Текст книги "Дети рижского Дракулы"

Колокольчик над дверью звонко дзинькнул, заставив Гришу вздрогнуть. Оказывается, он был уже внутри. И, кажется, за деревянной панелью стеллажа справа, где были собрания сочинений философов, мелькнула тень. Гриша двинулся следом, услышал тихое пение – ода «К радости», а потом увидел и Соню. Та с волосами, заплетенными в длинную косу, переброшенную через плечо, в белой блузе и темной юбке, насвистывая Бетховена, расставляла книги после очередного буйного набега покупателей. Гриша привык видеть ее обезличенной коричневым форменным платьем с черным фартуком. Волосы, всегда собранные в корзинку на затылке, делали ее лицо холодным, какими были лица всех гимназисток. Но эти линии небрежно заплетенных волос, эти завитушки у висков и ушей открывали в ней мягкость, нежность цветка, и теперь Гриша, прежде всегда избегавший встреч с ней в магазине, не мог оторвать глаз.

– Соня, – тихо позвал он. Та замолчала, прекратив пение, быстро окинув учителя тревожным, не лишенным участия взглядом. Но ничего не сказала, отвернулась, принявшись за свое дело: брала книгу из корзинки, молча разглядывала обложку и укладывала на полку на положенное ей место. Гриша расценил этот короткий необъяснимо холодный взгляд как упрек и машинально застегнул пуговицы тужурки.

– Добрый день, Григорий Львович, – черство сказала она, когда тот вновь позвал ее. Он вдруг понял, что дело не в расстегнутой тужурке, а в том, что произошло в кабинете убитой в присутствии пристава.

– Соня… Простите меня, я сегодня на вас в сердцах накричал.

– Что вы, Григорий Львович, имеете право.

– Соня, вы меня чуть не сдали участковому приставу! Вы не должны были ему рассказывать об альбоме. Ведь это моя тайна.

– А я приставу ничего об альбоме и не рассказала! – обиженно бросила она и, нахмурившись, уперлась взглядом в томик стихов Жуковского. Она держала книгу вверх ногами, упорно делала вид, что занята, но на самом деле боролась с собой, чтобы не заплакать. Гриша видел, как она отчаянно хлопала ресницами и сводила брови.

– Вы все считаете меня дурой. Один накричал, другой – выставил за дверь.

– Простите! – взмолился отчаявшийся Гриша.

Он пришел просить о помощи и никак не ожидал, что встретит такое препятствие. Ну как он мог позволить себе повышать голос на ту, которая вчера сидела с ним рядом на ковре его матери и вместе с ним разглядывала единственное вверенное ему Богом сокровище; на ту, с которой он наконец разделил свою тайну, на единственного сообщника, единственного соратника, единственную во всем свете живую душу, пришедшую на зов одинокого и неприкаянного ребенка! Он рассказывал, как едва не бросился с подоконника гимназии, он плакал на ее плече, жалуясь, что не смог стать для матери Габриэлем Монтгомери, поверил свое нелепое воспоминание о Дике Сэнде, а она утешала его. Он открыл ей всю свою странность, нелепость, ранимость, уверился в чистоте ее дружеских чувств и тотчас их предал этой своей неуместной вспышкой гнева.

– Простите, Соня! Я не хотел, не хотел! – вскричал Гриша, сжимая и разжимая кулаки, с отвращением вспоминая себя корчившимся от ярости. Безобразно визжащим о том, как не смог помешать матери, размахивающим рапирой, стучащим желтой тетрадью по кафедре при полицейском чиновнике. Отчего его голос тотчас встает на дыбы и вырывается из глотки, упрямый, неподдающийся никакой дрессировке? Он же обещал отцу не повышать голоса, но тот все вырывается, всегда норовит отстоять свои жалкие права.

Гриша невольно прижал руку к горлу. Маска учителя разлетелась в куски. За нею был спрятан испуганный ребенок, ищущий защиты, маленький мальчик, сорвавший с рождественской елки конфету не в срок и отчаянно молящий прощения у гувернантки.

