? Она все равно останется в списке моих телефонов как буква «А», навсегда перечеркнутая красным: женщина, которой нельзя звонить и нет смысла писать. И ощущение того, что я лузер и неудачник уже наслаивается на алкогольную муть и щемящее чувство одиночества и жалости к себе, и я понимаю, что я, кажется, навсегда разлюблю блондинок, но что-то подсказывает мне, что все не будет так просто.

Утро вторника уносит меня в дела. Периодически звонит Литвин, уточняя, кого из хирургов и анестезиологов лучше взять в операционную бригаду. Потом в телефоне проявляется Карина, которая долго, нудно и путанно излагает концепцию своего вчерашнего прогула, я делаю вид, что я ее слушаю. Днем в «Бакулевский» привозят Кириллова, с ним приезжает и эстонка, но я их не видел: они находились в больничном корпусе, я, чтобы не нарываться, предпочел найти себе занятие в другом здании.

Вторая половина дня ознаменовалась известием, что на место Ленки Терехиной, отрабатывающей перед увольнением последние две недели (слава те Господи, нашла работу поближе к дому), пришла новенькая медсестра, по слухам, нечто необыкновенное. Прихватив кое-какие записи (как раз требовалось передать их смежникам), отправился на нее посмотреть. Да, действительно, это было нечто: густые, пушистым облаком темно-русые волосы, уверенная осанка, хороший рост, спокойное, приятное лицо и главное, большие выразительные глаза, настолько темные, что в них даже терялся зрачок.

– Арсен Павлович, – после пяти минут флирта представился я.

– Екатерина. – Голос под стать внешности: уверенный, низкий, грудной.

– Екатерина Первая? – пошутил я.

– И последняя, – она улыбнулась, показывая в улыбке ровные белые зубы, а я, глядя на нее, кисло подумал о том, и когда же я наконец перестану флиртовать со всем, что находится на уровне моих глаз?

«Не надо влюблять в себя, если ты не собираешься влюбляться сам…» Вспомнилась Саша, но ее тут нет. Так что стиснул челюсти и остался трепаться с Екатериной. Сообразительная и умная, она быстро разобралась с записями, обещала все сделать и весьма мило распрощалась со мной под неодобрительные взгляды Терехиной, завистливо поглядывающей на нас из-за стойки ресепшен. С мыслью о том, что к Екатерине имеет смысл присмотреться, а может и вообще наплевать на этикет и завязать с ней служебный роман, в семь часов вечера собрался домой, упорно отгоняя мысли о Саше. Я ей не нужен – она мне не нужна. Ничего личного, обычный закон равенства. Точка.

– Арсен!

Оборачиваюсь. Позади стоит Анна Михайловна. «Что-то в последнее время везет мне на анестезиологов. Видимо, это к несчастью», – не без иронии думаю я, и тут я замечаю ее осунувшееся, словно похудевшее лицо и встревоженные глаза.

– Слушай, это ты рекомендовал меня в операционную бригаду к Литвину? – спрашивает «свой парень», перебирая что-то в карманах.

«Ну все, начинается…»

– Ну да, а что, есть какие-то возражения? – снимаю пушинку с дубленки. Внизу, в вестибюле, меня уже ждет Катя, которую я после второго посещения ресепшен пообещал подбросить до метро.

– Нет, – мнется Михайловна, что уж совсем на нее не похоже. – Короче, тут такое дело… Тебя из Боткинской больницы искали, – она вскидывает на меня больные глаза. – Тебя не было, и телефон я взяла. Ты только не нервничай, но Литвина сбила машина. Одна пьянь за рулем.

Сердце ухнуло и покатилось куда-то вниз…

– У него переломы. Он как раз из Детского мира выходил, покупал куклу своей Алене. Состояние средней тяжести, но… – Михайловна жалобно морщится, – я с Кирилловым только что пообщалась. Хороший мальчишка, опять же обследование перед анестезией, но дело обстоит следующим образом: оперировать его надо завтра, иначе парень сорвется, он и так уже нервничает. И с ним, кстати, какая-то девушка беленькая сидит.

Странное ощущение: ты слышишь фразы, видишь лицо говорящего, но смысл слов до тебя не доходит.

«Сашка…» Машинально хлопаю себя по карманам, чтобы найти телефон и набрать ей, но останавливаюсь на полпути. И дело даже не в том, что мы с ней разошлись, а в том, что в такие минуты ты выбираешь главное.

– Где Вероника?

– Дома, с Аленой.

– Карина?

