Текст книги "Легенда о Людовике"

Он поцеловал её на ночь и в сопровождении камергера ушёл к себе. Бланка подождала, пока он скроется за поворотом коридора, вошла в свои покои и велела придворной даме, ждавшей возвращения королевы:

– Передайте его светлости графу Шампанскому, что я желаю видеть его немедля.

Тибо был с ней тем вечером, разумеется. Не по правую руку, но достаточно близко, чтобы она ловила на себе его взгляды в течение этой ночи – те самые взгляды, что порой так забавляли её, а вот теперь… теперь отчего-то пугали. Бланка подошла к скамье у стены и села, глядя в камин, и сидела так, пока не услышала снаружи торопливые шаги.

– Ваше величество звали меня?

Она протянула руку, не оборачиваясь, – одновременно повеление её даме уйти и повеление Тибо остаться. Тихо закрылась дверь. Граф Шампанский и королева остались вдвоём.

– Как всё прошло, Тибо? Они остались довольны? – спросила Бланка, по-прежнему глядя в камин. Он стоял здесь, рядом с нею, так близко, что она ощущала тепло его тела, согревавшее холодные стены замка лучше, чем шерстяные гобелены и потрескивавшие в камине ясеневые поленья.

Тибо не спросил, кто эти «они», о которых говорит королева. Ей нравилось считать его пылким незатейливым простачком, которым было легко управлять и который бывал ей весьма полезен. Но дураком граф Шампанский не был, и Бланка Кастильская это знала. О, она это знала.

– Довольны? – медленно переспросил Тибо Шампанский. – Они… раздавлены, моя королева. Вашим величием. Вашей силой. Вашей щедростью. Волей и решительностью вашего сына. И немного, быть может, разочарованы. Нет, не думаю, что кто-либо из них в самом деле доволен.

«Поэт», – подумала Бланка, невольно усмехнувшись; а впрочем, за эту славную предсказуемость она и ценила графа Тибо. Впрочем, кое-что в его словах было ей не совсем понятно.

– Разочарованы? Вы думаете, у кого-то из них ещё оставались надежды, которые я не оправдала?

– О нет, моя королева, полагаю, они рады уже тому, что остались живы и сохранили свои привилегии – все, кроме бедняги Бове, но… Они надеялись… я хочу сказать – они ждали, что вы объявите это сегодня. Я и сам думал, по правде, а потому…

– Объявлю? Что? – Бланка наконец подняла на него глаза, на сей раз в ненаигранном удивлении. Нечасто Тибо Шампанскому доводилось её удивлять; нечасто кому бы то ни было доводилось её удивлять, и она невольно посмотрела ему в лицо. Он явился прямо с пира и был одет в парадное платье – расшитое жемчугом сюрко, беличий плащ, шляпа с лихо заломленными полями, шитые золотом перчатки. Всё это шло ему, и он был красив.

Постыдная тревога зажглась в ней снова. Плиты пола под ногами в парчовых сапожках стали вдруг жечь ступни.

– Что объявлю? – повторила Бланка, и Тибо ответил:

– Совершеннолетие короля. Все думали, вы именно для этого собрали пир. После войны в Тулузе, после переговоров с королём Англии, после решительных действий его величества в Бове… все были уверены, что время пришло. Его величество ныне истинный король, не только по званию, но и по деяниям своим.

Бланка слушала в изумлении. Совершеннолетие Луи? Ей в голову не приходило, что это могут воспринять так! Это была её ночь, её триумф, утверждение её власти – не думают ли они, что она так скоро намерена от всего этого отступиться? Неужто она занималась самообманом всё это время, полагая, что наконец отвоевала своё право? Неужто, склоняя перед ней непокорные головы, все её недруги вправду думали, что она тут же откажется от того, что так долго и так трудно отвоёвывала?

– Карла Великого объявили совершеннолетним в двадцать два года, – голос её прозвучал резче, куда резче, чем она бы хотела.

Тибо ответил неожиданно мягко – так, поняла Бланка, как и надлежит говорить с раздражённой женщиной:

– Но Филиппа Августа – в пятнадцать. Всем ведомо, что закона об этом нет, и, если почившим монархом не завещано иначе, срок совершеннолетия монарха нынешнего определяет регент. Всем казалось, что срок пришёл. Все ждали, что вы нынче объявите Людовика совершеннолетним.

