Текст книги "Дом на Баумановской"

И Грених передал Софье Владимировне бумаги, которая, в свою очередь, положила их перед судьей.

– Возражаю, товарищ председательствующий, – подал голос прокурор. – Товарищ Агния Грених, если и получила какие-то сведения, да еще и анализ взяла, это было сделано незаконным образом. Недопустимо производство каких бы то ни было судебно-медицинских исследований другим медицинским персоналом, кроме врачей.

– Согласен, – кивнул Стельмахович и выразительно посмотрел на Грениха, который совершенно не смутился протестом.

– Да, анализ, сделанный стажером Агнией Павловной, нельзя рассматривать как экспертизу. И она не выступает в суде в качестве эксперта. Однако стажер запустила весьма любопытный механизм – она подала нам идею сделать пробу крови, уж коли стоял вопрос о пьяных беспорядках, на определение времени выведения этилового спирта и у потерпевшего, и у подсудимого. В день, когда она посетила Киселя Н. В., тот был в подпитии, то есть в крови его был этиловый спирт. Агния Павловна решила вычислить время, спустя кое спирт полностью уйдет из организма, но только лишь с этой одной пробой. Опыт интересный, но не… м-м… без погрешностей ввиду недостаточности данных, однако содержащий в себе идею.

– Возражаю, – вновь прервал Грениха прокурор, сделав движение челюстями, словно сдерживает зевок. – Не по существу.

– К существу я как раз и подобрался. Позвольте продолжить, – возразил Грених. Его тон из мягкого стал ледяным. Об опытах Аси он не мог говорить без нотки теплоты, а когда перешел к делу, в нем не осталось ничего от влюбленного в свою студентку учителя.

– После получения разрешения от Наркомздрава на повторное освидетельствование потерпевшего Киселя Н. В. и подсудимого Цингера М. А. мы явились на квартиру к Киселю, застав его… в пьяном виде. Он решил, что к нему уже являлась медкомиссия, аж дважды, и больше не придет. Поэтому он был застигнут врасплох. Для проведения подробного вышеописанного анализа мы оставили его на целый день в ИСПЭ под наблюдением нескольких врачей, поставивших ему диагноз: первая стадия алкоголизма. Не было необходимости выяснять время выведения алкоголя. К слову, всего восемь часов. А как известно, чем более подвержен пациент этому недугу, тем скорее алкоголь исчезает. У неалкоголиков этиловый спирт держится пятнадцать часов. С Цингером, по его доброй воле, была проведена подобная проба. Но для этого, повторяю, по его доброй воле, он должен был принять некоторое количество алкоголя. Все это происходило под моим личным наблюдением и присмотром других врачей. Расчеты всех фаз резорбции, диффузии и элиминации, то есть всасывания, распределения алкоголя по средам организма и выведения подробно расписаны в таблицах. Вы можете видеть, как эти фазы протекали у алкоголика Киселя Н. В. и неалкоголика Цингера М. А., и сравнить их.

Прокурор поднял протест.

– Товарищ Грених выносит поспешное суждение, вешая ярлыки «алкоголик» и «неалкоголик», – заявил он.

– Экспертиза предоставляет доказательства, – возразил судья. – Какие еще могут быть после них поспешные суждения? Здесь я вижу суждения, весьма основательно подкрепленные цифрами. Вычисления сложные. И опыт любопытный.

– Таким образом, все свидетельские показания, в которых фигурируют обвинения Цингера в пьянстве, можно считать голословными, – продолжил Грених. – Конечно, имеются и иные свидетели, мать Михэли, например, пара соседей по дому, которые заявляют, что юноша никогда ничего спиртного не употреблял, но я не видел, чтобы их показания были занесены в протоколы. Их там нет. А мнение товарища общественного обвинителя из профсоюза, основанное на том, что Цингер М. А., цитирую: «Не участвует в общественной жизни, поэтому, наверное, пьет», считаю необоснованным ввиду присутствия в этой фразе слова «наверное».

