Текст книги "~ А. Часть 2. Найти тебя"

– Да, передачу… – бормочу в ответ я, лихорадочно пытаясь сообразить, каким образом Сечин из консультанта-хирурга вдруг превратился в лечащего врача? Ну ладно, предположим, я еще могу поверить в то, что Арсен вместе с Литвиным операцию вчера проводил, но то, что он стал лечащим врачом Данилы – это уже нечто новенькое.

«Он же, по его словам, не лечит детей!.. Так, интересно… И что тут вчера было?»

– Вы, Саша, с Арсеном на эту тему поговорите, – мягко советует Наталья Павловна, но голос у нее непреклонный.

«Нет, это не „Бакулевский“ – это какая-то тайная организация, где все нити заговора ведут исключительно к Сечину», – раздраженно думаю я, еще не отойдя от жаркой волны стыда, испытанного мной при мыслях о «зайце», на которую уже накатывает порция привычной злости на Сечина, в очередной раз ухитрившегося провернуть все дела за моей спиной.

– Саша, а вы с Арсеном как договаривались? – отвлекает меня голос Натальи Павловны, успевшей протянуть мне кипельно-белый халат.

– О чем? – изгибаю бровь я, машинально просовывая руки в широкие рукава халата.

– Я имею в виду, вы с Арсеном где договорились встретиться: у реанимационной или у палаты ребенка? – терпеливо объясняет мне Плехова.

– А-а… А мы никак не договаривались, – надев халат, оглядываюсь в поисках своего мобильного. – Сейчас я ему наберу, и мы с ним это выясним.

– Нет, нет, нет! – Наталья Павловна прямо пугается. – Во-первых, раз руки чистые, то не надо хвататься за телефон. Во-вторых, если Арсен, – это сказано почти с придыханием, – успел переодеться, то трубку он не возьмет. Вот что, – Наталья Павловна задумчиво глядит на меня и складывает губы уточкой, – давайте так сделаем: я вас до палаты, где лежит мальчик, доведу, а Арсен вас там перехватит.

Забавно, но в том, как она произносит его имя: «Арсен!» чувствуется даже не уважение, а восхищение – она чуть ли не боготворит его! Честное слово, я прямо преклоняюсь перед этим мужчиной: успел не только создать в «Бакулевском» культ своей личности, но и окончательно заморочить мне голову.

«Видимо, Плехова не так давно с ним работает: еще не видела, что он в принципе может выкинуть», – мстительно думаю я, когда Наталья Павловна подзывает меня к двери. Выходим из кабинета, Плехова запирает дверь и ведет меня к глухому отсеку. Вместе проходим распашные двери толстого закаленного стекла с надписью: «Реанимация». Здесь очень тихо. Мимо нас проследовала пара хирургов в униформе зеленого цвета (что-то типа футболки и брюк плюс маски и белые шапочки). Шагая за Натальей Павловной, я осматриваюсь по сторонам, ловлю глазами голубоватый цвет, выбивающийся из периметра длинных окон палат с какой-то сложной, бесшумно работающей, мерцающей разноцветными огоньками техникой, носом ловлю знакомый запах больницы и – будоражащий – антисептика, но где-то между общей нервозностью и радостным предвкушением, что вот-вот, еще немного, и я увижу Данилу, рождается давно знакомое уютное чувство уверенности, которая была у меня только с ним: что каждый мой шаг, который приближает меня к нему, он чувствует своим новым сердцем.

Минута – и Наталья Павловна подводит меня к реанимационному блоку, закрытому со стороны коридора синими жалюзи.

– Наташ, Арсен где?

Оборачиваюсь на глуховатый, прокуренный, довольно резкий голос и вижу, как к нам стремительно приближается низенькая, очень полная женщина с ярко-рыжими волосами и ультракороткой стрижкой. Заметив мой взгляд, женщина быстро кивает и отрывисто произносит: – Здрасьте.

– Добрый день, – вежливо отзываюсь я, ожидая, что эта дама сейчас проводит меня к Арсену.

– Это Александра Аасмяэ, она с телевидения, – мнется Наталья Павловна.

– Да? Очень приятно, – мельком бросив на меня еще один взгляд, женщина нетерпеливо морщится. – Так где Арсен?