– И вы ждали тоже, Тибо?

Он посмотрел на неё, не улыбаясь, но как будто бы желая и боясь улыбнуться. Пламя камина мутновато отблескивало в золотой оправе аметиста на кайме его шляпы.

– Я верю моей королеве, – сказал он просто, так просто, что Бланка выдохнула и, не зная, что делает («О Господе Иисусе и Пресвятая Дева, что я творю?!»), протянула ему руку, не так, как протягивала обычно при приветствии или прощании… Плиты пола всё ещё жгли ей ступни даже сквозь плотную ткань сапог, а сердце стучало всё чаще, всё чаще, всё чаще…

Она не знала, как он оказался рядом, на коленях возле неё, только ощутила его губы на своих и подумала, до чего это странно, нелепо, непривычно – более пяти лет прошло с тех пор, как её целовал мужчина. Чувство стыда и тревоги, и тоски, и отчаяния, которое росло в ней давным-давно и которому она не могла, не смела дать волю, пока не была уверена в своей безнаказанности, – всё это хлынуло из неё и излилось коротким, едва различимым стоном, хриплым и мало похожим на человеческий голос. Диким водоворотом хлынули образы: она в нижней сорочке в зале совета пэров, тяжесть плаща давит ей на лодыжки; она в тесной и душной карете, с огромным, неподъёмной тяжести животом, из которого рвётся наружу непоседливый Шарло; она в тёмной степи под Тулузой среди огней костров, рвущихся ввысь; она одна, одна в пустой огромной постели; она над пропастью, над огнедышащей бездной, извиваясь от наслаждения и от ужаса в хватке руки, протянувшейся к ней словно бы с самого неба…

«Матушка, да в самом ли деле вы были невинны?»

Плотью своею – да. Но была ли она невинна помыслами, мечтаниями, страстями? Была ли? И есть ли? И…

«О Боже, я так одинока и так устала, и мне так нужен мужчина», – подумала Бланка, и когда на руке её сомкнулась другая рука, мужская, почти в точности так, как в недавнем её сне, – в тот самый миг она поняла, что это не та рука, которая вытянет её из бездны, но та, которая в бездну ввергнет.

Ибо бездна наслаждения и жаркого забытья была и бездной греха, бездной погибели тоже.

«Матушка, да в самом ли деле вы были невинны?»

– Нет! – вскрикнула Бланка, вскакивая на ноги.

Она поднялась так резко, что Тибо отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Огромные поля его шляпы качнулись, шляпа съехала набок, и он показался вдруг Бланке нелепым, смешным, ничтожным – глупый поэт, влюблённый дурак, которого она использовала так же, как многих других. Он этой мысли ей захотелось рассмеяться – но вместо этого она всхлипнула и быстро закрыла руками глаза, пылающие, как в огне.

– Уходите. Уходите, оставьте меня.

– Моя королева…

– Вы слышали, что вам велено, или нет? – выкрикнула она, отнимая руки от лица и глядя на него с такой ненавистью, с какой может глядеть только женщина, прогоняющая мужчину, в котором остро нуждается.

Тибо поднялся с колен, угрюмо поправил перевязь и ушёл, поклонившись у самой двери. Бланка задержала пальцы на губах, глядя, как за ним опускается полог. Он недолго её целовал, но губы горели, как от первого поцелуя, сорванного с нежных девичьих губ дерзким юным придворным много десятилетий назад.

Тёплая и сильная рука её сына держала крепко.

Медленно вздохнув – дыхание обжигало ладонь так же, как камни пола обжигали ступни, – Бланка села назад на скамью. Шелка её платья зашелестели в тиши. Она прикрыла глаза, на долю мгновения позволив себе вспомнить пальцы, заставлявшие её кричать и извиваться во сне.

Потом она открыла глаза.

Ей нужен мужчина, о да; и он есть у неё. Она надела на него корону и правит с ним вместе, и будет и дальше править всё так же славно. Он верит ей, и она его не предаст.

Над Фонтенбло серым мороком поднималась ноябрьская заря.

