Текст книги "Дети рижского Дракулы"
Автор книги: Юлия Ли
Жанр: Исторические детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Сам губернатор, покойный Зиновьев, споспешествовал тому, чтобы упоминание о страшном позоре нигде не значилось. И церковную книгу лично я сам подчищал. Ишь, он по чернильным отметинам догадался, тоже мне, Пинкертон! Даниловы держали большие капиталы, имели родственные связи с губернатором Зиновьевым, было б страшным позором, если бы такая чудовищная история вылезла на свет божий. Поэтому богом тебя заклинаю, хоть в этом меня послушай! Не вороши прошлое. А Григорию придется остаться в неведении. Таков его крест. Оно лучше – жить изгнанником, чудаком, чем знать, что ты плод такого греха.
– Когда-нибудь все всплывет, – так же сквозь зубы и не отрывая взгляда от замысловатого рисунка ковра, который и ныне предмет его кошмарных сновидений, ответил Арсений.
– И пусть. Но не твоими стараниями. А теперь убирайся. И чтоб больше я не слышал, что ты роешься в грязном белье этой семьи.
– А что с лепрой? – воскликнул Арсений, подняв голову, ибо чувствовал, что натерпелся страху, но все зря. Так и уйдет, не добившись для Данилова никакого послабления в жизни, никакой помощи от полиции, представителем которой являлся, а значит, был ответственен за его горе. – Марк был болен лепрой, его не могли взять в армию!
Но вольность сына стала лишь катализатором очередной взрывной реакции отца. Бриедис-старший побагровел, как красная кровяная соль, и медленно стал подниматься, вырастая над казенным столом и хватаясь за латунный поднос.
– Вон! – заорал он.
Арсений резко надел фуражку, взял под козырек и с поджатыми губами вышел. Хотел дверью хлопнуть, но в последнюю секунду передумал, довольно было и того, что рукой вскинул без должного уважения в лице.
Некоторое время Арсений и вправду следовал совету отца, совершенно не зная, что предпринять и сердцем мучаясь за Данилова, но случилась странная история с убийством учительницы, служившей с ним в одной гимназии, а следом произошла кража отцовского револьвера и внезапное его обнаружение в портфеле Григория Львовича.
Бриедис не успел связать одно с другим и поразмыслить о связи этих событий, вернувших ему карт-бланш в расследовании дела Даниловых, как вдруг добавилось третье – во всем этом оказалась замешана Соня.
Слушая яростную тираду Данилова, прежде никогда не выходившего из себя, никогда с такой страстностью не нападавшего на людей, Бриедис впал в раздумья и даже не стал мешать тому отчитывать Соню, которая, скорее всего, опять попала в историю, как это ей было свойственно прежде, а гнев учителя имел вполне веские основания.
Все два года, что Арсений прожил в казенной квартире над полицейским участком, он ни разу не зашел в магазин Каплана, кроме того случая, связанного с убийством учительницы живописи. К несчастью, отец ему запретил и это: думать о женитьбе на дочке книготорговца. Эдгар Кристапович открыто заявил нерадивому сыну, что не желает Сонечке судьбы супруги полицейского-горемыки и неудачника.
– Увижу тебя на улице Паулуччи – лично расстреляю как политического преступника! Сфабрикую политическое дело, в котором ты будешь фигурировать бомбистом, и не подумаю прийти на похороны.
Но все же Арсений за Сонечкой приглядывал, может быть, даже еще зорче, чем за Даниловым. Смотрел, как та на глазах хорошеет, но сам не показывался, боялся отцовских угроз. Грех сыноубийства тот, может, и не взял бы на душу, но, когда приходил в особенную ярость, ставил под удар собственное сердце, в конце концов оно могло не выдержать. Арсений и без того доставил отцу слишком большое огорчение, чтобы лишним непослушанием испытывать его терпение. Кроме того, и Соня была еще юна для замужества. Вот окончит гимназию, а его самого в сыскное отделение переведут, мечтал Арсений, тогда можно пойти свататься.
Переждав праведный гнев Данилова, Бриедис выпрямился и скрестил на груди руки.