– Возражаю, – механически и как-то безэмоционально произнес прокурор, будто проникся речью Грениха и был с ним согласен, но правила обязывали сделать возражение. – Не имеющее касательства к области научных знаний эксперта его личное мнение не должно звучать в суде.

Стельмахович в задумчивости кивнул, мягко шелестя страницами судебно-медицинского акта.

– Благодарю. Садитесь, Константин Федорович, – только и сказал он.

Следом защита, которую представляла щупленькая девица, вызвала свидетельницей Асю. Та подробно рассказала, что в рамках своей стажерской деятельности пришла с вопросами к товарищу Киселю, тот не отказал.

– Свидетель Грених, вы назвались стажером или заявились на квартиру и представили себя в качестве судмедэксперта? – спросил прокурор.

– Я, конечно, стажер, но ведь работу-то выполняю наравне с передовыми специалистами и стараюсь вести себя соответствующе, – ответила Ася, отчаянно краснея.

– Вы назвались стажером или представились судмедэкспертом? – повторил прокурор механически, но с нажимом.

– Я не назвалась стажером, но сказала, что пришла проводить переэкспертизу, – честно призналась Ася. – Он бы меня тогда не впустил, если бы я сказала, что еще студентка.

– Свидетельские показания, выуженные силой или ложью… – начал было Савелий Илиодорович.

– Но я в протоколе своем указала! – вспомнила она. Грених уже было собирался встрять, но та сама поспела себе на помощь. – Я указала, что я – стажер.

– Свидетельские показания стажера Грених дела не спасут и не испортят. Мы не судим учеников, которые вынуждены обучаться прямо в гуще дел. Спасибо, садитесь, – кивнул Асе Стельмахович. – Мы примем к сведению ваши показания.

После был вызван управдом Сацук Филипп Семенович, столяр по профессии. Высокий, грузный, сутулый, держащий себя несколько по-дворовому вальяжно, в черной кожаной кепке, натянутой низко на брови, – он отказался снять ее в помещении из-за какого-то увечья. Филипп Семенович угрюмо, голову склонив набок и будто делая одолжение, подтвердил, что в доме № 13 беспорядки происходят постоянно, что он действительно часто вынужден звонить в милицию.

– Вы звоните в милицию или напрямую связываетесь с агентом МУРа 5-го района? – спросила адвокат.

– Просто звоню в милицию, – неохотно ответил управдом.

– А с агентом Барановым, который по неизвестным причинам застрелился через день после конфликта подзащитного с товарищем Киселем, вы знакомы?

– Знаком.

– Протестую, – устало встрял прокурор. – Дело Баранова не имеет отношения к конфликту Цингера с Киселем.

Следом были вызваны и опрошены все свидетели с потерпевшей стороны, коих было немало, и все, как один, они несли поклеп на Цингера, называли антиобщественником, нежелающим вступать в комсомол, уверяли, что он пьет, хотя это было опровергнуто экспертизой. Они же превозносили Киселя, величая того будущим героем советского спорта, рубахой-парнем с открытым, отзывчивым сердцем и отличным товарищем.

Адвокат подсудимого задавала им всем довольно ясные и прямые вопросы, касающиеся того дня, когда произошли беспорядки, но все они мямлили и уходили от ответов. Одни ссылались на сумерки, другие на то, что наблюдали драку из окна, третьи, что из-за травм не помнят деталей.

Михэли, хоть ему было разъяснено его право лично задавать вопросы свидетелям, экспертам и давать объяснения как по существу всего дела, так и по поводу отдельных обстоятельств в любой момент заседания, молчал, зло поджав губы, чем себе бесконечно вредил, подтверждая рекомендацию представителя профсоюза о его роли в общественной жизни. Но свидетели так себя дискредитировали невнятностью своих показаний, что любой толковый судья не нашел бы события преступления, а эту толпу призвал бы к ответу за ложные доносы. Защитнице постоянно приходилось просить зачитать свидетельские показания, данные этими людьми при предварительном допросе. И ярые нападки, запротоколированные ранее, совершенно не походили на бестолковые объяснения, которые зал суда вынужден был слушать сейчас. Один свидетель так и вовсе отказался от своих слов, признав, что в тот вечер сгоряча не разобрался толком, что происходит, и поспешил с выводами, в чем нынче раскаивается.