– Будь по-вашему. Прощаю. Идите с Богом. – Скользнув рукавом под носом, Соня быстро подхватила корзинку и отправилась с томиком Жуковского к другому книжному шкафу – с поэзией. Он опять напугал ее? Она бежит от него?

Гриша двинулся следом, как побитый щенок, низко опустив голову.

Голос внутри замер, на ум ничего не приходило. Надо все как-то исправить. Она молча рассовывала книги, он стоял в пяти футах и тоже молчал, гипнотизируя носки своих ботинок. Надо сказать, что не он кричал. Это голос!

Не поверит, потому что это неправда. Это был не голос, а его невоспитанность. Он отвратительно воспитан! Он ничтожество, нечего было ему рождаться на этом свете!..

– Что вы хотели? – голос Сони оборвал внутренние терзания Гриши. Он вскинулся на нее, взглядом моля простить. – Что вы хотели? Книги по истории? Романы Вальтера Скотта через три стеллажа, сразу у окна. Шарль де Костер там же. Может, вас интересуют немецкие писатели? Недавно привезли несколько книг Адольфа Вильбрандта. Лично я в восторге от Эли Берте. «Кровавая дама» и «Братоубийца» – до дрожи в коленках. У него там около десятка криминальных романов. Хотите, покажу?

– Соня, вы обещали мне показать Синие сосны, – выдохнул Гриша. Он дышал, как после побоища, кулаки были судорожно сжаты и подергивались. Соня невольно глянула на его сжатые пальцы, и он тотчас расправил их, боясь, что она подумает, будто он намерен ее ударить. – Тот дом, который изображен на фотографиях из маменькиного альбома.

Соня промолчала, обеспокоенный взгляд ее скользнул от его рук к лицу. Она опасалась его. Что сделать, чтобы она перестала его бояться?

– Я прошу вас простить меня. – Он схватил ее за руку и с силой сжал. – Я не хотел обидеть… Прошу, Соня, не отвергайте. У меня, кроме вас, никого нет. Вчера я обрел первого и единственного за всю жизнь друга. Я неблагодарное ничтожество… вы были так добры… а я!.. теперь вы – все, что у меня есть. Помогите найти ту усадьбу с колоннами. Это, быть может, тот дом, в котором я родился.

Он сжимал Сонину руку, глаза той расширялись от недоумения, она тихо вскрикнула и высвободила пальцы. Тотчас на манжет ее блузы брызнула кровь: оказалось, Гриша потревожил вчерашний порез.

– К сожалению, книги мисс Тобин еще в пути, – сказала она и подняла руку ко рту. Обсасывая основание большого пальца, пытаясь тем самым остановить кровь, она продолжала испытующе смотреть на учителя.

– Поедемте так, без книг.

– Без книг меня не впустят.

– Вы были внутри? Видели этот дом?

– Да, но только внешнюю его часть. Он обнесен каменной стеной, ворота дубовые, окованные железом, за воротами два добермана без привязи. Страшные, перегрызут глотку в два счета.

Гриша замер, стоял, смотрел на Соню, в отчаянии тоже принялся хлопать глазами.

– Туда ехать три часа. Вы представляете, если мы не вернемся вовремя? Вы представляете, – Соня сделала страшные глаза, но Гриша не понял, что она нарочно его дразнила, – если мы не вернемся к понедельнику? Нас с вами не будет на уроках в гимназии. Нас примутся искать, найдут и… скажут, что мы хотели бежать вместе. Отловят, вас посадят в тюрьму, а меня отец высечет. И жизни, и репутации конец!

Гриша не дышал. Чудовищные картины, нарисованные юной фантазеркой, черными, страшными кляксами проплывали перед глазами. Он отступил.

– Да, простите… вы правы, – отходя все дальше, пролепетал Гриша, готовый бежать вон из лавки.

И Соня сжалилась. Ее лицо озарилось смешливой улыбкой, в глазах заискрились лукавые огоньки.

– Ладно, раз обещала – отправимся завтра, – сказала она ласково. Но, тотчас посерьезнев, будто учительницей была она, а он – нерадивым учеником, добавила: – Сегодня уже поздно, билеты взять не успеем. Завтра утром отправимся на вокзал, каждый сам по себе… Григорий Львович, не на «Туккумс», он нынче закрыт, мы отправляемся с Двинского вокзала, с Риго-Динабургской железнодорожной станции.

