Текст книги "Легенда о Людовике"

– Вы прекрасно знаете, мессир, что до достижения моим сыном совершеннолетия не он будет решать судьбу Франции.

– О да! Это будете делать вы! – воскликнул Моклерк и вновь воздел руки к потолку, столь рьяно, что Бланка услышала, как треснул шов у него под мышкой. – Вы, назначенная регентшей в какой-то более чем сомнительной грамоте, якобы продиктованной королём своему исповеднику на смертном одре. Вы, как сами вы сказали, женщина на сносях, вдова, лишённая поддержки, опоры! Вы так несправедливы, так безжалостны к себе, ваше величество! И ещё более безжалостны к вашим друзьям, ибо мешаете им протянуть вам руку тогда, когда вы более всего в ней нуждаетесь!

Он постоянно переходил от угроз и обвинений к лицемерному заискиванию. Какой же всё-таки глупой, вздорной, недалёкой женщиной он её считал. Неужто он впрямь шёл к ней, веря, что упоминание о слухах, будто она отравила своего супруга, вкупе с упомянутым вскользь Тибо и перечнем имён её врагов заставят её пойти на попятную? Оттого он вломился к ней, измученной, уставшей, сонливой в предрассветный час, надеясь, что сейчас она ещё более уязвима, чем при свете дня в окружении своих немногочисленных друзей? Он совсем не знал её. Впрочем, не его вина: прежде никто не знал её. Она была тенью своего мужа, тенью своего свёкра. Но ныне оба они лежат в земле, а она короновала одного их наследника и вынашивает другого.

Теперь они её узнают.

– Вы хотите что-то предложить мне, сударь?

Моклерк слегка вздрогнул и опустил наконец руки. В его лисьих глазках мелькнуло разочарование – оттого, что она попалась так просто. А он-то настроился как следует с ней поиграть.

– Мадам, коль скоро вы сами спросили… я пришёл к вам как друг. Знаю, вы не любите меня. И знаю, что в немалой степени – происками этой сучки Жанны Плесси, шлюхи, околдовавшей моего кузена. Я ещё до свадьбы советовал ему утопить её в пруду, но он не послушал, на беду всем нам… Мадам, я друг вам, но более – и не думаю, что вы упрекнёте меня в таком предпочтении, – более я друг вашему сыну, юному королю Людовику. Он очень молод, мадам. Он совсем дитя. Ему нужны хорошие советники, дорогая кузина, очень хорошие, с твёрдой рукой, верным сердцем, с разумной головою на плечах, занятой чем-либо, помимо блуда и сложения фривольных песенок…

– Мессир, – спокойно прервала Бланка, – если вы пришли сюда лишь затем, чтобы оскорблять меня и графа Шампанского, я прошу вас удалиться и оставить меня в покое.

– Но вы же знаете, что я прав! – будто бы вне себя в порыве искренности и правдолюбия, воскликнул Моклерк и, описав по комнате круг, резко остановился перед креслом королевы. Глаза его неожиданно широко распахнулись и горели так, будто он видел перед собою тьму сарацин и собирался ринуться в гущу битвы. – Вы знаете, что из Тибо Шампанского не выйдет хорошего советника королю. В последние годы он пооткрывал в своём графстве три десятка винных ферм – три десятка, слышите?! И это в то время, когда альбигойцы возводят крепости прямо у нас под носом, когда английские корабли вольно плавают в водах Нормандии, когда Гроб Господень не отвоёван у неверных!..

– Вы закончили, мессир?

– Нет, мадам. Я только начал. Даже если предположить, что завещание короля Людовика Смелого о вашем регентстве не является подлогом, – он нарочно подчеркнул первые слова, и Бланка ощутила, что, несмотря на все свои усилия, всё же бледнеет, – даже если и так, женщина не может править королевством, и вы это понимаете, ибо, я повторяю это, вы умны и – я уверен, вопреки всем сплетням, – совершенно невиновны. А раз женщина не может править – сие означает, что править будет тот мужчина, что к ней ближе всех. Угодно ли вам отдать вашего сына и Францию в руки безмозглого трубадура из Шампани? Угодно ли, я вас спрашиваю, мадам?