На поверку дело это оказалось самым что ни на есть обыкновенным. Кисель зачем-то затеял драку, завлек в нее толпу идущих с работы фабричных парней, которым особых объяснений не требуется, чтобы начать махать кулаками. Многие из них так и живут до сих пор – инстинктами. Самосознание рабоче-крестьянского класса на высоком уровне пребывало лишь в громких статьях и многочисленных производственных романах. На деле же действовал принцип «увидел – бьют, бей не жалей, разберемся опосля». По какой-то непонятной Грениху причине Киселю надо было непременно, чтобы в драке фигурировал Михэли, он явно подставлял его, крича в толпу нечто подобное: «Ах ты про советскую власть такое и разэтакое говоришь?! Братцы-товарищи, слушайте, что говорит этот венгерец про рабоче-крестьянскую власть! Будем ли мы терпеть?» Благодаря тому, что защита Цингера постоянно просила зачитывать протоколы предварительного следствия, Грених постепенно понимал, как Киселю удалось втянуть Михэли – молчаливого и угрюмого венгра, всегда чувствовавшего себя чужим, – в дело о хулиганстве с попытками вменить ему еще и контрреволюционный умысел. Оставалось загадкой, зачем в этом принял участие Коля.

Грених был спокоен за исход этого дела – Стельмахович со своим опытом не ошибется, принимая решение. Прокурор вопросы свидетелям обвинения задавал все реже, прекрасно понимая, что его надули. Сам виноват – надо было раньше разбираться. Но в мире, где человек разом мог себя опорочить, едва отгородившись от общественности, правосудие иллюзорно, любая темная лошадка a priori преступна.

За себя Цингер говорить упорно отказывался. И только после просьбы защитницы зал услышал от него, что он никаких контрреволюционных слов не говорил, что шел с работы и удара по голове не помнит. Грених понимал, что отмалчивался он еще и потому, что не хотел друга обвинять в нападении. Помнил он все прекрасно, конечно же.

Вызвали Киселя для речи потерпевшего, и тот опять начал жевать свою глупую и путаную историю о том, как разнимал дерущихся и получил несколько ударов от Цингера, упрямо заявлял, что служил на благо советского народа, пытаясь пресечь хулиганские действия и предотвратить начавшееся вооруженное восстание, а Цингер, мол, по пьяни сам упал где-то. Услышав это, Майка тихо зашипела, что он лжец и вчера на допросе другое говорил.

– Тихо, сейчас все будет, – успокоительно похлопал ее по плечу Грених. – Он, конечно, странный тип, на что надеется, непонятно.

– Тогда позвольте спросить, товарищ Кисель, – с мягкой улыбкой спросил Стельмахович, держа в руках помятый и изрешеченный дырами тетрадный лист в клетку, – почему вы написали вот это?

И он зачитал добытое Майкой признание.

– У меня его вырвали силой! – вскричал Кисель, указав пальцем на сидящую в первом ряду Майку. – Вот эта… эта самая девчонка! Она применила силу.

Все разом посмотрели на хрупкую девочку со стриженными по плечи прямыми волосами и с челкой, закрывавшей глаза, в сарафане в клетку и пионерском галстуке под воротником белой сорочки, некоторые даже привстали, совершенно естественно недоумевая, как это тщедушное дитя одолело такого здоровенного детину. В зале раздались смешки, послышались шуточки в сторону Киселя, обвинявшего школьницу, которая «применила к нему силу». Посмотрел на нее и Михэли. Впервые его лицо приняло иное выражение, кроме холодно-ледяного и презрительного. В чертах проступило удивление, он побелел и вцепился пальцами в скамью, боясь упасть в обморок.

