Текст книги "Три имени Жанны. Часть 1. Леди Джейн"

Три имени Жанны
Часть 1. Леди Джейн
Юлия Лучаева

© Юлия Лучаева, 2024

ISBN 978-5-0064-4287-0 (т. 1)

ISBN 978-5-0064-4288-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Три имени Жанны

Книга 1

Леди Джейн

Пролог

Преподобная мать Жанна, настоятельница монастыря бенедиктинок, столетиями объединявшего под своими сводами несколько разных по времени и направлению учений, пока строгая рука папы Бонифация не отдала здание монастыря на окраине Руана строгой бенедиктинской общине, сидела в своем кабинете, расположенном в пристройке к стенам монастыря снаружи него, в полном недоумении переводя взгляд с растерянного инспектора полиции господина Риго на журналиста из газеты Le Petit Journal11
  «Маленькая газета» (фр) – скандальные хроники Франции, ежедневная газета с 1865г


[Закрыть] месье Ренана, застывших перед ее столом по стойке смирно. Один из них держал в руках блокнот и карандаш, второй – протокол на семи листах, а позади них на простой деревянной лавке у стены сидели четыре монашки ее прихода, исподтишка толкаясь и вырывая друг у друга из рук мятый и грязный апостольник, обнаживший всклокоченные спутанные кудри одной из них.

Не будучи до конца уверенной в том, что происходящее свершается наяву и в ее присутствии, настоятельница не спешила выпускать на лицо свое строгость или гнев. Она отстраненно и как о чем-то, никоим образом не связанным с ее монастырем, уже в четвертый раз слушала историю, которая привела в ее обитель представителей власти и прессы с невероятным рассказом о драке, учиненной ее монахинями в Руанском музее изящных искусств возле статуи «Сатир и нимфа» работы господина Теодора Жерико.

Если верить протоколу, то четыре ее монахини – сестры Бернадетт, Генриетта, Жаклин и Анна – сегодня в два часа пополудни, отправившись в Руан за новыми семенами моркови в лавку семян на улице Донжон, ту, что возле башни Святой Жанны д'Арк, после закупки решили посетить недавно торжественно открытый Музей изящных искусств, для чего приобрели четыре входных билета. Войдя в здание музея, монахини поначалу спокойно созерцали картины великих мастеров эпохи Возрождения, но возле картины «Бичевание Христа» анонимного автора между ними возник философский диспут о необходимости в наличии у Христа, изображенного на полотне, одежды. Ученый спор привлек внимание других посетителей музея, что спустя четверть часа раскололо общество на два лагеря, доведя некоторых почтенных граждан до непривычного месту и ситуации исступления. Одни, в лице господина Дюбуа, требовали немедленно закрасить черной краской на картине место с детородным органом, другие, в лице госпожи Морель, – пририсовать Христу всю недостающую одежду, третьи, в лице господина Тома, – ничего не трогать, а, напротив, пририсовать Христу скрытый предмет спора. Вдова господина Леру от волнения упала в обморок.

Смотрители музея, едва разняв начавшуюся драку сторонников разных мнений, попросили монахинь пройти в соседний зал, где посетителей было меньше и располагались античные скульптуры. Немного придя в себя, монахини продолжили осмотр артефактов, однако и там возле мраморной статуи Теодора Жерико «Сатир и нимфа» они не пришли к единому мнению относительно того, чем именно заняты упомянутые древние персонажи, но сошлись во мнении, что срам необходимо прикрыть. Обсуждая это, они вновь начали диспут, на который сбежались посетители музея из других залов. Сестра Бернадетт в невежливой форме предложила сестре Анне, как стороннице укрытия чресел скульптуры, своим телом прикрыть богохульство и остаться стоять тут вместо возвращения в монастырь. Сестра Анна в ответ пообещала снять с сестры Бернадетт сутану и прикрыть непристойную скульптуру полностью. Госпожа Морель пообещала свою поддержку сестре Анне, а господин Тома и господин Дюбуа подошли к сестре Бернадетт, чтобы битва была хоть немного равной. Вдова господина Леру упала в обморок.