Часть вторая
Король-искатель

Глава пятая

Санс, 1234 год

Карету тряхнуло на ухабе, колёсные спицы заскрипели под угрожающе хрустнувшим днищем. Алиенора, высунувшаяся в окно почти по плечи, взвизгнула, скорее восторженно, чем испуганно, и только крепче вцепилась руками в дверцу. Маргарита невольно ухватила её за юбку – не для того, чтоб стянуть вниз, о нет, на это она уж и не надеялась, просто надо же было за что-то держаться, а юбки Алиеноры были как раз под рукой.

Ухаб миновали, карета выровнялась, и Маргарита тоже, переводя дух.

Баронесса де Мартильяк, сидевшая напротив неё и сжимавшая юбки Алиеноры с другой стороны, длинно и затейливо бранилась. Алиенора отвечала на это счастливым заливистым хохотом.

– Иль-де-Франс, Иль-де-Франс – вот вам ваш Иль-де-Франс! Не дороги, а наказание Господне. Да сядьте же вы в самом деле, мадемуазель Алиенора!

– И не подумаю!

– А ну как сейчас посильнее тряханёт – так и полетите вашей глупой головкой в грязь, и добро если шейку свою цыплячью не свернёте, а причёску так наверное испортите безнадёжно!

– Ну и что? – фыркнула та, наваливаясь на окошко ещё сильнее и беззаботно дрыгая ногами чуть не перед самым лицом баронессы. – Подумаешь, причёска! Ой, гляди, это что там, неужто мельница?! Большущая какая!

– Вот дьяволёнок, – простонала баронесса, кидая на Маргариту отчасти умоляющий, отчасти возмущённый взгляд – так, будто та была повинна в бесчинствах младшей сестры. Маргарита виновато пожала плечами и беспомощно улыбнулась. Что поделать, Алиенора никогда не могла долго усидеть на одном месте, и её даже старались не брать с собой в дальние путешествия, зная, что несколько часов в душной карете вторая дочь графа Прованского попросту не высидит, превратив путешествие в пытку для своих попутчиков. Бедняжка мадам де Мартильяк была уже третьей дамой, сопровождавшей в карете дочерей графа: двух предыдущих пришлось пересадить в другие экипажи, предварительно приведя в чувства нюхательной солью. Поглядывая на баронессу, Маргарита думала, что и эту в скорости постигнет та же участь. Впрочем, если Алиенора хоть чуточку угомонится, быть может, они и смогут дотянуть до Санса.

– Алиенора, гляди, – проговорила Маргарита, касаясь пальцев сестры, крепко сжатых на раскачивающейся дверце кареты. Та моментально перевела взгляд на сестру – в доверчивости своей Алиенора оставалась такое же дитя, каким была и в своей непоседливости.

– Видишь лес? Это Арлинго, тот самый волшебный лес, где сир Арнаут де Марейль встретил свою возлюбленную в облике лани, соколицы и осины.

– Тот самый? – недоверчиво нахмурилась Алиенора, однако с окна всё же слезла, ибо лес тянулся от кареты по левую руку, и, чтобы поглядеть на него, она должна была отвернуться от свежескошенных полей Понтиньи и от блестящей поверхности Ионны, гнавшей свои воды вдоль дороги, по которой кортеж двигался к Сансу.

Едва юбки Алиеноры коснулись пола, баронесса де Мартильяк издала вздох бесконечного облегчения, в котором слышался страдальческий стон, и, промокнув платком левый глаз, посмотрела на Маргариту с признательностью. Та улыбнулась в ответ, незаметно оправляя сбившуюся накидку сестры, прильнувшей уже к другому окну. В такие мгновения ей казалось, что разница между ними – не два года, а все двадцать. Что поделаешь, оставшись после смерти матери старшей женщиной в роду графов Прованских, Маргарита была обречена быть троим младшим дочерям графа не столько сестрой, сколько нянькой и наставницей. Особенно для Алиеноры, с которой с недавних пор не стало совсем никакого сладу – она никого не слушала, кроме Маргариты.

«Как же она будет без меня?» – подумала Маргарита в Бог знает который раз и беззвучно вздохнула.