– Что за убийство, Софья Николаевна? – спросил он.
– Мое убийство! – продолжал кипеть Данилов. – Прошу вас обращаться ко мне. Я согласен ответить на все вопросы. Но прежде вам придется все же прочесть записи моей нерадивой ученицы.
Он раскрыл тетрадь девушки и судорожно стал листать, немилосердно комкая листы, отрывая края. Нашел, развернул тетрадь к приставу и, яростно постучав по странице, исписанной карандашом, вскричал голосом, который в конце фразы сошел на фальцет:
– Вам придется это прочесть!
Бриедис прикрыл глаза, болезненно вспоминая, как у него самого срывался голос в юности, а приобрел устойчивость лишь к семнадцати годам. Подавив вздох, он взял в руки Сонин дневничок, бросил на нее короткий извиняющийся взгляд и принялся читать.
Принялся читать, а губы разъезжались в непростительно широкую улыбку. Он сделал паузу, вернул лицу строгость, сжал зубы, опустил глаза к буквам и опять, углубляясь в сюжет, едва не стал давиться смехом, сам того не понимая, что причиняет боль обоим. Соня не могла понять, худо ли написано, а Данилов, верно, рассудил, мол, приставу смешно, что над учителем потешаются, как над Пьеро.
Но такое сочинение не могло вызвать иного впечатления.
Насилу Арсению удалось сохранить должный вид. Он дочитал с трудом, никак не мог собраться с мыслями, часто отрываясь от строк, бросал на Соню улыбающиеся взгляды, но в поле зрение ловя мрачное лицо Данилова, приходил в себя.
До такого могла додуматься только она! Мечтающая стать то сыщиком, то писательницей, то отправиться в кругосветное путешествие. Арсений всегда мягко отговаривал девушку, грезившую книжными приключениями, от романтических иллюзий, все чаще посещающих ее вздорную кудрявую головку. Но Соня лишь сердилась и называла Арсения мизантропом, вкладывая в это слово тысячи разных смыслов.
Подумать только, как, должно быть, допек ее бедный Данилов своими причудами, что она самолично вложила в его руку «смит-вессон». Вот уж кто настоящий мизантроп.
Тут еще одно удивление: откуда барышне знать, чем вооружены армейские силы империи? «Смит-вессон». Она ведь указала точное количество патронов в нем, правильно преломила ствол. А откуда она знает про ликвор? Все-то ее книжки.
Дочитав, Бриедис поднял на нее глаза и, перестав внутренне смеяться, вздохнул. Смешно лишь с виду, но в свете недавнего убийства такие записи могли бросить тень на барышню. А ведь ей осталось доучиться какие-то две-три недели до получения свидетельства.
– Объясните, пожалуйста, Софья Николаевна, что сие значит?
Она поднялась со стула, оправила фартук и, опустив подбородок к груди, громко, будто зачитывала поэму, сказала:
– Я приношу извинения, Григорий Львович. Больше такого не повторится.
– Уверен, что извинения будут приняты. – Бриедис перевел взгляд на Данилова, сидевшего мрачнее тучи. – Но я бы хотел знать, какое отношение имеет это сочинение к фразе, что Григория Львовича хотят убить?
– Позавчера я была у Григория Львовича дома, – выпалила Соня быстро, чтобы ее никто не успел перебить. – Вечером, после семи. Я хотела попросить вернуть мне мою тетрадку. Вернее, я пыталась догнать Григория Львовича, но не успела, шла следом от нашего магазина. Без дозволения я зашла в дом… в его дом. И там столкнулась с человеком ростом шесть футов и дюйма три на глаз. В правой руке он держал револьвер – я разглядела барабан. Возможно, ваш, Арсений Эдгарович, ведь «смит-вессон» уже был украден, и злоумышленник имел намерение застрелить Григория Львовича прямо из него. Я пряталась под лестницей и ненароком спугнула негодяя. Он ушел, а я убежала.
Соня выдохнула, замолчав, с наивным ожиданием глядя на Бриедиса.
– Очень интересно. – Тот улыбаться перестал.
