Текст книги "~ А. Часть 2. Найти тебя"

– Придушишь меня – и лишишь страну неплохого врача, – скромно замечаю я.

– Что значит «неплохого»? Лучшего, Сечин, лучшего! – Она назидательно поднимает вверх указательный палец, после чего изображает, что стряхивает снег с моих воображаемых погон – и, черт возьми, мне приятно. – И не смей больше так оскорблять хирурга, который спас жизнь моему «зайцу».

– У «этого хирурга», который твоего «зайца» спас, вчера была для этого целая бригада очень хороших врачей, – напоминаю я.

– Даже если у «этого хирурга» вчера были две очень хороших бригады врачей, он не перестал быть для меня самым лучшим! – Она растроганно прижимается к моей руке.

– Ох, как вы растрогали меня, девушка, – ворчу я, чтобы спрятать смущение, осторожно отстраняю ее от себя, включаю «поворотник», и мы наконец выезжаем со стоянки «Бакулевского».

Миновали ворота, тот самый лесок, который я надолго запомню. Держу курс на Рублевское шоссе. Одна ладонь моей руки лежит на руле, в то время, как пальцы моей другой руки Саша, успев положить ногу на ногу, уютно устроила у себя на коленке. Накрыв мою руку ладонью, увлеченно крутит головой, рассматривая окрестности: пробегающий мимо нас парк, частные дома Рублевки, раскидистый торговый центр.

– Слушай, а останови вон там, – внезапно просит она, когда мы подъезжаем к станции метро «Кунцевская».

– Там, это где? – не понимаю я.

– Вон там, у палатки с цветами. Видишь? – Оглядывается на меня. – Ты, кстати, не знаешь, Андрей Евгеньевич какие цветы любит?

– Есть? Ромашки, – не смог удержаться я.

– Да ну тебя, – Сашка смеется и шутливо шлепает меня по руке. – Не есть, а когда ему дарят. Тебе же дарят цветы? Например, – делает многозначительную паузу, – желтые хризантемы. Их же тебе твоя пациентка подарила?

Маленькая заминка, во время которой я чуть ли не аплодирую своей журналистке, которая с удивительной ловкостью ввернула мне вопрос, который ее, видимо, мучил. Тем временем сама журналистка очень мило прищуривается, всем видом демонстрируя мне, что она не ревнует, но… все равно ревнует, как происходит уже три тысячи лет, когда женщины взглядом спрашивают у мужчин: «У тебя с ней что-то было?»

Но цветы действительно от пациентки, так что я возмущенно округляю глаза:

– Конечно, от пациентки.

– Ну вот и я хочу отблагодарить Андрея Евгеньевича.

«Бутылку виски ему лучше купи», – чуть не слетает с моего языка.

– Так какие цветы ему лучше купить? – настойчиво повторяет она.

– Откуда я знаю? Я, как ты понимаешь, их ему никогда не дарил, – продолжаю ехидничать я.

– Да ну тебя. – Махнув на меня рукой, Сашка отстегивает ремень безопасности, быстро чмокает меня в щеку и выбирается из машины.

– Саш, подожди, – спохватился я. Перегибаюсь и начинаю искать в бардачке сотенные и тысячные. – На, «пятерку» возьми.

– Спасибо, конечно, но я, к твоему сведению, сама хорошо зарабатываю. – И независимая девушка, которая сама хорошо зарабатывает, вытягивает из кармана квадратный синенький кошелек, как белка, цокая языком, победоносно крутит им в воздухе, после чего поворачивается ко мне спиной и, плавно покачивая бедрами, плывет к цветочной палатке. На нее моментально оборачивается какой-то шедший мимо мужик лет сорока на вид. Жадно впившись в Сашку глазами (что вызывает во мне немедленное желание вылезти из машины, и если не дать ему в тыкву, то взять Сашу под ручку и сопроводить до палатки), мужик по инерции делает вперед еще пару шагов и к моему несказанному удовольствию налетает на крепкий фонарный столб. Мужик отскакивает и матерится. Пока он бормочет проклятия и трет плечо, в которое, видимо, пришелся удар, я с довольным видом откидываюсь на сидении, с удобством устраиваю затылок на подголовнике кресла и, полузакрыв глаза, сквозь ресницы смотрю на Сашу, которая продолжает неторопливо и плавно идти, даже не оборачиваясь. И думаю я о том, как же мне повезло, что однажды я все-таки согласился приехать в «Останкино» и вопреки срежиссированной кем-то войне встретил там эту женщину. «Что такого в тебе? – думаю я, рассматривая ее походку, прямую осанку, длинные, очень стройные ноги. – Что такого в тебе, что так привлекает меня? Ум, внешность, характер? То, что ты женщина до кончиков пальцев – или то, что у тебя есть душа, которую я понимаю?» Черт возьми, я не знаю. Но, черт возьми, я – счастливчик.

