Текст книги "Монахи. О выборе и о свободе"

Мы обычные люди

– Мать Иулиания, вы в монастыре только пять лет, но все же вы для себя поняли, что здесь – самое главное?

– Для меня смысл монашеской жизни на самом деле не столько в том, чтобы уединиться и достичь высокой степени умной молитвы, а в том, чтобы, хотя бы, полюбить сестру. Вот такая простая вещь. Но это – самое сложное: принять слово сестры и смириться, сделать по послушанию, когда ты ну точно знаешь, что правильно – иначе. «Синдром вешалки». Понимаете? Сейчас я это уже говорю из своего маленького опыта монастырской жизни.

– А что делать, если ты не любишь?

– Действительно, где любовь взять, если ее нет в тебе? Многие святые об этом говорили: хочешь какую-нибудь добродетель приобрести – хотя бы начни делать какие-нибудь дела, которые ей соответствуют! Не можешь сестру полюбить, как батюшка говорит: «Почисти ей ботинки хотя бы». Ведь надо успеть превратиться из «тетки» – в монахиню! Отец Андрей как-то сказал: «Послушницей стала, а вокруг все уже: „Матушка! Матушка!“ Тетка с Комаровки!» (у нас рынок так называется – «Комаровка»). Нужен какой-то этап «окукливания» – первые год-два.

И у каждого есть свои болевые точки. Понимаете, если мне скажут: «Ты плохо помыла лестницу. Иди перемой», я приму это спокойно, потому что ни на что не претендую в этой сфере. А вот если мне скажут: «Сегодня клирос отвратительно пел!». Вот тут все вылезет наружу, и окажется, что я совершенно не такая смиренница, которая безропотно трет и перемывает лестницы.

– В монастыре учатся терпеть именно самое болезненное?

– Так ведь и получается! Никто с тебя кожу не сдирает, тебе просто говорят: «Я бы на твоем месте здесь не так спела. И вообще ты сегодня, кажется, не в настроении: как-то вы звучали слабовато». И все! Вся пена поднимается из глубины души. Будешь спорить – тогда какой смысл быть в монастыре? Чтобы доказывать игуменье, батюшке, сестрам свою правоту? В таком случае иди обратно в мир, ты там прекрасно всем все доказала – тебя слушались идеально. Для меня смысл – потерпеть укоры. Это болезненно для самолюбия. Как Игнатий Брянчанинов говорил, до человека еще пальцем не дотронулись, а он уже кричит: «Кожу сдирают!»

В миру – те же проблемы, но здесь они становятся во много раз «выпуклее», важнее, потому что понимаешь: если ты через это не пройдешь, из себя этого не исторгнешь, ты пропал, ты просто никуда больше не сдвинешься с места.

– Получается, постриг не делает человека монахом, и стать монахом ему еще только предстоит?

– Безусловно! Человек становится монахом не тотчас, как на него надевают облачение, хотя в этот момент и происходит таинство. Монахом нужно становиться всю оставшуюся жизнь. А можно и за всю жизнь не стать. Никаким уставом это описать невозможно.

– Подготовиться к монастырю – можно?

– Думаю, это невозможно. Амвросий Оптинский говорил: в монастырь идти – это как с обрыва в воду прыгать: надо прыгнуть, а потом разбираться, ты умеешь плавать или нет. Если будешь раздумывать, готовиться и долго собираться – никогда не придешь. И, как мне кажется, ты ничего не узнаешь о монастырской жизни, если придешь просто пожить, потрудиться. Это все будет внешнее! Когда я пришла в монастырь, то поняла, что ничего не знаю о нем. Хотя, казалось бы, я этих монахинь помню еще Леночками, Машеньками, видела их еще в молодости, стоящими в храме в косыночках. Но этого недостаточно: жизнь в монастыре не выражается и не описывается внешними событиями…

Успеть превратиться из «тетки» в монахиню

– Смешанный монастырь – редкость для Русской Православной Церкви (в Свято-Елисаветинском монастыре помимо сестер живут пять иноков и пять послушников. – Примеч. ред.). Как так сложилось, что в вашей обители есть и монахини, и монахи?