Видя, что сестры Бернадетт и Анна снова ведут себя неподобающе, сестры Генриетта и Жаклин устремились к выходу, но сестра Бернадетт догнала их и, пытаясь остановить, дернула за апостольник сестру Жаклин, получив в ответ удар мешком с семенами моркови, который причинил скорее моральный, нежели физический урон. Схватив апостольник сестры Жаклин, сестра Бернадетт победно прикрыла им то самое место в скульптуре «Сатира и нимфы», которое стало предметом их спора. Но сестра Жаклин, уязвленная неподобающим обращением со священной одеждой, толкнула сестру Бернадетт так, что та упала прямиком в совершенно неприличные объятия другой скульптуры – лежащего «Генерала Боншана» работы Пьера-Жана Давида. Всё общество замерло; господа Дюбуа, Моррель и Тома, стоявшие ближе всех, охнули. Вдова господина Леру упала в обморок. Где-то заплакал ребенок.

За скандал в общественном месте, причинение урона репутации музея, нанесение легкого морального вреда господам Тома, Дюбуа и Моррелю, тяжелого вреда здоровью госпоже Леру и невосполнимой душевной травмы ребенку госпожи Жувене полиция прибегла к задержанию вышеупомянутых монахинь, но, учитывая их сан и статус, перенаправила в монастырь для определения меры наказания с конвоем в лице инспектора полиции господина Риго. Для удовлетворения справедливого гнева общественности вместе с инспектором был направлен журналист газеты Le Petit Journal месье Ренан.

Уже после третьего чтения протокола господин Ренан вместо праведного гнева на поведение монахинь в общественном месте проникся благоговейным ужасом, ибо часто писал очерки о событиях в Церкви и понял, чем все это закончится для самих монахинь. Инспектор Риго был человеком глубоко верующим и всегда испытывал почтенный трепет перед священниками, а тут – преподобная мать Жанна, настоятельница монастыря бенедиктинок, а он пришел в священную обитель с такими новостями…

Устав от попыток осмыслить произошедшее, настоятельница, приподняв брови, наконец-то сложила руки в замок и сказала:

– Что ж… – и было в этом «что ж…» нечто настолько многообещающее, что сестры на галерке вдруг закончили толкаться, замерли и на всякий случай зажмурились. Подглядывала только сестра Бернадетт. Инспектор и журналист перестали дышать. А преподобная мать Жанна спокойным и очень твердым голосом, на какой только была способна, подвела итог, обращаясь к представителю полиции:

– Господин Риго, Господь вознаградит вас за терпение и такт, который вы проявили в решении этой непростой ситуации, связанной с перегревом наших монахинь.

– Перегревом? – не поверил своим ушам инспектор.

На галерке кто-то хихикнул, но мать Жанна терпеливо продолжила:

– Ранняя весна привела к тому, что жара подействовала на умы невинных душ, а дьявол лишь воспользовался их главной слабостью: рвением к благочестию! Действуя во имя Любви́, разве могли эти невинные создания, отрекшиеся от имен земных, от всего земного во имя служения Всевышнему, заплатившие такую высокую цену за свое искреннее желание уберечь горожан от растления, совершить хоть что-то неугодное Господу? – громом прогремел зычный голос матери Жанны, рассыпаясь на тысячи осколков гулкого эха у сводов высокого потолка.

Инспектор и репортер машинально оглянулись на проказниц, которые вот-вот должны были избежать сурового наказания. Те сидели не шевелясь и не моргая. Сейчас, когда вершилась их дальнейшая судьба, они были смирны и почтительны.

Мать Жанна обратилась к представителю прессы:

– И вас, господин Ренан, Господь не предаст в милости – неужели Он оставит без внимания столь внимательного и глубоко переживающего за мораль общества журналиста, как вы?