– Да, – взметнулся Гриша, еще не успев прийти в себя и все еще не замечая, что Соня исподтишка подшучивает.

– Не получилось бы, чтобы вы пришли на старую станцию и опоздали на поезд.

– Двинский вокзал, – повторил для себя учитель истории, убирая с мокрого лба налипший вихор.

– Возьмем билеты в одном вагоне, но сядем на разные места. Так, чтобы видеть друг друга, но не подавать виду, что вместе. Дачный сезон уже начался, и по воскресеньям на единственном теперь рабочем вокзале целые толпы дачников.

Гриша слушал ее едва не с открытым ртом, кажется, она прочла целую тонну криминальных романов и знает о конспиративной работе все.

– Встречаемся у кассы 3-го класса. Сначала билет возьму я, потом, пропустив двух-трех человек, к кассе подойдете вы.

– Соня, спасибо. – Гриша потянулся к руке девушки, но та быстро отдернула порезанную и протянула здоровую. И крепко пожала Гришину ладонь.

– До завтра. Поезд на Кокенгаузен отъезжает в семь. Встречаемся у часовни в шесть.

– У часовни… семь… то есть шесть… Двинский вокзал… в шесть, – бормотал Гриша, делая усилие, чтобы не забыть. – До завтра.

И уже развернулся, чтобы уйти, но Соня остановила его.

– Будьте осторожны, – улыбнулась она.

Ощутив радость от вернувшегося участия ее и расположения, которое было тем приятнее, что случилось это сразу после такой душевной муки, учитель вышел. Солнце скатилось с зенита, но до вечера было еще далеко. А до следующего дня еще дальше.

Идти домой совершенно не хотелось. В сердце разлилось благодатное чувство избавления. Впервые за долгое время он просто так, как прохожий, побродил по Театральному бульвару, поглазел на экипажи и автомобили, стоявшие вдоль Северной гостиницы, и как-то совсем позабылось, что следом за ним могут красться с ножом. Потом отправился к Бастионной горке, заглянул в Стрелковый парк, на стройку, где подобно грибам ко Дню города и к Всемирной выставке под сеткой строительных лесов росли целые улицы, каменные дома, амбары, башни, совершенно неотличимые от тех, что он видел на гравюрах Иоганна Кристофа Бротце. По зарисовкам краеведа нынче в центре парка возводились миниатюрные павильоны для празднования 700-летия Риги.

Данилов обошел несколько башен, сколоченных из досок и уже отчасти покрытых штукатуркой, – это был миниатюрный средневековый город. В голове все крутились мысли о завтрашнем дне. Побродив между горами мусора, строительных лесов, ведер с растворами, он решил, что совсем потерял голову, раз явился в такое место. На стройке всегда найдется повод для несчастного случая. И почти побежал вон, отправившись в другое свое укромное место в городе, где не боялся преследователей, – в Домский музей. Там он часто и подолгу сидел на одной из скамеек перед портретом какого-нибудь лифляндского ландрата, магистра Ордена меченосцев или архиепископа и размышлял о влиянии времени сквозь века.

Пересекая Гердерову площадь, Гриша невольно стал вспоминать далекие семейные толки о каких-то развалинах. Кокенгаузен все не шел из головы. И проходя под сенью краснокирпичных стен собора, мимо бронзового бюста поэта Гердера, он вдруг встал как вкопанный, глядя на темный прямоугольный постамент, напоминающий надгробие.

И будто током пронеслось по жилам неприятное предчувствие в смеси с воспоминанием. Их старый особняк был построен на руинах укрепленной тюрьмы орденского замка! И родители позволили археологам произвести раскопки в подвалах. Но если Синие сосны и есть их старый особняк, то получалось, что он стоит на костях ливонских пленников.

В библиотеке Общества любителей истории и археологии Прибалтийского края, расположенной в верхнем этаже музея, имелась бронзовая пластина с выгравированной благодарностью семье Даниловых за восстановление памятников истории. Она была помещена на самое почетное место – между гербами Лифляндии, Курляндии, Эзеля и Эстляндии, которыми были украшены промежутки стен между окнами музейной залы.

