Текст книги "Дети рижского Дракулы"

Данилов вскинулся. Соня тотчас поняла, что уходил тот из школы не только из благородных побуждений, он опять собирался бежать, а увольнение просто пришлось кстати. Но они оба уже были в плену у пристава, которому придется довериться и все рассказать.

– Я настаиваю. Это я взял оружие. Я должен уйти.

– В корпус следственной тюрьмы, – отрезал Бриедис. – Я лично препровожу вас туда, поскольку все, что вам остается после такого неслыханного признания, – это ждать решения суда за решеткой.

Данилов вновь сел на стул, вперившись невидящим взглядом в пол, и еще крепче прижал портфель к расстегнутой тужурке.

– Как револьвер оказался у вас?

– Я обнаружил его у себя в портфеле.

– Когда? Мне нужно точное время, по возможности.

– В начале урока у выпускного класса.

– У вас, Софья Николаевна? – Арсений, не расплетая рук, сделал механические пол-оборота в сторону девушки.

Она кивнула, кусая губы и лихорадочно соображая, с чего начать признание и стоит ли говорить Арсению все.

– Это было около одиннадцати часов пополудни, третий урок, – вставила она. Потом вскочила, заломив руки: – Арсений, вы должны выслушать все по порядку. Это очень скверная история, она просто невероятна, полна странностей, но… Григория Львовича хотят убить!

– Софья Н-николаевна, – Данилов резко поднялся, протянув в сторону девушки руку, останавливая ее, – вы не имеете права, я вам не для того… вы стали случайным свидетелем… это недопустимо! Это касается только меня и моей семьи!

– Вы не справитесь один, – взмолилась Соня, чувствуя себя предателем и негодяйкой. – Арсений не допустит, чтобы мы утаили что-то. Так или иначе, нам придется во всем сознаться.

– Арсения Эдгаровича касается только детали кражи его револьвера.

– Но ведь украли его, чтобы вас убить и подставить Арсения Эдгаровича. А повинна в этом я. – Соне захотелось разрыдаться, но она вдруг вспомнила кичливую мордашку Сеньки-юнкера, который кривился, едва Соня начинала говорить, что станет сыщиком не хуже Дюпена. Да, она не сможет поступить в полицию, даже если пойдет против воли отца, как сделал это Арсений, но не оставит идею работать частным образом. И докажет, что женский аналитический ум стократ превосходит мужской! И однажды станет распутывать самые сложные преступления, читая лишь «Ведомости Рижской городской полиции», сидя в кресле своей книжной лавки.

Сдержав негодование за стиснутыми зубами, она опустила глаза. А потом открыла свой портфель и вынула дневничок.

– Я написала убийство Григория Львовича, – сказала она ледяным тоном, протягивая тетрадь приставу. – На самой последней странице, запись за четверг.

Глава 6. Пристав Бриедис расследует дело Данилова

– Каплан, сядьте! – Данилов бросился со стула и силой вырвал тетрадь из рук Сони, напугав ее своей резкостью. Не ожидал Бриедис от болезненного мальчишки такой прыти.

Каплан отпрянула и спрятала лицо в ладонях. Неужто Григорий Львович на уроках распускает руки? Вон как, оказывается, его боятся гимназистки. Нипочем не подумаешь.

До сей минуты молча наблюдавший перепалку учителя и ученицы, Бриедис изготовился остановить Данилова. Но тот, завладев тетрадью, строгим учительским тоном продолжил отчитывать Соню. Пристав поймал себя на мысли, что не смеет его останавливать. Еще свежа была память обучения в академии, доведенный до автоматизма пиетет к преподавателям, а Данилов здесь пребывал в статусе учителя.

– Что вы себе возомнили, Каплан? – распалялся он, нервно стуча углом девичей тетради по кафедре и безжалостно портя желтую обложку. – Все вот из-за ваших записулек, которые вы позволяли себе делать на моих уроках. Посмотрите, чем все это кончилось? Сядьте сейчас же и замолчите. Теперь я буду говорить.

Он развернулся к приставу и отправил ему взгляд яростный, но в то же время затравленный, в глубинах которого ясно читались страх и желание бежать.