– Марго, а это точно тот самый лес? Такой густой и тёмный и некрасивый совсем, фу!

С тех пор как они покинули Прованс, Алиеноре было всё интересно и ничего не нравилось. Она редко покидала фамильный замок (в поездках она становилась совсем несносной, и потому её чаще других оставляли дома), а за пределы Прованса не выезжала и вовсе ни разу за свои тринадцать лет – так же, как и Маргарита за свои пятнадцать. От далёкого, неведомого, загадочного Иль-де-Франса Алиенора ждала сама не зная чего, но непременно чего-то такого, что потом можно будет воспеть в сирвенте. Она была совершенно помешана на сирвентах, канцонах и Марии де Вентадорн, и в последний год Маргарите пришлось выслушать не менее трёх дюжин стихов и поэм, сочинённых её сестрицей. Были они столь наивны и неумелы, как только могут быть наивны и неумелы стихи тринадцатилетней девочки, а посвящались в основном журчащим ручьям Прованса, сочным травам Прованса, заливистым птицам Прованса и яркому солнцу Прованса; словом – Провансу. Алиенора была влюблена в Прованс, это был её рыцарь, её прекрасный кавалер, её избранник. «Я никогда не выйду замуж, – заявила она как-то Маргарите. – Никогда, никогда не расстанусь с моим милым домом, и папа меня не заставит! Ах, Марго, ну как ты можешь отсюда уехать!»

Это было месяцев шесть назад, сразу после того, как граф Раймунд подписал брачный договор с посланниками короля Людовика Французского, сосватав за него свою старшую дочь.

Хотела ли Маргарита этого брака? Смешно было и спрашивать об этом. Людовик Французский – один из сильнейших монархов Европы, о лучшей партии для своей любимой дочери граф Раймунд и мечтать не смел. А что до Прованса… да, Маргарита любила Прованс, хотя нынче он был уж не тот, каким его воспели в своих балладах прославленные трубадуры. После крестового похода, затеянного святой матерью Церковью против альбигойской ереси, слишком много душистых прежде полей стояли выжженными и пахли пожарищем, слишком много гордых прежде городов, отбыв епитимью, стояли под замко´м, слишком осторожными и иносказательными стали песни, воспевавшие прежде свободный воздух Прованса. Алиенора грезила о тех временах, и в этих грёзах шла её юность. Старшая сестра её всегда отличалась куда большей практичностью. Она не строила воздушных замков, в которые не ступишь – нога провалится в облако; и она не влюблялась в землю, которую с самого рождения ей назначено было покинуть.

Но всё же, глядя в окно кареты на проплывавший мимо пейзаж, Маргарита не могла не согласиться, пусть и помимо воли, с досадой Алиеноры. Казалось, не так уж много они проехали лиг – а всё здесь казалось другим, не таким, как дома. Леса были гуще, поля – меньше, дороги – люднее, но хуже – местами так и вовсе попадались непроездные топи, которые приходилось огибать по широкой дуге. Городки и деревеньки встречались чаще, чем на раздольных прованских землях, но были они меньше и грязнее, и люди тут тоже были неопрятные, неумытые и глядели всё время в землю, мрачно сминая колпаки чёрными от земли руками. Казалось, тут даже небо другое – сизое, размытое плотными сероватыми облаками, сквозь которые лишь изредка проглядывало солнце – и тогда речная вода блестела почти так же ярко, как в Провансе, трава зеленела почти так же радостно, как в Провансе, и майский день становился почти так же светел и чист, как в Провансе, – но только почти.

– Да сядьте же вы, мадемуазель, – капризно сказала мадам де Мартильяк, и Алиенора, явно разочарованная увиденным, надула губки и уселась рядом с Маргаритой, скорчив рожицу и пнув сестру ножкой под юбкой.

– Скажи ей, чтобы она так на меня не глядела, – потребовала Алиенора, дерзко отвечая на возмущённый взгляд баронессы. – Ну скажи, Марго! Она тебя послушается, ты ведь королева Франции!

– Ещё нет.

– Ах, ну какая в самом деле разница – ещё, уже! Ты ею станешь через несколько дней, а я стану сестрой королевы Франции, и вы, – она обвиняюще ткнула пальчиком в колено баронессы, – не посмеете потом так на меня глядеть и за юбки меня хватать, будто я маленькая!