Мать Жанна наконец-то перевела взгляд своих ледяных голубых глаз на галерку, где в онемении сидели виновницы этого происшествия, и, увидев в них весь вселенский ужас и безысходную скорбь, удовлетворенно кивнула сама себе, произнеся громогласно:

– А эти заблудшие души, эти агнцы Божьи, пошедшие за своей верой на заклание в мир, которому служат молитвами денно и нощно, имеют право на оправдание, ибо уже раскаялись и выдержат любое наказание, – тут она снова повернулась к инспектору Риго, – которое им назначит папа, естественно.

– Папа? – сглотнув, переспросили инспектор и репортер.

Галерка вдохнула.

– Папа! – уверенно подтвердила мать Жанна. – А кто же еще?

Сестра Бернадетт упала в обморок.

Сойдясь с инспектором и репортером в том, что суд папы над виновными будет строг, но справедлив, мать Жанна забрала у них протокол и блокнот, надиктовав каждому нужные слова, объясняющие истинную суть произошедшего. После их ухода, снова сложив руки в замок, она обратилась к монахиням, за это время и нахлобучившим апостольник обратно на сопротивляющуюся сестру Жаклин, и вернувшим к жизни впечатлительную сестру Бернадетт. Вместо ожидаемого «что ж…» она громогласно возвестила:

– Все четверо убираете нужники. Год. И за пределы монастыря – ни шагу! Тоже год. И если хоть одна из вас будет роптать, я донесу папе, и вас будет ждать иное наказание. Свободны!

Монахинь сдуло с лавки, и их шаги растаяли в надвигающейся темноте вечера. Поздние ночи начала мая давали за день случиться такому количеству событий, что мать Жанна не успевала и осмыслить произошедшее, как монастырь вместо покоя и службы Господу подбрасывал новое дело, вынуждающее ее хлопотать о нем.

Встав у окна своего кабинета, эта гордая красивая женщина, всего десять лет назад так неудачно сказавшая «нет» императору Франции и заплатившая за это своей свободой, безутешно посмотрела на берег Сены. Она вынуждена была назвать себя другим именем, отказаться от всего, что любила, и от всех, кто был дорог… «Теперь так будет всегда… Господи, Ты видишь это?!» – в ужасе подумала она, но уже спустя минуту взяла себя в руки и вернулась к своим ежедневным хлопотам: нужно было готовиться к всенощной службе, за которой шли и другие. Все прелести, которые можно было разглядеть из ее кабинета на многие лье вокруг в этом уголке Нормандии, – лишь высокие берега долины, волны реки, приглушенные темнеющим небесным светом, и насыпи речного песка, плавно стекающего в воды Сены.

Даль горизонта благодаря наступлению ночи придвигалась все более, прокладывая путь тьме, когда мать Жанна снова вышла навстречу поздним гостям и, лично распорядившись о лошадях и карете покорно ступавшей за ней сестре Анне, проводила путешественников в монастырские покои. Шествуя за ней по темным лабиринтам коридоров и лестниц, из-под своих капюшонов ночные гости могли рассмотреть лишь высокие своды, уходящие своими вершинами в темноту, которая из-за плохого освещения будто проникла внутрь здания и заняла все свободные ниши. Лестницы были без перил, и один из путников споткнулся, спеша успеть за остальной процессией. Наконец они вошли в некое подобие гостиной, и настоятельница предложила им расположиться.

Путешественники освободились от плащей, и перед лицом матери Жанны предстали мужчина лет пятидесяти и девушка лет восемнадцати. Вид у них был довольно контрастный: мужчина выглядел напряженным и уставшим, тогда как его спутница, в чертах которой можно было угадать внешнее родство с ним, вела себя вольно и расслабленно. Оба были обладателями невысокого роста и больших черных глаз миндалевидной формы.

Мужчина остался стоять, а девушка опустилась в кресло, лишь только он заговорил:

– Мадам, я – граф де Леви, а эта девушка – моя дочь Жанна-Гиацинта де Леви. Мы зовем ее Жюли, так ее называла ее усопшая мать. Вот рекомендательные письма от герцога Гиза. – Он протянул настоятельнице пакет.