– У Кириллова, – Наталья Павловна указывает на окно помещения, напротив которого мы и стоим. – А что случилось, Ань?

«Итак, рыжеволосую женщину зовут Аня», – думаю и с тоской смотрю на реанимационную палату, в которой лежит Данила. Нет, ну что за несчастье такое? Всего секунда отделяла меня от него – и вот, нате вам, принесла эту Аню нелегкая.

– Уже? Лихо! Нет, ты представляешь? Я же еще вчера сказала ему, чтобы он утром сюда не являлся, потому что я на дежурстве, и что после такой операции, которую он вчера проводил у этого ребенка, – кивок на окно помещения, и я замираю, – отдыхать нужно, как минимум, сутки, а он все равно явился! Он вообще спит, паразит? Супермен чертов! Всё главному расскажу, – мстительно обещает рыжеволосая Аня и косится в мою сторону, а я медленно обращаюсь в статую.

– Ань… Аня… Анна Михайловна! – жалобно просит Плехова и указывает на меня глазами, типа, это – чужой человек.

– Да ну, тоже мне, секрет Полишинеля, – пренебрежительно машет рукой Анна Михайловна. – Раз Александра… Александра? – деловито уточняет она, и я сглатываю, что, видимо, воспринимается, как мой кивок. – Ну вот, раз Александра с телевидения, то пусть покажет в своем репортаже, какие сотруднички тут работают. Честное слово, много чего в своей жизни видела, но Сечин вчера меня просто ошеломил! Руки над парнем так и летали… Над выходным отделом желудочка стенку вскрыл ювелирно, и с такой же точностью место дефекта закрыл. Полное впечатление, что я вчера живого Бога за работой видела… Он мальчику жизнь вчера спас, – просто добавляет она, взглянув на меня, и у меня по спине мурашки бегут. – И этот, Литвин, тоже хорош. Не успел открыть глаза на больничной койке…

– На… какой койке? – шепчу я (голова идет кругом).

– Да Литвин пару дней назад в аварию угодил, – деловито сообщает Анна Михайловна. – И тоже, туда же, сопляк с бородой – вслед за своим лучшим другом! Лежит с переломами и названивает мне с вопросами: как ребенок, как операция, да как анестезия прошла? Сечин, видимо, телефон не берет – то ли в своем духе эсэмэской отделался, то ли не хочет лишний раз его беспокоить, так Литвин мне названивает! Всё главному расскажу, – злорадно обещает Анна Михайловна и, не прощаясь, уходит.

«Сейчас я умру, – отрешенно думаю я, – или с ума сойду…»

– Вот, Саш, видите, как живем? Я молчу: информацию давать не положено, а Аня, то есть Анна Михайловна… – Плехова виновато пожимает плечами, – тоже хороша: кричит на Арсена, а сама после восьмичасовой операции, которую на ногах выстояла, дежурила тут всю ночь с мальчиком, чтобы Арсен отдохнул и хоть немного выспался.

«А он выспался… Из-за меня спал часа три, по-моему…»

– Руки у него золотые, – заключает Наталья Павловна.

«Да, у него они золотые… А у Анны Михайловны – золотой язык…»

– А Анна Михайловна – это кто? – слабым голосом интересуюсь я, медленно оживая.

– Анна Михайловна? Наш главный анестезиолог.

– Ясно. А где Данила? – окончательно прихожу в себя я.

– Тут. Только Арсен сначала команду даст…

И тут из-за стены помещения, рядом с которым мы стоим, слышится до боли знакомый голос:

– Ань, ты мне сцен тут не закатывай! – это, естественно, Сечин.

– Сцен не закатывай? Ах ты… Да я тебе еще не то сделаю, – кипятится Анна Михайловна, но тон послушно снижает. – Я кому вчера говорила, чтобы ты сюда не являлся? Ты что, железный?

– А ты? – легкая насмешка в голосе.

– Так, пошел вон отсюда! Тем более, что, к твоему сведению, там Наташа к тебе девушку с телевидения привела.

Молчание.

– Та-ак, – глубокомысленно произносит Сечин. – И ты с ней, естественно, уже пообщалась?

– А что, надо было у тебя разрешение спрашивать? – голос Анны Михайловны звучит неразборчиво, но, судя по интонациям, женщина извиняться не собирается: – Сказала… тебе отдыхать надо… а не по телевизорам бегать, – доносится до меня ехидное.