– Я скажу вам, мессир, что мне угодно, – сказала Бланка тихим, низким и бесстрастным голосом. – Мне угодно, чтобы вы прежде всего прекратили осыпать оскорблениями мою особу, ибо я напоминаю вам, коль скоро вы забываетесь, что, регентша или нет, я всё ещё королева Франции. С того самого дня, как понесла я дитя моего дорогого супруга, ни один мужчина не был ко мне ближе всех и никогда отныне не будет. В чём я клянусь вам, слышите, вам, Пьер Моклерк, вот на этом кресте, – она схватила свой нательный крест, поднесла к губам и быстро и крепко поцеловала. Моклерк молча слушал её, более не пытаясь заламывать руки. Бланка перевела дух и продолжала: – Затем мне угодно, мессир, чтоб вы прекратили ваши жалкие и гнусные попытки заставить меня отказаться от регентства и вручить его вам либо вашему кузену Филиппу Строптивому. Ибо пока бьётся моё сердце, этому не бывать.

– Даже если такой будет воля вашего короля? – с насмешкой спросил Моклерк.

Бланка осеклась.

– Моего короля?

– Вы забыли о том, что у вас есть король, мадам? Я говорю о вашем сыне, нынче помазанном на царство. Не в его ли воле выбирать, чьей руке доверить полноту власти до тех пор, пока он не возмужает довольно, чтоб принять её самому?

«О Господи, о чём он говорит?» – подумала Бланка в недоумении. Если до этой минуты всё, что он сказал, было для неё ясней Божьего дня, то теперь она не понимала, и это тревожило её. Впрочем, Моклерк не стал её дольше мучить.

– Я говорил с его величеством сегодня. И нижайше просил, дабы он, как следует взвесив всё, решительно объявил свою волю. Полагаю, ввиду сомнительности документа, оставленного нам прежним королём, слово короля нынешнего будет иметь не меньший вес, не так ли, мадам?

Бланка стиснула подлокотник. Дитя в её чреве яростно билось, пиная её изнутри, но ни один мускул не дрогнул на её лице, лишь капельки пота выступили на висках.

– Вы говорили с королём?

– Был удостоен сей чести.

– Когда?

– Нынче, перед тем, как явился к вам. Не мог сдержать желания немедленно засвидетельствовать ему мою радость и, пуще того, мою покорность и любовь.

Негодяй… Ах ты низкий, лживый, ничтожный негодяй! Так ты решил воспользоваться не только слабостью и усталостью беременной женщины. Ты с неменьшим рвеньем штурмовал сознанье и рассудок мальчика, прошедшего за последние недели через множество испытаний, слишком тяжких для его лет. Луи, такой маленький, худенький, такой хрупкий в тяжёлом церемониальном одеянии, в чересчур большой для него короне, стоящий пред алтарём на коленях и глядящий вверх, на образа, взглядом, исполненным растерянности, – теперь, когда этот недавний образ всплыл в памяти Бланки, она ощутила, что слёзы вот-вот брызнут из её глаз. Как несправедливо это было! Из собора они отправились в дом архиепископа, и Бланка приказала никому не тревожить Луи до утра. Мать в ней рвалась к нему всем сердцем, хотела обнять, приголубить, утешить, вселить в него чувство веры и защищённости. Но королева в ней знала, что ему лучше провести одному эту ночь. Что король нынче рождается в нём так же, как в ней вот-вот родится новая жизнь, и негоже другим глядеть на это. А Моклерк, этот слизкий червь, нарушил священный покой этой ночи, быть может, последней спокойной ночи в жизни её мальчика. Бланка испытала вдруг неистовое желание встать и залепить Моклерку пощёчину, по-мужски тяжёлую, так, чтоб из носа у него хлынула кровь. Но она не встала – лишь потому, что в ней не осталось уже на это сил.

– Итак, теперь вы пытаетесь настроить моего сына против меня, – проговорила Бланка в тиши, тянувшейся несколько бесконечных минут. За окном уже почти совсем рассвело, дождь почти иссяк и ронял на карниз последние одинокие капли. – Неужто вы и впрямь думаете, будто это вам удастся?