Данилов сидел прямо и недвижимо с бесстрастным, мрачным лицом и смотрел перед собой. Бриедису была знакома и эта маска. Григорий входил в подобное состояние, когда от него вокруг требовали слишком многого, будто впадал, по словам доктора, в транс, не знал, как вести себя, и делал вид, что невидим. Но, несмотря на отстраненный вид, а это пристав тоже быстро вычислил, он все слышал и понимал, мог вполне осознанно отвечать.
– Вы видели в своем доме убийцу, Григорий Львович?
– Я видел только Софью Николаевну, топтавшуюся на моем крыльце, – механически ответствовал он, не шелохнувшись.
– Хорошо. Теперь вернемся к сценарию убийства.
Соня вновь, набрав воздуха в легкие, тоном ученицы стала перечислять, какие имеет на сей счет соображения: что дневничок был просмотрен после трех часов пополудни 23 мая, в четверг, а человек с револьвером появился в доме Данилова на Господской около семи-восьми вечера, из чего следует, что таинственный похититель успел прочесть пресловутую запись, сообразить, как, где и у кого выкрасть «смит-вессон», предпринять попытку убить Данилова, провалить сию попытку и в конце концов, не найдя ничего лучшего, подкинуть револьвер в сумку учителя в надежде, что он застрелится прямо в гимназии.
– Там еще была записка, – воодушевленно закончила Соня.
Бриедис слушал девушку, понимающе кивая, нет-нет все же заглядываясь на ее милое веснушчатое личико, не теряя тем не менее нити повествования и одновременно продолжая досадовать, как она могла быть так неосторожна со своими фантазиями. Но когда она замолчала, сухо поблагодарил и попросил выйти.
– Что?
– Прошу простить, Софья Николаевна, но вам, кажется, пора на уроки, поэтому разрешите дальше продолжить с Григорием Львовичем.
Он знал, что нельзя было давать барышне с характером Сони таких сухих отповедей. Но пришлось. Бриедис решил одним резким махом, пусть и болезненным для обоих, обрубить все концы. Она так рьяно взялась давать отчет, будто была настоящим филером, верно, решив, что уместны ее участие и эта вольность, с которой она посетила дом Даниловых в семь, хуже – в восемь часов вечера.
Соня не ожидала от Арсения подобной холодности, изменилась в лице, побледнев, и так посмотрела на пристава, что тот насилу выдержал этот взгляд возмущенной эринии, физически ощутив на себе его неприятное электричество.
– У меня нет более уроков сегодня! – с достоинством молвила она.
– Идите, Соня, – настоял тот. – Всего доброго.
Она мотнула головой, поджала губы и вышла.
– Мизантроп, – донеслось до него тихое шипение.
Пристав только вздохнул. И с минуту стоял, закрыв глаза.
Видит бог, он не хотел наносить ей такую тяжелую обиду, тем более что и ранее неоднократно неумышленно обижал своими соображениями, в которых было, может, больше косности и консерватизма, чем он того хотел. Но так уж он воспитан, в убеждении, что женщина должна быть оберегаема от опасности и бед. В его жизни хватало потерь – он лишился матери в возрасте, когда едва себя помнил.
Сонечка не утруждала себя усилиями понять чужих к ней чувств, она рвалась в бой, как молоденький петушок, совершенно не подозревая, что ее может ждать колючая опасность. А в беседах всегда проявляла столько воодушевления, что порой казалось, когда-нибудь эта плещущая через край энергия сыграет ей во вред.
Прошипев свое излюбленное «мизантроп», она притворила дверь. Бриедис дождался, когда классная дама, охранявшая в коридоре покой дознавателя, препроводит ее куда следует, и повернулся к Данилову.
– Григорий Львович, что происходит? – мягко спросил он.
Тот промолчал, продолжая изображать из себя глухонемого невидимку.
– Григорий Львович, убили человека, вашу коллегу, – попробовал достучаться до него Арсений. – Я прошу вас помочь. Этот Сонин рассказ… Она была с детства вздорной, но очаровательной фантазеркой. Вы уж простите, что она доставила вам столько хлопот с этим своим сочинением. Она не желала вам смерти…
– Я знаю, – однозвучно молвил он. – Не хочу вас задерживать. Вам, должно быть, известно о смерти Камиллы Ипполитовны больше моего.