– Ну, спасибо тебе, Аня. От всего сердца! – такое ощущение, что сейчас Сечин ее убьет («Или я – его…»). – Ладно, все, проехали. – Звук шагов, хлопок двери, я придвигаюсь ближе, и жалюзи у окна, рядом с которым стою я, медленно поднимаются. Невидимый мне механизм накручивает ткань вверх, и передо мной возникает знакомый торс, облаченный в бледно-зеленую униформу, обнаженные до локтя красивые смуглые руки с дорожкой темных волос, широкие плечи, золотистое горло с четко, даже воинственно обозначившимся кадыком, марлевая повязка и, наконец, его глаза – острые, зеленые, ослепительно яркие, но немного грустные. Но самое интересное, что в них нет ни капли вины: Сечин глядит так, что прочитать его взгляд невозможно. Он всегда от меня закрывался. Не мигая, смотрю на него. Все стало ясно. Он действительно никогда меня не бросал. Он был рядом. Близко. Всегда.

Но с тем, что я чувствую к нему, мы еще разберемся. А пока я поднимаю руку, прикасаюсь указательным пальцем к стеклу и глазами спрашиваю: «Где Данила?» Сечин указывает влево, чуть-чуть отодвигается в сторону, и я вижу то, что запомню на всю жизнь. Длинная, напоминающая бокс, койка. Руки, раскинутые в стороны – так, что тоненькая фигурка подростка напоминает распятие. Трубки. Голубой свет. И безмятежное лицо моего ребенка, который спит и мирно дышит во сне, а на губах у него играет тоненькая улыбка, словно он говорит: «Я люблю тебя. И я буду жить».

Не говоря ни слова, приваливаюсь лбом к стеклу, обвожу дрожащими пальцами контуры его хрупкого тела. Силуэт расплывается. Наверное, я сейчас плачу? Провела рукой по глазам – и ладонь стала влажной. Всхлипываю, шмыгаю носом. Да, я плачу. Не знаю, сколько я простояла вот так. Не признаюсь, о чем я просила, беззвучно шепча губами знакомую с детства молитву. Все самое страшное уходило от нас. Все самое страшное кончилось. И хотя впереди нас с Данькой ждали годы лечения и наблюдений, как предупреждал меня Сечин, все самое страшное было уже позади. В тот миг, подаривший мне чудо, я наконец осознала, что никогда не смогу предать мужчину, спасшего моего ребенка».

3

Бакулевский центр, метро «Кунцевская», подъезд к Боткинской больнице.

«Она его любит. Она не сестра ему и не мать, но она любит его так сильно, что эту любовь просто нельзя не почувствовать. Впрочем, о том, что она любит его, мне говорил еще Савушкин, а я тогда не поверил ему: двадцать семь, никогда не рожала, звезда телеэкрана, зациклена на карьере, избалована вниманием поклонников (еще бы, внешность, как у мадонны) – и вот такая чистая, самозабвенная любовь к чужому, брошенному очередной сукой, ребенку. Любовь, к которой даже хочется ревновать, но ведь это – всего лишь подросток. Правда, подростку уже четырнадцать лет, а по уму и побольше. Но самое интересное, что Литвин тоже оказался прав: парень действительно похож на меня – немного внешностью, отчасти характером. Хотя я, по-моему, не был таким в четырнадцать лет… Или все-таки был?»

Размышляя о своем относительно безгрешном отрочестве (школа, «мама-папа», пара девочек, приятели, которые растерялись по жизни), поглядел на Сашу и отошел подальше к стене, чтобы ей не мешать. Саша стояла за стеклом, медленно водя по нему пальцами, и, глотая слезы, не отрываясь, смотрела на мальчика, словно тот был ее ангелом. Перевел взгляд на «ангела» и невесело хмыкнул. Ангел был еще тот! Хотя впечатление, в общем, производил: было в нем что-то такое, подлинное и искреннее, отчего ты моментально представляешь себе, каким он станет, когда вырастет, но при условии, что Сашка сумеет его обуздать. Вот только вопрос: сумеет ли? Этому «ангелу» требовалась не женская, а мужская рука. А из Сашки этот «ангел», судя по всему, вил веревки, хотя, кажется, был искренне привязан к ней и даже пытался ее защищать.