Саша возвращается минут через пять, когда я, устав скучать в одиночестве, начал щелкать пальцами по каналам радиостанций в поисках какой-нибудь музыки.

– Вот, купила, – доносился до меня ее довольный голос, когда она открывает дверь. Оборачиваюсь и первом делом вижу букет чудовищно-огромных «ромашек» преимущественно фиолетового, желтого и красного цветов, из-за которого выглядывает ее улыбающееся лицо.

– Молодец, – хвалю ее я. – Ты ромашки Андрею под рост подбирала?

– Вообще-то, это герберы. – Она с деланной обидой оглядывает свой букет.

– Да ладно! – наивно округляю глаза, делая вид, что я не силен в ботанике.

– Мелкий завистник, – бросает она. Плавно, одним движением, садится в машину и очень женственно утыкается носом в цветы.

– А ты просто мелкая, – отзываюсь я. Саша хмыкает, но молчит. Включаю «поворотник» и встраиваюсь в плотный автомобильный поток, вызванный вечной пробкой, которая, сколько я себя помню, постоянно присутствует здесь. – Саш, а ты сама какие цветы больше любишь? – вроде как просто так интересуюсь я.

– Я? – пожимает плечами. – Я вообще-то тюльпаны люблю. Белые или желтые. Но зимой в Москве они редко бывают. И кстати, я знаю, почему ты об этом спросил. – Она выстреливает в меня хитрым взглядом.

– Нет, не знаешь, – подначиваю ее я.

– Да? – Она прищуривает на меня серый глаз. – Ну и почему тогда?

– Не скажу. Вот сиди и мучайся.

– Я, Сечин, только и делаю, что мучаюсь с твоими секретами. И – чем с ними мучиться, я лучше музыку послушаю. С твоего позволения. – Не без кокетства сыграв в обиженную (полуопущенные ресницы и надутые губы, что выглядит весьма соблазнительно) она щелкает по МП-3, некоторое время с пристрастием разглядывает мой плейлист (ничего особенно, в основном классика и джаз), фыркает и перепрыгивает на радиостанции. Прислушивается к первым звукам мелодий, раза три переключает каналы и, наконец поймав мотив, который ей, видимо, нравится, откидывается на сидении, закрывает глаза и начинает тихо мурлыкать в такт песне.

«Пара, пара, пара слов – и ты выше неба был готов,

Пара, пара, пара глаз – и понеслась…»

«Елка», «Пара», – вслушавшись в текст, припоминаю я. Песня, под которую мы с ней в первый раз танцевали. И в голове уже складывается картинка, как я бы хотел закончить с ней этот вечер.

– Арсен, а ты во сколько меня завтра к Даниле пустишь? – спрашивает она, как только припев заканчивается.

– С утра, как сегодня. А ты как хочешь?

– Я тоже хочу к нему утром. Кстати, – что-то вспомнив, восклицает она, – я же «зайцу» обещала купить новый смартфон с хорошей камерой, чтобы он мог свои рисунки снимать и в Интернет их выкладывать.

– И что, прости, твой «заяц» рисует? – рискнул спросил я, очень надеясь услышать в ответ: «Пейзажи, портреты», а не то, о чем я подумал.

– Зайцев. Мой «заяц» рисует зайцев. Я тебе потом покажу, а то ты машину ведешь. Поверь, он очень талантливый! Так, погоди, пока не забыла, по поводу телефона… – Изогнувшись, она отправляет на заднее сидение цветы и достает мобильный. – Сейчас я с одним хорошим специалистом проконсультируюсь.

«Как, с еще одним?» – морщусь я, а Сашка уже вовсю набирает номер.