Та, лишь взглянув на подпись, подняла на графа глаза, полные участия и сострадания:

– Мы ждали вас, месье, и готовы оказать вам любую помощь. Мой… родственник рекомендовал вас – я готова помочь всем, чем смогу.

Опустив взгляд в сторону, будто он сам не хотел делать того, что совершает, граф де Леви продолжил, делая ударения и паузы так, будто придавливал камень на камень, возводя непреодолимую стену возле себя:

– Я прошу вас, преподобная мать Жанна, приютить мою дочь, пока я буду устраивать дела Франции… Мне известно, что ваш монастырь готовит девушек к замужеству, и я привез свое дитя в том возрасте, в котором его воспитанницы покидают эти священные стены. Жюли необходимо убежище от интриг. Бедняжка осталась сиротой в раннем младенчестве. Надеюсь, пребывание под вашей опекой вернет ее на истинный путь.

Настоятельница, не изменившись в лице и не переводя взгляда на пораженную Жюли, любезно ответила графу:

– Мой долг – нести добродетель, граф. Конечно же, я с радостью выполню вашу просьбу, и ваша дочь пробудет здесь столько, сколько вам необходимо. Будут ли у вас какие-либо пожелания?

Немного расслабившись и радуясь своим оправданным ожиданиям, граф де Леви продолжил, избегая встречаться взглядом со своей дочерью:

– Я хочу, чтобы моя дочь как можно меньше была одна. Но в то же время за ней нужен особенный присмотр: Жюли умна, слишком начитана, избалована светом, эксцентрично понимает личную свободу и во имя великой любви способна сбежать.

– То есть этот монастырь – моя тюрьма?! – с гневом воскликнула девушка, вскакивая с кресла и подавшись вперед всем своим естеством. Казалось, еще немного, и она взорвется, разлетевшись на тысячи искр.

Всплеск эмоций юной графини де Леви так потряс настоятельницу, что та отшатнулась от нее, вначале показавшейся юной тихой овечкой, пока сидела на краешке кресла и разглядывала узор ковра.

– Этот монастырь – ваше спасение, мадемуазель, – ответил граф, совершенно не переменившись ни лицом, ни голосом. Несомненно, он хорошо знал, как себя вести в подобной ситуации.

Жюли опустила голову и еле выдавила из себя:

– Что ж… вы оказались хитрее меня, браво…

Довольный быстрой победой, граф повернулся к настоятельнице и продолжил:

– Мое дитя вспыльчиво, и я просил бы вас держать от нее подальше острые предметы… а уж закрывать ли вам окна ее кельи решетками – решайте сами; иногда графиня бывает сущим демоном. Обитель Господа убережет ее и возвратит ей смирение и кротость, я уповаю на это.

Настоятельница напряженно кивала в такт словам графа, и он продолжил:

– Герцог предупредил вас в письме, которым вы пренебрегли, сверив лишь подпись, что графиня де Леви – хлопотный гость, но все наши труды бывают вознаграждены, если они праведны. Тройное пожертвование на строительство нового прихода и возмещение всех расходов на пребывание графини де Леви в этих стенах инкогнито покроет беспокойство, которое мы принесли вам. Это всё, что я хотел сообщить.

С опаской глядела настоятельница на молодую графию, которая сидела с самым невозмутимым видом, скрестив руки на груди, и, казалось, совершенно не слушала их разговор. Но по закушенной губе и ножке, постукивающей по полу, можно было догадаться, что происходящее ей не по нраву. Однако графу любезно и уже не очень уверенно было отвечено:

– Все ваши указания будут выполнены; будьте спокойны за свое дитя.

Граф так же любезно раскланялся:

– Вот и отлично. Я не задержусь здесь более ни минуты. – На этой фразе юная графиня не смогла сдержать вздох.

Настоятельница попрощалась с графом и, велев Жюли ожидать ее в этой комнате, вышла, чтобы дать отцу попрощаться со своей дочерью. Жюли тоже встала перед отцом, не поднимая головы, так, словно пыталась преградить ему путь для побега из этой темницы, не дав ему оставить ее здесь одну.