За час до закрытия Гриша проделал большой труд. Нашел несколько статей с упоминанием находок: предметов рыцарского быта, оружия, обломков мебели и, самое главное, подробный план фундамента – с лабиринтами коридоров, камер и пыточных, успел его зарисовать себе на клочке бумаги.

Эту ночь Гриша не ложился, успел вернуться засветло и провел в кабинете матери и вечер, и ночь.

С мечтательным видом изучал он лабиринты, наспех начертанные им на мятом листочке, представляя, какая, быть может, страшная и в то же время прекрасная тайна сокрыта в этих стенах, поворотах и тупичках. А потом листал старый, пахнущий плесенью альбом, вынимал карточки по одной, долго вглядывался, пока застывшие фигуры не принимались двигаться в его воображении, говорить с ним, протягивать ему руки. Он уносился еще дальше, в те казавшиеся чужими сны, где, засыпая, видел вылепленные белоснежные розы на потолке, слышал ласковый голос, поющий колыбельную, ощущал в кроватке рядом кого-то теплого и родного. С нежностью представляя, что это не фантазии с картинок из книг, не чья-то журнальная зарисовка. Это его память бережно сохранила в далеких тайниках сердца малую толику той его счастливой жизни.

Глава 8. Кокенгаузен, поместье Синие сосны

Рассвет золотил купола часовни, построенной в память спасения Императорской семьи при крушении поезда близ станции Борки. На привокзальную площадь Соня пришла первой. В руках, затянутых в перчатки, она держала три аккуратно перевязанные бечевкой тома благословенной Жорж Санд – поставщик Роман Францевич, питавший к барышне Каплан нежные чувства, сумел откуда-то достать книги. Пожалуй, даже он пошел на крайность и сделал маленький закуп в магазине «Ионка и Полиевского» на Большой Песочной, выкупил необходимые романы у прямых конкурентов Николая Ефимовича.

Соне было все равно, откуда эти книги, главное, они являлись пропуском в усадьбу мисс Тобин.

Правда, кампания чуть не сорвалась, когда Каплан внезапно выказал желание отправиться в Кокенгаузен вместе с дочерью.

Соня почувствовала, как на затылке встали дыбом волосы, едва отец начал проявлять какое-то совершенно неуместное волнение, мол, негоже барышне одной пускаться в такую даль, маменька недовольна, что он перелагает на дочь слишком много забот по доставке книг по городу и его окрестностям и эта чрезмерная свобода Сони будоражит умы и фантазию соседей.

Соне пришлось проявить верх актерского старания, чтобы доказать самоотверженность служению лавке и книжному делу. Она клялась, что счастлива быть частью такого важного дела, поведала о мечтах, в которых является хозяйкой большого книжного пассажа в Петербурге, стукнула кулаком по ладони и поклялась, что ее стараниями откроются филиалы в Париже, Вене и Лондоне. А имя Каплан будет навеки связано с книжным делом.

– Вчера вновь приходил Арсений, – обеспокоенно сказал Николай Ефимович, дождавшись, когда дочь закончит свою торжественную тираду. Соня скривила лицо, будто надкусила лимон. Арсений выставил ее за дверь. Она предоставила столько полезных сведений, рисковала жизнью, убегая от убийцы, поставила под удар репутацию, делая такое признание. А что же получила от этого мизантропа, возомнившего себя полицмейстером всего Рижского уезда?

– Все по делу о нашей Камилле? Нашли, кто это сделал?

– Нет. Но, узнав, что ты собралась везти книги в Кокенгаузен, он озаботился.

– Ишь какой заботливый! Озаботился он.

– Он советовал не отпускать тебя. Но действительно, Соня, раньше я как-то и не задумывался, что это страшно далеко от города. Восемьдесят восемь верст!

– Я еду туда в тринадцатый раз! Я уже там своею стала. Папенька, это смешно – начинать сейчас такой разговор.