– Будем называть вещи своими именами: она пыталась очаровать и вас, и меня, и еще по крайней мере двоих. Учитель математики до сих пор прийти в себя не может. Личность того, с кем она была в театре Латышского общества, уже устанавливается. Мой помощник, надзиратели ищут по известным притонам и злачным местам Московского и Петербургского форштадтов. А коли не найдут они, искать уже будут из сыскного.
– Никто меня очаровывать не собирался, – таким же монотонным голосом ответствовал учитель. – Камилла Ипполитовна просила вам ее представить, только и всего. Что я и сделал, если помните, недели две назад.
– Вы можете припомнить, с кем она могла иметь связи?
– Нет.
– Кто, по-вашему, мог выкрасть мой «смит-вессон»?
– А то вы сами не понимаете?
– По правде говоря, нет, поскольку Камилла Ипполитовна не являлась ко мне ни в полицейскую часть, ни в квартиру. Револьвер я хранил в сейфе, в кабинете участка.
– Значит, его взял кто-то из ваших, – хлестнул Гриша.
В сердце Арсения закрались непрошеные сомнения.
– Я обязательно проверю эту версию. – Голос его дрогнул. Ведь и помощника своего, и обоих надзирателей пристав знал недолго. Двух лет недостаточно, чтобы обрести уверенность в человеке, порой уверенности не дает и знакомство длиною в жизнь.
– Что за записка? Соня упоминала какую-то записку…
В дверь постучались. Вошла Анна Артемьевна, неся в руках бумаги.
– Как хорошо, что вы, Арсений Эдгарович, и вы, Григорий Львович, еще не ушли.
Оба тотчас поднялись. Полнотелая фигура в платье из легкой синей шерсти с белым кружевным воротничком подплыла к кафедре.
– Григорий Львович, вы меня простите, но я принять этого не могу. – Она протянула учителю его заявление об уходе. – Ваш поступок весьма благородный, но брать на себя вину за чье-то преступление я не позволю. Признаюсь, вы меня огорошили, но сейчас, придя в чувство, я полностью осознаю, что во всей цепочке событий ваш уход станет лишь ненужной помехой дознанию. – И обернулась к приставу, протянув ему листок с наклеенными на нем буквами: – Совершенно позабыла вам его показать.
Пробежав глазами по безликим угрозам, Арсений помрачнел – буквы из театральных афиш, а Камилла была больна театром, и в ее квартире лежала целая кипа и к «Фаусту», и к «Жизни царя», и к «Гамлету».
– Благодарю, Анна Артемьевна. Это все?
– Нет, не все. – Она сделала вдох и еще раз глянула на учителя истории: – Повторю, что не отпущу вас, Григорий Львович, никуда.
Тот тихо, почти про себя проронил слова благодарности, обращаясь к своим коленям. В лице мрачная отрешенность сменилась несчастным выражением, в глазах застыли слезы отчаяния, которые он едва сдерживал.
Начальница обратилась прямым и серьезным взглядом к приставу:
– А вот что касается Камиллы Ипполитовны… Она, конечно, личность возвышенная, училась у самого Моне. Но последние несколько месяцев с нею делалось нечто странное. Она стала растерянной, больной. А еще, – начальница понизила голос, – у нее появились средства.
Пристав добавил в свою записную книжку пометку.
– Теперь все, – и Анна Артемьевна с достоинством вышла.
Данилов так и не поднял головы и не видел, как та закрыла дверь. Пристав с ним опять остался один на один.
– Григорий Львович, это уже серьезней. Ответьте мне, пожалуйста, были ли на вас еще какие-нибудь покушения ранее?
– Не знаю.
– Кажется, вы поведали Соне больше, чем мне. Но я от всей души желаю помочь. Если вас убьют, мы себе этого не простим, – осторожно и неумело продолжал подступаться Бриедис. – Помогите нам.