Вчера этот «ангел» помотал нам тут нервы. Сначала досталось Михайловне, которая пришла к нему, чтобы провести традиционное собеседование перед анестезией. В ответ на ее расспросы «ангел» молчал-молчал, потом глубокомысленно хмыкнул и поинтересовался, а будет ли газ, который ему дадут, веселящим, отчего Михайловна впервые в жизни не нашлась, что сказать, и выпала в осадок. Наталье Павловне, которая с чистой душой пришла подготовить его к операции, в одной емкой фразе доходчиво объяснил, куда ей пойти, потому что мыться он будет сам, после чего, пыхтя, слез с больничной койки и заперся в душе, откуда вынимать его пришлось уже санитарам. В операционной, куда его наконец привезли, привязался ко мне с вопросом, не могу ли я разрезать его и сшить так, чтобы шрам у него остался, как у Гарри Поттера? И только когда я, потеряв терпение, пообещал ему, что выкину его из операционной без Поттера, но с катетером в одном месте, прекратил валять дурака и очень тихо попросил «ничего не говорить Саше» и «уж точно ничего ей не говорить, если операция «не получится» и «он тут умрет». Ага, «не получится», как же! За восемь часов я закрыл ему дефект межжелудочковой перегородки сердца, сделал пластику правого желудочка плюс вшил в разрез стенки перегородки биологическую заплату, что, по моим расчетам, должно было максимально снизить риск кислородного голодания мозга. Так что жить он будет, причем, счастливо и долго. Остальное покажет время, коррекция и наблюдение у кардиолога, но и это было решаемо: раз операцию делал я, то мне и карты в руки. Я сам буду за ним наблюдать.

Вот тут мы и подходим к ключевой части проблемы. Каким образом я «буду за ним наблюдать», предстояло выяснить с Сашей, которая, судя по ее взгляду, брошенному на меня из-за стекла, поняла всё: и то, что я с неделю морочил ей голову, играя в «горячо-холодно», и то, что Литвин не участвовал ни в какой операции, и то, что мальчика оперировал я – и еще что-то такое, отчего у меня дрогнули руки, когда я увидел, КАК она на меня смотрит. Было полное ощущение, что я прикоснулся к её душе. А потом всё исчезло, точно ничего не было. Но то, почти физическое ощущение от её взгляда осталось, и – черт меня подери! – но после такого взгляда ты уже не поверишь в то, что у вас с ней случилось нечто вроде простого влечения или безумного, но короткого романа, соединившего вас – ее и тебя – в одном незначительном эпизоде жизни. Впрочем, о том, что у нас несерьезные отношения, говорил именно я.

Вздохнув, бросил виноватый взгляд на нее и посмотрел на часы. Отметив, что положенные пятнадцать минут истекли, подошел к стеклу и легонько постучал по нему костяшкой согнутого пальца, привлекая к себе ее внимание. Саша вздрогнула, повернулась ко мне. Глазами сказал ей: «Пора». Она вспыхнула, отрицательно помотала головой, взмолилась одними зрачками: «Пожалуйста, хотя бы еще минуту!» Пришлось указать пальцем на себя и на Плехову, объясняя, у кого тогда будут проблемы. Саша тяжко вздохнула, бросила последний взгляд на подростка, неохотно отклеилась от стекла и перевела вопросительные глаза на меня, спрашивая: «Мне тебя подождать?» Подумав, кивнул и указал ей на дверь реанимационной. Саша опустила ресницы вниз, развернулась и ушла, уводя с собой озадаченную нашим немым диалогом Плехову. А я вдруг подумал о том, что мы с ней чем-то напоминаем одну пару, которую я как-то встретил в метро. Мужчина и девушка стояли, прижавшись друг к другу в переполненном в час пик вагоне, и молча улыбались друг другу, разговаривая только глазами. И по их взглядам было понятно, что это – влюбленные, которых не было там, в вагоне метро – они жили в своем микрокосмосе.