Бриедису всегда было жаль этого отпрыска Даниловых. Знакомство с ним он свел, когда только вернулся в Ригу и получил отцовский от ворот поворот. Дело о смерти Даниловых, больших промышленниках и меценатах, поручили вести ему, поскольку казалось оно на фоне пронесшегося тогда рижского бунта самым простым и очевидным. Старшему Данилову стукнуло семьдесят, супруге его – шестьдесят шесть. Первый умер от сердечного приступа, супруга же… А вот с супругой вышел странный случай. Едва пристав переступил порог дома, кухарка бросилась ему в ноги и обвинила младшего Данилова в том, что тот вылил целый бутылек успокоительных капель – опиумных, между прочим, – в стакан барыни и подал ей сей стакан недрогнувшей рукой. Та через час преставилась.

Но было в показаниях сей особы столько путаных деталей, что новоиспеченный пристав решил провести небольшое дознание и допросил весь немногочисленный штат прислуги. У Даниловых служили горничная, кухарка, камердинер – бодрый старичок, до конца жизни Льва Всеволодовича ходивший за ним, менявший простыни, кормивший с ложки, и швейцар. Швейцар – отставной солдат, всегда при оружии – старом лефоше, который он ежедневно любовно чистил, заправлял.

Допросив каждого, Бриедис быстро составил картину гибели хозяйки. Сын был при ней, но к каплям не прикасался. Капли подала горничная, но клялась и божилась, что подала лишь бутылек и стакан, вышла и не видела, как Ариадна Александровна пили сии капли. Григорий Львович честно признался, что сидел напротив и смотрел, как мать опустошила склянку. Но он, видимо, находился в таком ужасном состоянии, что не мог ни встать, ни сказать слова против.

Бриедис допрашивал его в кабинете матери, где ее рвало кровью, где она билась в страшных судорогах и задыхалась на руках сына. Он рыдал, клял себя, обвиняя себя в ее смерти. Рядом был их домашний доктор, единственный человек, как заявил швейцар с лефоше, который был вхож в этот дом. Он подтвердил, что у Григория Львовича имелся какой-то сложный, замысловатый диагноз, он не всегда владел собой, но был покладистым и старательным. Погубить мать он не мог, но вполне мог не воспрепятствовать, если кто-то совершал преступление, потому как, оказываясь в острой ситуации, впадал в ступор.

Слова доктора ранили бедного сироту еще больнее, в тот день Бриедис едва успел предотвратить еще одно самоубийство. Барчонок выкрал лефоше швейцара и уже приставил дуло к горлу, когда штабс-капитан оттолкнул безумца к двери и выбил из рук револьвер.

С тех пор Бриедис нет-нет да заходит к нему проведать, не натворил ли тщедушный чего в порыве отчаяния. Арсений не мог стать полноценной нянькой наследнику и следить ежечасно за его жизнью, не мог, к несчастью, и заставить взять хозяйство в руки. Данилов – а прошло почти два года – так и не утвердился в правах наследования как полагается, он сбросил семейные дела на приказчика, сам же пытался забыться, поступив в преподавательский состав одной из гимназий города.

Пристав говорил с доктором Финкельштейном, обследовавшим Данилова. Доктор с глубокомысленным видом поведал о редком, недавно открытом ученым Лореном синдроме отсталости в физическом развитии. И добавил, что он сопряжен с расстройством нервов на почве трудностей, которые отсталые испытывают на людях.

Данилов не был глуп, его отсталость не коснулась рассудка. Напротив, Бриедис даже порой терялся в его обществе, не всегда мог подобрать столь же глубоких фраз, какими с легкостью сыпал, будучи в настроении, Григорий Львович, не всегда мог поддержать тему разговора, если тот уходил в дебри искусства, музыки, книг. Порой краснел и тушевался, ощущая себя мало не столь возвышенно образованным, но неловким солдафоном рядом с австрийским принцем. И даже принялся заново изучать «Илиаду», чтобы понять, кого Данилов нарекает Аяксом, а кого сравнивает с Патроклом.

