Текст книги "Поезд на Ленинград"

Глава 4. На березу села галка, две вороны, воробей…

1 января 1929 года. Октябрьская железная дорога. На пути в Ленинград

Чтобы подыгрывать больным, когда того требовала терапия, профессору Грениху приходилось заставлять себя мыслить в соответствии с проработанным им сценарием. Общеизвестная истина: врать и притворяться невозможно, если не веришь в собственную ложь. Поэтому приходилось делать для этого особое усилие.

Сейчас получалось плохо. Константин Федорович сидел, скрестив на груди руки, нехотя оторвался от мыслей, вновь окинув взглядом вагон. Красавица-грузинка наклонилась к своим узелкам, с головы скатился великоватый ей картуз, на плечо упала толстая черная коса, которую она прятала под шапкой. Рядом ее супруг – светловолосый представитель этой удивительной и самобытной нации, его явно что-то тяготит, он подолгу замирает со стеклянным взглядом, обращенным в пустоту. Сидящий напротив молодой человек удивительно спокоен, но не внушает доверия едва заметно вздрагивающий вверх уголок рта, демонстрирующий внутреннюю готовность к чему-то, известному ему одному. Он улыбается и хмурится своим мыслям, говорит редко. Лет ему около двадцати пяти, судя по его словам и документам, чему на деле трудно поверить – уж очень тяжелый взгляд и слишком глубокие морщины пролегают вокруг глаз и рта, да и в волосах седые штрихи, что наводит на определенные мысли, что он мог жить не по своим документам или же в них закралась ошибка.

В пору Гражданской войны, когда удостоверения личности и паспорта, бывало, заполнялись людьми малограмотными, выдавались всем подряд, а данные записывались лишь со слов и нигде не перепроверялись, по подложным именам, с измененными датами рождения в угоду каким-то целям – например, ради возможности избежать службы в армии, для зачисления в вуз или чтобы получить очередной паек – жили очень многие. Бывшие дворяне записывали себя в рабочий класс, профессора – в деревенские учителя, евреи – в русские. Тот же Троцкий Лев Давыдович был когда-то Лейбой Бронштейном, нарком торговли Каменев носил фамилию Розенфельд, нарком земледелия Яковлев – звался Эпштейном. А теперь эти люди удивлялись, почему венгр Миклош взял русскую фамилию Швецов. Революция точно воду в реке взбаламутила, со дна на поверхность поднялся весь ил, обсыпались берега, а где-то даже обвалились мосты и вырвало с корнем деревья – хаос, который не скоро, а может, и никогда не придет в порядок. Время, когда всякий мог стать королем, а король мог потерять все. Эра самозванцев.

И самым ярким самозванцем стал вышеупомянутый Влад Миклош, проживший в СССР под именем Швецова Савелия Илиодоровича несколько лет и дослужившийся от начальника рязанской губчека до московского губернского прокурора. Не мудрствуя лукаво, в Гражданскую войну он убил человека, взял его паспорт и построил новую жизнь под другим именем в чужой семье. Своим присутствием в этом вагоне Грених был обязан именно шальному венгру Миклошу, которому нынче навесили ярлык «австро-венгерский шпион», к слову, совершенно несправедливый, но необходимый, чтобы под ним спрятать его тесную связь с другими партийными работниками, занимавшими крупные должности.

Немногие знали, что служил Миклош лишь одному человеку – самому себе. Но в эти темные времена всем чудились кругом одни шпионы: агенты немцев, французов, японцев, Троцкого, «Интеллидженс Сервис» – английской контрразведки. Разумеется, Миклошу невозможно было начать карьеру, попасть в начальники губчека, а потом дослужиться до губпрокурора без чьей-то протекции или рекомендации. И такую свою первую рекомендацию он получил от совершенно случайного человека – командира рязанского революционного отряда, собранного в апреле 1918-го, человека еще очень юного, несмышленого, доверчивого, верившего в революцию и людей всей силой своего необузданного сердца. Получив от него заветную бумагу, Миклош тотчас запер его в погребе усадьбы, которую потом сжег.

Правда, Ольга не сразу поведала, что помогла юноше бежать, да никогда и не рассматривала его в качестве свидетеля. Трудно считать свидетелем человека, который разделил ее участь пленницы, а потом стал шестеркой своего палача.

Года через три или четыре выживший краском все же объявился.

