Текст книги "~ А. Часть 2. Найти тебя"

– Что не так? – уже жестко наседает Лера.

– В темноте не люблю, – наконец, выдаю я первое, что приходит мне в голову.

– Че… чего? – Лера потрясенно выкатывает на меня глаза.

– Я говорю, я в темноте не люблю, – раздельно и медленно повторяю я, пытаясь сделать две вещи: не покрутить себе самому пальцем у виска и не расхохотаться над дебильностью собственного объяснения.

– Я не могу свет включить, – на полном серьезе шипит Лера, – если нас тут застукают, меня с работы выгонят.

«А что, уже был прецедент?» – так и просится на язык.

– Это… это ужасно, – не в силах перестать паясничать, я горестно трясу головой.

– Так, ты вообще кто? Ты что, проверяющий от хозяев? Решили проверить, как я тут работаю? – огрызается Лера, рывком одергивает майку и даже с нахальством приподнимает бровь, но по ее глазам видно, что она очень боится. – Или ты этот, как его, менеджер по качеству фитнес-центров?

«Я просто придурок», – думаю я.

– Да так, никто. Отдыхающий. Прости, может, в другой раз? – Выдав это, я спрыгиваю со стола и убираюсь из кабинета. За моей спиной оглушительно бухает дверь, но мне почему-то кажется, что Лера не станет отчаиваться.

«А вообще-то, то, что ты сделал, грязно, пошло и отвратительно, – говорю себе я, направляясь из массажного кабинета, но не в спортзал, а в раздевалку, где, не снимая майки, надеваю свитер, куртку и забираю сумку, после чего бегом по лестнице спускаюсь вниз, в вестибюль. – А отвратительно это, – уже на улице продолжаю я, – потому что ты, родной, впервые за много лет нарушил сразу два своих правила. Во-первых, никогда не начинать отношения с одной женщиной, если не закончил их с другой. А во-вторых, ты все-таки позволил себе серьезно увлечься женщиной, что уже дважды тебе отказала и может в третий раз сказать тебе: „Нет“. Диагноз? Ты в полной заднице, Арсен. Прогноз? В целом, неутешительный».

***

« – Вы верите в любовь с первого взгляда?

– Да. Вернее сказать, я верю в немедленную и неодолимую тягу. Но не думаю, что это может быть надолго, потому что все основано, прежде всего, на физических началах. Включается воображение тела, что, на мой взгляд, не абсурд, а составляющая любви и…»

«Господи, ну и бред! Вернее, не бред, а какое-то исконно-женское словоблудие».

– Арсен, между прочим, это твой мобильный на моем столе скачет. Ты вообще собираешься трубку брать? – отвлекает меня от томика Франсуазы Саган сорокалетняя, рыжая, очень полная женщина с ультракороткой, ёжиком, стрижкой, которую зовут Анна Михайловна и которая славится у нас в «Бакулевском» сразу тремя вещами: во-первых, она врач-анестезиолог, каких ещё поискать, так что вся наша хирургическая братия предпочитает смотреть ей в рот и бегает за ней рысью на цыпочках, лишь бы за анестезию на операции отвечала она, во-вторых, своим острым, я бы даже сказал, мстительным языком, и, в-третьих, тем, что никак не может мне простить того, что я как-то под Новый год в шутку назвал ее «своим в доску парнем».

– Мм, сейчас, – захлопываю книжку Саган, забытую на диване кем-то из моих девочек-ординаторов, и собираюсь встать.

– Да ладно уж, не напрягайся. – Михайловна, прихватив мой «Нокиа», выплясывающий вибрацией на ее столе, размахивается и делает вид, что собирается пульнуть мне его в голову. В последний момент делает шаг ко мне и осторожно бросает телефон на диван.

– Спасибо, – искренне благодарю я.

– Не обольщайся, в следующий раз сам за своим мобильным пойдешь, – отрезает Михайловна, напоминая, что у нас с ней по-прежнему состояние холодной войны, после чего разворачивается к врачам, собравшимся в ординаторской. – Так вот, – продолжает она под их льстивый смех и улыбки, – есть такой старый анекдот, когда два анестезиолога везут по коридору каталку с пациентом, а на встречу им попадается хирург… – Михайловна делает красноречивую паузу и даже ухитряется кивнуть на меня спиной. – И хирург у них спрашивает: «Пациент жив?» А они отвечают: «Нет еще!»