– Естественно, в Боткинской, – Михайловна снова морщится. – Слушай, я тебя не об этом спрашиваю, я говорю, кто Кириллова оперировать будет? Я как раз к заведующему собиралась с этим вопросом, а тут ты подвернулся.

– Погоди.

Я даже не заметил, как перешел с Михайловной на «ты», но «свой парень» даже не возражает. Впрочем, это не то, что сейчас заставляет меня дышать, думать и двигаться, потому что решение вызрело еще пару минут назад, когда я подумал о Саше. Отбросив, откинув, раздавив в самом зародыше мысли о своем лучшем друге, который сейчас в больнице и который – я знаю – на моем месте поступил бы точно так же, хватаю телефон и набираю главному.

– Здравствуйте, я могу зайти? Это срочно, – без предисловий начинаю я.

– Сечин, ты совсем чокнулся? – со странной смесью восхищения и ужаса на лице спрашивает Михайловна, видимо, сообразив, что у меня на уме. – Опомнись, ты же не детский врач!

– Ну, заходи, – говорит в трубке главный, удивленным моим тоном.

– Спасибо, уже иду.

Кладу телефон и поворачиваюсь к женщине:

– Я исследование по Кириллову проводил, понимаешь? Другой хирург не успеет быстро в курс дела войти. Все, готовь бригаду на завтра.

Пока «свой парень» изумленно моргает и таращится на меня, выгребаю из стола пачку распечаток, быстрым шагом выхожу из ординаторской. Не дожидаясь лифта, поднимаюсь по лестнице вверх, и вот я у его кабинета. Стучу в дверь на глазах у удивленной секретарши, мимо которой я проскочил, даже не поздоровавшись.

– Арсен Павлович! – разгневанно напоминает она.

– Заходи, – отзывается главный. – Садись. Что за срочность, как на пожаре?

Далее следуют мои пояснения плюс краткий экскурс в историю Данилы Кириллова – и священный, праведный гнев главного.

– Какого хрена ты в это влез, у нас что, специалистов помимо тебя нет? – разъяренно рычит он, стягивая с носа очки и с размаху бросая их в кипу бумаг, которая от этого веера рассыпается на столе. – Вылететь из «Бакулевского» захотел? Ладно, я тебе это устрою! Я…

– Я из детдома.

– Что? – на полуслове осекается главный. – Не понял. – Он ошарашенно глядит на меня и моргает большими, внезапно ставшими беззащитными глазами.

– Я из детдома, – повторяю я. – Меня усыновили. У Сечиных был сын, его звали Арсений, он умер в возрасте четырех лет. Отец не сумел его спасти. И Сечины взяли меня, потому что внешне я был похож на него. Теперь понимаете, почему я в это влез?

– Та-ак, – глубокомысленно тянет главный и трет нижнюю часть лица собранной в горсть ладонью. Прищуривается: – Подробности будут?

– Нет.

А что рассказывать? Что я просто не смог пройти мимо? Ведь Сашка действительно была ни причем. Это целиком и полностью был мой выбор.

– Понятно. И кто еще знает об этом? – главный берет очки.

– Семья Литвина. Вероника. А теперь и вы.

– Еще лучше, – главный прикусывает дужку очков. – Ну, ну. Ладно, так что ты, говоришь, с мальчиком?

– Дефект межжелудочковой перегородки, стеноз легочной артерии, декстрапозиция аорты, гипертрофия правого желудочка, – начинаю сыпать медицинскими терминами, которые подробно объясняют специалисту картину заболевания.

– Диагноз?

– Чей, Литвина?

– А я сейчас с Литвиным разговариваю? – злится главный.

– Тетрада Фалло. Большие аорто-легочные коллатерали к обоим лёгким. Недостаточность кровообращения степени два-а.

– А Литвин что по этому поводу думает?

– То же самое.

Не рассказывать же ему, что мы с Андреем на этот счет крупно поспорили. Правда, с диагнозом победил я. Но лечащий врач Кириллова-то не я, а Литвин.

– Ладно, уже хорошо, что два профессионала во мнении сошлись, – не ведая о моих сложностях, заключает главный. – ЭКГ, рентгенографию, ЭхоКГ делали?

– Да.

– Показывай. – Главный заинтересованно придвигается ближе к столу, пока я выкладываю распечатки на стол. – Решение о госпитализации кто принимал? – приблизительно минут через пять главный отрывается от изучения бумаг.

– Литвин.

– Так, а ты тогда что на операции собираешься делать?