Майка подмигнула ему.

– Нет! Майя ни при чем, это я его заставил, – послышалось сзади. Коля успел выкрикнуть это прежде, чем опять получил оплеуху от матери, и весь зал услышал ее громкое змеиное «Молчи!». Михэли, все еще держась за скамью, выпрямился, чтобы за головами разглядеть Колю. Во взгляде широко расширившихся глаз подсудимого зажглись волнение пополам с недоумением.

Коля вырвался из рук матери и прокричал:

– Это была честная дуэль, я вызвал его на бой!

– Будьте любезны сохранять тишину в зале заседаний, – обратился к галерке Стельмахович.

Но Кисель судью не услышал. Для него, в свете Майкиной выходки, изобличающей его как лгуна и труса, рушился мир. С диким рычанием: «У-убью!» – он развернулся и бросился в ряд меж скамьями, все ахнули, загудели, но два бравых милиционера успели подхватить нарушителя порядка под руки так, что тот повис на их плечах, болтая в воздухе ногами.

– Товарищ Кисель, – обратился Стельмахович после восстановления порядка, когда тот вновь предстал перед судейским столом, пыхтя, как испанский бык перед красным плащом матадора. – За угрозу убийством в зале суда вменяю вам две недели заключения под стражу. Итак. Вот здесь, – судья поднял вверх пресловутый листок в клетку, – вы написали правду?

– Это незаконно, – выкрикнул он опять, – они заманили меня в заброшенный дом, столкнули в подвал, собирались заморить голодом…

– Во-первых, это и ваше участие в беспорядках мы еще обсудим, но уже в рамках другого дела, попадающего совершенно под другую статью. Во-вторых, у меня на руках протокол допроса следователем, где вы подтверждаете свое признание.

Стельмахович поднял несколько листов, показывая их залу, и переглянулся с прокурором, тот поднял руки в знак того, что возражений у него нет.

– Товарищ Кисель, вы подтверждаете показания, которые дали на предварительном следствии?

Кисель молчал. Он не отдавал себе отчета в том, что мог быть лишен свободы на срок не ниже пяти лет за подстрекательство несовершеннолетнего Коли и что протокол, который был составлен Фроловым, подтверждает его вину. В зале воцарилась тишина.

Поднялась со своего места мать Никанора, вскрикнув, обращаясь к прокурору:

– Неужели вы все это так и оставите?

Швецов перевел на нее холодный, удивленный взгляд.

– Какие у вас есть свидетельства? Говорите, – холодно молвил он, приподняв тяжелые веки.

Под его ледяным взглядом мать Киселя сникла, опустив голову. Пожевала губами, собираясь что-то сказать, но села обратно. Судья повернулся к потерпевшему.

– Товарищ Кисель, вы подтверждаете те показания, которые дали на предварительном следствии?

Тот вскинул голову.

– Нет! У меня их вырвали силой.

Председательствующий дал знак коменданту.

– Вызывается свидетель защиты Бейлинсон Николай, – объявил тот. – Будьте добры пригласить в зал представителя комиссии по делам несовершеннолетних.

С низко опущенной головой, хромая, Коля двинулся к судейскому столу, с ним рядом встала седовласая дама в очках, которая должна была следить за тем, чтобы на ребенка не оказывалось излишнего давления. Речь свою мальчик произнес, низко опуская голову, с бледным лицом и тихо, так что судье постоянно приходилось просить его говорить громче. Но юноша ничего нового не добавил к тому, что и так было сказано в записке с признанием Киселя. Его допросили адвокат Михэли, прокурор, который все время пытался вывести разговор на то, как именно Коля с Майкой разыграли Киселя. Но, как бы Швецов ни старался обратить внимание на преступные действия детей, судья не усмотрел в их поступке ничего особенного. Майка сидела, вся напружинившись, готовая подняться на защиту своей операции, уже привстала и как в школе тянула руку.