– Это я тебя хватала, – ответила Маргарита.

– Правда? Фу, злая! – заявила Алиенора и обиженно умолкла, давая Маргарите минутку передохнуть и собраться с мыслями. Это никак толком не удавалось ей все те дни, что они провели в пути. Каждый раз непременно что-нибудь отвлекало.

А подумать ей было о чём, хотя, по правде, не было особого проку в тех раздумьях – и оттого они становились всё более тяжкими. Маргарита думала о том, что ей предстоит, – о венчании, свадебном пире, а затем и коронации – без того волнения и томительного предвкушения, которое было, казалось, непременным атрибутом перемен в её судьбе. Она сама не знала, отчего так, – может быть, оттого, что она попросту до сих пор не могла поверить, что едет по тряской дороге в раскачивающейся карете со скрипучими спицами, а не ступает босой ногой на зыбкий пол воздушного замка. Это чувство – нереальности, невозможности происходящего – не покидало её все шесть месяцев от помолвки и до того дня, когда кортеж пустился в путь, дабы доставить королю Франции его невесту.

Как и большинство девиц её положения, Маргарита своего наречённого вовсе не знала. Она его видела лишь однажды – десять лет назад, когда он ещё не был королём и даже престолонаследником, а всего лишь вторым из королевских сыновей. Старший брат его Филипп был ещё жив, а Людовик Смелый, отец нынешнего монарха, – в здравии и прекрасном самочувствии гнобил альбигойцев в соседней Тулузе. Сама Маргарита, достигшая тогда пяти лет от роду, была глубоко, трепетно и, как ей казалось, навечно влюблена в замкового пастушка Жака – светловолосого, белозубого, красивого до такой степени, что у Маргариты дух замирал всякий раз, когда она видел его, гонящего отцовских лошадей на луг. Она и поныне помнила, как свистела и пела хворостина в его руке – ф-фьють, ф-фьють! – когда он охаживал ею бока разленившихся на летнем зное коней. Краше трелей любой флейты и арфы был ей тот свист. Теперь Жак был счастливо женат на прачке Агнессе, и было у них уже трое детишек, таких же крепеньких и светловолосых. А Маргарита ехала в Иль-де-Франс, чтобы рожать детей мужчине, который мальчиком гостил в замке её отца и которого она совсем, ну совсем не помнила.

Разумеется, она допытывалась, у кого и как могла, каков он, король Людовик. Подспорьем ей стали странствующие менестрели, монахи, торговцы – все, кто бывал в Париже, имели что порассказать о молодом короле. Монахи говорили о его смирении и благочестии, щедрости и богоугодных делах; менестрели воспевали его рыцарскую доблесть и изящество; простой люд уверял, что король справедлив и милостив к добрым, а к злым – строг и непримирим, и ни одному злодею, сколь ни был бы он родовит и богат, не даёт спуску. Словом, одно только хорошее слышала Маргарита о своём будущем муже, и, Господу ведомо отчего, это лишь пугало её. Не может быть, не бывает так, чтобы всё в человеке было столь хорошо. А даже если и может – то не бывают такие люди королями.

Поэтому Маргарита старалась поменьше думать о том, каким человеком на деле окажется её супруг. И как рада она теперь была, что сестра её не проявляла свойственной юным девицам восторженности по части сильного пола, а потому не донимала Маргариту болтовнёй о Людовике.

Было и ещё кое-что, тревожившее Маргариту, то, о чём она и хотела бы, а не могла не думать. Почти всякий, восхвалявший короля Людовика, непременно рядом с ним поминал и мать его, королеву Бланку. Монахи хвалили её благочестие, ибо именно она внушила добродетель своему сыну, воспитав его в строгом соответствии слову Божьему; менестрели превозносили её красоту, без сомнения, передавшуюся и сыну её по наследству; простой люд говорил, что это смелая, славная и мудрая женщина, поднявшаяся против зарвавшихся баронов и положившая конец самовластию епископов, что душили народ поборами и ничего не давали взамен, и что пока у короля такая советчица, королевство будет радоваться и процветать. Маргарита слушала всё это, втайне замирая. Видит Бог, она знала о собственных более чем скромных достоинствах – и боялась, что никогда не сумеет встать вровень с такой замечательной женщиной и занять хоть какое-то место в сердце её сына.