– Я надеюсь, кузина, – печально сказал граф. – Ибо, уверен, когда соки, что выделяются у женщин во время беременности, перестанут затуманивать ваш рассудок, вы одумаетесь и сами поймёте, что так будет лучше для всех, а главное – для королевства. Разговор с вашим сыном дал мне к тому немалую надежду. Похоже, через несколько лет мы получим воистину мудрого короля. Об одном лишь прошу вас: оставьте гордыню, не смущайте его юный разум своим тщеславьем. Клянусь вам, что в качестве королевы-матери вы будете знать тот же почёт и благоденствие, какие могли бы знать в качестве регентши, и в то же время будете свободны от множества досадных хлопот. С этим и оставляю вас, дорогая кузина, – вижу, вы всё же устали, хотя и храбро пытаетесь скрыть это. Ваш супруг, недаром прозванный Смелым, одобрил бы вас, но я молю, из любви к брату или сестре нашего короля, хоть немного себя пожалейте.

Он вновь поклонился. Бланка не протянула ему руки, и глазам своим не поверила, когда он взял её запястье сам и приложил к губам, удерживая куда дольше, чем требовал этикет. Затем вновь поклонился и вышел, зацепив своим могучим широким плечом край гобелена над дверью.

Жанна дю Плесси влетела в комнату через миг после того, как закрылась дверь, и кинулась к своей королеве, руки которой, дрожащие от чудовищного напряжения, с неистовой силой упирались в подлокотники: она пыталась подняться на ноги – и не могла.

– Мадам! О Господи! Вам дурно?!

– Прекратите орать, – прошептала Бланка, прикрывая глаза. Сильные руки Плесси подхватили её и не дали упасть – по счастью, девочка удалась крепышкой. – Тише, говорю вам. Я должна видеть своего сына.

– Но, мадам…

– Я должна видеть короля, слышали вы? Немедля. Позовите его ко мне. Нет, приведите… приведите, слышите, Жанна? Ни на миг не оставляйте его одного, пока он не придёт ко мне. О, Пресвятая Дева… Может, лучше мне самой к нему пойти?

– Что вы, мадам, вам нужно сейчас же лечь в постель, – плача, сказала дю Плесси. – Вы потеряете своё дитя, мадам, если не ляжете в постель, пожалуйста, я прошу вас, я очень вас прошу…

– Ну хорошо, – поморщившись, сказала Бланка. – Только перестаньте рыдать. У меня и без вас раскалывается голова. Я лягу… нет, сама. Сама! А вы идите, Жанна, слышите? Идите и сей же час приведите ко мне Людовика.

Когда дю Плесси вернулась, Бланка вновь сидела в кресле, в мантии, накинутой поверх нижнего платья. Ей стоило немалого труда подняться с постели без посторонней помощи, но она не могла допустить, чтобы Луи увидел её больной и беспомощной, распластанной на кровати в преддверии скорых, быть может, преждевременных и несчастливых родов. Это слишком хорошо соотнеслось бы с тем, что, без сомнения, пытался втолковать ему Моклерк.

Жанна дю Плесси ахнула, переступив порог и увидев свою королеву, но Бланка лишь предостерегающе подняла ладонь и перевела взгляд на Луи, вошедшего следом. Входя, он тоже задел плечом гобелен, в точности как недавно Моклерк, – и Бланка внезапно поняла, что Луи совсем немного уступает графу Бретонскому в росте. Он рос быстро и выглядел старше своих лет, и обещал вскоре превратиться в статного и высокого юношу, настоящего рыцаря.

– Матушка, – сказал он прежде, чем она успела произнести слово или хотя бы опустить руку, которой сделала дю Плесси знак молчать, а потом подошёл, опустился на одно колено и взял её пальцы. Бланка на миг замерла, метнула взгляд на дю Плесси, глядевшую на эту сцену с некоторой неуверенностью. Бланка знала, о чём та думает. Луи всегда делал так, входя к матери. Но сегодня было не так, как всегда. И никогда уже не будет как прежде.

Бланка положила ладонь ему на темя и ощутила, как он слегка вздрогнул. Она медленно перебрала пальцами взъерошенные светлые пряди, которые ещё недавно приминала своей тяжестью корона, и сказала:

– Встаньте, сын мой. Негоже королю преклонять колени иначе, чем для молитвы.