– Итак. Судебное следствие объявляю закрытым, – подытожил председатель, и Майка с громким «ну во‑от!» плюхнулась на скамью обратно.

После недолгих прений, речи защитника Михэли и сухого повторения слов подсудимого, что он не считает себя виновным, опять поднялся Кисель.

– Я… отказываюсь… – начал он, видно, в порыве все исправить решил пойти на попятную. – Отказываюсь от своих обвинений!

Зал загудел, как на футбольном матче, возмущались все, даже те, кто выступал против Михэли. Стельмаховичу долго пришлось успокаивать народ.

– Тише! Ну тише же, товарищи! – повторяли на все лады комендант, секретарь и сочувствующие.

– Вопросов у меня больше нет. Объявляю прения сторон закрытыми. Суд удаляется для вынесения приговора, – громогласно заявил председатель, стукнув ладонью по столу и заставив всех разом умолкнуть. И трое – сам он и члены губсуда – встали из-за стола и удались в совещательную комнату.

Пробыли они там недолго, торжественно вернулись. Зал поднялся, и председатель сам зачитал приговор:

– Объявляю Цингера Михэли Аристидовича 1910 года рождения не признанным виновным в совершении преступления и постановляю дело № 10731 по статье семьдесят четыре Уголовного кодекса РСФСР 1926 года производством прекратить ввиду отсутствия состава преступления и обнаружения новых подозреваемых – пункт третий статья двести сороковая Уголовно-процессуального кодекса.

Он оторвал взгляд от документа и посмотрел в зал.

– Напоминаю, что заведомо ложные доносы, показания с созданием искусственных доказательств – лишение свободы до двух лет. Позже вам, Кисель, товарищ прокурор сообщит, по какой статье возбуждается в отношении вас дело. Объявляю заседание закрытым, – поднялся и вышел.

Глава 6
Самоубийство по учебнику

Едва войдя в квартиру, Грених почувствовал, как навалилась усталость. Внезапно громкий концерт по радио за стенкой, душный воздух, наполненный запахами супа и котлет, бубнение соседки, подолгу висевшей на телефоне, и присутствие чужого в кухне – семья инженера пускала жить странного типа – писателя, который, видите ли, страдал от преследования ОГПУ и никак не мог закончить пьесу для МХАТа… Весь этот букет звуков, запахов и людей стал, как прежде, невыносимым. Константин Федорович пропустил вперед Асю и Майку, всецело занятых обсуждением слушания, которое закончилось для них победой. Девочки весело перешучивались и наперебой пересказывали каждая свое приключение.

– …я стояла и ждала, когда в конце улицы покажется трамвай, – торопливо говорила Майка, снимая шапку. – Вагон выкатился из-за угла, и я помчалась со всех ног обратно в дом…

Грених поморщился, покачав головой. Но уже не потому, что в очередной раз упрекал дочь, он чувствовал, как задыхается, не слыша собственных мыслей.

– Майка, ну ты даешь… смелая, как Чингачгук! – Ася приобняла ее и приняла из рук пальто. – Как это ты все хорошо придумала! Подготовила засаду, заманила. Я б так не смогла!

Грених снял пальто и повесил у входа на латунную венскую вешалку на четырех ножках, сверху набросил шляпу и прошел на свою часть жилплощади, нынче, как и прежде, состоящую из двух комнат когда-то большой квартиры. После уплотнения от ее входной двери вел узкий коридор, стены которого, на радость соседям, Ася, как только переехала к нему, сама выкрасила в нежно-зеленый, расписав изображениями диких папоротников, ветками магнолий и пальм. Теперь путь от входной двери до их части квартиры был похож на тропический лес Амазонки. Соседи были в восхищении, Грених не мог с ними не согласиться.