– Потребуется реконструкция путей оттока из правого желудочка сердца с пластикой выводного отдела правого желудочка ксеноперикардиальной заплатой в выведенных условиях. Это все.

– Ясно. Понятно. Ладно. Ты когда собираешься к Литвину? – Вопрос, честно говоря, неожиданный.

– Послезавтра утром, сразу же после операции, – признаюсь я. – А что?

– Ничего, привет ему от меня передашь, а Веронике я сам позвоню, – главный вздыхает. – Надо же, как не повезло ей… А заодно, кстати, и скажу ей пару ласковых про тебя, – хмыкает главный и принимается рассматривать заусеницу.

«Интересно, и что он ей скажет?» – поежившись, думаю я.

– Скажу ей, что её любимый ученик не зря проедает свою зарплату, – обнаруживая жутковатую способность читать мои мысли, произносит главный и, откинувшись на стуле, мечтательно прикрывает глаза: – А вообще, дать бы тебе, Арсен Павлович, по башке за такие твои выкрутасы, а заодно, и за самоуправство… Но в свете последних событий… Ладно, всё, – заключает главный и серьезно добавляет. – Иди, Арсен. Делай.

В четыре часа следующего дня все было закончено. С четким пониманием того, что мальчик будет теперь нормально дышать и жить, перехожу из операционной в раздевалку, чтобы снять с себя одноразовое хирургическое белье, которое сегодня заменяет униформу хирурга. Почему-то вспоминается одна картинка, которую я как-то видел в соцсетях. Иллюстрация была разделена на две части. Внизу была изображена женщина, которая, стоя у операционной, в молитвенном экстазе и со слезами счастья на глазах завела взгляд к потолку и шептала: «Спасибо, Господи!» А вверху, у операционной, на полу распластались два измученных хирурга в зеленой униформе и шапочках, и еле ворочая языком, отвечали: «Не за что». Самое забавное, что картинка весьма точно отражает действительность, поскольку после таких операций продолжительностью в восемь часов разговаривать не то, что не хочется – не хочется лишний раз думать о чем-то.

Сев на лавку перед шкафом, кладу на колени локти. Опускаю голову вниз, минут пять бездумно втыкаю в пол, ни о чем не думая. Впрочем, кое-какие мысли в голове все же крутятся. Но это скорее, не мысли, а так, больше эмоции. Удовлетворение, что операционная бригада сегодня сработала на пять. Спокойная радость, что парень будет жить, а при надлежащем уходе будет жить долго и счастливо. Впрочем, есть еще кое-что, очень похожее на червячка, впившегося мне во внутренности после последнего разговора с Аасмяэ. «Она послала тебя», – напоминаю себе я. Но от этой мысли уже не хочется ни лезть на стенку, ни жаждать крови и разбора полетов, потому что не осталось ничего, кроме обиды и ощущения, что я ее отпустил. Совсем.

Почти.

– Прикинь, эта девушка, что приехала с пацаном, все также в вестибюле сидит, – доносится из-за двери удивленный голос кого-то из ассистентов.

– То есть, сидит?

– Ну, так и сидит. Всю операцию просидела. По ходу, ночевать тут собралась. В палату ее не пускают, а она уходить не хочет.

– И что?

– Да ничего.

«Вот именно, ничего», – думаю я. Нет, реально никто никому ничего не должен, все закончилось, и самое главное, что самое важное – операция – закончилась хорошо. А завтра в девять утра я приеду к Литвину и смогу лично убедиться в том, что у него все нормально, но маленький червячок сомнения уже запустил когти мне в душу. «Что значит, будет всю ночь там сидеть? – проносится в голове. – А вчера она, простите, где ночь провела? На парковке, между машиной и „Бакулевским“?»

И я, прихватив свою куртку, иду к лифту, чтобы спуститься в вестибюль, и только тут вспоминаю, что вчера кинул Катю, а закрутившись в делах, даже не извинился. Надо исправлять ситуацию. Остановившись на лестничном пролете, вытаскиваю «Нокиа» из кармана, набираю ей.

– Привет, – начинаю я, – я подвел тебя вчера, извини.

В борьбе за девушку главное – это борьба с собой.

– Ничего страшного, я все понимаю, – отвечает в трубке ее грудной голос, в котором я слышу задушевные нотки и понимание. – Я знаю, что стряслось, я не в обиде. А вы – молодец.

– Такая профессия, – пробую отшутиться я, хотя мне немного неловко. – И тем не менее, как я могу компенсировать свой вчерашний промах?