– Но вдруг что…

– Ни разу ничего не случилось. Кроме того, дачный сезон начался, к развалинам направляется куча туристов.

– Это-то меня и пугает.

Но Соне удалось убедить отца не впадать в маразм и не превращаться в кликушу.

Она стояла в летнем темно-синего цвета пальто и велюровой беретке с пучком перьев у уха и прижимала книги к груди, на локте висел расшитый бисером ридикюль с серебряным фермуаром. Солнце поднималось, бодро ползя лучами по каменным стенам и ажурному куполу часовни. Где-то далеко гудели и свистели паровозы. На дворе стоял двадцатый век: век просвещения, свободы ума и технического прогресса. День предвещал чудесные приключения. У нее был замечательный отец, лишенный предрассудков, Соня чувствовала себя взрослой и решительной. А в застекленных окнах экипажей, останавливающихся на привокзальной площади, она видела отражение не гимназистки с тугой корзинкой на затылке, но важную, статную даму, которая так была похожа на «Неизвестную» Крамского, что дух захватывало.

На самом деле Соня нарочно оделась так, чтобы произвести на учителя впечатление. Больше всего к ней шел именно этот образ. Летнее пальто, которое скроила мама в феврале, сидело как влитое, головной убор, сотворенный ею же прямо по образцу с картины, оттенял Сонины черные глаза, делая их еще больше и выразительней, а лайковые перчатки довершали образ светской дамы.

Учитель Данилов явился вовремя. Выглядел он уставшим в своей помятой учительской тужурке, сказал, что почти не спал. Но очень обрадовался, когда девушка показала ему книги, которые заказывала таинственная мисс Тобин.

Отправились к кассам. Людей было много, бегали влево-вправо служащие, носильщики катили перед собой тележки, груженные узлами, чемоданами и корзинами. Шумной толпой мимо прошли офицеры Изборского полка, тучная дама в жакете со множеством оборок вела крохотную собачку на поводке, два комиссионера из Евангелического общества бросались от человека к человеку со своими брошюрами, у бочки с квасом скучал жандарм, медленно потягивая свой стакан и лениво озираясь. Многие были одеты в трикотажные и велюровые спортивные костюмы, ставшие с недавних пор столь популярными у мужчин. Это было утро дачников, спешащих в домики на Взморье, и тех, кто хотел отдохнуть в кургаузах Дуббельна и Майоренгофа, послушать концерты, принять грязевые ванны в Кеммерне на серном источнике или просто прогуляться в хвойных лесах у станции Эдинбург.

Соня купила билет и поискала глазами Григория Львовича. Тот зорко следил за девушкой, прислонившись к колонне. Выждав условленное время, подошел к кассе.

В «зеленом» вагоне пассажирского поезда, идущего в Динабург, они разместились друг против друга. Соня, делая вид, что совершенно незнакома с молодым человеком, опустившимся на скамью напротив, открыла роман «Кора» и принялась перечитывать про любовь почтового служащего, на этот раз на английском, ловя себя на мысли, что давно не брала в руки книг, написанных на языке великого Шекспира. Зачитанные до дыр Вальтер Скотт, сестры Бронте и Диккенс не шли в общий счет.

Когда поезд тронулся, она перенесла взгляд к окну. Дорога лежала через Московский форштадт. Поезд, стуча колесами, набирал скорость, в окне пронеслись угрюмые постройки заводов и полотно кладбища, а потом они выехали за город, пейзаж стал скучным, Соня вернулась к чтению. На некоторое время она провалилась в книгу и вздрогнула, когда Данилов внезапно что-то пробормотал.

– Что? – переспросила она.

– Эти Синие сосны стоят на развалинах орденской тюрьмы замка Кокенгаузен, – повторил тот, говоря словно в никуда. Он сидел, прислонившись к окну, руки его были скрещены, в лице тяжелые раздумья. Соня бросила короткий взгляд исподлобья, помня о принятом решении тщательно скрывать, что они едут вместе. И без того сидящая на скамейке через проход высокая сухопарая дама в пенсне и с блестящими букольками одарила ее многозначительным взглядом при входе в вагон, заметив, что барышня едет одна.