Обе комнаты – отцовский кабинет с книжными шкафами до потолка, огромным дубовым столом, креслами, плюшевым диваном и родительскую спальню – было теперь не узнать. Ася подошла к перепланировке с умом и изобретательностью, создав и личное пространство для Майки и чудесную спальню для них двоих, зону столовой и общего отдыха. Вооружившись домовыми книгами и заверением Грениха, что она может делать с комнатами все, что пожелает, Ася сотворила нечто невозможное – она заставила его обрести второй дом в собственной, ненавистной ему прежде квартире. И после рабочего дня он ловил себя на незнакомо пугающей мысли, что хочет домой. Это чувство было новым для Грениха. Он и не чаял когда-нибудь избавиться от ярлыка бездомного холостяка-гуляки и прослыть примерным семьянином.

С квартирой у него было связано слишком много неприятных воспоминаний, чтобы он желал сохранить прежний ее облик, – в революцию в ней застрелился отец. Он и мысли не допускал, что, если начать двигать мебель, избавляться от ненужного хлама и приобретать жизненно необходимые предметы обихода, можно почувствовать себя счастливым и в этих стенах. Они переменили шторы, обменяли огромный дубовый стол, с которого невозможно было свести пятна крови, на два поменьше: ученический для Майки и обеденный, выстирали ковер, перешили обивку дивана, и Ася уставила все свободные поверхности комнатными цветами. Грених поначалу поругивал себя за мещанство, но смотрел, как Ася радуется, и невольно стал находить утешение в простых житейских радостях вместе с ней. Вскоре это вошло в привычку, и он сам не заметил, как оттаял душой.

Может быть, даже слишком.

Ему следовало отругать обеих за то, что влезли в дело, совершенно их не касающееся. Майка повела себя, как настоящая атаманша из сказки про Снежную королеву. Наивный Грених опять обманулся, думая, что дочь, примерная советская школьница, на которую все равнялись, которая каждый месяц оставалась в числе передовиков и не сходила с полос стенгазеты, на самом деле, кажется, только и ждала случая поиграть в казаки-разбойники. Всецело поглощенная математикой и сдачей экзаменов экстерном, она часто брала шефство над отстающими учениками. Грених как-то проглядел, что она стала подтягивать математику и с неожиданно заупрямившимся музыкантом Бейлинсоном. А когда узнал, было уже поздно запрещать. Грених полагал, это Коля ее с пути истинного сбивает, Пушкиным и Моцартом морочит мозги, но теперь выходило, что все в точности наоборот – получалось, не он, а она всколыхнула в примерном пионере дух Степана Разина.

Майка хоть и выглядела маленькой хрупкой девчушкой, умеющей сделать невинное лицо, если потребуется, все же обладала несгибаемым внутренним стержнем. Для тринадцатилетнего ребенка она имела устоявшиеся принципы, которые всегда отчаянно защищала. Ее при случае Грених мог отчитать и не слишком обижался, если она в ответ начинала возражать: «Ну будет бузить. Ты сам так не думаешь! Согласен со мной и показать это боишься!» – или говорила такое: «А я все равно сделаю по-своему, хоть режь!»

С супругой обстояло все иначе. Грених боялся задеть ее очень хрупкую душевную организацию даже самым крохотным замечанием. Юная Ася, выросшая в деревне, воспитанная священником, все воспринимала в сияющих красках. Комсомол ей представлялся институтом справедливости, Ленин и Сталин – бесстрашными гениями мирового пролетариата, а Советский Союз – страной грез, в которой нет места лжи и коварству. Она была сущим ребенком, светлой, непорочной душой, видела в людях лишь их лучшие стороны… Грених отдавал себе в этом отчет, когда вел Асю в ЗАГС, знал, что скорее берет ее как вторую дочь на воспитание с двойной ответственностью. С одной стороны, бесконечно влюбленный, он был счастлив наблюдать ее и в институте, и дома, быть ей и мужем, и наставником, и научным руководителем, но с другой – уже порядком измучился от необходимости указывать на неизбежные ошибки, не опровергая той информации, которой она напитывалась на политсобраниях и лекциях по политграмотности. Его жизненный опыт, увы, вдребезги разбил бы вновь сложившиеся представления о мироздании Аси. Но приходилось изобретать способы оберегать ее и учить жизни так деликатно, чтобы не заставить ненароком испытывать болезненного смятения от скрытых и непредсказуемых опасностей жизни в молодом советском государстве, в котором все было подчинено вездесущему контролю, законы и нормы морали менялись день ото дня, зависели от неокрепшей идеологии и прихотей верхушки. Все чаще получалось лишь отмалчиваться и на многое закрывать глаза. Так он поступил и с ее самовольно составленной переэкспертизой. И страшно себя ругал, что заботой прикрывает собственное малодушие.