– Жюли, сокровище мое…

– Воистину – сокровище! Драгоценность, которую можно уберечь, только спрятав…

Граф также опустил взгляд. Теперь, оставшись с дочерью один на один, он словно потерял свои твердость и мощь: плечи его поникли так же, как голова сама опустилась ниже. Он больше не казался уверенным, сильным и деятельным – только уставшим, изможденным, тревожным. Будто и вправду, как пират, прятал сокровище после долгих скитаний, найдя единственно возможное хранилище тому, что скопил за всю жизнь.

– Если бы я мог рассказать вам, почему я так поступаю, вы бы поняли меня.

– Так расскажите! Я бесконечно занимаюсь тем, что понимаю вас! Весьма увлекательное занятие, ибо вы никогда не объясняете своих поступков! – И Жюли, видя его нежелание объясняться, в гневе отвернулась от отца, встав к нему спиной. – Уезжайте, пока я не наговорила вам дерзостей!

Граф вспыхнул. Было ли это чувство гневом, яростью, отеческой заботой или чем-то еще, неясно, но теперь в одной келье монастыря полыхало два костра, и одному из них там было не место.

В спину дочери граф де Леви бросил:

– Вечная спорщица и бунтарка! Прощайте и ведите себя достойно, – и вышел в темноту коридоров монастыря.

Жюли вздрогнула от хлопка закрывающейся двери и сквозь зубы процедила:

– Храни вас Господь… – и было непонятно, проклинает она этим своего отца или желает ему блага.

Вскоре вернулась настоятельница и с некоторым напряжением в голосе пригласила Жюли следовать за нею. К удивлению матери Жанны, девушка покорно пошла в свою келью и не проронила ни слова в ответ на горячую проповедь о том, что удел женщины – смирение и кротость, что необходимо денно и нощно молить Господа и Деву Марию о спасении заблудшей души, горячо и всем сердцем желая себя изменить, и тогда Дева Мария поможет справиться с тяготами судьбы и пошлет хорошего и добродетельного мужа.

Когда дверь за настоятельницей закрылась и ключ повернулся в замке, превращая келью в тюремную камеру, Жюли простояла несколько минут в оцепенении, будто пытаясь поверить в то, что всё это происходит с ней, а потом, схватив изысканный фарфоровый подсвечник, странным образом оказавшийся в обители смирения и аскезы, запустила им в запертую дверь. Осколки смолкли, и она, не раздеваясь, села на кровать, обхватив колени руками, и, чуть не плача, воздела очи небу со стоном:

– Чертова тюрьма! Господи, ты видишь это?

Однако отчаянье из-за вынужденного заключения в стены монастыря недолго терзало ее: другие мысли вернулись на свое место, заставив молодую графиню опечалиться еще больше.

Ее мать, графиня Маргарита де Леви, светская красавица, до самого рождения дочери выезжавшая в свет, была уверена в том, что родится девочка, и звала ее Jeanne-Julie – très jolie22
  Жанна-подружка – очень красивая (фр)


[Закрыть]. Это милое прозвище стало ее светским именем задолго до рождения. Так Жанну де Леви, лишь появилась она на свет божий, все начали называть Жюли. Уже в десять лет она не любила, когда ее называли полным именем: «графиня Жанна-Гиацинта де Леви» звучало только тогда, когда кто-то хотел против ее воли заставить что-то делать или собирался наказать. Кормилица Аннетт с рождения звала маленькую девочку Жюли – так, как хотела назвать ее мать, так ласково, что иного имени себе Жюли и не представляла. А холодным именем Жанна называл ее мир, в котором не было места теплу и любви.

После смерти матери, которой Жюли совсем не помнила, и после пансиона, который старательно пыталась забыть, опекать сироту было некому кроме отца. Нужно ли говорить, что с богатством и положением в обществе графа де Леви, заведовавшего при дворе Наполеона Третьего секретным отделением Генерального штаба армии, все попечительницы, избалованные светскими развлечениями, подвергались суровой проверке? Юную Жюли стремились поближе привязать к себе и своему окружению все, кто допускался к ее обществу ревнивым отцом.