– Ген, – приветливо начинает она, – доброе утро. Не отвлекаю?.. Что? А, хорошо. Спасибо, Тане тоже привет передай. Слушай, я что звоню: посоветуй мне телефон для мальчишки четырнадцати лет. В телефоне нужны следующие функции… – Секунд десять она перечисляет список характеристик, прослушав который я делаю вывод, что она собирается прикупить своему «зайцу» если все новейшие достижения фирмы «Apple», то как минимум айфон 6.

«Избалует ребенка». Пока я раздумываю, а не вмешаться ли мне, диалог с неизвестным Генкой заканчивается, и Сашка со словами:

– Спасибо, я все поняла, обязательно так и сделаю, – прощается и вешает трубку.

– Саш, – медленно начинаю я, – можно, я тебе тоже один совет дам?

– Давай, – беспечно заявляет она, отправляя в карман мобильный.

– Перестань с ним сюсюкать.

– С кем, с Генкой? – Она насмешливо глядит на меня.

– С Данилой.

– Так, интересно. А почему? – Она продолжает мне улыбаться, но в голосе – легкое раздражение.

– Потому, что иначе он сядет тебе на голову.

«Если уже не сел».

– Он из детдома, – стальным голосом чеканит она знакомую мне мантру и отворачивается к окну. Продолжаю чуть мягче:

– Саш, поверь, я знаю, о чем говорю.

– А что, ты когда-нибудь был в детдоме? – небрежно бросает она, изучая глазами окрестности.

– Не в этом дело, – тихо говорю я, делая вид, что смотрю по зеркалам. – Пойми, у вас с ним разница в возрасте незначительная, и он при всем твоем желании не будет воспринимать тебя, как мать. Как сестру – может быть. Как лучшего друга, как единственно близкого к нему человека – может быть. Как потенциальную возлюбленную – возможно. Но как мать – никогда.

– У тебя что, дети есть? – резко произносит Саша.

– Насколько я знаю, пока что нет.

– Тогда откуда ты знаешь, как их воспитывать?

– Как всех воспитывать я не знаю. Но я примерно представляю себе, кто такой Данила.

– Да? И чем же он, по-твоему, отличается от других детей? – она буквально вскидывается, и – клянусь! – эта сцена уже начинает напоминать мне диалог двух родителей, которые никак не могут договориться между собой относительно воспитания их любимого чада.

– Хорошо, делай, как хочешь, – моментально сдаю позиции я.

Саша, которая уже успела набрать в легкие воздух, осекается. Покосилась на меня. Помолчала, подумала.

– Ладно, – в конце концов нехотя произносит она, – ну и что ты мне посоветуешь?

– Только три вещи. – Перестроился в правый ряд, уходя в сторону Ходынского поля. – Первое: если однажды ты, он и я окажемся в спорной ситуации – например, он откажется принимать препараты, которые я ему назначу, или заартачиться и не будет делать те упражнения, которые я посоветую, или, предположим, начнет дерзить…

– Он никогда просто так не дерзит, – нетерпеливо перебивает она и начинает шарить в карманах в поисках сигарет.

– Я сказал: предположим, начнет дерзить, – ровным голосом повторяю я, наблюдая, как она достает сигарету, но, передумав, кидает ее обратно в пачку. – Так вот, если такое случится, то никогда не отменяй то, что я ему говорю. Никогда – ни словом, ни взглядом – не дай ему понять, что может быть по-другому. Второе: я не знаю, читаешь ли ты ему нотации, но прекрати это делать. Нотации до него не доходят.

– А что мне тогда делать? – Она складывает руки на груди, машинально от меня закрываясь, но устраивается на сидении так, чтобы лучше видеть меня.

– Рассказывай ему истории, – пожимаю плечами. – Обозначь проблему и дать варианты решения. Расскажи ему, что если он сделает так и так, то будет это и это. Дай ему самому разобраться. Поверь, у него очень неплохие мозги, но он постоянно на обороне. Наверняка он очень любил свою мать, и у него был отец, которого он никогда и не видел, но которого он тоже никогда не перестанет любить. Но родители, как я понимаю, от него отказались. По факту – они его бросили, и обида на них заставляет его каждый раз показывать любому взрослому человеку, который встретился на его пути и пытается для него что-то сделать, что он сам по себе, ни в ком не нуждается и ни от кого не зависит. И в то же время всем своим стремлением к лучшему он старается доказать своим, бросившим его родителям, насколько они в нем ошиблись… Это сложно понять, еще сложней объяснить, но прими это просто как данность. Он зациклен на своем прошлом, а ему надо думать о настоящем.