Сегодня Данилов-младший настроен был особенно мрачно. Обычно Арсению удавалось расположить его к беседе. Но ныне он оставался непреклонен и совершенно на себя не походил, будто вернулось время, когда еще только пристав вошел в его дом и Данилов смотрел на полицейского сквозь, как на других, без доверия, неприязненно, холодно.
– Я могу насчитать по крайней мере два покушения, Григорий Львович. Тот случай, когда вас кухарка обвинила в смерти матери, а потом маслом облила – первый, – рубанул Арсений, устав нянькаться.
Сработало! Данилов вздрогнул, потянувшись рукой к левому колену, где у него были шрамы от ожогов, и поднял на Арсения тяжелый взгляд, в котором затеплился интерес. Кажется, он никогда не рассматривал показания кухарки как покушение на себя.
– Почему вы так решили?
– Это было очевидно с самого начала. Неужели вы думаете, что ваше наследство никого за два года не взволнует?
– Кого оно может взволновать? Я остался один. Да и наследства уже особо никакого нет…
– Однако, – прервал его пристав, – партнеров, дальних родственников, о которых вы не знаете, кого-нибудь еще могли обеспокоить ваши капиталы. Обязательно найдется какой-нибудь конкурент. Или тот, кто захочет избавиться от единственной помехи, мешающей исправной работе ваших фабрик. А вы думали, спрячетесь в собственном доме, который превратили в сарай, в надежде, что все решат, будто вы исчезли?
– Не учите меня, сам ученый, – огрызнулся Данилов.
Пристав вдруг ощутил сильный прилив осознания, что так нельзя. Нельзя играть в эти прятки, жмурки, кошки-мышки. Григорий Львович взрослый, сознательный человек, он должен знать свое положение. Нужно сейчас взять и рассказать ему правду о родителях.
Пристав стоял, глядя на него, набрав в легкие воздуха.
Нет, это все же мальчишка. Мальчишка девятнадцати лет, с неустойчивым нравом, вечно снедаемый обидами, капризами и вздорностями, все достоинство которого и заключается в знании «Илиады» и самозабвенном исполнении Штрауса. Станет ли он сговорчивее, узнавши о духовном родстве с Дионисом, рожденным от кровосмесительной связи Зевса и Персефоны?
Пожалуй, нет, подсказал опыт Бриедиса. От такой правды недалеко и в лечебницу для невротиков загреметь.
Пристав собрал с учительской кафедры протоколы, постучал пачкой, чтобы выровнялись края, надел фуражку и вышел.
Глава 7. Кипящее масло, зубной порошок и нож
Данилов вышел на крыльцо гимназии, чуть пошатываясь. Позабыл застегнуть тужурку, к досаде обнаружив, что где-то еще потерял и фуражку. Такого с ним прежде не случалось. Обычно он всегда строго следил, чтобы пуговицы оставались крепко прилажены, ремень затянут, волосы не торчали, как у юнца, головной убор – на месте. Первостепенной важностью для Данилова было – никогда не терять достойного, взрослого, вида.
Субботний день – занятия кончались рано, но пристав задержал его в кабинете убитой. Гриша насилу вынес этот бессмысленный допрос, с трудом сдерживая в себе досаду и нетерпение. Он-то знал, что охотник, подсылающий убийц, не стал бы мараться, подставляясь на убийстве кокотки, он слишком осторожен. Все им подосланные агенты, скорее всего, были простыми обывателями, ни черта не смыслившими в деле душегубства. Нанял бы тот настоящего умельца, Гриша был бы уже мертв. Но его тайному врагу непременно хотелось все обернуть несчастным случаем. Гриша это знал, он не был дураком.
Как бы извернуться и исчезнуть? Незаметно бежать?
А Аннушка вернула заявление об уходе.
Еще вчера вечером он принял решение бросить дом на Господской, не оставалось сил держать оборону против незримого врага, охотившегося за ним все это время. Пристав прав, все началось с обвинений кухарки в смерти матери. Никто и не подумал прежде, как и сам Гриша, искренне винивший себя в ее смерти, что женщина кем-то подкуплена, а ее обвинения станут дебютом длившейся уже два года шахматной партии с тайным убийцей.