Но, придя к Миклошу, чтобы взыскать за обман, он предпочел с ним сойтись в вопросах сотрудничества. Венгр уже занимал должность заведующего Юридической частью Московского отдела социального обеспечения, обзавелся нужными связями, имел ниточки влияния на вышестоящих особ – до сих пор выясняется, на каких же именно и как он на них воздействовал, а главное, чем. Влад Миклош лишь посмеялся над юношей, объяснил, что доказать его преступление будет непросто, что лучше с ним отношения не портить, признать свое маленькое поражение, посулил значок КИМа и студенческую книжку одного из институтов Москвы. Молодой человек, переживший пожар, год проживший в глухой деревеньке, залечивая телесные и душевные раны, был для него слишком слабым противником, побушевал, поразмыслил и сдался – вступил в коммунистический интернационал молодежи и благополучно поступил в один из популярных вузов столицы.

Сведения эти Грених получил от Ольги. Но спустя десять лет она не смогла бы узнать человека, которому спасла жизнь, она видела его мельком, перепачканного в крови и грязи, его крепко отделали, прежде чем приволокли в ставку атамана. А о том, как тот парень сейчас устроился, Ольга знала лишь со слов Швецова, который мог порой разоткровенничаться с любовницей больше обычного или же наврать ей с три короба. Тут уж не угадаешь.

Тогда, в восемнадцатом, будучи заложницей в собственной усадьбе, она предпринимала немало попыток связаться с кем-нибудь извне – хоть с белыми, хоть с красными, хоть с деревенскими. И единственно логичный и действенный выход, который она нашла, – помочь пленному краскому выбраться. На клочке вексельной бумаги Ольга набросала для юноши план погреба усадьбы, указала, какая стена выходит наружу, значками пояснила, как удобней будет рыть, куда потом бежать. Под чертежом она кратко обрисовывала свое бедственное положение с призывом о помощи. В подвале Миклош держал человек пятнадцать, а выжил лишь этот, значит, успел до пожара вырыть подкоп.

Когда Ольга узнала, что у порога кабинета губпрокурора были найдены записка и билет до Ленинграда, она тотчас заявила, что это «тот самый мальчишка». Он обронил билет. Это знак! Это спасение! Бедная женщина хваталась за любую малость… Сведения крайне ненадежные, но Грениху пришлось ухватиться за этот единственный нелепый шанс. Спасти ее от приговора суда могло лишь доказательство, что она просила помощи, а не была с атаманом заодно. Для чего необходимо найти беглеца.

Но мало его вычислить и поймать, если, конечно, он сегодня был среди пассажиров, нужно еще и уговорить его сознаться в поступке, отнюдь не заслуживающем похвалы, – сам спасся, а семью Ольги оставил погибать в когтях бандита. Бесконечно мало шансов, что такой удалец захочет выставлять себя подонком, если благодаря подачкам Миклоша успел прочно ввинтиться в гигантский механизм советского общества.

Ольга питала надежду воззвать к его совести. Грених на этот счет не заблуждался. Совесть красных офицеров в основном существовала только в книжках, одобряемых Главлитом, на деле любой нормальный человек думал только о собственной шкуре. И уж точно ставший комсомольцем и студентом молодой человек не пожелает рискнуть нажитым благом ради спасения любовницы шпиона.

Делать было нечего, совесть требовала проверить единственную существующую версию. В составе секретной группы Грених приступил к поиску этого человека. И данных у него имелось с гулькин нос. Мальчишке – если, конечно, под одеждой красного офицера не пряталась девица, такая, как, например, эта Стрельцова, – в дни действия ревкомитета было около двадцати, значит, сегодняшний объект попадал в возрастной диапазон от двадцати восьми до тридцати двух. Ольга запомнила пару штрихов его внешности. И это все. Стрельцову можно было смело отмести в силу ее слишком юного возраста.

Второе, на что мог опереться Грених, – кто, какой и когда достал билет. Но все, поспешившие занять последний вагон, указанный в записке, найденной у дверей кабинета бывшего губпрокурора, получили свои билеты совершенно разными способами и в разное время.

Грузинская пара приобрела их в кассе за день до поездки. Можно было радоваться – грузин подходил по возрасту и даже по внешности. Но Ольга уверяла, что краском говорил на чистом русском, был русым, голубоглазым юношей нордического типа. Волосы и глаза у грузина оказались светлыми, однако уж слишком был выдающимся нос – такой Ольга бы отметила в качестве весомой приметы. К тому же порой у него прорезался акцент.