Сашка опускает голову вниз, размышляя над моими словами.

– И третье. Ему четырнадцать. Я видел его медицинскую карту. Он, если не ошибаюсь, родился в апреле? То есть всего через пару месяцев он станет на год старше. И наверняка уже где-то есть девочка, о который ты ничего не знаешь, но поверь мне, эта девочка есть. И как бы он ни был к тебе привязан, и как бы он тебя ни любил, и как бы ни боготворил тебя, но однажды он выберет эту девочку. Такие, как он, рано взрослеют… Пойми и прости ему это. Отпусти его. А еще лучше, сделай так, чтобы он и эта девочка вместе росли и встречались у тебя дома, а не где-то на улице, потому что на улице, прости, учат трахаться, а не любить.

– Знаешь, такое ощущение… – медленно начинает она, проводя по глазам пальцами, – такое ощущение, что ты… сейчас… рассказываешь мне о каком-то конкретном мальчике.

– Может быть, – не стал спорить я, сворачивая к Боткинской больнице.

– Прости, этим мальчиком был Литвин?

– Нет, не Литвин… Все, Саш, мы прибыли.

Нет, Литвин, разумеется, этим мальчиком не был. Этим мальчиком был я».

4

Боткинская больница.

«Я когда-нибудь смогу понять его до конца? Я смогу хоть когда-нибудь узнать его так, как знаю Ритку, Диму, Гену, Таню или того же Игоря? Он закрывается от меня, как черный квадрат Малевича, и все же есть в нем что-то такое, что кажется мне до боли знакомым, что я ощущаю чуть ли не на кончиках своих пальцев – и никак не могу это ухватить… И Бог бы с ними, с его секретами (в конце концов, у кого их нет?), но все его тайны начинают напоминать мне поводок, который каждый раз, когда он делает шаг ко мне, отбрасывает его в сторону. Заставляет его попятиться, замолчать, отступить или сменить тему, словно этим поводком отмерены длина, ширина и продолжительность наших с ним отношений. Что же он сделал, что у него чуть ли не комплекс вины? Или это я сама себя так накрутила? Но ведь есть же у меня интуиция… И – что он там спрашивает у меня?

– Сань, на указателе что написано?

Убрала от лица руку, которой последнюю пару секунд терла лоб, приподняла голову. Оказывается, мы уже успели не только пересечь полосатый шлагбаум въезда на территорию Боткинской, но и остановиться на припорошенной снегом аллее, ведущей к серому корпусу, скрытому за строительными лесами.

– На каком указателе? – хмурюсь я.

– Вон, стоит за кустами. Справа от тебя.

– На указателе написано двадцать второй корпус, – прочитав надпись, без особого энтузиазма говорю я.

– Значит, мы на месте.

Сечин сдает машину назад и ловко заводит ее под бетонный козырек здания.

– То есть надпись на указателе ты не видишь, но без очков водишь машину? – Я слабо хмыкнула.

– Давай, давай, поучи меня кашу варить. – Сечин изогнулся, разыскивая на заднем сидении свой темно-зеленый шарф. Поднимает голову: – И между прочим, указатель стоял на твоей стороне. Ты сама его не сразу заметила.

– Я задумалась.

– Интересно, о чем? – Он прицеливается в меня зеленоватыми, как бутылочное стекло, глазами и с любопытством глядит на меня, а передо мной всплывают картинки.

День, когда мы с ним познакомились. Запись ток-шоу. Я стою на подиуме и спиной ощущаю, как его взгляд обливает меня с головы до ног и нахально задерживается на моей пятой точке. Оборачиваюсь и зрачками приказываю ему умереть, сгинуть, оставить меня в покое. «Не получится», – преспокойно отвечают его глаза, и я, кажется, ёжусь…

Гримерка у Алика. Я, воспользовавшись случаем, приглашаю его в кафе. Мы вместе идем к лестнице. Он неторопливо и вежливо приноравливается к моим шагам.