Луи поднялся. Бланка заставила его слегка отстраниться и окинула взглядом с головы до ног, слегка встревоженно, так, словно он только что вернулся с верховой прогулки, на которой ему не посчастливилось – он упал с лошади. Ей хотелось провести рукой по его лицу и телу, удостовериться, что он цел. Она отмахнулась от этой нелепой мысли. С ним всё в порядке. Он бледен, под глазами у него синяки, он очень устал, но с ним всё в порядке. Облегчение, затопившее её, и внезапное чувство вины были такими сильными, что она опустила голову, не желая, чтобы дю Плесси заметила их.

– Жанна, оставьте нас.

– Да, мадам… мадам… там, за дверью, ожидает граф Шампанский. Вы примете его, или мне его отослать?

– Тибо? – Бланка резко вскинула голову. – Почему вы молчали? Почему вы…

– Это я привёл его, матушка, – сказал Луи, и Бланка, осекшись, взглянула в его спокойное и серьёзное лицо. – Когда мадам дю Плесси пришла за мной и сказала, что вы зовёте меня, я тотчас отправился к вам и встретил в коридоре мессира Тибо. Я попросил его сопровождать нас, меня и мадам дю Плесси, до ваших покоев.

«Сопровождать? Зачем?.. Зачем тебе понадобился телохранитель, чтобы пройти два пролёта по лестнице в доме архиепископа, в городе, где ты только что был коронован? Или, быть может, ты понимаешь больше, чем я думаю? Боже, благослови Тибо Шампанского».

– Велите ему подождать, Жанна. И оставьте нас пока.

Дю Плесси сделала реверанс и беззвучно ушла.

Бланка протянула руку. Луи с готовностью ответил на это привычным, давно заученным жестом – протянул руку в ответ и переплёл свои пальцы с пальцами матери. Бланка ощутила, как его детские пальцы подрагивают в её ладони. Она сжала руку чуть крепче – и едва не вздрогнула, когда та ответила с неистовой силой, так крепко, что Бланке стало больно. Его рука дрожит не от страха, поняла Бланка. Нет… это не страх. Это гнев. Её кроткий, ласковый, тихий мальчик Луи дрожал от гнева, пряча эту дрожь за спокойным и бесстрастным лицом. О, как это было ей знакомо.

– Я многое должна вам сказать, – проговорила Бланка, сжимая руку ещё чуть крепче. – Столь многое, что мне трудно выбрать, с чего начать. Впрочем, у нас много времени впереди. Но прежде прочего я хочу спросить: понимаете ли вы, что не всё теперь будет так, как прежде?

– Да, матушка.

– Я говорю не только об обязанностях, которых у вас теперь станет много больше. Вы и вести себя должны иначе. Знаете, как.

– И с вами?..

– И со мной. Вы не должны преклонять передо мной колени – напротив, я преклоню их пред вами, лишь только смогу подняться с места, – она слегка улыбнулась ему покровительственной материнской улыбкой. – И не нужно брать меня за руку, если только мы не одни. И…

– Почему?

– Что?

– Почему я не могу делать всё это?

Она не ждала от него такой непонятливости. Это слегка рассердило её.

– Разве это необходимо объяснять? Вы уже не ребёнок, Луи. И теперь вы король. А я – ваша верноподданная.

– Но прежде всего вы моя мать, – сказал её мальчик со спокойной непререкаемостью взрослого человека, совершенно уверенного в своей правоте. – Никогда во всём мире не будет для меня человека, священного больше, чем вы. Разве это дурно?

Бланка слегка растерялась. Она не думала, что придётся доказывать ему столь очевидные вещи. А ведь если он будет продолжать вести себя с ней как прежде, это лишний раз подчеркнёт в глазах Моклерка и его приспешников юность и наивность короля. Она совершила ошибку… ей следовало давно начать отучать своего сына от чрезмерной близости, которая их связывала.

– Не капризничайте, Луи, – строго сказала она, и он вспыхнул и выпустил её руку, оскорблённый упрёком. – Я не хочу с вами ссориться в такой день.

– Да… простите, матушка, – пробормотал он и отвёл взгляд. Бланке захотелось снова положить ладонь ему на темя, но именно сейчас этого нельзя было делать. И часто теперь будет нельзя.

– Я не сержусь на вас. Но вы должны понимать, что королю не всегда позволено выражать открыто свои чувства. А порой приходится, напротив, выражать то, чего он не чувствует.