Впрочем, тут же напоминала она себе, это ведь только в балладах жена и муж способны воспылать к друг другу нежною страстью. В жизни так не бывает, да и баллад-то таких Маргарита слышала не много – куда чаще речь шла о пылкой любви рыцаря к супруге своего сеньора. Не за любовью она ехала нынче в Санс, а затем, чтобы выполнить династический долг, возложенный на неё отцом.

Алиенора, сидевшая без движения и болтовни уже добрых десять минут, заёрзала и засопела, вынудив Маргариту очнуться от раздумий – чему та была даже рада. Уронив взгляд на баронессу де Мартильяк, Маргарита увидела, что та задремала, – и предупреждающе сжала руку сестры, уже открывшей было рот с целью нарушить недолгое спокойствие своих попутчиц.

– Проснётся, – прижав палец к губам, строгим шепотом сказала Маргарита. – И снова начнёт тебя дёргать за юбки.

– Это же ты хватала, сама сказала! – шепотом возмутилась Алиенора, и Маргарита лукаво улыбнулась сестре.

– Ну, соврала.

– Ах ты! – выдохнула та и тут же рухнула на спину в угол кареты, беззвучно захохотав от щекотки – Маргарита знала все её слабые места и при желании всегда находила на неё управу. На мгновение карета превратилась в вихрь кружева и шелков, из-под которых доносилось сдавленное девичье хихиканье. Мадам де Мартильяк застонала во сне, и сёстры мало-помалу угомонились и уселись снова на свои места, раскрасневшиеся и улыбающиеся друг другу.

– Ты ведь будешь мне писать? – спросила Маргарита, глядя на веснушки, ярко проступившие на порозовевшем личике младшей сестры. Они обе были рыжеволосыми, в мать, но Алиенора – особенно, и по весне её нос, щёки, шея и даже руки покрывались щедрой россыпью золотистых пятнышек, словно луг одуванчиками. Другая бы на её месте день и ночь драила кожу миндальным мылом, пытаясь вывести ненавистные пятна – а Алиеноре было всё равно, и Маргарита так в ней это любила.

Мысль эта пронеслась у неё одновременно с вопросом, слетевшим вдруг с губ. Быть может, потому вопрос прозвучал как-то странно, не так, как Маргарита хотела. Она смотрела, как тает улыбка на розовых губках её сестры, как исчезает смешинка из глаз, и вдруг ей сдавило грудь. Она порывисто схватила Алиенору за обе руки и сжала их, так крепко и твёрдо, как в тот день, когда отец принёс им весть о рождении их последней сестры Беатрисы и о том, что, произведя её на свет, их матушка отошла. Алиенора взглянула на сестру так же, как тогда: широко раскрытыми, остановившимися зелёными глазами, с ужасом, отчаянием и неясной мольбой о защите. «Да неужто ты не понимала, маленькая моя глупышка, неужто до сих пор не сознавала, что мы…» – подумала было Маргарита – и тут же оборвала мысль. Алиенора понимала всё – сестра её не глупа, вопреки своему ребячеству. Она понимала, что теперь, быть может, увидит Маргариту лишь через год, а может, не увидит и совсем никогда. Потому-то она всю дорогу вертелась, будто юла, – чтобы не сесть, не сложить руки на талии, не думать.

Маргарита стиснула её кисти крепче, почти до боли.

– Пиши мне каждую неделю, ладно? Про Санш с Беатрисой, и про папу, и про кормилицу Нэсси, и про Борака, и про всех наших домашних. И стихи свои новые непременно мне присылай. А я найду в Париже и пришлю тебе лучшего в Иль-де-Франсе жонглёра, и он так их споёт, что сама Мария де Вентадорн обзавидовалась бы!

– Правда? – спросила Алиенора вдруг тонким, совсем детским голосом, глядя ей в глаза. – Правда-правда пришлёшь?