– Привет, Андрюха, – под хохот врачей говорю я в телефон.

– Привет, я не вовремя? – произносит Литвин на удивление озабоченным тоном.

– Да нет, а что? – откидываюсь на спинку дивана.

– А есть и другой анекдот, – между тем многозначительно продолжает Анна Михайловна.

– Я только что анализы на твоего Данилу получил.

– В смысле, на моего? – напрягаюсь я.

– К словам не цепляйся, – одергивает меня Литвин. – Короче, козел твой Савушкин, ясно? Потому что предварительный диагноз, который мы с тобой поставили, подтвердился. У мальчишки действительно тетрада Фалло.

– Уверен? – Я даже выпрямился.

– А что я по-твоему в медицине десять лет делаю? На кофейной гуще гадаю?

Литвин явно раздражен, но, если честно, то сейчас он вполне в своем праве, поскольку специализируется на тетраде Фалло, а тетрада Фалло представляет собой наиболее часто встречаемый у детей сложный врожденный порок сердца, сочетающий в себе четыре аномалии: большой дефект в межжелудочковой перегородке, мышечное сужение выводного отдела правого желудочка сердца, значительное смещение устья аорты от левого желудочка к правому (это при том, что аорта находится над обоими желудочками) и значительное утолщение миокарда (мышц) правого желудочка сердца.

Или же, если объяснить проблему общедоступным человеческим языком, то тетрада Фалло – это заболевание, при котором организм ребенка испытывает острый дефицит кислорода, поскольку врожденные анатомические дефекты недоразвития сердечной перегородки приводят к смешиванию артериальной и венозной крови. Вот откуда и симптом «барабанных палочек», и одышка, и «часовые стекла», и различные по тяжести и продолжительности приступы, и потеря сознания, и судороги, а на последней фазе заболевания – неминуемые кома и смерть.

– Ты дополнительные исследования назначал? – Под смех врачей я встаю с дивана и выхожу из ординаторской. Михайловна замолкает и, прищурившись, смотрит мне вслед. Я закрываю дверь.

– А сам-то как думаешь? – огрызается в трубке Литвин. – Так… – он чем-то шелестит в телефоне, – общий анализ крови у нас есть, ЭКГ, УЗИ и эхокардиография есть – кстати, я тебе результаты только что на почту отправил, – так что сегодня попробую взять у парня ангиокардиографию11
  Метод рентгенологического обследования сердечных камер и грудных вен и артерий. Жидкий рентгеноконтрастный агент, как правило, содержащий иод, введённый в кровоток, затем в ткани, исследуется с помощью рентгеновских лучей.


[Закрыть], и если все более-менее нормально и других отклонений нет, то сразу же отправляю его в «Бакулевский» на операцию. Это не тот диагноз, с которым надо разгуливать, – грубовато заключает Андрей и, помолчав, добавляет чуть тише: – Знаешь, откровенно говоря, я вообще понять не могу, как этот парень до сих пор жив. То ли натура у него какая-то необыкновенная, то ли жажда жизни… просто нечеловеческая. – Произнеся последнюю фразу, Литвин пробует усмехнуться, но вместо этого сглатывает. Теперь мы оба молчим.

– Операцию кто будет проводить, ты? – первым прерываю молчание я.

– Нет, Господь Бог… Сам-то как думаешь? – снова огрызается Андрей.

А я никак не думаю – я просто знаю, что он сделает это, и сделает лучше других, потому что Литвин специализируется на тетраде Фалло у детей так же, как я когда-то давно выбрал для себя эту специализацию, но у взрослых. Но что я могу, это к делу сейчас не относится, а то, что умеет Литвин, иллюстрирует один наглядный пример.

Девочку из Кисловодска звали Ирой, кажется, Ирой Лемешевой. Врачи обнаружили у нее тетраду Фалло в четыре месяца – это как раз тот срок, когда у детей происходит постепенное развитие цианоза, или синюшности кожи, что является основным симптомом тетрады Фалло. Ближе к году Иру прооперировали в одном из республиканских кардиоцентров, создав ей искусственный артериальный проток. В три года девочка перенесла вторую операцию – его радикальную коррекцию. Все вроде бы шло хорошо, Ира стала чувствовать себя лучше, но через полгода врачи диагностировали у девочки осложнение (двустороннее сужение ветвей легочной артерии), и провели третью операцию: устранили сужение с правой стороны.