Между тем мой микрокосмос стал сужаться до элементарного понимания, что и мы были в нем. Вчера. Утром. Сегодня. «А что, если попробовать? – внезапно возникает в моей голове – да так, что я даже вздрогнул. – А что, если попробовать перевести наш внезапный роман в нечто большее? Уйти от условностей, которые я ей постоянно навязываю, убрать придуманные мною же границы и показать ей себя, настоящего – пусть не все, но хотя бы ту часть меня, которая тоже что-то к ней чувствует? Может, даже попытаться ей намекнуть, чем я и этот подросток похожи? У нас с ним были одни оковы души и одна на двоих история, только его история еще начиналась, а моя закончилась. Ту боль я уже пережил и возвращаться к ней больше не собирался – но что, если все же попробовать перестать играть с ней в дурацкие игры? Прекратить каждый раз ловить себя за язык, боясь, что проговоришься. Перестать постоянно поливать ледяным душем эмоции и отпустить нас – ее и себя – в то, чему пока нет названия, и то лишь потому, что это я постоянно приставлял к нему словосочетание «есть пока», а не фразу «у вас может быть завтра».

И то ли ТОТ ее взгляд виноват, то ли любовь к этому мальчику, но я вдруг понимаю, что я действительно хочу попробовать с ней. Хотя бы попытаться.

И тут парень, который спал и улыбался во сне, всхлипнул и открыл глаза. Поморгал, посмотрел на потолок, обвел глубокомысленным взглядом стены и наконец сфокусировался на мне.

– Саша тут была? – произнес он с трудом, хотя и довольно внятно.

«Ну слава Богу, в себя пришел», – с облегчением подумал я.

– Привет, – я усмехнулся и шагнул к монитору.

– При… здрасьте.

«И слава те Господи, поздоровался – вчера я и этого не дождался». Пока Сашин «ангел» недовольно прицеливался в меня глазами, я пощелкал кнопками, выводя на мониторе график его дыхания, кровообращения и работы сердца. Всё было в норме, и даже лучше, чем я ожидал. Выглядываю из-за монитора:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

– Чудесно чувствую, – ехидно скрипит мальчик и облизывает сухие губы. – Только пить хочется.

– Сейчас Наталья Павловна после вчерашнего плакать перестанет и все тебе принесет, – с легким намеком говорю я и возвращаюсь к дисплею: – Ну, а как тебе дышится?

– Нормально дышится. Так Саша тут была. Да?

«Он что, действительно её чувствует?» – мысленно поразился я.

– Была. Ушла только что.

– И… что вы ей сказали? – голос у парня все-таки дрогнул: видимо, он всерьез опасался, что я мог нажаловаться Саше на его выкрутасы.

– Сказал, что лечить тебя одно удовольствие. – Прищурился, разглядывая на мониторе список обезболивающих препаратов, которые ввела ему Анна Михайловна.

– Ясно, – осекся мальчик. И вдруг спохватился: – А почему из меня трубки торчат?

– А это тебе от Гарри Поттера, – решил пошутить я. «Ангел» испуганно округлил глаза и притих, видимо, соображая, что еще я мог оставить ему на память после его вчерашней выходки в операционной.

– Ну что, мир? – предлагаю я, с интересом наблюдая за его живой мимикой (честное слово, не взгляд, а сериал – настолько глаза выразительные). – Может, все-таки представимся друг другу?

– Так вы вчера вроде как представлялись, – вяло, скорей по привычке, фыркает «ангел».

– Я-то тебе представлялся, а ты мне – нет. Так как мне к тебе обращаться? По имени, по имени-отчеству?

– Не надо… по отчеству. Лучше просто Данила, – вздохнул мальчик, сдаваясь.

Так мы наконец познакомились.

Минут через десять, оставив Данилу в руках хлопочущих над ним женщин – Натальи Павловны со стаканом воды и все еще злящейся на меня Михайловны – заскочил в дежурный отсек, дал пару ЦУ кардиологу и отправился к себе в раздевалку. Вышел оттуда – и наткнулся у дверей реанимационной на озабоченную Сашку, которая стояла, прилепившись лопатками к стенке, и, кусая губы, смотрела куда-то в пространство. Обернулась на звук моих шагов и отвела глаза. И куда только, спрашивается, делся ТОТ её взгляд?

– Ты все поняла, да? – подойдя к ней ближе, тихо начинаю я.

Она, помедлив, кивает:

– Скажи, Данька очнулся?

А вот это было уже на грани мистики. У нее с этим мальчиком что, ментальная связь? Честное слово, я даже им позавидовал.