Наполеон Третий стремился возродить аристократию и помимо раздачи титулов направо и налево всем, кто ему нравился и был ему верен, приближал к себе тех, кого общество все еще презрительно называло «бывшими», но теперь уже за глаза. Из изгоя роялист граф де Леви превратился в уважаемого и бесценного слугу императора. Его дочь после самых лучших гувернанток и курсов в Лилльском университете оказалась в эпицентре такого внимания со стороны общества, что поначалу привычно спасалась от назойливых приятельниц и поклонников в библиотеке отца: часто она пряталась там с какой-нибудь книгой, открывающей ей тайны путешествий в далекие страны, устройства Солнечной системы или романтических приключений юной особы… Этот мир был интереснее реального, в котором все ее знания и навыки должны были служить только обретению мужа. Но все равно в свет она выезжала.

Несмотря на то, что многих других молодых людей, более достойных и более благородных, она отвергла, нашелся тот счастливчик, к которому она оказалась благосклонной. То ли от скуки, то ли от неотвратимого желания познать мир любви, прочитанный в книгах, то ли оттого, что ей это просто льстило, она стала принимать ухаживания одного из самых красивых и богатых щеголей Парижа. Сын богатых родителей, молодой бонвиван, который прожигал жизнь и не приносил никакой пользы обществу, – вот кем на самом деле был Луи Сен-Паль.

Однако он всегда оказывался рядом и исполнял любой ее каприз, как мистер Найтли из «Эммы», был недосягаем и обожаем всеми, как мистер Дарси из «Гордости и предубеждения», и знаменит как Казанова… Для начитанной и восторженной Жюли было лестно принимать его ухаживания, ловить на себе восхищенные и завистливые взгляды в свете. Много ли было нужно для того, чтобы растопить сердце, толком не знавшее любви ни материнской, ни родительской? Ее наивность затмевала всё: не видя, кто́ он, Жюли верила в исключительно платоническую любовь.

Без обязательного подтверждения той любви, которого Жюли не допускала и в мыслях, пыл ловеласа быстро остыл, и он с легкостью переключился на новый, более доступный объект обожания, совершенно не беспокоясь о репутации и чувствах влюбленной в него Жюли де Леви.

Они расстались, и граф де Леви увез дочь в провинциальное имение, чтобы избежать лишней огласки и сплетен. Каждый родитель стремится спасти дитя от пагубной страсти, но скольким удается остановить детскую руку, снова упрямо тянущуюся к огню? Высший свет, обычно не прощающий подобного неприличия, остался неожиданно слеп и глух к этому эпизоду. Граф де Леви немало усилий приложил к тому, чтобы все думали о его дочери как о больной, которой необходимы покой и воздух, нежели как о той, кому нужно смыть позор забвением. Не то чтобы общество Второй империи очень переживало о морали, но очередной неудавшийся союз всегда так радостно и злорадно обсуждался, что отцу была невыносима сама мысль об этом, ни с точки зрения его собственного положения в обществе и ведения дел, ни по этическим соображениям: он все еще мечтал отдать дочь замуж. Дочь, сдавшую экзамены и получившую рекомендательный лист для поступления на высшие курсы Французской академии. Дочь, назло ему закончившую курсы медицины и философии в Лилле.

Отчаявшись снискать в людях те тепло и заботу, которыми не были даже неловкие попытки отца уберечь ее от сплетен, Жюли решила никогда более не надеяться на то, что ей уготована хоть часть того прекрасного чувства, которое описывают в книгах. Все-таки реальный мир оказался другим и был так далек от ее мечтаний… Книжной любви не бывает. Ее вообще нет.

В условиях простого бытия: прогулок по лавандовым полям, книг, заботы о котятах, выращивания роз – деревенское лето в Провансе так неспешно и так прочно латало раны Жюли, что ей и самой начало казаться, будто не было никакой страсти, не было никакого Парижа, не было этой отчаянной первой любви, которая огнем выжгла ее сердце. Был чистый лист, на котором ее рукой могло быть нарисовано все, что она захочет, все, что пожелает… Она отчаянно стремилась забыть всё настолько, чтобы больше никогда не испытывать такой боли. Чтобы больше никогда и никого не любить.