Маргарита молчала мгновение, давая время вставшему в горле кому спуститься ниже и ослабеть. Стучали колёса, звенели спицы, поскрипывала карета. Баронесса де Мартильяк громко всхрапывала, склонив голову на плечо.

– Правда-правда, – сказала Маргарита. – Я ведь буду королевой Франции. Я теперь всё смогу.

Полуденную майскую тишь огласило далёким, протяжным гулом колоколов.

Они наконец подъезжали к Сансу.

Двадцать пятого мая года тысяча двести тридцать четвёртого от Рождества Христова кортеж Маргариты Прованской прибыл в Санс.

Король Людовик, как стало известно тотчас же, прибыл днём раньше и дожидался своей невесты в аббатстве Святого Коломба, тратя время томительного ожидания на молитвы, пост и беседы с духовником. От аббатства до Санса было всего три часа пути, и Маргарита думала, что её тотчас представят будущему супругу. Однако дело это отложили до завтра – ибо не прибыла ещё королева-мать, а представление Маргариты ко французскому двору никак не могло обойтись без присутствия Бланки Кастильской.

Маргарита слишком устала с дороги и была слишком взволнована, чтобы задуматься, что это значит. Она была скорее рада отсрочке, чем обижена ею, – да и недосуг ей было грустить, ибо, едва препроводив её вместе со свитой в дом епископа, суженую короля немедля принялись мыть, расчёсывать, растирать и обшивать, едва не забыв за всеми этими хлопотами об обеде. Маргарита не противилась, оставив заботы о размещении её свиты своему дяде Гийому, епископу Савойскому, который был её официальным сопровождающим и, на время всех церемоний, посажённым отцом. Маргарита попросила было его, чтобы покои Алиеноры были неподалёку, но дядя Гийом лишь отмахнулся: что за сентиментальность, что за ребячество, не время для этого и не место! Спорить Маргарита не стала, потому что её тут же увели в специально отведённую комнату – проверить в последний раз, хорошо ли сидят на ней её парадные платья, на тот случай, если от трудной дороги и томительного волнения суженая короля успела потерять в весе. В хлопотах, беготне и суете прошёл остаток дня, и Маргарита устала от него больше, чем от самого путешествия, так что уснула, едва улегшись в постель, так и не познав волнения бессонной предсвадебной ночи.

Её разбудили чуть свет к заутрене – дома отец порой позволял своим дорогим девочкам лентяйничать и пропустить первое богослужение, но на земле, где властвует король Людовик, всё было иначе. Служба прошла, впрочем, быстро и не слишком пышно. Маргарита оглянулась несколько раз, пытаясь узнать среди прихожан короля, но дядя Гийом шепнул, что его здесь нет – он рано утром, ещё до петухов, выехал навстречу своей матери, подъезжающей уже к Сансу, и, видимо, отслушает службу в седле. «Как в седле?» – удивлённо прошептала Маргарита, и епископ Савойский многозначительно поднял брови, а Маргарита, не смея больше шептаться, опустила глаза на свечу, которую держала в руках.

Король Людовик вернулся в сопровождении королевы Бланки около полудня, и тогда Маргарита наконец была им представлена.

Она так волновалась, что плохо различала окружавших людей и предметы, потому в первый миг, когда они вышли к ней оба – мать и сын, – поняла лишь, что они высоки ростом и прекрасны. Молва не лгала ни о юной красоте короля, ни о зрелой красоте королевы, женщине уже давно не молодой, однако по-прежнему столь прекрасной, что Маргарита в невольном восторге подумала о Деве Марии и сыне её Иисусе Христе, будто воплотивших себя в бренных телах этой удивительной пары. Маргарита склонилась в глубоком реверансе и стояла, низко склонившись, не смея подняться и не зная, что сказать, – все заготовленные и старательно отрепетированные слова учтивого приветствия вылетели у неё из головы. Как во сне она услышала мягкую и ласковую речь, обращённую к ней, и не сразу поняла, что это говорит с ней её жених, король Людовик. Она не расслышала, что он сказал, потому что кровь гудела у неё в ушах, но нашла в себе силы ответить: «Благодарю вас, я счастлива встретиться с вами, сир», – и лишь тогда, выпрямившись, посмотрела ему в глаза. Глаза у её будущего мужа были светло-голубые, в оперении длинных, по-девичьи густых ресниц цвета спелой пшеницы, и глядели эти глаза на неё так тепло, что весь неясный страх, тревоживший Маргариту последние дни, разом отпустил, и она, не удержавшись, вздохнула глубоко и громко. Муж её добр – это она поняла, едва взглянув на него, это ей подсказало сердце. Остальное не было важно.