Мелкая фигура и втянутые плечи учителя совершенно не сочетались с начитанностью и знаниями.

Данилов окончил курс гимназии ранее сверстников на два года. Владел несколькими языками. Легко обращался по-английски к прибывшему откуда-то из заморья стряпчему, которому положено было заниматься бумагами покойных, прежде чем они перешли в руки приказчика. С доктором-французом Григорий ловко сходил на его родной язык. Он прекрасно играл на рояле и мог самозабвенно проводить за инструментом часы, наигрывая обожаемого им Штрауса, хотя утверждал, что не посещал музыкальных классов, а сие умение было лишь результатом упорного труда его домашнего учителя и маменьки, которая прежде хотела сделать из сына нового Моцарта. Но в детстве долгие уроки заканчивались плохо: принималась хлестать кровь из ушей – последствие какой-то детской травмы. Доктор запретил музыку, матери пришлось с тем согласиться, и Данилов занялся изучением истории, а за рояль садился лишь для души. Забавно, как только от него отстали с нотами, те сразу же сделались его отдохновением.

Для Бриедиса вскоре стало очевидным, что Данилов не так прост, каким хотел всем казаться. Пристав замечал, как он нарочно втягивал плечи, делал свой голос тихим, принимался говорить отвлеченно или подолгу никого не принимал, заставляя ожидать в швейцарской, пока не наиграется на рояле. Все это чтобы произвести впечатление человека старше своего возраста, но выходило изобразить заумного чудака и отвадить от себя людей. Лишь после случая с лефоше Данилов смягчил к полицейскому свое отношение, пускал в дом сразу, как тот являлся, не мучил Штраусом, сонатами Вокорбея или интермеццо Луиджи Керубини, о которых весьма любил порассуждать, чтобы не отвечать на прямые вопросы.

После и вовсе перестал держать позу и говорить с Бриедисом будто античный философ. И тому открылся другой Данилов – решительный, резкий, тайно увлеченный уроками фехтования, не пустой интеллектуал, знающий наизусть «Метаморфозы» Овидия и не к месту цитирующий Сенеку, но говорящий понятные, точные, хоть и мрачные, вещи. При Бриедисе он расправлял плечи и даже как-то прибавлял в росте, поднимал лицо и позволял своему взгляду быть спокойным и открытым.

Все это исчезало, едва присоединялся кто-то третий, и Данилов превращался в Карлика Носа, роль которого решил играть до конца, защищаясь этой маской от мира.

Мало-помалу Бриедис стал больше интересоваться этой странной семьей, закрытой, но в то же время ранее весьма состоятельной, чтобы при таких капиталах она могла позволить себе совершенно не появляться в прессе. Имя Даниловых мелькало всюду: в магазинах сладостей, канцелярских товаров, красок, чего-то еще. Но когда пожилая чета скончалась, дело в газетах осветили лишь очень незначительным, крохотным некрологом. Даниловы были купцами первой гильдии, а Лев Всеволодович и вовсе из бывших офицеров, ротмистр Кавалергардского полка, оставивший армию ради промышленного дела, и бывший член клуба «Черноголовые». Они собирались приобрести право на дворянство, но не успели, что с их капиталами тоже удивительно. Казалось, расцвет их благосостояния замер несколько лет назад. Но когда? И почему? Неужто всему виной болезнь и странность сына?

Тот же ни в какую не желал ничего рассказывать приставу. Едва Бриедис подводил разговор к семейному вопросу, Данилов хватался за маску гауфовского персонажа и отгораживался от единственного, кому был готов доверять.

Здесь что-то явно было нечисто. И это что-то мучило и изводило самого Данилова.

Бриедис стал возиться с подшивками газет. Он перерыл множество печатных изданий сначала на русском языке: «Рижский вестник», «Прибалтийский край», «Лифляндские губернские ведомости», «Ведомости Рижской городской полиции», потом на латышском: «Балтияс веснисис», «Ауструмс», «Дзиесму пурс». Но за целое десятилетие ни одного упоминания о семье Даниловых, даже в полицейской хронике.