Когда ее показания усилиями Арсения Эдгаровича были опровергнуты, на следующий же день она сделала второй ход – опрокинула на Гришу супницу с кипящим маслом. Неловкое движение, кухарка могла позволить себе взять в качестве оружия простую супницу. Кто догадается о ее преступных намерениях? Гриша едва спасся, успев отскочить в сторону, когда горячая посудина под увесистой рукой той, что кормила его родителей лет двадцать, что кормила самого Гришу, когда он еще даже не учился в гимназии, полетела набок, а горячая желтая жижа потекла со скатерти ему на колени.
Ожоги были довольно сильные, масло облепило штанину у колена и едва не разъело ногу до костей.
На вопросы о том, зачем было наливать масло в супницу, кухарка не ответила ничего вразумительного. А вызвать по сему случаю полицию мог лишь идиот.
Доктор старательно лечил Данилова компрессами, поил порошками, чтобы уменьшить боль, пока не выяснилось, что в качестве обезболивающего он давал больному кокаин, стремительно увеличивая дозу.
Это успел заметить Дильс, приказчик, седьмые сутки дожидавшийся, когда Григорий очнется от забытья и подпишет необходимые бумаги. Виктор Германович взял на себя смелость уволить врача, обвинив того в недобросовестности. Гриша сначала и вовсе не заметил ухода француза, прожившего с родителями более четырех лет, а когда спросил, куда подевался месье Этьен, не особо удивился ответу приказчика. Правда, и сам Виктор Германович представил случай не как попытку отравить отпрыска состоятельной семьи, а как простую халатность. Доктор настаивал, что больной сам требовал увеличения дозы, поскольку ожоги были чрезвычайно болезненными. Гриша не мог сие подтвердить, он ничего не помнил, спустя три дня после случая с супницей впал в забытье и потерял счет времени.
Полицию и здесь было вызывать бессмысленно. Если бы не немец, то Гриша уже пребывал бы на небесах, так и не выйдя из кокаиновой дымки.
Случай этот, как и историю с маслом, пришлось припомнить, когда на него стали сыпаться весьма странные неприятности. Тяжелый камень с крыши Латышского общества, налетевший ни с того ни с сего ломовой, стрихнин вместо зубного порошка, проданный ему в аптеке Бирсмана на углу Малой Грешной и Весовой улиц. В подмене зубного порошка был повинен вовсе не аптекарь, а совершенно незнакомая женщина, которая прямо на глазах у аптекаря, как карточный шулер, заменила на прилавке одну баночку другой такой же и преспокойно удалилась. На даму средних лет, хорошо одетую, в дорогой накидке и шляпке с вуалеткой никто бы ничего дурного не подумал. Удивленный странным поступком покупательницы, Бирсман сам удержал Григория Львовича от покупки, открыв ему то, свидетелем какого странного действия стал. А после провел анализ порошка, в котором оказалась замешана добрая доля яда.
Вызвали полицию. Помощник пристава – грубоватого вида бывший офицер с глубокими складками у рта – равнодушно запротоколировал случай и удалился.
Потом на Гришу трижды подряд нападали с ножом, с частотой в неделю, и всякий раз учителю чудом удавалось спастись. Только лишь потому, что злоумышленники были чистейшей воды дилетантами.
Один раз грабителя спугнула внезапно появившаяся толпа студентов Политехникума, вышагнувшая со стороны набережной в минуту, когда Данилова схватили за ворот шинели. Второй раз Гриша, получив лишь легкое ранение руки, успел добежать до турецкой кондитерской, где ему перевязали рану и в провожатые дали высокого и рослого турка, служившего в заведении разносчиком. В третий раз он был уже ученым и носил собой апаш. Грабитель не ожидал получить в лицо удар кастетом, не успел воспользоваться ножом, но гнался за Гришей аж до крыльца его дома. Гриша нырнул под деревянную лестницу напротив входной двери, затаился в темноте и пыли, а убийца, пошарив по лабиринтам темных комнат, ушел ни с чем.