– То есть лгать? Но ведь ложь смертный грех, мадам.

Он явно дулся на неё за то, что она его оттолкнула – именно теперь, после всех трудностей вчерашнего дня, – но в то же время в его голосе звучали какие-то новые нотки. Уверенные, почти властные. Она никогда не слышала их прежде.

Проклятый Моклерк…

– Мы обсудим это позже. Сейчас я хочу спросить вас о другом. Луи, с вами сегодня говорил кто-то… до того, как за вами пришла Плесси?

Он вновь посмотрел на неё – доверчивым, серьёзным и внимательным взглядом. Чаще всего этот взгляд умилял Бланку, но порою почти пугал.

– Час назад заходил граф Бретонский.

– Что он сказал вам?

Луи помедлил, прежде чем ответить, и сердце Бланки подскочило к горлу. О Боже, неужели Моклерк просил его хранить их беседу в тайне? Неужели пришёл срок, когда у её сына появятся свои секреты? Но только не такие секреты, Пресвятая Дева…

– Прежде всего, – медленно, будто подбирая слова, заговорил Луи, – он преклонил колени, вложил свои руки в мои и принёс мне оммаж.

– Как! – вскрикнула Бланка и вскочила с кресла.

Она забыла обо всём на свете в этот миг. Забыла о своих отёкших ногах, о камне в груди, о ворочающемся в животе плоде. Луи кинулся к ней, но она резко выбросила руку перед собой, удерживая его в шаге от себя.

– Нет, стойте! Со мной всё в порядке… о, Боже… вы приняли оммаж Моклерка, Луи? Связали себя с ним присягой?

– Разве это было неправильно, матушка?

– Вы должны были сперва спросить у меня, – прошептала она. – Обещайте, Луи, обещайте впредь всегда спрашивать у меня!

– Обещаю, обещаю, матушка, только, прошу вас, сядьте.

Она позволила ему наконец взять её за руки и бережно усадить в кресло. Её грудь и живот тяжело вздымались, мантия распахнулась, и Луи заботливо прикрыл её, а потом взял мать за руку. Бланка вцепилась в его ладонь другой своею рукой.

– Что был потом?

Луи стал рассказывать. Бланка слушала, скрипя зубами. Как глупа, трижды глупа она была, надеясь опередить Моклерка и выгадать для себя немного времени спешной коронацией! Этот негодяй только и ждал, чтоб Луи короновали. Наследный принц ничего не значил для него; король значил всё. В особенности король юный, чересчур зависимый от матери, вздорной интриганки, каковой Моклерк не преминул представить Бланку её сыну.

– Он сказал, что, поразмыслив как следует, вы сами подтвердите мне его слова и согласитесь с ними. Что, будучи королём, я ныне обязан опекать вас ещё более, чем прежде, ибо теперь вы не только моя мать, но и моя подданная.

– Я самая верная из ваших подданных, Людовик, – сказала Бланка, яростно сжимая его руку. – Верней у вас никогда не будет, запомните это.

– Я знаю, матушка.

– Знаете?..

– Да. Я так и сказал мессиру Моклерку.

«О моё честное, бесхитростное дитя… Я знаю, чего добивается этот дьявол – он пытается уверить тебя, что для меня самой будет лучше устраниться от управления королевством, и лучше для тебя будет не слушать глупую старую женщину. Но я ещё не стара, Луи, вовсе не стара, а уж дурой никогда не была. И вскоре они это поймут».

– Луи, вы любите меня?

– Больше жизни, матушка.

– Вы ведь никогда не причините мне зла?

– Никогда.

– Так скажите: что именно предложил вам граф Моклерк?

Он колебался ещё какой-то миг. А потом ответил:

– Он сказал, что я должен наложить вето на грамоту его величества короля Людовика Смелого, моего отца, на том основании, что подлинность её не доказана. А до тех пор, пока суд пэров будет расследовать это дело, просить совет самостоятельно выбрать регента, который ни у кого не вызовет нареканий. Он также назвал… назвал имя, которое, по его мнению, удовлетворит пэров и не вызовет возмущения у народа. Он объяснил мне, что женщина, иностранка, не может править страной, на троне которой некогда восседал Карл Великий.