Так не бывает, чтобы пресса враз замолчала. Семье Даниловых кто-то помог уйти в тень. Кто-то очень высокопоставленный. Видно, потребовалось скрыть какую-то нехорошую историю, мучавшую Данилова-младшего и заставляющую его вести себя ненатурально и жить какой-то неестественной жизнью. Бриедис всего месяц служил приставом, но уже знал, как пахнут нехорошие истории. И успел настроить свой внутренний нюх на поиск этого отвратительного миазма.

Миазма преступления.

От Григория интерес пристава плавно сошел к интересу покойными детьми Даниловых – Марком и Евой. Несмотря на то что считалось, будто они умерли – одна в 1890-м, другой пятью годами ранее где-то в Болгарии, куда уехал добровольцем на войну с Сербией, – никаких более подробных материалов о их жизни и смерти Бриедис не нашел, кроме того, что они были близнецами. А когда его поиски стали заметны для всего участка, он был вызван в кабинет собственного отца в Полицейское управление. И Бриедис-старший, сделав акцент, что отчитывает совершенно чужого человека, одного из сотен подчиненных, велел сыну не лезть к Даниловым, если он не желает вылететь из полиции со свистом пули.

Но Арсений не остановился. Он успел выяснить, что Марк Данилов был отправлен в Оксфорд, в колледж Мертона, по рекомендации писателя Ивана Тургенева, получившего в колледже почетную докторскую степень. А сестра его училась в каком-то частном пансионе в сорока километрах от Лондона.

Она отучилась до своего совершеннолетия, а вот Марк с треском из колледжа вылетел. Вышибли за вольнодумство и беспутство.

Опираясь на 1885 год, Арсений приступил к более тщательным поискам, отправившись в библиотеку, расположенную в Ратуше, где хранились подшивки многих газетных изданий. В Латышском обществе тоже хранили газеты, там Бриедиса всегда встречали с распростертыми объятиями. Одно из первых открытых им преступлений было связано с редким изданием времен Тевтонского ордена. Обложка книги, украшенная рубинами и изумрудами, оказалась безжалостно изуродована. Выкорчеванные камни Арсений отыскал в одном из ломбардов, а уж через хозяина ссудной кассы, всегда готового пособить полиции, вышел на вора.

Тратя на поиски все свободные часы, все выходные, Бриедис сыскал всего-навсего два упоминания о Даниловых. Первое было в октябрьском выпуске 1885 года «Лифляндских губернских ведомостей», когда еще газета издавалась и на немецком, и на русском языках. Там имелась колонка, повествующая о жесте величайшего благородства и самоотверженности, о решении сына богатых промышленников Даниловых – Марка сделаться вольноопределяющимся и отправиться в Болгарию, где назревала война с Сербией.

Но не было указано, в какие войска, в какой полк или дивизию отправился Марк. Бриедис сделал пометку в записной книжке и вернулся к подшивкам.

В январском выпуске тех же «Лифляндских губернских ведомостей» за 1882 год, под большой фотографией со светлым домом с колоннами, красовался заголовок, гласивший, что счастливая чета Даниловых дает большой бал в честь крестин своих отпрысков в Синих соснах. Статья оказалась совершенно бестолковой, никаких имен, никаких точных дат, деталей. Лишь название поместья.

Очень интересно: сначала семья Даниловых ждет гостей на крестины, а тремя годами позже Марк обрекает себя на смерть в военных действиях на Балканах. А еще этот слух с лепрой, живший будто сам собой, но никем не объясняемый толком. Откуда он взялся? Просто слух? Злые языки?

Бриедис выяснил адрес поместья и тотчас же взял билет до Кокенгаузена.

Усадьба, расположенная в трех часах езды от Риги, у развалин орденского замка, сразу за парком Левенштерна, на берегу реки Перзе, окруженная сосновым лесом, давно принадлежала закрыто и тихо живущему английскому подданному Исидору Тобину. Пристава из Риги в штатском пальто и на порог не пустили, приняв за туриста. Но потом смилостивились и ответили на все заданные им вопросы. Да, поместье ранее принадлежало Даниловым, да, было передано во владение мистеру Тобину, причины старая экономка, встретившая гостя, не знала. Сам англичанин был в разъездах, когда вернется – неизвестно.