– Уж я что-нибудь придумаю, – задорно смеется она, а я думаю о том, почему же, черт подери, с одной женщиной все так легко и просто, а с другой я постоянно чувствовал себя, как на раскаленных углях, и почему же, стоя там, перед операционным столом, я постоянно видел ее широко распахнутые глаза и слышал ее шепот: «Защити»?

Толкаю дверь и спускаюсь в вестибюль.

– Хорошо, жду твоего реше… – говорю я Кате и осекаюсь, потому что в вестибюле, на хорошо знакомом мне клеенчатом диване, который я последние два дня чуть ли не за километр обходил, я вижу сгорбленную фигурку, опустившую вниз светловолосую голову.

– Арсен Павлович? – удивленно зовет из телефона Катя.

– Подожди, – прошу я, и в это время Сашка, очевидно, почувствовав мой взгляд, приподнимает голову. Заплаканное лицо, абсолютно больной взгляд, и глаза, которые смотрят на меня вопросительно и с надеждой. И я внезапно с тоской понимаю, что не будет у меня ни Кати, ни Леры, ни Юлии, ни спокойного будущего, потому что ничего еще не закончено.

– Прости, Кать, я тебе потом позвоню, – отрубаю звонок и убираю в карман телефон».

2

Бакулевский центр, квартира Арсена.

«Арсен… Он с кем-то дружелюбно разговаривает по телефону, замечает меня, и его глаза словно покрываются инеем. Быстро прощается, убирает мобильный в карман и, кажется, основательно поколебавшись, подходит ко мне.

– Добрый вечер. И давно ты тут сидишь? – спрашивает он чуть насмешливо, но не садится, а встает напротив меня и, прищурившись, глядит на меня сверху вниз.

– Давно. С начала операции, – выдавливаю я сиплым, каркающим голосом, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Почему-то всегда немного стеснялась этого противоречивого, сложного и очень умного мужчину, который с первого взгляда умеет подмечать людях такие детали и тонкости, какие редко кому удается схватить. А еще мне очень хочется пить, но мне кажется, что если я сейчас поднимусь и отойду, то с Данькой случится непоправимое.

– Операция давно закончилась, твой мальчик в реанимации. Послеоперационный период займет трое суток, тебя к нему не пустят, так что не валяй дурака и поезжай домой, – сухо произносит Арсен.

– Я не на машине, – качаю я головой. – Как прошла операция, ты случайно не знаешь?

– Знаю. Успешно.

– Честно?

– А я тебе часто врал?

– Нет.

Он пожимает плечами, словно спрашивая, и чего же я, в таком случае, от него добиваюсь?

– Ты мне говорил, что Литвин справится, – подумав, киваю я.

– Домой поезжай, – чуть более миролюбиво повторяет Арсен, но, кажется, это не от того, что я изливаюсь в благодарностях к Литвину, а потому, что я никак не встаю с дивана. – Вызови такси. У тебя деньги есть?

– Я не поеду, – говорю я, и Сечин злится. Я просто чувствую это и всё.

– Я тебе уже объяснял, что тебя к парню не пустят. А еще через пару часов охранник закроет «Бакулевский» и выставит тебя на улицу. Будешь сопротивляться – выставит вместе с ментами. Хочешь на ночь глядя в отделение полиции загреметь? Валяй, отличный репортаж получится: звезда «Останкино» в обезьяннике. – Заметив, как я сжалась, он осекается. – Ладно, прости, я не хотел. – Арсен принимается тереть переносицу и уже другим, но очень усталым голосом повторяет: – Саш, пожалуйста, вызови такси и поезжай домой. Мне правда не до тебя.

– Иди, я же тебя не держу, – шепчу я, чувствуя, как от этой его фразы все внутри меня обрывается. Сечин недовольно дергает уголком рта, разворачивается на каблуке и отходит. Но оборачивается и, помедлив, все-таки возвращается обратно ко мне, а у меня возникает стойкое ощущение, что этому красивому, взрослому и породистому мужику до смерти надоело воевать с вечно чем-то недовольной мной, а после нашего последнего разговора всё, чего ему хочется – это вообще, держаться от меня подальше.

– Саш, – устало вздыхает Арсен, – пожалуйста, поезжай домой.

Качаю головой.

– Скажи, у Данилы точно все хорошо? – на всякий случай еще раз уточняю я.

– Да, у твоего Данилы все хорошо, и будет еще лучше, если ты поедешь домой, – медленно и раздельно произносит Арсен, как делал всегда, когда я его доставала. – Теперь поедешь?

– Да.