Жизнь понемногу входила в нормальное русло, Ира пошла в школу, где увлеклась уроками рукоделия (в частности, ее там научили шить забавных плюшевых мишек), но быстро уставала даже от небольшой нагрузки. Весной родители привезли ребенка на обследование в Москву, Ира попала на прием к Литвину, где и выяснилось, что сужение легочной артерии врачам из кардиоцентра устранить не удалось, и Андрей взялся за расширение поврежденного сосуда стентами, что позволило девочке избежать еще одной операции в условиях искусственного кровообращения, чреватого неминуемыми последствиями для ее здоровья.

Фактически Андрей спас девочке жизнь. Остается только добавить, что спустя несколько месяцев Ира вернулась домой и прислала Андрею письмо, написанное смешным детским почерком, и двух плюшевых мишек, сшитых ее руками. И теперь один из медведей украшает кабинет Андрея, а второй стал любимым питомцем его дочери Алены, которая приходила с Андреем навещать Иру в больнице.

Но это так, одна из тех историй, которая закончилась хорошо. А теперь у нас другая история: мальчик, который все четырнадцать лет висел на краю пропасти, буквально цепляясь за жизнь, и женщина, а вернее, девушка, которая этого пока что не знает.

– Кто подготовит Сашу? – откинув все условности, спрашиваю я у Андрея, уставившись на ресепшен, за стойкой которой вовсю маникюрит ногти Ленка Терехина. Заметив мой взгляд, Ленка жалобно морщится и причет лак в ящик стола, но мне не до ее ужимок, так что я отворачиваюсь и принимаюсь снова измерять шагами коридор.

– Ты имеешь в виду, кто скажет Аасмяэ о том, что у парня тетрада Фалло? – уточняет Андрей.

– Да.

– Я. Не ты же его лечащий врач, – невесело усмехается Литвин. – Ладно, пока. Мне еще надо ей позвонить, чтобы она парня ко мне привезла, и кабинет для ангиокардиографии забронировать.

– Подожди, а как у тебя с Кариной? – я цепляюсь за разговор, потому что… мне страшно. Да, я боюсь за Сашу – и ненавижу подавляющее меня чувство страха, но сейчас страх буквально впился мне в кишки и, свиваясь там кольцами, выворачивает мои внутренности наизнанку.

– Без понятия. Сам у Карины спроси, – суховато отвечает Литвин, чем окончательно ставит меня в тупик.

– То есть? – я даже растерялся.

– Мы расстались. Ее желание. Точка. Все, пока, меня дела ждут, – отрезает Литвин.

– Пока, – медленно отвечаю я, и Андрей вешает трубку.

– Арсен, ты случайно не оглох? Зову тебя, зову, – хлопает меня по плечу «свой парень» Анна Михайловна, которая неведомо каким образом очутилась за моей спиной. – Ты где болтаешься? У тебя вроде обход назначен? Так твои ординаторы тебя уже обыскались.

– Что? – я смотрю на женщину, пытаясь сообразить, чего она от меня хочет. Наконец собираюсь с мыслями: – Ах да. Спасибо, – говорю я и разворачиваюсь к лестнице, чтобы спуститься вниз.

– Ну, ну, – глубокомысленно бросает мне вслед Михайловна, и я даже спиной ощущаю ее острый, внимательный и неприятный мне взгляд.

День тянется медленно. Обход, на котором выяснилось, что Карины сегодня не будет («по личным обстоятельствам», как услужливо пояснила мне прибежавшая извиняться Ленка Терехина), сессия у ординаторов, три «уда», два «неуда», одна довольно простая операция и вызов меня к главному. Его небольшой, давным-давно обжитой кабинет – бежевый, в теплый оттенок, с цветными фотографиями детей, развешенными на стенах. Широкий стол, традиционно заваленный кучей бумаг, поверх которых красуется макет сердца в разрезе, – и сам главный в потертом кресле коричневой кожи, на спинке которого привычно висит его белый врачебный халат. Обсуждение срочных и плановых операций, дополнительных консультаций, графика дежурства и всех тех неотложных дел, что так украшают будни хирурга.