Арсений, едва поступивший на полицейскую службу, не обладал должной нахрапистостью полицейского и в дом британского подданного вломиться себе позволить не мог.

Но едва за ним закрыли калитку больших дубовых ворот, молодой сыщик отправился в церковь. Ведь если были крестины – значит, есть и запись в метрической церковной книге. Во всей мызе Кокенгаузена имелась лишь одна приходская православная церковь – Петра и Павла, возвышающаяся на Русской горе, где когда-то стоял деревянный замок вассала Полоцкого князя Вячко. От правого берега Двины поднималась дорога мимо дачек и двориков, лютеранской церкви и пустующей корчмы «Город Москва». Колокольни под тонким слоем снега, стены церкви из бутового камня с кирпичным декором были видны еще со станции.

Старый священник, который, по расчетам Арсения, мог крестить отпрысков Даниловых, уже умер. Его место занимал протоиерей, отец Федор, молодой с виду, охотно предоставивший церковные записи полицейскому чиновнику.

Бриедис вынул лупу и приступил к изучению метрической книги, одетой в толстую, потрепанную кожу.

В разделе «О родившихся» имелась запись о рождении Эвелин Тобин в 1886-м, в том же году в разделе «О бракосочетавшихся» значилась запись о венчании Евы Даниловой с британским подданным Исидором Тобином. О том, что дочь Даниловых вышла замуж за англичанина и имела от него дочь, знали все. Но что она жила в Синих соснах – никто. Будто Тобин и какой-то эфемерный англичанин, живущий в Кокенгаузене, – это два разных англичанина. Да и объявление в газете говорило не о чете Тобин, а о чете Даниловых, и дата значилась четырьмя годами ранее. А самое важное: некоторые записи за январь 1882 года оказались сделанными заново.

– Говорят, на книгу пролили воск. Вот, поглядите, как испорчены другие страницы, – угодливо проговорил священник, когда пристав указал ему на это, – несколько страниц пришлось заменить, они были непригодны для чтения.

Выходило, что никто из Даниловых как будто в 1882 году не крестился, не умирал, не рождался и не венчался.

Но Арсений не был так прост. Он заметил, что вся книга исчеркана не только записями, но отпечатками сих записей. Чернильные буквы оставляли следы на предыдущем развороте страницы и последующем, как бывает, если чернила дурного качества и не просыхают до конца, а исписанные страницы справа превращались в добротную копировальную бумагу, будто пропитанную настоящей типографской краской для страницы слева. Он изучил развороты страниц, шедшие до вшитых новых и после.

К ужасу своему, он обнаружил едва различимый под жирной строчкой след, тень записи о рождении Григория, а под нею и Евы 6 января 1882 года, с упоминанием отца – Марка Львовича Данилова и матери – Евы Львовны Даниловой.

Минуту Арсений сидел в немом отупении. Потом еще раз проверил, не померещилось ли. С отпечатавшегося имени «Григорий» в столбце под графой «Имена родившихся» пристав переводил недоуменный взгляд на исписанный убористым почерком столбец под графой «Звания, имена, отчества и фамилии родителей и какого вероисповедания», в котором угадывался текст названия губернии: Лифляндской; дальше: Рижский уезд, мыза Кокенгаузен и – самое страшное – имена родителей, которые являлись единоутробными братом и сестрой.

Та же история и в столбце с росчерком «Ева»: купец первой гильдии Лифляндской губернии, Рижского уезда, мызы Кокенгаузен Марк Львович Данилов и законная жена его Ева Львовна Данилова, оба православного вероисповедания и первобрачные.

И это в церковной книге!

Человек, сделавший эту запись, либо находился под дулом пистолета, либо имел какое-то психическое расстройство, поскольку православие строго воспрещало браки и в четвертой, и в шестой степени родства, не говоря о самой первой.

– Как звали отца, что служил до вас? – спросил пристав, стараясь не подавать виду, что удивлен чем-то. Имя в графе «Кто совершал таинство» было написано непонятно, хотя Арсений разобрал первую букву имени, начинающегося на «Н». Он ожидал услышать: Николай, или Нестор, Никифор. Но священник обманул его ожидания.