Пока Жюли благоразумно делала выводы в провинции, в парижский особняк графа де Леви так неожиданно и так не вовремя явился Луи Сен-Паль, ослепленный безнаказанностью всех своих выходок и привыкший получать всё по первому капризу. Отец Жюли принял молодого повесу сухо и холодно. Услышав предложение руки и сердца его дочери, граф де Леви собрал все остатки силы воли и отказал, объяснив, что никогда, пока он жив, Жанна-Гиацинта де Леви не станет мадам Сен-Паль, женой человека столь же бесчестного, сколько безнравственного и еще много чего «без-…», – и тут его хватило на три четверти часа ругательств и обвинений, в которых он ни разу не повторился.

Искренне презирая равнодушного погубителя своей дочери, граф де Леви молча проследил за тем, как лакей объявит ошеломленному поклоннику, что двери дома де Леви навсегда закрыты для него. Тем строже было лицо графа де Леви, что знал он и об истинном назначении этих ухаживаний и причинах повышенного интереса господина Сен-Паля, чьи письма в Берлин, зашифрованные под видом обращения к бабушке в Пруссию, регулярно расшифровывались в его кабинете и содержали немало деталей работы ведомств Франции. Деталей, которые легко могли навредить. Вторая империя Франции фактически не имела разведки, сохраняя лишь криптографию для переписки и получения расшифрованных донесений. Используя этот канал информации для того, чтобы дезинформировать противника, граф де Леви не мог ничего поделать с Сен-Палем, но обезопасить свою дочь был обязан.

Продолжая изображать пылкого любовника, чья уловка с временной разлукой, задуманной для того, чтобы еще больше привязать к себе Жюли, с треском провалилась, Сен-Паль был унижен, но тем сильнее желал получить то, что так легко было предложено ему один раз и так ценно оказалось впоследствии. Настолько сильно было его желание, что привело к мыслям о венчании и союзе, так несвойственным людям его круга и рода занятий, чем Луи Сен-Паль немедленно поделился с репортерами Le Petit Journal33
  «Маленькая газета» (фр) – скандальные хроники Франции, ежедневная газета с 1865г


[Закрыть]: каждый день газета писала о новых шагах молодого гражданина из уважаемой семьи в поисках своей возлюбленной, коварно спрятанной отцом из «бывших» в глуши. Он почти преуспел, найдя Жюли, но как только была перехвачена первая записка ей, написанная его рукою, граф де Леви решил увезти дочь в монастырь бенедиктинок.

Блуждая в ореоле той неопределенности, в которую превратилась ее жизнь за считаные часы, не зная истинных намерений своего возлюбленного и искренне принимая за настоящую любовь то, что профессионально изображал агент прусской разведки, виновница этого переполоха сидела в своей келье, обескураженная и расстроенная. В неге покойной и размеренной жизни в деревне появление отца, скорые хлопоты и необъяснимый стремительный отъезд «во имя твоего же спасения, ненадолго, ты должна меня понять» были так внезапны и закончились так печально, что сейчас, оказавшись в своеобразной тюрьме монастыря, она никак не могла собраться с мыслями. Отец сказал, что Луи Сен-Паль будет преследовать ее и это не сулит ей ничего хорошего, – о да, тут Жюли была согласна. Но зачем ее привезли в монастырь, почему заточили как пленницу и когда выпустят – эти вопросы не находили ответа. Ясность была только в одном: нужно как можно скорее покинуть это ужасное место, бежать, выйти на свободу. Она больше не могла находиться в этом холодном, сером, унылом склепе.