Грених нехотя отмел грузина.

Далее следовал неугомонный любитель-шахматист, тоже, кстати, русоволосый и проходящий по возрасту. Но он был ленинградец, приобрел разовый билет в железнодорожной кассе Ленинграда в ноябре и ехал обратно.

Дежурная по вокзалу с елкой пользовалась своим служебным билетом. Если допустить, что она в восемнадцатом служила в Красной Армии под мужским обличьем, тогда ей было лет сорок. Ольга бы не могла принять сорокалетнюю женщину за юного краскома.

Подозрительный Вольф с синим росчерком на виске, седоватой шевелюрой и злыми глазами имел билет, выписанный ему еще в мае как студенту-практиканту по ходатайству декана философского отделения Института красной профессуры. По возрасту, указанному в документах, он не проходил, но вид у него был сомнительный.

В самом конце вагона сидел заместитель начальника Секретного отдела ОГПУ Агранов, часто переглядывающийся с писателем Пильняком и заведующим ревизионной комиссией «Мосторгсиликата» Греблисом, лица которого Грениху с его места было не видать. Все они были старше тридцати пяти…

Доктор Виноградов тоже по возрасту не проходил, а билет у него был бесплатный, выписанный по распоряжению Лечсанупра. Николай Владимирович бывал в Ленинграде на разного рода врачебных конференциях и съездах, ездил в Северную столицу часто. Подозрений никаких не вызывал.

Пробежавшись по лицам, Грених вздохнул. Его мучила мысль, что Ольга не все ему сообщила, что-то по каким-то причинам утаив. И злясь от того, что ему не доверяли полностью и что он вынужден сидеть сейчас и играть в угадайку, Константин Федорович вновь и вновь пытался понять, есть ли среди пассажиров тот, кого он искал.

Наиболее заметным среди них оставался его сосед напротив – шахматист, взявший первое место в состязаниях шахматно-шашечного клуба «Динамо», ужасно рассеянный, чудаковатый, наивный – он постоянно обращал на себя внимание, выдергивая Грениха из размышлений, и заставлял пребывать в не-уютном напряжении ожидания какой-нибудь выходки.

Вот и сейчас этот Феликс Белов вновь вскочил и принялся уверять, что отлично осведомлен о происходящем в суде. Его интерес был каким-то мутным, нездоровым. И если бы он не был чудаком и если бы его заранее не проверили на вшивость, то он был бы уже задержан.

Грених не раз встречал его в зале суда и у себя на лекциях. Молодой человек с разноцветными носками, в застегнутой не на те пуговицы шинели, замотанный ярким клетчатым шарфом, в кривых ботинках не по размеру, вечно держащий стопки газет под мышкой, не мог не обратить на себя внимания. Он приходил на судебные заседания с привычной толпой зевак, очень часто поднимался с места и задавал судье и прокурору странные вопросы, делал нелепые комментарии. Агенты угро несколько раз проверяли его биографию и не нашли в ней ничего примечательного: сын обрусевшего немца, державшего погребальную контору в Петербурге, подрабатывающего тем, что готовил покойников к последнему пути, а иногда по просьбе родственников наносил им грим и даже делал посмертные фото. Может, из-за странной профессии родителя Феликс и вырос таким чудаковатым? Его слова порой были сбивчивы, информацию он выдавал какими-то клочками, будто постоянно удивляясь своим находкам, порой он говорил серьезно, порой расстраивался после того, как что-то скажет. Казался совершенно безобидным. Тем не менее Грених следил за ним во все глаза.

Но он не единственный, кто был так заинтересован делом Миклоша. Этот венгр будоражил воображение многих.

Парень с пулевым шрамом, в жестах и словах которого все больше и больше проглядывался человек, успевший послужить в рядах Красной Армии, тоже вызывал интерес. Резок, насмешлив, зачем-то соврал, будто родом из Гуляй Поля, хотя это было не так, перебил речь шахматиста, стал дополнять его сведения своими, спровоцировал грузина, неожиданно бросив это многозначительное «Жордания». Дразнился или что-то знал?

Впрочем, странный поступок Вольфа имел печальные последствия.