– Отец Василий. А точнее, протоиерей Василий Окнов.

– Какого года рождения? Сколько лет прослужил?

– Полвека назад рукоположен был. Семь лет как в земле покоится.

– Что вы можете о нем сказать? Что за человек был?

– Всю жизнь пастве посвятил и приходу. Столько латышей перекрестил! Пользовался большим здесь уважением.

– Покидал ли он церковь когда-либо?

– Бывало, конечно, ездил домой. Я тогда еще ребенок был. Помню, ездил в город матушку навестить. Вместо него архиерей направлял отца Николая из Майоренгофа, тот недолго у нас пробыл. Печальная история. Заболел лепрой, с горя утопился.

– А ничего о чете Даниловых не слыхали? Говорят, Марк Данилов тоже болел лепрой.

– Да, упокой Господь его душу, но я вам, – батюшка понизил голос, – ничего не говорил. Потому как это секрет. Про него говорят – на Балканы уехал. Нет, не на Балканы, а в какую-то особенную для больных лепрой лечебницу.

– Лепрозорий.

– Не вполне. Это была какая-то особенная колония для прокаженных, где-то у Петербурга. Сам государь император повелел оную отстроить.

– Марк умер там?

– Н-да, наверное, да, столько лет прошло, когда такой недуг, не можно протянуть долго.

Пристав продолжал сверлить взглядом надпись, долго молчал. И не решился больше вопросы задавать. Таилось во всем этом нечто черное, что трогать ни в коем разе не хотелось. Но надо было.

Из раздела «О родившихся» Арсений вернулся, пролистав значительную часть метрической книги, обратно в раздел «О бракосочетавшихся». Январь 1882-го тут тоже был переписан. Но под двойным отпечатком фразы на предыдущей странице: «Итого в январе месяце брак был один (I)» красовался едва различимый след убористого почерка отца Николая, которым он записал уже знакомые имена и звания в графу «жених» и в графу «невеста». Столбик с подписями свидетелей пустовал.

Значит, брак освятили накануне того, как Ева Львовна разрешилась от бремени. А уже через три страницы стояла новенькая запись о венчании Тобина, англиканского вероисповедания, и Евы, православного вероисповедания.

В разделе «О умерших» также значились открытые, не затертые, не уничтоженные записи смертей: Марка Львовича Данилова в 1885 году, с пометкой «пропал без вести в Болгарии», и Евы Львовны Даниловой в 1890-м.

Арсений протяжно выдохнул, отер лоб от испарины. Надо снять с этих страниц копии. Жаль, что не догадался прихватить из полицейской части ручной фотоаппарат.

– Нашли что-нибудь? – поинтересовался отец Федор.

– Нет, – ответил пристав, решив, что не станет делиться находкой, пока не придумает, как ее задокументировать. – Благодарю за помощь, батюшка.

В поезде он вынул записную книжку, перечел имевшиеся записи. Если снять копии страниц троечастной книги, то получится открыть дело. Такое скрывать никак нельзя!

Сделав запрос в Петербург о построенном в его окрестностях лепрозории, он получил сведения, что таковой, называемый «Крутые ручьи», имелся в Пелешском обрезе, но отстроен он был в 1895 году. Значит, Марк не мог отбыть туда. Священник намеренно снабдил его неверной информацией, решив, что коли полицейский чин молод и неопытен, слопает и такое вранье. Вторая неудача Арсения постигла, когда он вернулся в православную церковь Петра и Павла с фотоаппаратом – пресс-камерой, взятой в присутствии, и нашел страницы с отпечатками во всех трех разделах троечастной книги замененными на новые.

– У вас часто так легко избавляются от задокументированных свидетельств? Просто вырывают страницу и переписывают ее? – вскипел полицейский чиновник.

– Дело в том, что, когда вы были давеча, церковный служка нес метрическую книгу в мой кабинет, поскользнулся на снегу и уронил ее в ведро с дегтем. Видите, как запачкал страницы и обложку. Пришлось переписать многое.