– А ты рваться туда не будешь?

– А ты меня туда пустишь? – грустно отзывается Сашка.

– Не пущу.

– Почему? – ломает тонкие брови.

– Потому что первый день самый сложный. Пойми, если он сейчас увидит тебя, у него подскочит давление. К тому же, – смотрю на часы, – минут через пять он снова заснет. Но он о тебе тоже спрашивал.

– И что ты ему сказал? – кусает губы, но по-прежнему смотрит в сторону.

– Сказал, что ты здесь была.

– Понятно. А завтра ты меня к нему пустишь?

– Пущу.

– Хорошо.

Занятный у нас разговор получается. Как в той, сказанной кем-то, фразе: шаг влево, шаг вправо расцениваю, как побег, прыжок на месте, как провокацию. Опять помолчали. Она сверлила глазами стену, я – ее тонкий профиль.

– Так что насчет моего вопроса? – еще тише повторяю я.

– О том, что я все поняла?

– Скорей, о том, как ты этому относишься. Ты очень злишься?

– Давай на улице поговорим. – Саша резко разворачивается и быстро направляется к лифтам. Успеваю догнать ее, когда она практически заходит в кабину. Продолжить начатый разговор не дает присутствие двух молодых врачей, которые при виде меня жутко радуются:

– Слушайте, Арсен Палыч, – пытается пожать мне руку один, – тут Анна Михайловна всем рассказывает, что вы вчера мальчика оперировали?

– Решили универсалом стать? – подхватывает второй. – Ох, лишите вы нас работы.

«Не Михайловна, а сарафанное радио!» Начинаю отшучиваться, но при этом краем глаз наблюдаю, как Сашка хмурится, упорно избегая смотреть на меня, что, честно говоря, уже напрягает. «Может, решила окончательно меня послать?» – думаю я и ежусь. Поездка вниз. Первый этаж. Врачи вежливо выпускают Сашку из лифта. Тот, что больше всех радовался, смотрит ей вслед и едва заметно присвистывает. Ловит мой взгляд и приподнимает брови:

– А что, ничего вроде девочка. Вы случайно не в курсе, это кто?

– Совершенно случайно я в курсе. – Таинственно оглядываюсь по сторонам, придвигаюсь ближе и начинаю с вдохновением врать: – Анна Михайловна тут всем рассказывает, что эта, как ты ее называешь, «девочка» с телевидения. Но это официальная версия. А на самом деле наша Анна Михайловна по своим каналам выяснила, что девушка – одна из новых директоров направления в Министерстве и готовит аттестацию для детских кардиохирургов. В общем, я не сильно в курсе вашей проблемы, но вы попробуйте вытащить подробности из Михайловны, тем более, что она как раз где-то тут бегает.

– У нас аттестация будет? А когда? – пугается «весельчак».

– Говорят, уже в следующем месяце.

Второй чешет в голове:

– Правда, что ли, сходить к Михайловне?

– Идите, идите. Только вы вдвоем на нее навалитесь, а то она сопротивляться будет, – предупреждаю я. – И главное, не верьте ей, если она будет отказываться или говорить, что я все это выдумал.

Пока «шутники», растеряв боевой задор, бегут обратно к лифтам, я, мысленно передав привет излишне трепливой Михайловне, прячу ухмылку и подхожу к до боли знакомому мне дивану под колонной с зеркалом. Перекладываю в карман ключи, застегиваю дубленку, наблюдая, как Сашка вручает свой номерок гардеробщице. «Вот интересно, – думаю я, – сколько раз с этой точки отсчета (с дивана) мы начинали – и заканчивали наши отношения?» Мелькает мысль как-нибудь ночью спереть этот диван, вывезти его на помойку и там к черту спалить, но это уж совсем детство.

– Ну что, пошли? – передо мной возникает собранная, уже одетая Сашка. Я пытаюсь поймать ее глаза, она идет к выходу. Успеваю втиснуться следом за ней в стеклянный отсек дверей. Очень хочется прикоснуться к ней, вернуть себе то ощущение безмятежного утра, когда я трогал ее за талию и вдыхал запах ее волос, но рядом люди – посетители «Бакулевского», которые, шаркая ногами, медленно передвигаются с нами по окружности дверной карусели. В итоге вместе с толпой выходим на крыльцо. Серое зимнее небо, неприятный мокрый снег. Поворачиваюсь к Саше:

– Саш…

Она быстро качает головой, показывая, что не будет здесь разговаривать, и быстрым движением натягивает на голову капюшон куртки. Теперь я вижу только ее выглядывающий из-под него подбородок.