Его голос теперь дрожал, как и руки. Он стиснул их каким-то безотчётно-неистовым жестом, будто пытаясь таким образом унять эту предательскую дрожь. Но так или иначе, обуревавшая его ярость наконец прорвалась, и он давал ей выход. Бланка коснулась его плеча.

– Это то, о чём я говорила, сын мой, – сказала она очень тихо. – Видите? Вы должны держать себя в руках. Ваше чувство, понятное мне, справедливое чувство, тем не менее таит в себе зло.

– Как справедливость может быть злом, матушка? – воскликнул Луи и взглянул на неё с такой беспомощностью, что ей захотелось немедля схватить его в объятия и прижать лицом к своей груди, как она делала, когда он был совсем малыш и когда старший брат его, Филипп, был жив и Луи не был ещё престолонаследником. Но она лишь слегка погладила его напрягшееся плечо и сказала:

– Вы после убедитесь не раз, что может. Вы должны бежать чувств, таящих в себе зло, мой сын, потому что любое из них внушено вам дьяволом. Избавьтесь от гнева, Луи. Не гневайтесь на этого дурного, жестокого человека, который предложил вам предать вашу мать. Он не стоит того, чтоб вы впадали из-за него во грех.

Он тяжело и часто дышал, глядя на неё ярко сверкающими глазами, пронзительно-голубыми, какие были у его деда Филиппа Августа. Потом сглотнул. Непросто, ох как непросто ему будет усмирять себя… но он научится. Она его научит.

– Вы успокоились? Хорошо. Скажите мне теперь, мой сир, что вы ответили графу Бретонскому.

– Я ответил, что благодарен ему за заботу обо мне и о моей короне и что тщательно обдумаю его слова и отвечу… Я правильно сказал, матушка?

– Правильно, сын мой. Правильней быть не может. И что же теперь нам делать, как вы думаете?

Он воспринял её вопрос буквально и задумался, морща лоб. Бланка еле удержалась от того, чтоб не шлёпнуть его ладонью и не сказать, чтоб он так не делал, не то наживёт морщины. Но неожиданно складки разгладились. Луи посмотрел своей матери в глаза и сказал совершенно спокойно, так, словно это решение не пришло к нему только что, но давно вызревало и потому не подлежало сомнениям:

– Я думаю, мы должны покинуть Реймс как можно скорее. Вы и я. Покинуть… так, чтобы мессир Моклерк не знал об этом и… не пожелал бы нас сопровождать. Что вы думаете, матушка?

– О, сын мой, я думаю, что Господь вознаградил меня вами, – прошептала Бланка и, порывисто притянув его к себе, поцеловала в лоб.

Луи ответил ей смущённой улыбкой.

– Вы согласны со мной?

– Более чем согласна. Плесси! Плесси, где вы там?

– Мадам? – из-за гобелена показалась черноволосая головка Жанны.

– Граф Шампанский всё ещё здесь?

– Да, мадам.

– Пригласите его.

Тибо, видимо, был рядом, потому что Плесси и пикнуть не успела, а он уже вошёл в комнату – и тут же, с порога, низко склонился перед королём. Луи ответил ему кивком и посмотрел на мать, которая протянула вошедшему руку вовсе не так, как недавно протягивала её Моклерку.

– Благодарю, что провели короля сюда, – сказала Бланка, когда граф Тибо коснулся губами её запястья.

– Это был мой долг, мадам. И то, что разум подсказал мне сделать, когда я увидел его величество в коридоре одного…

– Вы верно поступили. Тибо, вы нужны нам. Его величеству и… мне, – поколебавшись, добавила Бланка. Она не сказала бы так при посторонних, и Тибо этого хватило, чтобы его тёмные глаза радостно блеснули на его улыбчивом длинном лице.

– Что угодно, мадам, приказывайте.

– Идите сюда. Говорите тише. Луи, и вы подойдите тоже… Слушайте, Тибо. Я хочу, чтобы сегодня на закате мы покинули Реймс.

– Приказать готовить кортеж, мадам? Будет трудно управиться за день, а впрочем…

– Я же сказала, чтоб вы меня слушали! Я хочу, чтоб мы покинули нынче же Реймс. Вы, я и Людовик. И Плесси, и, может быть, де Молье… И никто больше.