– Вам не понравилась передача?

– Нет.

– Почему?

– Потому что надо лучше готовиться.

И мне становится очень обидно.

– Но было что-то, что вам понравилось?

– Да, – помолчав, произносит он. – Мне понравились вы…

Кафе у Маруси. На столе стоят две белых чашки, в которых стынут его черный чай и мой кофе.

– Мне нужна ваша помощь.

– У вас что-то болит? – насмешливый блеск в зеленых глазах.

«Да. С той минуты, как я вас увидела, у меня стало болеть сердце».

– Помогите Даниле, – говорю я.

– Почему я должен ему помогать?

– Потому что он из детдома.

Его болезненный, растерянный, почти беспомощный взгляд – и через мгновение такая лютая ярость в глазах, что мне кажется, он возненавидел меня. И мне становится горько и страшно, когда он, двинув дверью, исчезает за периметром бара. За периметром моей жизни… «Я больше никогда его не увижу», – думаю я и внутри меня образовывается пустота…

Велотрек. Мой первый звонок ему. В конце концов, он неохотно сдается:

– Ладно, хорошо, приезжайте.

Наша первая встреча в «Бакулевском», которую я буквально выпросила у него. Зайдя в вестибюль, я перевожу дух, прячась от него за толпой людей. Надеясь, что он меня не заметит, рассматриваю безумно красивого мужика, который стоит, прислонившись плечом к колонне, и, перекинув через плечо белый халат, задумчиво пинает носком ботинка клеенчатый красный диванчик. И что-то странное происходит с воздухом, словно в нем разливается растопленный мед, а я, как муха, бьюсь в нем. «Не поддавайся. Ты справишься, ты должна», – говорю я себе и делаю шаг. К нему…

Их было много, этих оттенков встреч. Он не входил в мою жизнь – он буквально врывался в нее, даже не спросив у меня разрешения. И вот теперь он интересуется, о чем я думаю. «О тебе. С первой встречи я всегда думаю о тебе». Сглотнула ком, вставший в горле, и отвернулась к окну.

– Да так… Слушай, – разглядывая аллею, я пытаюсь сменить тему, – а ты на своей машине можешь въехать на территорию любой больницы?

– Нет, конечно. Но тут Карина подсуетилась. Она, видишь ли, третий день сидит у Андрея, а поскольку характер у нее пробивной… – («Ну, и внешность соответствующая», – мысленно добавляю я.) – то соорудить пропуск на въезд ей не составило большого труда.

– Как это мило, – я кисло улыбаюсь. Посмотрев на меня, Сечин прикусывает губу, чтобы не рассмеяться, но в глазах у него уже прыгают веселые черти. Тем не менее, он никак не комментирует мой ответ – он просто выпрыгивает из машины, быстро огибает ее и подает мне руку.

Забираю с заднего сидения свой букет. Идем рядом, бок о бок, выбираемся под строительными лесами в узкий проем, оставленный для прохода в здание, куда с противоположной от нас стороны уже втягивается толпа. Арсен перехватывает массивную деревянную дверь, ведущую в серый корпус, увенчанный золотой надписью: «ГКБ им. Боткина», пропускает меня вперед, и первое, что с порога бросается мне в глаза, это длиннющая очередь, которая, как я понимаю, стоит в бюро пропусков. Вопросительно оглядываюсь на Арсена.

– Я не волшебник, так что встаем, – усмехается он, после чего обращается к унылому парню, который держит в руках цветастый журнал: – За пропуском кто последний?

– Я, – насморочным голосом отзывается молодой человек.

– А я думала, твоя Карина и здесь подсуетилась. Как ты меня разочаровал! – Я горестно трясу головой и чуть ли не подпрыгиваю, ощутив, как его теплая ладонь неуловимым движением мягко погладила меня по груди. Пока я, издав слабый писк, как рыбка, хватаю ртом воздух и, переполошившись, кошусь по сторонам в надежде, что этого никто не заметил, этот проходимец, успевший досконально изучить все самые чувствительные места на моем теле, с невозмутимым видом отодвигается от меня, вытягивает из кармана мобильный, что-то ищет в нем и пристраивает его к уху.