Услышать их не могли, скамейки Сони и Данилова были предоставлены им целиком. Теснить барышню никто не решился, а Григорий Львович выглядел без фуражки растрепанным и подозрительным в своей учительской тужурке будто с чужого плеча – на учителя сегодня он походил еще меньше, чем прежде, поэтому, видно, с ним рядом ехать никто не решился. Таким образом, они сидели почти одни, если можно так сказать о паре, сидящей друг против друга в вагоне, заполненном наполовину.

– Вы знали, что Синие сосны стоят на развалинах Кокенгаузена? – Учитель не переменил позы. – На той части, где была тюрьма.

– С чего вы это взяли?

– Вчера я был в музее.

Лицо Сони расплылось в подобии саркастической усмешки, которую она тотчас поспешила спрятать за книгой.

– И в библиотеке Общества любителей истории и археологии Прибалтийского края, – продолжил Данилов. – Синие сосны… О них при мне никогда ничего не говорили. Я слышал только, было старое поместье, но его продали. Но когда-то давно родители давали добро на археологические раскопки в нем. Там под домом огромная каменная тюрьма, в которой, возможно, были заключены архиепископы Иоанн II и Иоанн III, а пленный Сильвестр Стодевешер и вовсе умер в цепях. Вы читали Хроники Генриха Латыша?

– Нет. – Соня уже не улыбалась, желая понять, куда клонит учитель.

– В «Рижском вестнике» опубликован перевод. Том первый. Страница шестьдесят пятая. В третьей части его говорится об истории Кокенгаузена. Это был орденский замок. Помните, я вам рассказывал об Ордене меченосцев, который был основан в Риге во времена, когда Лифляндская губерния звалась Ливонией?

Соня не ответила, опустила глаза в смятении, через минуту вновь поглядела на учителя, тот даже не пошевелился и смотрел уже сквозь нее, но взгляд его был странным, пронизывающим, ни упрека в нем не было, ни недовольства, а какая-то тяжелая неподвижность. Соня подумала, он сейчас отчитывать ее начнет, что она не слушала урока, но ошиблась. Данилов был погружен в какие-то свои думы.

– В дни Реформации рижские епископы, – начал он голосом оракула, когда поезд загромыхал по железнодорожному мосту через реку Огре, – оставив Ригу, переселились в Кокенгаузен, архиепископ Линде отстроил каменную стену, широкую и крепкую, превратив замок в город. Здесь умер последний рижский архиепископ. Здесь был Иван Грозный, поляки, шведы, чума. Кокенгаузен громили, возводили вновь, разоряли и опять отстраивали, в конце концов, курфюрст Саксонии Август Второй Польский повелел его взорвать. Лет шесть назад часть руин занял Левенштерн, отстроил величественный дворец и парк, которые привлекают множество туристов. Но почему никого не привлекают Синие сосны? Почему о нашем поместье лишь одно упоминание… в никому не нужной библиотеке любителей истории и археологии Прибалтийского края. Эти земли были заняты тюрьмой, они пропитаны кровью, слезами и страданиями. Ее почва – это тлен и кости.

Соня смотрела на учителя с печалью.

– Что там, за каменной стеной? – продолжал Данилов. – Кто там? Кто этот Тобин? Кто мисс Тобин? А может, она живет в заточении? В тех страшных подвалах, схемы которых я вчера изучал? А вдруг она потеряется в них?

– Не фантазируйте, Григорий Львович, страшного, – вырвалось у Сони.

– А вдруг эта таинственная мисс Тобин и есть моя сестра?

Соня уже думала об этом, но только не решалась начать разговор. И уже имела маленький план на счет таинственной мисс Тобин.

– А давайте напишем ей письмо? – воодушевленно воскликнула она.

– Какое письмо?

– Самое настоящее! – Оглянув вагон, Соня наклонилась ниже к учителю и зашептала: – Вы не знаете ее имени, значит, так и пишите: «Таинственная незнакомка, позвольте к Вам обратиться с приветом…»

– Вы шутите, Софья Николаевна? – Данилов отпрянул к спинке скамейки, сделав недоуменные глаза.