– Позовите его мне.

– Невозможно это, он отстранен от церковного прихода. Такое натворить! Тотчас погнали вон.

Арсений долго смотрел в глаза отцу Федору, тот не просто выдержал взгляд полицейского чиновника, никоим образом не обнаружив смятения, но, поддержав удивленное и невинное выражение лица, выказал сожаление, что пришлось расстроить полицию.

Решительно настроенный Бриедис вернулся в город и тут же отправился к Данилову, требовать от него объяснений. Тогда уже прошло полгода после похорон: миновала осень, к концу шла зима. Он поднялся на крыльцо, уже успевшее обветшать, и вдруг допустил мысль, что Григорий мог ни о чем не знать.

Гриша жил в совершеннейшем одиночестве в доме, который еще при живых родителях готовили к продаже, нынче без ухода превращенном в настоящий сарай. Сам он чах и становился все угрюмей и угрюмей, перестал садиться за рояль, переселился наверх в кабинет матери и вечера напролет истязал ударами рапир перевернутый диван.

Правда, гимназию посещал как надо. Нареканий со стороны начальницы учебного заведения для приходящих девиц не было, напротив, она оставалась весьма довольной тихим и услужливым молодым человеком, к тому же помогавшим ей вести документацию. Ученицы, похихикав в ладошку после обязательного реверанса полицейскому чиновнику, сообщили, мол, лучше учителя во всей гимназии не сыскать. Оно и понятно, перечить Григорий не мог даже собственному швейцару, когда тот отчитывал его, как юнца, за кражу лефоше.

О свой находке в Кокенгаузене пристав ему все-таки не рассказал.

Он поглядел на бледного, худого, похожего на мальчишку в учительской тужурке, несчастного и прятавшегося под мнимой болезнью Григория, которому оказалось вовсе не двадцать три на тот момент, как писано у него в документах, а всего семнадцать, и вздохнул.

Бриедис помнил себя в семнадцать лет, свою ветреность, упертый нигилизм, вздорность и понимал, как было Данилову трудно в учебе и жизни среди «сверстников», бывших старше его на шесть лет, нигилистов и балагуров, бредящих кто военной славой, кто революцией, кто девицами, в то время как он сам мог забыться за книгой, роялем и прятал увлечение фехтованием, совершенно не помышляя о продвижении в общество.

Что он у него спросит? Где могила твоих порочных родителей? Что тебе рассказывали твои покойные дедушка и бабушка?

Пристав мог лишь ходить окольными путями, пытаясь до всего дознаться, задавал вопросы, подбираясь издалека. И вынес из нескольких неловких бесед печальную истину: мальчишка не знал, что ему семнадцать, что его оторвали от отца и матери, дабы скрыть черную тайну кровосмесительного брака близнецов Даниловых, вернувшихся в Ригу в поместье Синие сосны после исключения Марка из Мертона и умудрившихся узаконить свой брак и крестить детей в православной церкви.

Вот здесь и таилась одна из самых странных загвоздок.

Как такое вышло? Как возможно было узаконить кровосмесительный брак?

И Арсений не нашел ничего лучше, чем отправиться на угол Театрального бульвара. Но вместо того чтобы явиться к начальнику сыскного отдела Аркадию Францевичу Кошко, просил аудиенции у собственного отца – начальника Рижской полиции, нынче носившего гражданский чин статского советника.

Два года назад, когда губернатор должен был подписать назначение Арсения на второй участок городской части, отец велел выбирать: либо возвращаться в полк, в Казань, либо вон из дома. В свои годы Бриедис-старший вынужден был уволиться по состоянию здоровья в звании штабс-капитана, перевелся в полицию. Сыну он готовил непрожитую им самим судьбу блестящего офицера, но Арсений сделал совершенно для родителя неудобный, более того, немыслимый выбор: тоже пошел в полицию.

Бриедис-старший всегда с горечью говорил, мол, в приставы идут только горемыки последние. Но Арсений питал к этой службе лишь восторженные чувства и считал служение справедливости делом самым почетным.