Спровоцированный им грузин вдруг ни с того ни с сего вскочил и обвинил свою жену в контрреволюционных диверсиях и даже убийствах. Удивляться не приходилось, в нынешнее время быть честным советским человеком составляло гораздо большую важность, чем сохранять верность собственной супруге. Не первый случай, когда муж сдавал жену, жена – мужа, дети – родителей, те – детей. С немым равнодушием Грених смотрел, как молодая женщина закрыла лицо руками, нагнулась к коленям, сжалась в комок. Черная коса скользнула змеей до самого пола.

И в сердце неприятно защемило, опять оторвало Грениха от дела, бросив его в терпкое болото воспоминаний. Его Ася… она тоже заплетала волосы в косу, они у нее были светлыми, как колосящаяся спелая пшеница, а глаза синие-синие, как море, и улыбка ее, детская, светлая, всегда возвращавшая из темных, неприглядных реалий в чудесную сказку про Аленушку, повелевающую войском диких гусей. Он старался вызвать в мыслях ее такой – живой, сияющей.

Но то и дело представало перед глазами бледно-серое, осунувшееся ее лицо: цвет губ слился с цветом кожи, землистым, глаза закрыты, носик заострен, шеки впали. И почему мозг устроен так, что вечно хранит самые страшные картины на верхних полках, а что-то светлое прячет в лабиринтах памяти, присыпает песком времени? Ася всегда теперь являлась в воображении болезненно-бледной, умирающей, как призрак. Являлась, едва он закроет глаза или ненароком призадумается. Являлась тенью, не уходила. И не было от этого никакого избавления…

С тех пор как на нее совершили покушение, Грених не мог не вспоминать тот день и час, проведенный в морге, когда он, сжимая скальпель, взирал на ее окоченевшее тело. Часто это тяжелое наполовину воспоминание, наполовину видение будоражило его сознание, будило среди ночи, не стало оно менее тягостным по прошествии трех месяцев, по-прежнему больно резало острым лезвием душу.

Когда Лида Месхишвили беспомощно протягивала руки к мужу, вдруг выдавшему ее тайну, Грених, к своему стыду, не сочувствовал им, он видел свою жену, точно так же протягивающую руки к тому преступнику, что нанес ей удар…

Уполномоченный Саушкин махнул грузину наганом, велел сесть, шахматист вскочил.

– Вы все действуете совершенно неорганизованно! – нервничал он. – В первую очередь следует выяснить, когда чей был куплен билет. Спросить об этом не только у них… – И он указал на чету Месхишвили, которую уже было не спасти. Напрасно парень пытался отвести от них бурю, которую сам же, может быть, и навлек своими разглагольствованиями.

Саушкин поморщился, Грених перевел взгляд со сжавшейся в комок грузинки на шахматиста, с любопытством ожидая от него продолжения и ловя себя на дурацкой мысли, что ему доставляет какое-то извращенное удовольствие то, что этот чудак злит всю ОГПУ-команду, восседающую на галерке. Агранов не сводил с него глаз, раздраженно поджимал губы. Правда, и самого Грениха Белов успел неожиданно задеть. Но Константин Федорович привык. Нередко его психические предпринимали попытки ущипнуть за больное в попытке поменяться местами в ролях «психиатр – пациент», бывало, и вполне здоровые могли ковырнуть за происхождение, назвав «бывшим», «загнивающей интеллигенцией» за его нежелание быть в центре политической жизни, за предпочтение тихого служения науке, за отказ от стремления вступить в партию. Да, Грених до сих пор был беспартийным и собирался оставаться таковым, пока это возможно и пока беспартийность не угрожала ему и его семье.

Но надо бы выяснить, откуда этот чудак мог узнать про нападение на Асю.

– У вас есть какие-то мысли? – Грених обратился к нему с преувеличенной любезностью. Шахматист сразу же стих, этот способ общения ему был наиболее привычен. Ему становилось спокойно, когда обращались на «вы» и говорили вежливо, – создавалось впечатление, будто сейчас год эдак четырнадцатый и люди все еще следуют нормам морали.

– Я думаю, что ваше присутствие здесь значит… – начал осторожно Белов, – значит, что вам откуда-то стало известно, что в вагоне будет ехать преступник. Я вас сразу заметил на вокзале, увидел, как вы показали свои документы кондуктору и вошли в этот вагон, а потом вышли и смешались с толпой. Я как раз направлялся к вам, хотел наконец свести знакомство, но вы исчезли. Я было расстроился, но решил, что коли вы предпочли этот жесткий, то вернетесь в него. Так и вышло. Если вы хотите знать, почему я выбрал этот вагон, то вот оно мое объяснение – я следовал за вами, товарищ профессор.