– Пошли, – произносит она.

– Куда?

– К стоянке.

– Руку дать? Ступеньки скользкие, ты в кроссовках.

– Ничего, спасибо, я сама справлюсь.

И ответ меня, признаться, совершенно не обнадеживает: если женщина решила окончательно разбежаться с тобой, то уже не возьмет тебя под руку. Пока я пытаюсь уговорить себя перестать дергаться, а для начала хотя бы прекратить нагнетать, мы доходим до парковки и останавливаемся у моего «Паджеро».

– Открой машину, – доносится из-под капюшона, и я все-таки не выдерживаю:

– Саш, может, все-таки объяснимся? Ты же понимаешь, что я не мог поступить иначе?

– Поговорим на улице, – ровным голосом объявляет мне капюшон.

– Да? А здесь что? – уже ёрничая, начинаю озираться по сторонам. Взывая к ее чувству юмора, совершенно по-клоунски развожу руками: – Тут снег и вроде зима. Как думаешь, снег в помещении есть?

– Здесь твой «Бакулевский». И здесь, на стоянке, могут быть те, с кем ты работаешь, – разумно замечает ее подбородок, выглядывающий из-под капюшона.

– И ты поэтому, как разведчица, лицо вот этим закрыла? – поражаюсь я.

– И поэтому тоже.

Нет, ну удивительная женщина! Я тут, простите, с ума схожу, в очередной раз пытаясь понять, куда скатываются наши с ней отношения, а она, оказывается, решила защитить меня от сплетен коллег.

– Саш, поверь мне, я со своими коллегами как-нибудь сам разберусь.

Она пожимает плечами. Помолчали еще секунд пять.

– Ладно, хорошо. Как скажешь, – устав препираться с ней, открыл машину и распахнул перед ней переднюю дверь. – Теперь мне что сделать? Подсадить тебя или внести в салон на руках?

– Садись.

«Садись… Ничего себе!» Окончательно забиваю на выяснение отношений (захочет поговорить – объяснимся, не захочет – ее дело), сажусь за руль, завожу двигатель. Поворачиваюсь к ней:

– Куда тебя отвезти?

– Остановись за воротами, там есть лесок. Когда мы сюда ехали, я его видела.

А вот это уже нечто новенькое. Оглядел ее капюшон (не капюшон, а броня!) и любезно осведомился:

– Саш, а там, прости, что намечается? Любовь-морковь или убийство и трупы?

– Вот там и узнаешь, – преспокойно заявляет она.

– Где, в лесу? – Она кивает. – Так, ну-ка всё. Хватит.

Честное слово, достало. И хотя я принципиально против насилия, придержал ее за плечо и скинул с ее головы капюшон. И первое, во что утыкаются мои глаза – ее зрачки, в которых не только улыбка, смех и даже, мать его, юморок, но и вопрос, заданный с легкой иронией: «Ну как, понравилось?»

Короче, все ясно. Эта умная девочка решила меня проучить – так сказать, показать мне наглядно, что испытывает человек, с которым играют в молчанку. И, главное, какой момент выбрала! Я тут, можно сказать, готовлюсь перед ней исповедаться, а она мне мозги вправляет. Но самое несмешное в этой истории заключается в том, что моя законная злость на нее наслаивается не на досаду от понимания того, как метко она влепила мне между глаз, а на незнакомое и от этого вдвойне неприятное для меня ощущение, что мне только что преподали урок, который я, в общем-то, заслужил.

– Я тебя обожаю, – смеется, шепчет и плачет она.

– Что? – окончательно растерялся я.