– Привет, родной. Ты как, по мне не соскучился? – насмешливо начинает он. Придя в себя, я возмущенно вскидываю на него глаза, а он мне еще и подмигивает! – Ах, ты соскучился, – тянет он, – ну тогда я тебя сейчас развлеку. Я, между прочим, стою на проходной твоей больницы. Сейчас пропуск получу и минут через пять у тебя буду. Палата шестьсот двенадцать?.. Ага. Да, и еще, будь любезен, приведи себя в божеский вид, а то я не один, а с девушкой. С какой девушкой? – Сечин прищуривается на меня. – С красивой девушкой. – («О как! – думаю я. – Надо же, как интересно было узнать вот так, мимоходом, у бюро пропусков, что я для него очередная красивая девушка»). – С моей девушкой, – веско, с ударением на «моя» внезапно произносит он, и я моргаю от неожиданности. – С той самой девушкой, которую ты, ослина похотливая, еще за руки в поликлинике хватал, – преспокойно продолжает Сечин, не сводя с меня хитрющих и проницательных глаз, и я вообще иду красными пятнами. – Ага, с Сашей Аасмяэ, у которой есть милейший мальчик Данила… Чего, чего? – Арсен морщится, в уголках его глаз разбегаются веселые куриные лапки морщинок. – Так, минуту подожди… Сань, – указывает мне глазами на освободившееся окно, за котором сидит пухлая женщина лет шестидесяти.

– Добрый день, – машинально кланяюсь я в окно, не сводя взгляда с Сечина.

– Добрый. Как фамилия больного? – женщина поднимает голову. Арсен, придерживая трубку, ухитряется приобнять меня, чуть сдвинуть в сторону, бросить в приемник паспорт и отрывисто произнести:

– Добрый день. Литвин. Палата шестьсот двенадцать… Сань, твой паспорт! – напоминает он, многозначительно указывая глазами на окошко приемника, и отходит. – Да, мы уже пропуска получаем… Так что ты там говорил?

Дама в окне провожает Арсена прямо мечтательным взглядом. Украдкой вздохнув, трясет головой, очевидно, припомнив что-то из времен своей бурной молодости, после чего задумчиво глядит на меня (я как раз томно обмахиваюсь букетом) и принимается за работу. Сканирует паспорт Сечина, потом мой, после чего возвращает мне документы вместе с двумя белыми безликими карточками плотного пластика.

– Куда дальше? – прекращаю обмахиваться герберами я.

– А дальше через турникет у поста охраны, потом вниз, в гардероб и на любом из лифтов на шестой этаж, – скороговоркой барабанит женщина.

«Куда, куда? Ничего не поняла».

– Простите, а вы не могли бы еще раз повторить? – начинаю я, но рядом уже возникает Сечин.

– Спасибо, – бросает он женщине, забирает у меня паспорта, пропуска и тянет меня направо. Дойдя до поста охраны, проводит меня через металлоискатель, шлепает одним из пропусков по нагнетке, ловко проталкивает меня через рогатку турникета, после чего без особых усилий проскакивает через нее сам.

Спускаемся вниз. Широкая, полукругом, лестница, огромное, во всю стену, зеркало, серый мрамор с прожилками и чудовищных размеров гардероб наводят на мысли о театре. Кажется, еще немного – и ты перейдешь в зону партера, купишь программку и устроишься в плюшевом кресле, но вместо этого Арсен стягивает с меня куртку, вручает гардеробщице нашу верхнюю одежду и глазами указывает мне на ступени, ведущие в холл, унизанный нишами лифтов, возле которых уже собралась небольшая толпа: парень в футболке, с татуировками; девушка в короткой клетчатой юбке, с мрачным видом перемалывающая челюстями жевачку; пожилая женщина с озабоченным лицом и с элегантной тростью и мужчина средних лет, который держит под мышкой сверток. Из свертка сквозь прозрачный полиэтилен выглядывает апельсин. Прикрывшись букетом, стою и с интересом разглядываю ярко-рыжий цитрусовый, пока не чувствую, как на талию мне ложится до боли знакомая мне ладонь.

– Слушай, а почему ты меня все-таки к Андрею Евгеньевичу пригласил? – быстро отскакиваю в сторону.