В конце беседы главный снимает очки и, хитровато поглядывая на меня, принимается их протирать. Я машинально слежу за мерными, убаюкивающим движениями его крупных рук, и ощущаю себя так, точно я разделился: мое тело словно пребывает в кабинете у главного, а голова находится совсем в другом месте – там, где Литвин объясняет Саше диагноз ее мальчика и необходимость радикального хирургического вмешательства, а она по мере его рассказа вжимает голову в плечи, и в ее серых глазах появляются страх и растерянность, готовые прорваться наружу потоком слез.

«Хотя нет, она сильная, она не заплачет», – думаю я, глядя, как главный водружает на нос очки.

– Ну как там наша передача, снимается? – начинает главный. – По-прежнему руководишь процессом?

– Ну да, – на автомате отвечаю я, а перед глазами снова стоит Сашка, но уже другая – не раздавленная обрушившимся на нее несчастьем, а уверенная в себе, с этой ее вечно прямой осанкой, с высоко поднятой головой, улыбающаяся чуть насмешливо и легко, словно знает обо мне что-то такое, чего пока что не знаю я. Такой я увидел ее в «Останкино» в первый раз.

«Она справится, – говорю я себе. – Таких, как она, невозможно сломить – у них просто болит сильнее».

– Ну и на какой фазе съемки? – между тем интересуется главный.

– Сценарий пишут. Напишут, могу вам принести.

– Еще чего, я лучше готовый пилот посмотрю. И если что, зарежу, – усмехается главный, обнаруживая неплохие познания в области телевизионных проектов, после чего, прищурившись, смотрит сквозь стекла очков на свет, стягивает очки с носа, дышит на стекла и снова принимается их протирать. – Я, собственно, что сказать-то хотел… – он вскидывает на меня глаза. – Если тебя гости из «Останкино» достали, то не стесняйся, жалуйся. Я тебе и так за ток-шоу должен, – главный фыркает. – К тому же, у меня тут как раз на примете есть двое бездельников, так что могу с легкостью снять с тебя эту головную боль и подарить ее им.

– Да нет, меня пока что не припекло, – пробую отшутиться я.

– Ну тогда честь труду, – говорит главный и, ставя точку в дискуссии, водружает на нос очки.

И я выхожу из его кабинета. Перемещаясь между смотровыми, операционными и прочими помещениями, мало-помалу сосредотачиваюсь на работе и даже припоминаю, что обещал сегодня показать Саше наш телемедицинский центр. Пользуясь тем, что как раз заглянул в ординаторскую, где я забыл две справки, присаживаюсь к столу, подтягиваю к себе телефон и набираю номер Екатеринбургского кардиологического центра. Прошу их секретаршу соединить меня с генеральным – жизнерадостным мужиком лет пятидесяти, после чего секунд пять жду, когда он подойдет к телефону, и наконец слышу его громогласный, сочный баритон, буквально выплескивающийся на меня из трубки.

– О привет, какие люди, – кажется, генеральный искренне мне рад. – Ну, чем порадуешь? Как там Москва, мать городов наших, стоит?

– Стоит, куда она денется… Слушай, я что хотел, – начинаю объяснять ему суть проблемы, пытаясь договориться о том, что сегодняшнюю операцию посмотрят не только врачи (на сегодня как раз запланирована небольшая телеконференция), но и пара телевизионщиков из «Останкино». – Можешь получить одобрение у больного? Согласовать с пациентом, что операцию на открытом сердце увидят и журналисты?

– Легко, – смеётся генеральный. – Ну, а сам-то ты как? Голос чего такой невеселый?

– Да нормально все. Просто устал, – вяло отбиваюсь я.

– Рановато ты что-то уставать начал. А у нас… – и тут генеральный пускается в длинную и донельзя запутанную историю, в которой причудливо переплетаются проблемы недостаточного финансирования («опять эти черти в Минздраве что-то напутали»), рассказ о его старшем сыне («парню всего семнадцать, – балбес! А туда же, жениться собрался») и даже приглашение на зимнюю рыбалку («у нас тут такой клев, что закачаешься!»). В итоге, еще двадцать минут мы разговариваем Бог знает, о чем, после чего генеральный ссылается на дела и вешает трубку.