Но как? Как объяснить ее заблуждение? Она так стремилась сделать доброе дело, спасти оклеветанного мальчика, тут же рискуя и репутацией, и жизнью! Отправилась к человеку, который сегодня в зале суда позволил себе кидаться на людей и угрожать смертью, не просто пришла к нему, взяла у него – пьяного, а значит, непредсказуемо опасного – кровь на анализ, так еще и утаила, что является стажером. Это был очень опрометчивый поступок – мошенничество! И, если бы не снисходительность Стельмаховича, если бы не советский Уголовный кодекс, достаточно гибкий, в котором большое пространство оставалось «на усмотрение судей», ее могли обвинить по 169-й статье. Прокурор Швецов, прослывший страшно принципиальным и несговорчивым, уже подбирался к ней, судя по тем вопросам, что ей задавал.

Девочки, продолжая смеяться и переговариваться, умчались в общую кухню готовить ужин. Грених остался сидеть на диване, в голове крутилась неотвязная мысль, что жена его, сама того не зная, разбередила какое-то осиное гнездо. С тех пор как он увидел ее одну в лаборатории, колдующей над пробирками, и прочел ее отчет, сердце неприятно сжало от недоброго предчувствия и не отпускало по сей день.

Грених прекрасно понимал, что длительное преследование венгерских, чешских и австрийских семей, выживание их из квартир домов по Баумановской улице, на которой расселили многих участников НРА ДВР, все связанные с ними беспорядки с участием откровенных хулиганов в овечьих шкурах покрывает кто-то из вышестоящих. На первый взгляд все выглядело вполне естественно и у простого народа не вызывало вопросов – иностранцы не могли ужиться на территории новой родины, плюс простая халатность органов, не умеющих решить этот вопрос. Но под всем этим будто существовала какая-то подпольная сеть, занимающаяся жилищным вопросом отнюдь не по советским законам.

Когда выяснилось, что в это был втянут уполномоченный МУРа Баумановского района, нельзя было дальше закрывать глаза. Через руки застрелившегося Баранова проходили все протоколы, которые потом попадали районному прокурору. Заседания в нарсудах проходят поточно, особенно никто не вникает в суть дел. Факт хулиганства, подтвержденный несколькими свидетелями, – уже крепкое основание для вынесения обвинительного приговора. Цингера осудили бы, как и нескольких венгров до него, не вмешайся вовремя Фролов. Если бы старший следователь не отправился к Стельмаховичу и не поведал о своих изысканиях, не заинтересовал председателя губсуда серией правонарушений, странно связанных между собой, мальчишка бы сел.

В беспорядках у тринадцатого дома участвовало столько народа. Поди пойми, кто из них обманут, кто и вправду не понимает, во что ввязывается, кто втянут, как Коля, насильно, кто имеет тайное намерение, а кто и вовсе дурак, каким оказался Кисель. Управдом Сацук – тип скользкий, умудрялся ничего особо не знать и всегда быть ни при чем. А меж тем эта межнациональная вражда существовала едва ли с не первых дней появления участников НРА ДВР в Москве.

Фролов стал проверять другие дома, и ему открылась страшная картина – колоссальное количество случаев, когда на венгерские, германские, австрийские и чешские семьи набрасывались едва ли не стайно, и они вынуждены были съезжать, менять города и даже получали удостоверения на репатриацию, возвращались на родину, оставляя советское гражданство. Простой народ не знал или позабыл, что бывшие военнопленные сражались на Дальнем Востоке против интервентов за Советскую власть. И они такие же советские люди, заслужившие свое гражданство, как и их обидчики. Подвиг бывших военнопленных существовал будто только в протоколах и газетных статьях.