Как ей хотелось стать легкой. Ветром… Именно ветром, чтобы летать где вздумается и никому не подчиняться. Совсем как в детстве, когда она с подружками сбегала с занудных занятий по вышивке в пансионе и, развязав надоедливые зеленые ленты воспитанниц второго класса, валялась в траве, глядя в синее летнее небо и мечтая о будущем. Какой легкой, беззаботной была эта маленькая жизнь! Какими веселыми и верными друзья: Ирен, Элен и Натали… Их называли «д’Артаньяном и тремя мушкетерами» господина Дюма – веселую стайку девочек из «бывших». Имея аристократическое происхождение, они вчетвером были почти изгоями в пансионе, куда каждая попала из-за потерь семьи: кто-то – потеряв отца, кто-то – мать, кто-то – обоих. Их сторонились, им завидовали, их не наказывали учителя… Их никто не любил. И им было легче вместе – стае диких лисят, сбившихся в кучку посреди опасного дремучего леса, от страха во все глаза рассматривающих темноту чащи, жмущихся спина к спине…

Это потом Жюли узнала, что она – хищник, что хищники охотятся в одиночку и что тот, кто сегодня унижал их, завтра утром принесет им завтрак, согнув спину в поклоне. Когда они устраивали эти недалекие побеги вместе, забирались в самую гущу травы в поле и, валяясь на ней, мечтали о том, как всё будет дальше, Жюли казалось, что она летает: таким близким было синее небо… Как давно не видела она писем от своих милых подруг: со всеми этими стремительными переездами сначала в Прованс, теперь под Руан в монастырь отец не позволял ей писать письма и не отдавал ей тех, которые приходили на ее имя…

Благодаря тому, что в библиотеке их дома на Елисейских Полях были не только классические сочинения, но и труды по философии, экономике и праву, которые были проглочены Жюли от скуки, наравне с сочинениями господ Флобера и Ричардсона, ее разум получил весьма деятельностный подход к решению жизненных трудностей: молодая графиня окончательно уверилась, что ей необходимо бежать из монастыря. Способ и место, где она укроется, не были сильной частью ее плана: несостоявшийся любовник стал ей ненавистен, отец предал, и всё случилось так быстро, что Жюли казалось, будто она только что пробудилась от кошмара и не может прийти в себя. Что ожидало ее дальше? Ей страшно было спрашивать себя об этом. Тот самый миг прозрения, когда все иллюзии разрушены и душа ищет хоть какой-то опоры, не находя ее, заставил молодую графиню просидеть всю ночь в оцепенении, так и не решив, как именно она вырвется на свободу и что будет делать, когда это произойдет.

Можно учить детей истории.

Можно лечить людей в больнице.

Можно открыть литературный салон…

Рассвет застал Жюли в той же позе, в какой она встретила ночь, но лишь только первые лучи солнца коснулись монастырской базилики, она устало опустилась головой на подушку и уснула, так и не сделав окончательного выбора.

Утро в монастыре начиналось для его послушниц рано: уже в шесть часов дверь в ее келью отперли и две монашки в черном молча принесли ей белые одежды послушницы. С ужасом рассматривала она белое бесформенное саржевое платье с широкими рукавами, широкое шерстяное покрывало, апостольник, доходящий до подбородка и срезанный четырехугольником на груди, и головную повязку – одежду, которую должна была теперь надеть и ходить в ней, не снимая. С неменьшим поражением разглядывали ее парижские наряды сестры Анна и Бернадетт: с похожим ужасом думая о том, что женщина может носить такое открытое и (о ужас!) короткое платье, открывающее по щиколотки ноги и практически оголяющее грудь. И в таком платье девица ходила в люди, была среди мужчин и женщин! Страх того, что за монастырской оградой течет совершенно другая жизнь, в которой женщины носят такие платья, и свободно разговаривают с мужчинами, учатся в пансионе, и поступают в академию, работают, имеют право говорить то, что считают нужным, вызывал этот первородный испуг сестер, вытесняя монашескую отрешенность от всего мирского и недавнюю непримиримую вражду в вере святой. Приказ матери Жанны во всем следить за новенькой был однозначен, и нарушать его никто не хотел: не сравнить с тем ужасным наказанием, которое было им выдано за драку в музее.