Медленно поднимаюсь со стула и подхожу к окну.

«Интересно, как там Саша?» – крутится в голове все тот же вопрос, который не отпускает меня целый день.

«Если ее там нет, я ей наберу», – думаю я, без двух минут пять спускаясь в вестибюль. Первым делом бросаю взгляд в сторону знакомого мне дивана у колонны с зеркалом, но там никого нет (вернее, на диване сидит какая-то тетка и треплется по мобильному). При виде меня она замолкает, хлопает глазами, после чего неуверенно улыбается мне, а я перевожу взгляд на гардероб и вижу в очереди к вешалкам Сашу и ее сценариста. Пользуясь тем, что они пока что не замечают меня, разглядываю Аасмяэ. Нет, выглядит она вполне (свитер из чего-то типа вязаного букле, с высоким, стойкой, воротником, приоткрывающим тонкую бледную шею, узкая юбка, кудрявый пучок, высокий, но вполне уместный каблук). И все бы ничего, если бы только не ее восковое лицо, лишенное всякой косметики. «Не стала краситься. А почему?» Я рассматриваю ее, пытаясь понять, что же мне так не понравилось. И тут до меня доходит, что дело не столько в отсутствии косметики на лице, сколько в его выражении – ушедшем в себя, застывшем. «Она плакала», – соображаю я. И хотя сегодня косметическая индустрия добилась того, что у женщин, скорей, вытекут глаза, чем потечет тушь для ресниц, красные припухшие веки плюс синяки под глазами свидетельствуют о том, что Сашка на грани нервного срыва.

«Не трогай ее хотя бы сегодня, – мысленно говорю себе я. – Не провоцируй её, не лезь к ней в душу, не забирайся под кожу, потому что то, что происходит с ней, никогда не случалось с тобой». Постав табу, делаю шаг к вешалкам.

– Привет, – протягиваю сценаристу ладонь и пытаюсь заглянуть Саше в глаза. – Ну, как дела?

– Привет, нормально, – отвечает она мертвым голосом.

– Саша у нас сегодня не в настроении, – то ли шутит, то ли с легкой угрозой в голосе предупреждает меня сценарист, которого, как мне помнится, зовут Дмитрий. – К тому же мы сегодня к вам два битых часа добирались по пробкам, так что она окончательно вымоталась. – Он пытается отвлечь меня от Аасмяэ и втянуть в разговор.

И я делаю вид, что я ему поддаюсь. Подкидывая ему фразы («да, к нам трудно доехать» и «нет, от вас к нам только через МКАД» и даже «да, Москва в это время часто в пробках стоит»), я смотрю на Сашу, а она отводит глаза. Но я уже успел заметить, как между ее бровей залегла морщинка, и мне хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы эта морщинка исчезла, стерлась с ее лица, а в глазах у Саши появилось живое нормальное выражение.

– Ну что, пошли телемедицинский центр смотреть? – в итоге жизнерадостно предлагаю я.

– А ничего, что мы без халатов? – спохватывается сценарист.

– А я их для вас в конференц-зале оставил, – отвечаю я, продолжая глядеть на непривычно тихую Сашу. Краем глаз отмечаю, как сценарист, заметив мои взгляды, начинает напрягаться, и понимаю: он боится, что я задену ее или чем-то обижу. «Идиот, – хочется крикнуть ему мне, – да ее и пальцем не трону!» Раздраженно прикусив губу, отворачиваюсь и веду их к лифтам. Сценарист, пользуясь тем, что я повернулся к ним спиной, что-то шепчет Саше, а та тихо отвечает ему: «Прекрати, всё нормально». Но ничего не нормально, и мне уже хочется сжать кулаки и дать сценаристу в нос. Вместо это нажимаю на кнопку лифта. Смешиваясь с толпой, мы поодиночке заходим в кабину, я ищу взгляд Саши, но вижу лишь ее склоненный затылок.

Выходим на втором этаже, где расположен конференц-зал – огромное, на сто пятьдесят посадочных мест, помещение.

– А где все? – интересуется сценарист, когда мы, пройдя небольшой коридор, подходим к предбаннику конференц-центра, где для перерыва уже накрыты столы, и где находится небольшая комната, в которой наш обслуживающий персонал держит все для чай/кофе.