Непонятно – то выражается, как кретин, то являет блестящий образчик наблюдательности, то лжет напропалую. Грених зашел в вагон лишь раз, перед Саушкиным. Кто же ты, Феликс Белов? Кто ты такой на самом деле?

– Зачем я вам понадобился, позвольте осведомиться? – дернул Грених уголком рта в улыбке: надо быть приветливым, чтобы не спугнуть добычу.

– Я уже говорил, вы очень любопытный человек. Я хотел свести с вами знакомство. И, быть может, в следующем году попасть на ваши курсы.

– Зачем вам курсы судебной медицины?

– Хочу все знать! – его глаза загорелись искренним огнем. – Или, по крайней мере, многое… Это ли не долг каждого советского человека? Мне не довелось отучиться в каком-нибудь институте, прошляпил, упустил возможность, но хотел бы восполнить пробел. Однако довольно обо мне… Вернемся к билетам. Надо проверить, когда кто свой приобрел.

– На разовых билетах не пишут ни время отправки, ни дня, когда он был приобретен, – заметил Грених, наблюдая за его реакцией.

– Ах, верно, – стал нервно тереть висок Феликс, и взгляд его тотчас помутнел, будто он вспоминал что-то.

Все замерли, поглядывая из-за спинок скамей на сидящего неподвижно грузина и его жену, сжавшуюся в комок.

– Вполне себе ожидаемо, – фыркнул Вольф, скрестив на груди руки.

Инициативу тотчас перехватил Саушкин.

– А вы, товарищ студент, – с усмешкой начал он, подойдя по проходу к грузину, встал у него за спиной и облокотился на спинку его сиденья. – Ну и с чего вдруг пришло в голову поминать Жорданию?

– А это такое магическое слово, навроде «сим-сима», – насмешливо ответил тот, поглядывая на Месхишвили, смотревшего с каменным лицом в сторону, – которое обличает внутренних бесов. Как видите, сработало.

– А давайте без паясничания? – огрызнулся уполномоченный МУРа. – Вы знакомы с товарищем Месхишвили?

– Да так, – сделал Вольф неопределенное движение рукой. – Учились вместе в одном вузе.

– В Институте красной профессуры?

– Ага.

– Как интересно… Когда пересекались?

– Когда я поступил, он уже учился.

– Товарищ Месхишвили, которого вы года рождения?

– Зачэм ви з-задаете мне в-вопроси, если ответи вам ужэ известни. Ви забрали у меня всэ мои д-докумэнты, – несчастным голосом ответил грузин, делая красноречивый жест возмущения и от напряжения начиная заикаться и говорить с еще большим акцентом.

– А ну отвечать.

– 1898-го.

Грених невольно опять вернулся к первоначальной версии. А не рано ли он все-таки сбросил со счета светловолосого голубоглазого грузина? Эх, не относился бы он к представителям этой столь яркой нации, вполне мог бы подходить под роль того командира отряда ревкома. Правда, акцент есть… Такой же, как у Сталина, кстати. Может, Ольга не услышала его? Он вообще много говорил при ней? А лицо… Он ведь был тогда весь перемазан грязью и в крови. Но фамилия… Она была слишком узнаваема. В рязанской губчека не служил ни один грузин, увы. Что-то здесь было не так.

– Да что вы привязались ко всем этим датам-билетам-числам? – раздраженно воскликнул Вольф. – Дело раскрыто! Преступник пойман, займитесь им наконец.

– Вы утверждаете, что Месхишвили – сообщник Влада Миклоша? – Саушкин вскинул брови.

– В конце-то концов, я или вы – уполномоченный уголовного розыска? – пожал плечами Вольф и усмехнулся. – Сдается мне, в органах служат одни олухи и бездари.

– Я бы на твоем месте попридержал язык, – выпрямился Саушкин.

– Да, Пинкертоном быть не надо, чтобы сразу же понять, у кого шапка горит и чья морда в молоке, – бесстрашно парировал студент.

Но Саушкин обиделся и уже листал его документ.

– А скажи-ка мне, умник, почему ты до сих пор в студентах ходишь? Ты поступил в 1922 году, прошло уже шесть лет. А ты до сих пор… учишься на третьем курсе?