За всеми неприятностями, что с ним случались, Гриша теперь видел покушение на его жизнь. И уже так запутался во всем, что не мог отличить простую случайность от действительной опасности. Дважды он ходил в полицию, но Арсения в участке не заставал. Его принимал тот же помощник пристава, назвавшийся штабс-ротмистром Гурко. С важным лицом и частыми киваниями он выслушивал Григория, будто тот явился сказки сказывать, отпускал грубые армейские скабрезности, все, однако, тщательно протоколировал, отправлял домой с обещаниями что-нибудь предпринять; советовал сходить к доктору.
Полиция не сделала за все два года ровным счетом ничего. И Арсений, верно, получивший от своего помощника подробные протоколы о нападениях, счел их глупостью, предпочел бездействовать, так, для виду иногда навещая Гришу. Данилов знал, чуял сердцем, что, кроме как на себя, положиться ему не на кого. Он оснастил для обороны одну комнату, остальные помещения в доме оставлял во мраке, чтобы в случае налета скрыться в его темных, пыльных закутках, уповая лишь на то, что хорошо знал расположение всех комнат, залов, коридоров и чуланов, а люди пришлые в нем терялись. Двери он не запирал. Зачем? Охотники все равно явятся. И спал порой одетым с апашем в руке.
Он купил его на рынке в Париже, будучи там с родителями на вакации, как красивую безделицу, не чая, что крохотная стальная конструкция, включающая недлинный складной кинжал, хлипкий барабан с шестью гнездами и кольца кастета, украшенные лилиями, станет его единственной защитой.
Такая жизнь стала невыносимой.
Он страдал усталостью и перенапряжением. Вечное бдение, нужда быть начеку, страх передвигаться по улицам вымотали его, сделали нервным, раздражительным, вспыльчивым.
В гимназии он насилу держался, чтобы не сорваться на девочках, на ком-нибудь из классных дам или учителей. В зимнее время последний урок становился чудовищным испытанием. Данилов вел его, заикаясь, запинаясь, почти не мог ничего толком объяснить, давал задания и ходил у доски как затравленный зверь, не отрывая взгляда от темнеющих окон. После звонка Гриша должен был преодолеть путь сквозь темные улицы и остаться в живых.
Когда в портфеле оказался револьвер, он, будто под воздействием гипноза, едва не сотворил задуманное его преследователем. Едва не застрелился, в таком был отчаянии. Так маняще блестела сталь ствола, так изящен был изгиб гашетки. Но когда холодное дуло коснулось лица, понял, что им кто-то управляет издалека, шепчет на расстоянии приказы: умри, умри, сгинь. И нашел силы воспротивиться колдовским чарам.
Нужно бежать, снять со счета в Биржевом банке Рижского купеческого общества деньги и уехать первым поездом куда глаза глядят. Преследователь собьется со следа.
Стоя на крыльце гимназии, он продолжал соображать, как нынче быть. Побег уже не казался простым решением, ведь его не отпустила начальница. А ну как его хватятся и вернут обратно? Еще подумают, что это он убил Камиллу. Довериться участковому приставу? Арсению Эдгаровичу совершенно ни к чему лишние трудности, он бы не объявился, если б не убили эту парижскую мамзель. Данилов столько раз ходил в полицию, ничего тем не добившись, что потерял всякую веру в правосудие. Жить, как прежде, трусливо ожидая убийцу, он больше не хотел.
И тут он вспомнил, что вчера, когда все открылось, когда они вместе с Соней нашли тот альбом, появилась одна малая надежда что-либо во всем этом понять, возникла тонкая ниточка к человеку, единственной родной душе на всем свете – к сестре. А Соня знала, где стоял дом с колоннами.
Гриша спустился на улицу и повернул к книжной лавке Каплана. Бежал, как ребенок, низко опустив голову и наблюдая, как быстро-быстро мелькают под ногами камни брусчатки.