– Трансляция с Екатеринбургом уже началась, – поясняю я.

– А разве мы опоздали? – сценарист вскидывает руку и удивленно глядит на часы.

– Нет, это мы из-за разницы во времени сегодня пораньше начали. Но самое главное вы увидите, – обещаю я и нажимаю на ручку двери.

За дверью – чернота, темно-синие кресла, устремленные на экран головы и размеренный голос ведущего телетрансляции, объясняющий происходящее на экране, а на экране (мать твою так, да как же я, остолоп, мог об этом забыть?!) как раз демонстрируется начало операции на открытом сердце, и хирург как раз делает в обнаженной грудной клетке пациента разрез. При моем появлении (увидев то, что изображено на экране, я так и застыл в дверях) с кресел оборачиваются несколько голов.

– Вы мешаете, – шипит женщина с ближнего к нам ряда. Мысленно дав себе оплеуху, захлопнул дверь. Сценарист изумленно тянет вверх брови. Саша приподнимает голову и глядит на меня тем мертвым, спокойным, ничего не выражающим взглядом, от которого мне уже очень не по себе.

– Нам не туда? – с легкой иронией интересуется сценарист.

– Туда, – перемещаюсь так, чтобы закрыть зал от Саши. – На десятом ряду, ровно посередине ряда на спинках кресел висят два халата. Идите туда, я вам там место занял.

– Саш? – сценарист поворачивается к эстонке.

– А вот девушке это лучше не видеть. – Делаю небольшой шаг вперед, что позволяет мне окончательно загнать Сашку к себе за спину. – Она пока со мной посидит, кофе попьет с дороги, и мы с ней кое-что обсудим.

– Не понял, – сценарист округляет глаза и встает в позу.

«Что ты не понял? Что там операция, открытые ткани, и ей при виде этого станет плохо?» – хочется заорать мне. Вместо этого я четко и медленно говорю:

– Там операция на открытом сердце. Что из этого не понятно?

Пока сценарист зависает от моего откровенного хамства (а заодно и разглядывает меня, силясь вникнуть в смысл моего поведения), за моей спиной слышится судорожный вздох. Успеваю обернуться, чтобы заметить, как Сашка, побледнев еще больше, все-таки пытается подойти к конференц-залу. Наплевав на условности, уже собрался откровенно перехватить ее, но она, как-то ловко меня обогнув, делает шаг к сценаристу.

– Дим, – она сглатывает и, кажется, с трудом произносит слова, – Дим, ты иди. Я правда не хочу этого видеть.

– Уверена? – сценарист ухитряется одновременно вопросительно заглянуть ей в лицо и указать на меня глазами. И тут я понимаю, что сейчас либо разразится очень некрасивый и громкий скандал, либо случится более простая, но емкая сцена, в которой я, если он попробует утянуть ее в зал, все-таки дам ему в морду.

– Да, я уверена, – между тем откликается Саша, и сценарист сдается. Покосившись на меня, выразительно шепчет ей одними губами: «Если что, эсэмэсь», после чего открывает дверь конференц-зала, юркает туда, но с довольно ощутимым грохотом захлопывает за собой дверь.

– Можно потише? – доносится из-за двери недовольный голос женщины с ближнего ряда. – Вы смотреть мешаете.

– Простите, – вредным голосом отвечает ей Дмитрий.

– Зря ты так, – тихо говорит Саша.

– Поверь мне, он это переживет. Все, пошли, – аккуратно подхватываю ее под локоток, завожу в «чай/кофе» комнату.

Надо сказать, что это совсем небольшое помещение, напоминающее ординаторскую (та же обстановка минус компьютеры на столах плюс окно, но с видом на лес, а не на парк). Пока Сашка вяло оглядывается, подхожу к ближайшему шкафу, распахиваю дверцы и, звеня посудой, выдергиваю из сервиза чашку с блюдем. С легким грохотом ставлю все это на стол у дивана, уже гораздо спокойней направляюсь к кофеварке и включаю ее. Окончательно успокоившись, поворачиваюсь к Саше (она так и стоит у окна и крест-накрест обнимает себя за плечи):

– Саш, может, тебе успокоительное принести? – Она едва заметно кивает. – Тогда посиди тут минуты две одна, хорошо? Я быстро вернусь.