– Отчисляли, восстанавливали. Я, знаете ли, много партийной работе время посвящаю, мотаюсь из города в город по журналистским своим делам. – По лицу Вольфа пронеслась едва заметная лукавая усмешка. Он все время усмехался, но нагло, деловито. А теперь сделал это лукаво, игриво. Грених стал присматриваться к нему пристальнее.

– Не отчисляли бы тогда, – заметил уполномоченный. – За партийную работу не отчисляют.

– Недопониманьице случалось, мелочь, – подмигнул Вольф, и лукавая усмешка вновь озарила его плутовское, лисье лицо – хитрость чертам придавали бронзовый загар и светлые, стального цвета глаза, злющие, как у волка.

Заметив, что Грених его изучает, Вольф нахмурился, губы его исказились.

– Чего вы от меня хотите? Спрашивайте напрямик – нечего юлить. Я честный советский человек – и отвечу прямо. Советская власть меня из грязи и нищеты подняла. Из гуляйпольского хлева перенесла меня в лектории столичного института. И сколько таких, как я, получили возможность учиться! Сколько таких, как я, которым в жизни ничего не светило, кроме как пасти скот да землю копать за кусок хлеба, теперь получают знания и составили надежную прослойку общества.

– Фуф, – раздался откуда-то ворчливый голос Стрельцовой. Она передразнила: – «Надежную прослойку общества». Да кто говорит-то так, грамотей!

Вольф побагровел, на его лбу выступила жила, глаза налились кровью, сжались кулаки. Но он ей не ответил.

– Советская власть дала возможность получать знания всем, кто пожелает учиться, а не только тем, у кого денег куры не клюют! – через силу продолжил он. – А эти… – и он, презрительным движением подбородка указал на удивленно смотрящего на него Месхишвили, – а эти не ценят того, что имеют, горюют о былом, о том, что вернуть уже не удастся. Вон, разоделся! Пальто нашел англицкое, драповое, с хлястиком, шапку барашковую носит. Жил у себя в Кутаиси в богатом доме, в гимназии учился, знатным грузином считался. Я про тебя знаю, Месхишвили, про таких, как ты и жена твоя, все знаю. На лицах написано, что потопите судно, которое плывет к социализму! Потопите, глазом не моргнув. В днище уже понаделали прорех своим, – он потряс пальцем в воздухе, не находя верного слова, – своим… своим… буржуйским прошлым и буржуйским самомнением! Вот я и сказал – Жордания. Ведь в одном только этом слове заключаются все ваши надежды, все равно что игла в яйце Кощея.

Он замолчал, стало опять тихо. Только мерно постукивали колеса состава.

– Ну, может, ты и прав, студент. А то я было подумал, что… – с нарочитой растянутостью произнес уполномоченный, – что ты из личной мести грузина подставляешь. Провоцируешь, так сказать. По своей инициативе это делаешь.

Саушкин нарочно сделал акцент на последней фразе, произнеся ее с нажимом и оглядев вагон многозначительным взглядом, чтобы никому не пришло в голову, что этого провокатора приволокло с собой ОГПУ.

Вольфу намек не понравился.

– Я говорю правду! – опасно вздулась жила на его побагровевшем лбу. – Это мой моральный долг – долг советского человека.

И отвернулся к окну, нервно скрестив на груди руки.

Грених слушал его со вниманием, но вдруг совершенно случайно взгляд его скользнул вниз и влево, к сжавшейся грузинке, сидевшей как-то уж долго в этой неудобной позе.

Сердце его камнем полетело куда-то на дно желудка. В первую минуту показалось, что это иллюзия, галлюцинация, следствие долгих недель плохого сна и постоянных дум об Асе, которая несколько недель провела в больнице… Он привстал, сжав одной рукой деревянные доски грубой скамьи. Под истоптанными ботинками молодой женщины натекла огромная красная лужа, кровь капала со скамьи, стекала по внутренним частям ее голеней, окрасила канареечного цвета чулки в пугающе бордовый, алым напитались несколько узлов.

Ее супруг, заметив изменившееся лицо Грениха, вскочил, шарахнулся в сторону, потом припал к жене, взял ее за плечи, разогнул, растерянно уставившись на ее помертвевшее от потери большого количества крови лицо, а потом вновь отшатнулся, выронив ее.