– Нет, что вы, Григорий Львович, нет. – Она нырнула рукой в ридикюль и вынула из его недр карандаш и записную книжку. Вырвав из нее листок, протянула учителю «Кору» Жорж Санд, листок и карандаш. – Напишите ей! Мы вложим записку в эту книгу, и она непременно ее прочтет. Она много читает, папенька едва успевает собирать для нее заказы.

Григорий Львович неуверенно взял в руки письменные принадлежности и положил их на колени, приготовившись.

– Что… что мне ей сказать? – Его рука, сжавшая карандаш, слегка дрожала.

– Пишите так, словно обращаетесь к своей сестре.

– Ох, разве это позволительно? – Учитель замер на мгновение, но нагнулся и стал что-то старательно выводить. Через минуту он скомкал лист и попросил у Сони еще один. Скомкал и его. Соня милостиво снабжала его бумагой, пока на пустом месте рядом с Григорием Львовичем не образовалась целая гора смятых листков, а Сонин блокнот значительно не опустел; в книгу наконец была вложена записка.

– Прочтите, если хотите, – проговорил учитель, возвращая «Кору».

– Что вы, что вы, это личное, какое я имею право?

Они промчали станции Рингмундгоф и Ремерсгоф, похожие друг на друга как две капли воды, вскоре показался холмистый пейзаж и утопающая в деревьях, опушенных весенней зеленью, станция Кокенгаузен. По одну сторону железнодорожного полотна далеко в облаках виднелся холм Гайзиньш, точно спина древнего великана, по другую распростерся зеленый ковер парка пышного имения Левенштернов, блестели на солнце кресты на колокольнях церкви Петра и Павла и шпиль лютеранской церкви. А вдали простерлись развалины стен замка, озаренные каким-то волшебным перламутрово-золотым с вкраплениями серебра сиянием – то преломлялся утренний свет в водах Двины и Перзе.

Выйдя на перрон, Соня уверенным шагом направилась аллеей через парк, на самом деле устроенный самой природой, но заботливыми усилиями рук человеческих сохраненный. Красивые беседки и павильоны, множество скамеек, подметенные дорожки терялись в аккуратно стриженных кустах, цветочных клумбах и деревьях. И не скажешь, что когда-то здесь со звоном ударялись друг о друга мечи немцев и древних ливов, неслись вскачь на конях рыцари в белых плащах с красным крестом на груди, а благородный Теодорих, основавший Орден меченосцев, шел со знаменем Пресвятой Девы в руках.

Над парком на меловой скале, бывшей тоже частью замка, возвышались грозные развалины орденских времен. А за мостом через ров сразу в соснах пряталась высокая каменная стена другого имения. У Синих сосен был яркий сосед. Усадьба Левенштернов лежала на равнине, которую не зря звали Ливонской Швейцарией, такой она была удивительно живописной, вид на нее открывался прямо со станции. Достаточно было пройти версту, чтобы попасть в парк. Имение Даниловых лежало на камнях у кладбища по другую сторону скалы в отдалении от парка. Иные считали стену продолжением развалин, обходили ее кругом от берега одной реки до берега другой и, не найдя ворот, уходили. Ворота располагались ниже, приходилось спускаться по петляющей тропинке, когда-то бывшей широкой грунтовой дорогой, по которой мог проехать экипаж к подъездной аллее усадьбы. Тропинка приводила к крохотному водопаду, там Перзе была порожистой и начиналась полоса сосен таких густых и темных, что прозвали их, уж неизвестно по каким правилам здравого смысла, синими.

Данилов восторженно оглядывался, следуя за гибкой и ловкой Соней, оступался и дважды чуть не подвернул лодыжку. Дорожка была каменистой, и видно, что совершенно нехоженой. Тобин жил как отшельник, допустив кругом запустение, чем-то напоминая в этом самого Гришу. Но внутри усадьба была вычищена не в пример дому на Господской, а крепкие дубовые, окованные железными пластинами ворота с той стороны охраняли два гладкошерстных породистых добермана. При приближении пары незнакомцев к воротам они сначала притихли, должно быть принюхивались, было слышно, как они протяжно, свистяще дышат за плотными дубовыми досками, а потом воздух сотряс грозный лай.