Она снова кивает, и я выскакиваю за дверь, плотно прикрываю ее за собой. Мелькает совершенно идиотская мысль запереть Сашку на ключ, чтобы в комнату никто не ворвался, но это совсем уж детство, так что я, просто прибавив скорость, устремляюсь к лестнице и поднимаюсь на свой этаж. Дергаю на себя дверь ординаторской (в помещении, к счастью, никого нет) и принимаюсь судорожно выдвигать ящики стола, пытаясь сообразить, где Карина держит успокоительное. В итоге желто-оранжевая упаковка с «Тенатеном» находится в верхней секции шкафа, расположенного у дивана, где стоят не только мои папки с лекциями, но Карина держит фотографию Андрея и Алены, сидящей у него на руках.

«Она ушла», – на секунду вспоминаются слова Литвина. «Придурок, разве так уходят?» Дергаю уголком рта, но поскольку мне сейчас, в общем, не до Андрея, то я, прихватив с собой всю пластиковую пластинку с таблетками, выруливаю из ординаторской и с той же скоростью спускаюсь вниз по лестнице. Возвращаюсь к «чай/кофе» комнате, распахиваю дверь и первое, что я вижу: не тронутые чашка с блюдцем так и стоят на столе, кофеварка выключена, а Саша по-прежнему стоит у окна, обняв себя за плечи. При звуке моих шагов она медленно поворачивается и, убедившись, что это я, также медленно переводит взгляд за окно.

Злобно прикусив внутреннюю сторону щеки, направляюсь к ближайшему шкафу, распахиваю его и выдираю из пластиковой упаковки непочатую бутылку с минералкой. Плеснув воду в чашку, ставлю чашку на стол, и получается это довольно звонко. Выдавливаю на ладонь сразу четыре таблетки и, прихватив с собой кружку, решительно двигаю к Саше.

– Держи, – металлическим голосом говорю я, пытаясь донести до нее, что ей придется сейчас подчиниться. Она внимательно разглядывает таблетки и качает головой:

– Прости, но я не буду.

– С этим можно машину водить, – настаиваю я.

– Спасибо, но я не буду, – повторяет она.

– Саш, я кому говорю? – наплевав на жалость к ней, повышаю голос, надавливаю тоном.

– Хорошо, я потом выпью. Пока на стол положи.

«Ну, бл…» Нет, ну реально, ну сколько можно вить из меня веревки? И так, как мальчик, бегаю перед ней.

– Мне силой это в тебя засунуть? – на полном серьезе интересуюсь я. Сашка медленно и глубоко вздыхает, всем видом демонстрируя мне, что если я ее еще не достал, то уже близок к этому.

– Саш, – окончательно теряю терпение я, – давай, открывай рот.

– Я не могу.

– Почему?

– Я просто не смогу это проглотить. Я уже пыталась, – она кивает на чашку с водой, и тут до меня доходит, что у нее элементарный горловой спазм, вызванный эмоциональным шоком и потрясением, которое она пережила, услышав про операцию мальчика. «Господи, да как же ты машину в таком состоянии вела?» – приходит мне в голову. Но это не тот вопрос, который ей очень нужен, да и мне ее ответ сейчас мало интересен, потому что все, что ей требуется, это чтобы кто-нибудь вытащил ее из этого состояния – разговорил бы ее, дал бы ей выплакаться на своем плече, в конце концов, просто её пожалел. Но я так не умею.

И тут на меня разом накатывают тоска и усталость, и я спрашиваю себя, ну почему я такой? Что со мной случилось? Когда я убил в себе все нормальные чувства и разучился вот так, просто, жалеть людей? Неужели я больше не могу существовать нигде, кроме придуманных мною же схем?

– Может, что-то другое тебе принести? – так ничего и не надумав, тихо спрашиваю я у Саши.

– Нет, не надо. Просто побудь со мной. Не уходи, – шепчет она, стоя ко мне спиной.