С этой мыслью Маргарита повернулась к женщине, которая назавтра должна была стать её свекровью.

Всё время, пока Людовик и Маргарита под умилёнными взглядами собравшихся придворных обменивались робкими приветствиями, королева Бланка стояла неподвижно, сложив руки на поясе поверх тёмно-синей парчовой юбки. Одета она была, как и Людовик, довольно скромно для такого знаменательного дня – и Маргарите вдруг почудилось, что её собственное атласное, шитое золотом и жемчугом платье с оторочкой из соболей выглядит здесь удивительно неуместно и даже легкомысленно. Она робко взглянула на королеву, вновь приседая в поклоне, и сказала, как рада и какая великая честь для неё, и что-то ещё в том же духе – первый страх отступил, и заранее заученные слова гладко ложились на язык. Бланка Кастильская выслушала молча, чуть заметно склонив голову набок. Её смуглое, не тронутое ещё увяданием лицо было неподвижно и выражало любезную благожелательность. По-королевски скупая улыбка играла в уголках её губ, от природы тёмных и алых, как вишни, но взгляд чёрных глаз королевы был так же непроницаем, как полотно её покрывала.

– А вы хороши собой, – заметила королева-мать, негромко, но так, что слово её услышал каждый в парадном зале епископского дома. – Ничуть не хуже, чем на портрете, присланном вашим батюшкой. Я, правда, знала, что так и будет, хоть и видела вас совсем крошкой, но и тогда уж было ясно, что в зрелости вы станете на редкость прелестны. Добро пожаловать к нам, дитя моё, добро пожаловать во Францию.

Были слова эти ласковы и добры, так же, как и слова Людовика. Но только почему-то сейчас Бланка не испытала того облегчения и радости, как минуту назад, когда глядела в лицо королю. Она склонила голову, припадая губами к руке королевы-матери, а та, выждав полагающуюся паузу, шагнула вперёд и запечатлела поцелуй на лбу своей будущей невестки. Губы её были плотно сжаты и холодом обожгли пылающий лоб Маргариты. Впрочем, быть может, так ей лишь показалось – она ведь была уроженкой Прованса, где люди столь же жарки, как и лето, а Бланка уже много лет жила на севере и совсем позабыла пылкость родной Кастилии. А кроме того – она королева.

«И я ею стану тоже, вот-вот», – подумала Маргарита, с дочерним смирением принимая поцелуй.

Остаток дня она помнила смутно, и даже много лет спустя вспоминала без удовольствия. Ей представляли свиту Людовика, его советников и приближённых, а Людовику и Бланке, в свою очередь, представляли свиту Маргариты и её дам, которых она, согласно обычаю, испросила позволения оставить при себе, кое позволение ей тотчас же и было дано. Маргарита провела эти несколько часов преимущественно в молчании, отвешивая поклоны – более похожие теперь на кивки, ибо мало кто из представленных ей мог сравниться в знатности и положении с невестой короля Франции, – и повторяя одни и те же заученные приветствия. Свита Людовика была не слишком многочисленна, скорее, разномастна (но это Маргарита поняла уже позже). Однако на свадьбу короля явилось множество знатных сеньоров со всей Франции и из-за её пределов. Был архиепископ Тура, епископы Осера, Шана, Мо, Орлеана, Парижа и Труа, аббаты Сен-Дени и множества монастырей Санса, Сен-Жана и Сен-Реми, герцог Бургундский с супругой и герцогиня Неверская с мужем, граф Тулузский и графиня Фландрская – десятки людей, большей части которых Маргарита не знала, ибо отец её, граф Прованский, слыл нелюдимым затворником и гостей у себя принимал нечасто. Был также Альфонс Португальский, племянник королевы Бланки, и, разумеется, трое младших её сыновей, братьев Людовика.