Тибо Шампанский моргнул. У него были очень густые, длинные, загнутые ресницы, кидавшие тени на высокие скулы – от этих ресниц глаза Шампанского Менестреля становились совершенно неотразимы, когда доходило до завоевания дамских сердец. Однако эти же глаза преглупо таращились и мигали, когда их обладатель не мог взять в толк, о чём ему говорят.

– Мы пятеро, мадам? То есть… вы хотите сказать…

– Побег, – сказала Бланка и почувствовала, как ребёнок в ней снова толкнулся. – Да, именно это я хочу сказать.

– Но отчего, Господи Иисусе, осмелюсь я спросить?

– Оттого, – сказала Бланка, бросив молниеносный и, как она надеялась, красноречивый взгляд на Луи, – что я боюсь за свою жизнь, а пуще того – за благополучие своего сына. Достаточная ли это причина, чтоб вы поверили мне?

– Разумеется, – неуверенно сказал Тибо. – Но… могу ли я узнать основания для…

– О Боже, вы ведь сами видели Моклерка в соборе – какие вам ещё основания! – воскликнула Бланка, и Тибо нахмурился.

– Вы хотите сказать, что…

– Да, да, я хочу сказать, что этот негодяй угрожал мне и пытался давить на моего сына! И я не знаю, что он ещё предпримет, когда поймёт, что завладеть добычей не так легко, как он рассчитывал. Я не знаю, до чего он способен дойти, а вы знаете, Тибо?

– Знаю, – мрачно сказал тот. – Знаю, мадам. Именно поэтому с вами согласен. Я всё сделаю.

– Стойте… нам нужен… дайте мне минутку подумать… да, нам нужен монах.

– Монах? – внезапно спросил Луи, до этого мгновения не проронивший ни слова и лишь молча внимавший матери.

– Да, простой монах, лучше всего нищенствующий брат. Доминиканец или францисканец – я слыхала, их сейчас необычайно много в Реймсе. Найдите мне такого до полудня, Тибо, скажите ему, что мы в опасности и просим божьего заступничества.

– Но отчего бы не попросить епископа Суассонского? Я уверен, он…

– А я уверена, что Моклерк уже имел беседу и с епископом Суассонским, и со всеми прочими прелатами и сеньорами, явившимися на коронацию. Неужели вы думаете, он посмел бы говорить со мной и с Луи таким образом, если б не подготовился как следует? Он уверен, что загнал нас в угол! И, надо отдать должное, это ему почти удалось… Бежать, я хочу бежать отсюда, Тибо, и немедля, иначе я здесь просто умру.

– Нет, матушка, вы не умрёте, – твёрдо сказал Луи, подступая к ней и беря Бланку за руку, которой она не отняла. – Не бойтесь ничего. Я буду с вами. Я всегда сумею вас защитить.

«А я – тебя, дитя моё», – подумала Бланка и сказала:

– Подумайте хорошенько, куда мы можем направиться. Нужен замок или городок в окрестностях, достаточно неприступный и, самое главное, принадлежащий человеку, в чьей верности вы нисколько не сомневаетесь. Есть у вас что-либо на примете?

– М-м, – Тибо закусил губу, – может быть, Монлери? Это около двадцати лиг отсюда. Я не думаю, что в вашем положении дальнее путешествие…

– Забудьте о моём положении. Я выдержу. Я всё выдержу, лишь бы увезти отсюда короля. К полудню жду вас с новостями, а пока ведите себя как ни в чём не бывало. И вы, Луи, тоже. Лучше всего вам сказаться пока нездоровым… главное, никого не принимайте, кроме графа Шампанского и Плесси, ни под каким видом. Помните, что я очень люблю вас.

– Я помню, матушка.

Бланка не сводила с сына глаз, и всё же уловила боковым зрением быстрый, почти ревнивый взгляд Тибо, которым тот сопроводил её признание. Несчастный, глупый Тибо… Не место и не время было для разговора об этом. И никогда не будет ни места, ни времени.

– Вы спали сегодня, Луи? – спросила она, когда граф Шампанский откланялся.

– Ещё нет.

– Поспите. Вам понадобятся силы.

– И вам тоже.

– Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, – она рассмеялась, и Луи сказал:

– А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?

Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был её вассалом и она принимала его присягу.

– Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.

– Да, матушка.

И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьёзное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того – ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».

Жоффруа де Болье, после посвящения в орден Святого Доминика принявший имя брат Жоффруа, не отличался меж прочих братьев своих ни выдающимся рвением, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, которая сопроводила его постриг. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Теперь же брат Жоффруа всегда был одет в добротную шерстяную рясу, зимой дополняемую столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на щедрое подаяние от верующих, представлявшее собой порою славный ужин в придорожной таверне и кружку игристого пива. Это в полной мере удовлетворяло все телесные потребности брата-доминиканца и позволяло обратить силы и помыслы на богоугодные деяния, такие как проповедь или молитва за страждущих. И тому и другому брат Жоффруа предавался с рвением значительно большим, чем то, которое вызывала у него предписанная уставом аскеза.

Посему он был весьма доволен, когда промозглым и пасмурным ноябрьским днём некий молодой господин благородной наружности, представившийся мессиром Клеметье, обратился к нему в таверне во время утренней трапезы и спросил, не согласится ли добрый брат сопровождать его семейство в недалёком путешествии на север. Кузина мессира Клеметье, недавно овдовевшая, была на сносях и боялась пускаться в путь без Божьего человека рядом, ибо никогда не знаешь, что может случиться в дороге. Такая набожность была похвальна, к тому же сир Клеметье пообещал брату Жоффруа полное содержание и щедрое пожертвование по исходу путешествия. Брат Жоффруа охотно согласился.

О чём впоследствии неоднократно жалел.

Семейство, которое он взялся сопроводить, производило несколько странное впечатление. Вдова, которая звалась мадам Лавранс, довольно молодая ещё, красивая и статная женщина, держалась со своими домочадцами так, будто была главою семейства. Брат её мужа, лекарь по имени Демолье, глядел на неё снизу вверх и, пока усаживались в неприметную и неудобную карету без гербов, несколько раз всплеснул руками и повторил, что мадам подвергает себя огромному риску и что он снимает с себя любую ответственность. Звучало сие несколько странно для разговора между близкими родственниками. Однако больше всего брата Жоффруа озадачивала даже не дама, а её сын, худой и бледный мальчик лет двенадцати-тринадцати, светловолосый, очень похожий на мать лицом и, отчасти, повадкой. Все члены этого семейства – и Клеметье, носивший меч и походивший на рыцаря, и мэтр Демолье, не перестававший причитать, и маленькая щупленькая мадам Жанна, компаньонка мадам Лавранс, – все они глядели на этого мальчика с ещё большим почтением и робостью, чем на его властную и надменную мать. Тот, казалось, смущался этим и в то же время принимал как должное.

Чем дольше Жоффруа наблюдал за ними, тем больше ему казалось, что его водят за нос.

В конце концов он всё понял. Клеметье, конечно же, – рыцарь, мадам Лавранс – дама его сердца, бегущая от ненавистного мужа в сопровождении любимого сына, своего лекаря и служанки. И ещё бы эти грешники не искали Божьего заступничества! Ситуация, и без того предосудительная, отягчалась положением мадам Лавранс – не просто бежать от мужа, но бежать беременной, похищая у него не рождённое ещё дитя вместе с сыном, – это было так дерзко, что брату Жоффруа просто не хватало слов выразить своё возмущение. Не способствовали его красноречию и многозначительные взгляды и щедрые посулы мессира Клеметье, а также, в немалой степени, внушительный вид меча на его бедре. Мессир Клеметье выглядел так, будто не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход при первой же возможности. Посему, опрометчиво ввязавшись в сию авантюру, брат Жоффруа питал великие сомнения, что ему позволят самовольно из неё выйти до тех пор, пока дело не будет сделано. Так что он смирился и занял место в карете между мэтром Демолье и мальчиком, напротив женщин. Карета была тесной, места едва хватало. Клеметье в последний раз окинул взглядом внутренность кареты, бросил быстрый и, как почудилось брату Жоффруа, чрезмерно красноречивый взгляд на мадам Лавранс и захлопнул дверцу с таким грохотом, что монах вздрогнул и, торопливо перекрестясь, вознёс молитву Пресвятой Деве, прося её благословить путешествие – чего, в общем-то, от него и ждали.