И тут во мне что-то ломается. И я понимаю, что я впервые по-настоящему ощутил боль женщины, только эта женщина боится сейчас за своего ребенка, а я за нее. Подойти бы к ней со спины, обнять ее и долго-долго держать вот так, не отпуская. Не помня, а может вообще не зная, как это делается, перегнувшись, неловко ссыпал в блюдце таблетки и направился к ней. Подошел вплотную, осторожно обнял ее за плечи и потянул к себе. Она вздрогнула – и вздрогнул я, когда ее ледяные пальцы обвились вокруг моего запястья.

– Тебе холодно? – Мне безумно жаль ее. Мне безумно жалко себя. Кто же нас сделал такими, что мы разучились просить о помощи? Или мы просто разучились верить другим так, как верим в себя? Притягиваю ее еще ближе, поглаживаю ее плечи, и ее затылок тихо падает мне на плечо.

– Скажи, – едва слышно произносит она, – что такое тетрада Фалло?

Ощущение такое, что эту комнату заполнил вакуум.

– Что? – еще крепче сжимаю ее в объятиях. «Не думай об этом, не надо».

– Это ведь неизлечимо и операция не поможет? Я в Интернете читала, там пишут, что продолжительность жизни при тетраде Фалло у детей очень маленькая. – Она поворачивается, и ее серые воспаленные глаза мечутся по моему лицу, ищут, требует правды, а руки уже судорожно сжимают отвороты моего халата.

– Откуда такие невеселые мысли? – пробую пошутить я.

– Скажи мне, только честно скажи… Ты ведь это знаешь. Ты же не можешь этого не знать, ты же с этим работаешь. Скажи мне, он не умрет? – она почти задыхается. – Скажи, Литвин – это хороший хирург? Скажи, ему можно доверить Даньку? Литвин все для него сделает?

– Да, он все сделает, – отвечаю я и кладу ладони поверх ее рук. Осторожно снимаю ее дрожащие пальцы со своей груди.

– Расскажи! – требует она, и, кажется, это уже на грани истерики.

– Хорошо, – стараясь вести себя спокойно, я отхожу от нее. Беру стул и ставлю его перед ней. – Садись? – предлагаю я. – Просто разговор будет долгим.

– Нет. Говори так. Говори! – она качает головой и пытается не расплакаться.

– Ладно, – сам сажусь на стул и, положив локти на колени, начинаю рассказывать ей про тетраду Фалло, про то, что продолжительность жизни больного в целом зависит от степени кислородного голодания мозга. Убеждаю в том, что у четырнадцатилетнего мальчика есть все шансы выжить, если ему сделать срочную операцию. Еще о том, что дети после такой операции становятся практически здоровыми, мало отличаются от своих сверстников и даже могут заниматься спортом. О том, что после операции мальчику, тем не менее, раз в год нужно будет обязательно проходить обследование у кардиолога для коррекции лечения. О том, что Литвин не хороший, и не отличный, а самый лучший врач, потому что знает об этом заболевании все. Еще о том, что Андрей делает такие операции давно, успешно и часто. И даже о девочке Ире и про плюшевого медведя, которого она ему подарила.

Саша внимательно слушает, постепенно успокаивается по мере рассказа. В какой-то момент заводит руки назад, опирается на подоконник, чуть подсаживается на него и, постукивая каблуком в такт моего рассказа, продолжает вникать в то, что я ей говорю. На ее лице начинают понемногу проступать краски, а из глаз уходить то загнанное выражение, с которым она приехала ко мне в «Бакулевский».

– Ну что, теперь легче? – я усмехаюсь чуть грустно.

– Я Литвину тоже мишку сошью, – она пытается улыбнуться.

«Ты ему лучше Карину к одному месту пришей», – мысленно отвечаю я и, хотя моя ирония сейчас явно не к месту, начинаю сам улыбаться. Смотрю на свои сложенные в замок, почти сведенные судорогой пальцы, и аккуратно расцепляю их – так, чтобы она этого не заметила. Киваю ей:

– Ну хочешь, сшей.

– Поцелуй меня.

Ошеломленно вскидываю голову.

– Поцелуй меня, – полузакрыв глаза, просит она. А я смотрю на нее и никак понять не могу, откуда в ней столько силы и женственности? Самолюбивая. Стойкая. Красивая, хрупкая. Очень сложная. И может быть, она – та самая, одна на миллион, из-за кого сходят с ума, в одиночку с боем берут города или встают с колен и идут воевать один на один с целым миром?