Кто же занимал опустевшие гнезда? Тут и выявилась любопытная закономерность. Фролов полагал, что наткнется на кандидатов на ключевые посты, но заселявшаяся публика была вполне разномастной. Объединяло их только одно – почти все были прибывшими с 22-го по 24-й из-под Рязани. Два члена Моссовета, заведующий товариществом «Колбасное дело», рабочий из Строительно-производственной артели, сам управдом Сацук, который перебрался в революцию из Житомира в Рязань, прожил там два года, а потом переехал в Москву, и всеми уважаемый доктор Бейлинсон, бывший заведующий подотделом Медицинской экспертизы города Рязани.

Отец Коли занял квартиру венгра, вступившего в 18-м в Красную армию и воевавшего на Дальнем Востоке. Новоиспеченный красноармеец сменил фамилию Миклош на Миклушин, имя Георг на Георгий и звался уже Георгием Михайловичем Миклушиным. В конце 21-го он получил для своей многодетной семьи квартиру за освобождение от японских интервентов станции Магдагачи, а в начале 22-го его застрелили прямо за столом в гостиной за поздним чтением газет. Жена с сестрой и детьми съехали куда-то в Подмосковье. Бейлинсон же оставил должность в Рязани, перебрался в Москву, поселился в его квартире и тут же возглавил подотдел судебно-медицинской экспертизы, за ним стройным косяком последовали из Рязани все остальные. Но доказательств связи всех этих людей, тем более членов Моссовета, у Фролова не было. Все они занимали разные посты и должности и не являлись родней, даже знакомы не были.

От мыслей Грениха отвлек телефонный звонок, прозвучавший в неожиданно возникшей тишине. Видно, соседи все разбрелись по своим углам. По незыблемой привычке человека, живущего в тесноте коммунальной квартиры, тотчас устранять источник шума, который мог вывести из себя кого-то из соседей, тем более в столь поздний час – было почти девять вечера, он поспешил в коридор и снял трубку первым. Уже когда уха коснулась холодная латунь трубки, Грених знал, что такой поздний звонок – не к добру. Далекий, приглушенный, будто с Северного полюса, голос Фролова сообщил, что Кисель найден задушенным в дежурной комнате следственной части.

– Как это произошло? – вырвалось у Константина Федоровича.

– Вы должны это видеть! – взволнованно ответил Фролов. – Пока ждали конвоя, для того чтобы перевести в ардом[6]6
  Арестантский дом (сокр.).


[Закрыть] на весь следственный период, он повесился, но так… такое я вижу впервые.

Грених положил трубку и, стянув с вешалки пальто, вышел обратно в коридор. Проходя мимо кухни, бросил взгляд на нависшего над тетрадью квартиранта, что-то страстно пишущего, стиснул зубы и коротко объяснил Асе, что вынужден уйти. Она как раз вынула супницу из посудного шкафа, в кухне стоял дурманящий запах еды. Злой и голодный, Константин Федорович отворил входную дверь, выйдя из царства домашнего уюта в холод лестничной площадки.

Дежурная комната, в которой временно пребывал разбушевавшийся Кисель, была небольшим помещением с выкрашенными в казенный серый цвет стенами, простым, но покрытым лаком, столом и двумя грубо сколоченными табуретами. Здесь обычно проходили допросы свидетелей и обвиняемых, рассматривались дела, которые не требовали следствия или по которым обвиняемые признали себя виновными, иногда сюда на непродолжительный срок помещали ожидающих решения суда, преждевременно привезенных из ардомов.

Кисель лежал спиной к двери, на боку, скрючившись. Шея стянута снятым с брюк ремнем, под который была продета отломленная от табурета ножка, она упиралась в пол и смотрела другим концом в сторону и вверх.