Он явился в кабинет отца, в котором бывал весьма редко, и выложил все как на духу про кровосмесительный брак Даниловых. Начальник полиции взорвался негодованием, смахнул со стола кофейную чашку и сахарницу и отделал сына латунным подносом.

– Сколько тебе было говорено не лезть в это дело с Даниловыми! – лупил по плечам и спине непослушного сына Бриедис-старший, а тот не смел поднять руки, чтобы уйти от латунного подноса, и стоял руки по швам, терпя удары. – Позабыто все, быльем поросло, и на то веская причина. Не твоего ума все это, не ясно говорю?

Отгремев, отшумев, он отбросил со звоном поднос, отряхнул руки и опустился за казенный стол. Тяжело дыша, уперся увесистыми кулаками в подлокотники кресла и молчал, будто в раздумьях, как еще наказать негодника. Латунный поднос, погнутый в пяти местах, мягко покачивался и скрипел на столешнице, и звук этот создавал странный дуэт тяжелому дыханию начальника.

– Ты как это понял? – наконец спросил он. – По отметинам чернильных букв на других страницах в церковной книге?

В его словах звучало плохо прикрытое восхищение, и Арсений смог в душе с облегчением вздохнуть. Отгремев яростью, Эдгар Кристапович успокоился и готов был говорить. Но, по-прежнему не смея шевельнуться, Бриедис-младший продолжал стоять против стола с опущенной головой и лишь коротко кивнул, когда начальник повторил вопрос. Нигде он не терпел такого страха и унижения, как в этом кабинете в присутствии отца, ставшего его начальством, не мог и вздохнуть, слова молвить, не говоря о том, чтобы потереть ушибленное плечо и прикрыть оторванный воротничок мундира. Латунный поднос оказался довольно увесистым. А воротничок придется штопать самому.

– Григорий живет с мыслью, что ему двадцать три, он еще, в сущности, ребенок, – сквозь зубы выдавил Арсений, продолжая смотреть в ковер под ногами. – Неужели полиция позволяет такое гнусное вранье?

– А я говорил тебе не ходить в полицию, – сделал язвительное лицо Бриедис-старший, – место это именно что гнусное, и много здесь собралось гадкого, и за век не разгрести. Не слушал меня? Получай. Будешь жить с этим и со многим другим, не менее гнусным, и держать язык за зубами, пока я зубы твои вот этим самым кулаком, – Эдгар Кристапович поднял руку и страшно пригрозил ею, – не повышибал.

Упершись в подлокотники, он замолчал, глядя в сторону и громко сопя.

– Дело это – очень давнее, грязное, отвратное, – глухим голосом заговорил он, глядя не на сына, а куда-то в сторону. – Марк Данилов оказался последним развратником, его погнали вон из английского колледжа. Он вернулся в Ригу, поселился в родительском поместье, устроил там притон, соблазнил сестру, заставил приходского священника освятить их брак в церкви, сыграл на том, что Ева была на сносях. Потом родились Григорий и Ева. Когда родители хватились, оказалось поздно, вот-вот поползли бы слухи. Григория они взяли себе, а Еву забрал на воспитание друг семьи. Детям даты рождения нарочно изменили, чтобы потом не выяснилось, что они рождены были в кровосмесительном браке, чтобы судьбы им не сломать. Еве вычли четыре года, она росла хилой девочкой, поместья никогда не покидала, никто не заметил. А Грише приплюсовали шесть. Это уже было трудней скрыть, пришлось выдумать синдром Лорена, даже и не знаю, есть ли такой в медицинской науке. Но именно в 1876-м Даниловы какой-то круиз совершали, выбор дат был невелик. Мол, тогда-то Гриша и родился, на корабле, в океане, черт знает, чего они там напридумали. А почему с рождения его никто не видел – так это оттого, что его до девятилетнего возраста в Швейцарии лечили от выдуманного этого синдрома отсталости. В Швейцарии они там как свои уже стали, какую-то клинику облюбовали, в которой успели похоронить первенца. Никто особенно с расспросами никогда не лез, дело деликатное – коли дети убогие рождаются, такое лучше не замечать.