Сечин усмехнулся. Сунул руки в карманы, задумчиво посмотрел на девушку, которая продолжала ожесточенно молотить зубами жевачку:

– Ну вообще-то я хотел кое-что на троих обсудить. Как мы с тобой понимаем, Данилу ждет реабилитационный период, а поскольку Андрей заниматься этим еще долго не сможет, то я, откровенно говоря, планировал переключить на себя наблюдение за твоим мальчиком. Но будет лучше, если мы сначала проговорим это с Андреем. Не хочу обезлички.

– А-а, – сообразив наконец, что он не собирался демонстрировать меня Литвину, как трофей, успокоившись, тяну я.

– Пошли, вон лифт приехал.

И все-таки Сечин ухитряется положить мне на талию ладонь, когда пропускает меня в кабину, и внутри меня немедленно образовывается знакомый холодок, предвещающий много чего хорошего, но при условии, что вы лежите в постели, а не едете в лифте с кучей народа. «Ну сколько можно? Ну почему я всегда так реагирую на него?» – думаю я с досадой и быстро отодвигаюсь в сторону, давая Сечину больше свободного места, но он ведет себя так, словно не замечает этого: руку с моей талии не снимает, и даже наоборот, сильней прижимает меня к себе. Щекой ощущаю его плечо, уютную шерсть кардигана, тепло сильного тела, ловлю запах знакомого after shave, и – всё: трескучий холодок превращается в стаю буйных мурашек, которые, будоража, бегут по моей шее, спине и рукам. Так и едем в лифте: я с пылающим, как красный фонарик, лицом, уткнувшись носом в герберы, стараясь хотя бы дышать ровно, и этот Казанова, который с невозмутимым видом поглаживает мою талию, точно он ничего не заметил, но… конечно же, он все заметил. Больше того, сам это и спровоцировал.

– Перестань, пожалуйста, – выйдя из лифта, говорю я, хотя от ощущений, резвящихся сейчас у меня в животе, уже подгибаются ноги.

– А сейчас-то я что сделал? – Сечин наивно округляет глаза и становится безумно похож на Данилу.

– Ты знаешь, что ты сделал, – ворчу я и на всякий случай огибаю его чуть ли не за полметра. Обойдя его, прибавляю шаг и держу курс на холл с телевизором, за периметром которого уже открывается бесконечный коридор с дверями, ведущими в палаты больных.

– Ладно, хорошо, больше не буду, – догнав меня, обещает Арсен, но по его глазам видно, что будет.

– Скажи, – пытаюсь отвлечь его от созерцания моей шеи, – а почему в больницах всегда серые стены? Вам что, – усмехаюсь я, – Министерство разнарядку по краскам спускает?

– Милое замечание, – смеется он и чуть замедляет шаг. – Знаешь, я недавно наткнулся на одну статью в Интернете. Так вот, в ней автор – видимо, большой специалист по колористике – утверждал, что серый – это нейтрально. Редко случается, что кто-то не любит этот цвет или его ненавидит. Серый бесстрастен, формален, не кричит о себе и не привлекает внимания. Он просто настраивает тебя на спокойный, неторопливый лад. Для больниц, по-моему, самое то.

– Лично меня твой серый настраивает на мысль о церквях и небоскребах, – охватив ехидным взглядом его довольно высокий рост, серые джинсы и кардиган, из-под ворота которого, правда, выглядывает белая футболка, фыркаю я, и Сечин расхохотался. Поймал мой взгляд.

– Может, ты просто не чувствуешь его ауру? Серый, по-моему, нельзя причислять ни к дружеским, ни к отталкивающим. И у большинства людей он ассоциируется с сединой.

– Ну да, конечно, – тут же подхватываю я, – а седина, видимо, ассоциируется у них с мудростью?

– Сань, – продолжает веселиться Арсен, – моя седина – ты же в нее метишь? – ассоциируется, увы, не с мудростью, а с определенным жизненным опытом. И, кстати, можешь поверить мне на слово: не все зрелые люди почтенны, как и не все дети прекрасны. Есть презренные старики и противные дети.

– Та-ак, – окончательно останавливаюсь я и выпускаю когти. – Последнее, я надеюсь, сказано не о Даниле?