– Это они вас учуяли, – шепотом сказала Соня, – меня уже знают, в последние разы не облаивали. Но вам лучше не показываться…

Данилов нахмурился, видя по лицу Сони, что та намерена его обвести вокруг пальца.

– Как это «не показываться»? Это мой дом! Я хочу войти. Я хочу его видеть.

Соня встревоженно сжала пальцами книги, она знала, что придется пережить этот неприятный разговор. Но еще в поезде подумала, что Григорию Львовичу лучше было не ехать так сразу.

– Я не могу сказать почему… – прошептала девушка, сначала опустив голову, а потом в свойственной ей решительной манере ее вскинув. – Что-то мне подсказывает, лучше сохранить вас как козырную карту, ну или… – Она осеклась, осознав, что привела неудачное сравнение. – Послушайте меня, Григорий Львович, я точно знаю. Спрячьтесь… вон за тот камень, видите, валун? Они не должны вас пока видеть.

– Я не понимаю, не понимаю, не понимаю почему? – чуть не вскричал он, как ребенок.

– Потому что, если за этой стеной живет ваша сестра, – сурово сведя брови, сказала Соня, уже не в первый раз замечая, что на Данилова действует строгий тон, – наверное, она на вас похожа, вы ведь близнецы. Слуги заметят сходство, доложат этому таинственному Тобину. А кто он – мы пока не знаем. Вдруг окажется, что это самый главный наш враг?

Данилов, услышав, что кто-то за воротами уже успокаивает собак и даже принялся за засовы, отошел назад. Он посмотрел на камень – оглядел его не без доли презрения, очевидно, считая ниже своего достоинства прятаться, развернулся и ушел вверх по тропинке, исчезнув за поворотом.

Процесс передачи книг был скор и ничем не отличался от предыдущих встреч с обитателями имения. Явилась старая сухопарая экономка на целую голову выше Сони, взглянула на девушку холодно, пригласила войти. Соня всегда попадала в одну и ту же часть сада. От ворот пролегала выездная аллея, окруженная густыми соснами, потом открывалась зеленая лужайка с яркими клумбами, фигурно подстриженными кустами роз и жимолости и резной беседкой, выкрашенной в белый цвет и увитой фиолетовым облаком клематиса. Внутри беседки всегда был столик, уже накрытый к чаю, словно обитатели замка, подобно Шляпнику и Соне из «Алисы в Стране Чудес», круглые сутки только и делали, что чаевничали.

Экономка усадила Соню, передав ее заботам находящейся тут же горничной, одетой в скромное черное платье с белым передником и кружевной наколкой в темных волосах. Она налила в чашку ароматного чая и придвинула большое блюдо с пышками. Заерзав на стуле, Соня, всегда чувствовавшаяся себя здесь Алисой, глядела вслед удаляющейся экономке. Та нырнула в завесу сосен – от лужайки шло продолжение выездной аллеи, она тонула в тени, и за крепкой хвойной стеной совсем было не разглядеть дома. Соня видела его лишь однажды – когда прибыла в первый раз. В тот первый раз ей чаю не наливали, а пригласили посидеть на мраморной лавочке под большим кустом роз у крыльца. Соня успела разглядеть и запомнить статуи всех девяти муз, стоявших кругом, колонны, окна, портик, пока сидела в ожидании, когда ей принесут деньги. Но больше такого не повторялось.

Чай в беседке всегда казался девушке знаком особого внимания, но теперь она понимала, что ее больше не пускают внутрь лишь потому, что она вообще никогда не должна была попадать по ту сторону сосновой аллеи, окружающей дом. И тот единственный раз был ошибкой.

В остальном все было как всегда. Пока Соня пьет чай, отдыхая с дороги, экономка вручит книги таинственной мисс Тобин, вернется с деньгами за товар и с неизменным полуимпериалом, окупающим не только двойной билет, но и в полной мере вознаграждающий Соню за потраченное время и силы на путь. Все занимало не более получаса, с тем расчетом, чтобы Соня могла успеть на дневной поезд, идущий из Динабурга обратно в Ригу.