Увы, это вранье. Сечин, прищурив свои проницательные глаза, пару секунд разглядывает меня, после чего выстреливает в меня вопросом, который я никак не ожидала услышать:

– У тебя дома есть кто-нибудь? Подруга, мать… в конце концов, жених этот твой мифический? Если есть, то звони им прямо сейчас, при мне.

– Зачем?

– Пусть присмотрят за тобой. Тебе в таком состоянии нельзя оставаться одной.

– Нет, мне звонить некому, – сдуру признаюсь я и тут же спохватываюсь: – Вернее, есть, но со своими звонками я как-нибудь без тебя разберусь, – говорю я, и Сечин злится – причем, злится на меня уже до такой степени, что от него даже искры летят. – Ты не обязан со мной возиться, я сама справлюсь, – пытаюсь объясниться с ним я, но Арсен, не дослушав, подхватывает меня под локоть, одним движением ставит меня на ноги и тянет к выходу.

Я даже не сопротивляюсь: сил выяснять с ним отношения уже нет. К тому же, он и так, по-моему, догадался, что ни в какое «домой» я, разумеется, не поеду, а собираюсь дать взятку охраннику и остаться ночевать тут, в «Бакулевском», потому что здесь мой Данила и потому что дома я точно с ума сойду от тишины, страха и одиночества.

Пользуясь заминкой, Сечин успевает ловко протолкнуть меня в вертушку дверей и выводит на крыльцо.

– Куртку застегни, – говорит он, а меня буквально начинает трясти. В голову приходит, что я еще могу обмануть его, если сейчас на его глазах вызову себе такси, сяду туда и, доехав до ближайшей развязки, попрошу водителя повернуть обратно. Но номер не проходит: Сечин, сжав челюсти, сам запахивает на мне куртку, после чего буквально снимает меня с крыльца и конвоирует к стоянке. Его рука вроде бы вежливо поддерживает меня под локоток, но не стоит обманываться: хватка у него просто железная. Он, по-моему, вообще вцепился в меня, как краб.

– Так, давай без насилия, – напоминаю я.

– Если без насилия, то садись в машину, я тебя домой отвезу, – удерживая меня за рукав куртки, Сечин выбрасывает вперед свободную руку, щелкает брелоком, и его черный «Паджеро» выстреливает в меня бело-желтыми фарами.

«Значит, так просто мне не сбежать…. Ладно, как только отъедем, наберу Ритке, придумаю какой-нибудь достойный предлог и смоюсь от него по дороге», – думаю я, пока Сечин распахивает для меня переднюю дверь машины. Забираюсь на сидение и даже послушно пристегиваюсь. По старой, дурацкой, давно въевшейся в кожу привычке принимаюсь разглядывать салон машины. Черная кожа, простые черные вставки. Ни финтифлюшек, ни отдушек, ни иконок, ни прочих глупостей «на счастье», которыми Игорь так любил украшать свой автомобиль. Пахнет только морозом, лимоном и новенькой кожей. Да еще окна заиндевели.

Пока я рассматриваю лобовое стекло, покрытое изморозью, Сечин, стоя у распахнутой двери, рывками расстегивает свою куртку, отчего бедная молния просто визжит, и с тем же непонятным мне раздражением сдергивает с шеи шарф. Перегнувшись, зашвыривает его на заднее сидение, одним движением садится за руль и поворачивает ключ в замке зажигания. Мотор начинает урчать, и салон машины постепенно заполняется уютным теплом. Я по-прежнему смотрю только вперед. На лобовом стекле «Паджеро» трескается и течет лед, значит, машина уже прогрелась и можно ехать. Но Сечин, облокотившись рукой на дверцу, продолжает медленно, кругами водить пальцем по переносице, словно что-то обдумывает. Когда я уже собираюсь спросить у него, и как долго мы будет вот так сидеть, он разворачивается ко мне, и я вздрагиваю, наконец увидев его глаза. Он никогда на меня так не смотрел: с каким-то безнадежным отчаянием и в то же время с таким видом, словно я загнала его в угол, и теперь он сделает все, чтобы оттуда выбраться.

– Я все-таки влип с тобой, да? – до ужаса тоскливым голосом спрашивает он, после чего отворачивается и резко выжимает газ. «Паджеро» срывается с места, рысит по дороге, вываливается за ворота «Бакулевского» и вливается в плотный поток машин, бегущих по МКАДу. В салоне по-прежнему висит тишина, но теперь она только нагнетает напряжение, и так уже потрескивающее между нами.