– Это из Вайнера, – спокойно замечает Арсен. – И к Даниле никак не относится, потому что, если бы он был таким, ты бы его не любила. И кстати, – он осторожно трогает меня за плечо, – давай все-таки договоримся, что ты не будешь постоянно искать двойной смысл в моих словах. То, что я хочу сказать, я всегда говорю прямо в глаза.

«Она моя девушка», – моментально всплывает в моей голове.

– То есть я – твоя девушка?

– А что, у тебя есть сомнения? – Он испытующе, уже без улыбки, глядит мне прямо в лицо.

– Нет, сомнений нет. Но в прошлый раз ты меня уверял, что тебе наплевать, есть ли у меня жених.

– А мне и сейчас на него наплевать, – Арсен небрежно пожимает плечами, – и либо ты сама ему объяснишь, что у тебя начались отношения с другим мужчиной, либо – если до него вдруг не дойдет – это сделаю я.

– И что ты сделаешь, лицо ему разобьешь? Или руку сломаешь? – Ага, прямо представляю себе это месиво у «Останкино». И уж он, как хирург, точно знает, как сломать руку. Или что там ломают, кость, сустав?.. Короче, только этого мне не хватало!

– Неважно, как я это сделаю, – преспокойно произносит Арсен, и я все-таки взбрыкиваю:

– А ты не хочешь сначала спросить у меня, как я к тебе отношусь?

– Очень хочу, но – не буду.

– Это почему?

– Это потому, что ты, если захочешь, сама мне это скажешь. Или – вообще не скажешь… И, кстати, у нас вырисовывается еще один вариант… – он задумчиво глядит на меня и заправляет мне за ухо прядь волос, – однажды ты все-таки можешь выбрать его, и вот тогда я буду вынужден тебя отпустить. Но ты после этого не возвращаешься. Другой женщины, кроме тебя, в моей жизни нет. Это было твое условие, и я его понял и принял.

Такое ощущение, что вокруг нас разливается вакуум. Стоим и молчим. Он разглядывает меня, я – его, и по его глазам вижу, что он не шутит. И хотя все наши секреты по-прежнему живы, но сейчас они не важны, потому что есть что-то главное, что я обретаю с ним.

«Я под его защитой, – с ошеломительной ясностью вдруг понимаю я. – И так было всегда. Только я об этом не знала».

– Вопросы есть? – Он мягко трогает меня за плечо.

– Нет, – качаю я головой, – нет. Я… хорошо, я поговорю с Игорем.

– Прекрасно. Ну что, пойдем, познакомлю тебя с Литвиным? – быстрый взгляд на часы и таинственная усмешка: – И, по-видимому, еще кое с кем…

«Интересно, с кем же?» – с легким неудовольствием думаю я, переступая порог палаты. Разглядываю подоконник, на котором красуются банки из-под компотов (с цветами), пара пристроенных к банкам открыток (видимо, от пациентов), после чего мои глаза перебегают на три больничные койки, из которых две пустые, а на третьей, в дальнем углу лежит очень довольный Литвин в ярко-голубой футболке и с ногой в каком-то сложном приспособлении. Машинально отмечаю, что в палате нет специфического для больниц запаха, зато пахнет мандаринами и терпкими женскими духами.

– Привет, родной! – весело произносит Арсен, стоя позади меня. – А я смотрю, ты тут неплохо устроился. Где соседи?

– А они, узнав, что ты приедешь, немедленно разбежались. – Усмехнувшись, Литвин переводит взгляд на меня: – Их утром выписали, – дружелюбно поясняет мне он.

– Здравствуйте, Андрей Евгеньевич, – улыбаюсь я, и тут же чувствую, как ладонь Сечина пристраивается к моей талии. Улучив момент, сую ему локтем в бок. «Немедленно прекрати это!» – выстреливаю в него глазами.

– Здрасьте, здрасьте, Сашенька! – Литвин прямо жмурится в свою бороду. – И, кстати, нам с вами, по-моему, тоже можно на «ты», – с легким намеком произносит он и протягивает мне руку: – Давайте я буду просто Андреем?

– Тогда я просто Саша, – смеюсь я и ловко вкладываю ему в руку герберы.

– Какая прелесть, – кокетничает Литвин, разглядывая цветы, и вскидывает светлую бровь: – А в честь чего это?