Она придвигается ближе, и остатки моей злости моментально рассыпаются в прах, когда я вижу ее сияющие глаза. «Господи, какой взгляд, – ошеломленно думаю я, разглядывая прозрачную серую радужку, которая топит меня в ослепительном сиянии счастья. – В таких глазах хочется утонуть и никогда не всплывать». Пока я пытаюсь осмыслить это новое для меня Сашкино превращение, она бросается мне на грудь, обхватывает руками за шею и лихорадочно шепчет:

– За то, что ты сделал для Даньки, я тебя обожаю, но мне хочется тебя убить за то, что ты мне ничего не сказал. – Прижимается губами к моим губам, целует в виски, в щеки, и я чувствую даже через слои одежды, как колотится ее сердце. – Ну почему ты такой невозможный, а? Я же … – она осекается и заканчивает фразу уже на эстонском, которого я не знаю, но который тут же поклялся выучить. – Я правда обожаю тебя. Но если ты еще раз, за моей спиной, попробуешь провернуть подобное, то я тебя точно убью и прикопаю в лесу.

– То есть с моим трупом легче расстаться?

– Мм, – она виновато прячет лицо у меня на груди и трется об меня носом.

Потом мы молча сидим в машине. Я, уставившись в лобовое стекло, обнимаю ее за плечи, сцепив пальцы в замок, и, кажется, начинаю по-настоящему понимать, что значит для меня эта женщина. Другой бы ты подобное не простил, а ей почему-то прощаешь. Ты стал подкаблучником? Нет. Слабаком? Нет. Ты стал честней, благородней? Конечно же, нет. Принципиально ты уже никогда не изменишься, но есть что-то иное – что-то, что заставляет тебя его сохранить. Сберечь. Защитить всеми силами.

– Так почему ты мне ничего не сказал? – повозившись в моих объятиях, Саша откидывает назад затылок и макушкой упирается мне в плечо, чтобы лучше видеть меня.

– Когда? – невесело усмехаюсь я.

– Вчера.

– Ну и что бы из этого вышло? Объятия, розы и слезы? Секс со всеми оттенками благодарности? Любовь, салют и праздничный фейерверк в конце?

– Фейерверк? – она фыркнула и задумалась. – Да, пожалуй, ты прав.

– Вот именно. – Нашел ее пальцы, поднес их к губам, зачем-то подул на них. – Скажи, – подумав, начинаю я, – ты сегодня что делаешь? Какие-то особенные планы есть?

– Планы? – Она разглядывает, как я переплетаю с ней пальцы. – Ну, после того, как я навещу «зайца», я хотела съездить в «Останкино».

– Кого, кого ты навестила? – оживился я.

– «Зайца», – спокойно и без улыбки повторяет она. – Это я Даньку так называю. Так что была у меня мысль сгонять в телецентр, но… – она морщит нос, – я туда не поеду. Димка и без меня справится – он даже, кстати сказать, мне эсэмэску прислал, чтобы я сегодня к нему не лезла, – а больше я там никого сегодня не хочу видеть. Так что я подумала, а не заехать ли мне домой, переодеться… – оглядывает свою куртку, – ну и вообще.

– То есть особенных планов на сегодня нет?

– Особенных нет, – соглашается Саша.

– Скажи, а ты не хочешь съездить со мной к Андрею?

– К какому Андрею? – она удивленно уставилась на меня.

– К Литвину. Заодно и познакомишься с ним.

«А заодно, начнешь узнавать и другую сторону моей жизни».

– Так я знакома с Андреем Евгеньевичем, – растерянно произносит она.

– Саш, – не выдержав, улыбнулся, – Андрей Евгеньевич – это и есть тот самый друг, о котором я тебе в кафе говорил, и у которого, в свою очередь, есть милейшая девушка Карина, которая учится у меня и которую, кстати сказать, пытался склеить твой закадычный приятель Димка.

Пауза. Длинная. И тут Саша начинает заразительно хохотать. Пробует сдержаться, прижимает ладонь к губам, но в итоге сгибается пополам, после чего взбрыкивает ногами, показывая очень стройные колени, и у меня моментально пересыхает во рту.

– Нет, Сечин, вот это уже ни в какие ворота не лезет! – Продолжая смеяться, отрывает от лица руки, пытается смотреть на меня сурово и грозно, но у нее не получается. – Ну ты… нет, у меня просто нет слов. Так это он с тобой тогда «зайца» в поликлинике консультировал? Так я и думала! Так я и знала… Ну все, поворачивай в лес: сейчас буду тебя душить. – И она делает вид, что готовится кровожадно вцепиться мне в горло.