Маленький уютный магазин был тихой гаванью, куда, казалось, не смеет ступить нога злоумышленника или убийцы, был храмом истины, в который избегали заходить люди с нечистыми помыслами. Гриша прятался за высокими стеллажами, до отказа забитыми разными изданиями, как за магическими каменными скрижалями, которые мало спасали его, они излечивали его страх, дарили отрадное успокоение.
Никогда Данилов не уходил из лавки с пустыми руками, набирал книг с полок, заказывал те, которые не мог найти, иногда подолгу замирал с книгой в руках в каком-нибудь укромном уголке, успевая прочесть ни много ни мало треть тома с захватывающей историей или увлекательными фактами, и уходил домой только после закрытия. Каплан был так добр, что никогда не укорял учителя в забывчивости, а порой и о времени не напоминал, давая тому самому вернуться из закнижья в настоящую реальность. Потом Грише приходилось сгорать со стыда и приносить множество извинений, поскольку по его вине вместо восьми вечера лавка закрывалась в десять, а Каплан терпеливо ждал, когда последний покупатель очнется.
У книготорговца была дочь, она училась в выпускном, педагогическом классе. Прежде Гриша не обращал на нее никакого внимания – девочка, каких у него только в выпускном классе еще двадцать девять голов.
Но на днях она, сама того не осознавая, написала о его смерти. Написала о том, как он стреляется, предсказав случай с револьвером с точностью до самой малой детали.
И такую горькую обиду ощутил Данилов в ту минуту, когда читал ее дневник. Пусть и по ее просьбе, пусть и под воздействием обстоятельств. Но через эти строки, написанные девочкой, казалось, говорил сам Господь Бог, сообщая, что только в смерти избавление, что конец близок.
А потом все перевернулось с ног на голову. Соня вдруг превратилась в настоящего ангела-хранителя, с детской порывистостью стремилась уберечь от вечных опасностей. С невольной улыбкой Гриша вспомнил, как она держала его за руку и внимательно слушала, и с трудом верил, что еще неделю назад она была одним из монстров в фартуке, терзавшим его на уроках непослушанием, а уже вчера оба сидели в кабинете матери на полу и листали альбом. В сердце зародилось теплое, приятное чувство, что он обрел сестру. И та была рядом, настоящая, не воображенная, не из далеких, чужих снов, не из книг, а из плоти и крови, сидела с ним бок о бок. Он касался пальцами ее пальцев, когда они судорожно стирали пыль с тяжелой кожаной обложки альбома, он чувствовал ее дыхание на щеке, она подбадривала его, когда он говорил о том, чего не рассказывал ни одному человеку во вселенной.
Соня стала первым живым существом, проявившим к нему такое участие. Не простое снисхождение и высокомерную жалость, какие он по сей день встречал в людях, а горячее, искреннее участие. И в глазах ее было нечто такое, чего Данилов прежде не видел ни в ком в отношении себя: интерес, любопытство, чуткость, желание разделить чувства. Он вызвал в другом человеке чувство! Которого не просил, не ждал, которое не пришлось завоевывать, доказывая свою человеческую ценность.
Не помня себя, потонув в лихорадочных раздумьях, он уже стоял у стеклянной витрины под вывеской «Книжная лавка Каплана». За стеклом было видно только большое лимонное дерево в кадке, книги под ним, глобус и стопку свежих газет и открыток – их Соня обычно рассовывала покупателям в книги. Она должна была уже вернуться домой, помогать отцу расставлять товар, поить покупателей чаем, тех, кто желал почитать в углу, в креслах под уютными опахалами монстер и гибискусов.
Гриша никогда не мог решиться сесть в те кресла, ему казалось верхом ужасной фривольности вот так рассесться в книжном магазине и читать, хотя он делал то же самое, но стоя и прячась за стеллажи. Он оправдывал себя лишь тем, что забывался. Каплан не раз с улыбкой приглашал его в уголок чтения, но там всегда кто-нибудь сидел, и Гриша с благодарностью отказывался. Единственное, чем он мог себя оправдывать, что в месяц оставлял в книжной лавке полсотни рублей, не меньше. Вряд ли у Капланов был покупатель более щедрый, чем учитель истории, иногда позволяющий себе забыться и задержать закрытие лавки.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?