– Все возможно. Бог – это творчество. Слово «творчество» – от слова «Творец». Господь так устроил. А что делать – противиться? Наши иноки и послушники – монахов пока нет – это чада отца Андрея: один архитектор, другой экономист, кто-то был художником, потом стал иконописцем. Трудились, строили, расписывали монастырские храмы. А потом они почувствовали, что хотят стать монахами и при этом не хотят уходить от батюшки. Митрополит благословил. Самый старший из братьев – 12 лет при монастыре, а монастырю всего-то 14 лет.

Понимаете, ведь и обитель наша возникла против всех правил! На пустом месте, в прямом смысле этого слова. Здесь был пустырь, помойка. Рядом с нами находится психиатрическая больница, туда ходили сестры милосердия с батюшкой – совершали молебны. Главврач разрешил строить за забором часовенку. Литургии служили, причащали больных, и так постепенно возникла необходимость храм строить. А вместо этого построили монастырь. Это рождение обители происходило на моих глазах – я тогда уже была чадом отца Андрея, тоже ходила в больницу на те молебны. Первыми послушницами стали 15 молодых минчанок – студенток, отличниц. Они просто поверили Богу. Как и все мы впоследствии.

– Каждый знает историю других сестер и братьев?

– У нас есть еженедельные собрания всего сестричества (ведь наш монастырь и вырос из сестричества милосердия во имя преподобно-мученицы Елисаветы), которые проводит наш духовник, отец Андрей. Это собрания не только монашествующих: белые сестры, черные сестры, трудники приходят, и иноки, разумеется, тоже. Так вот здесь задаются жизненные вопросы, в том числе и зачем человек пришел в монастырь, как он видит свою жизнь в нем. Многие гости, побывав на сестрическом собрании, нам говорят: «Напоминает первохристианскую общину».

Но сердце монастыря – это монашеское собрание, на котором присутствуют только сестры и батюшка. В каком бы мы ни были состоянии, даже если день страшно загруженный был, даже если было всенощное бдение (а вы представляете, что такое монастырская всенощная, без сокращений, привычных для приходов), все равно оно состоится.

Мы дорожим этим единством. В нашем монастырском правиле есть молитва о единстве отца Софрония (Сахарова) – ее читают и монахи, и белые сестры. Это, конечно, упрочивает монастырь.

И потом, какое может быть разделение? Никто не живет по отдельности, кроме матушки игуменьи – все по двое или по трое: послушница с инокиней, инокиня с монахиней, монахиня с послушницей. Так сделано, чтобы была преемственность и чтобы человек не мог замкнуться в себе, спрятаться, своевольничать. И чтоб всегда имел возможность послужить другому человеку. Тебе душно – потерпи, она храпит – ну, хорошо, пусть сестра поспит, не буди ее. Вот такие элементарные вещи. Так ведь положено и в семейной жизни. Но в миру такая большая семья невозможна, а здесь – пожалуйста. Мы и называемся соответственно: сестры, братья, духовный отец, матушка игуменья. Параллель очень явная.

– Сейчас много разговоров о том, что современное монашество истощилось, что этот институт теряет смысл…

– Но Бог нашел возможность сделать из нас монахов. Хотя мы живем в совсем иную эпоху, чем, например, Сергий Радонежский, чьи родители с младенчества питали его Божьим словом.

Мы сами себя воспитали. Не будем валить на родителей или на эпоху. Мне все время приходит на ум Мартин Иден – герой романа Джека Лондона. Как он, человек из простых, хотел получить образование и ради этого создал для себя очень жесткую программу жизни: спал по четыре часа, как космонавт, работал над собой. Но мы не такие были. Ну и что же теперь? Нельзя современному миру иметь монастыри? Но монашество нужно миру. Есть такая известная мысль о том, что молитвами монастырей стоит мир до сих пор.

А никакого специального института по выращиванию людей с монашеским образом мышления нет. Монахи берутся из этого мира, и они приходят такие вот, как я, с такой же примерно судьбой. Обычные люди.

Отец Андрей нам сказал как-то, что у нас еще никто «не вылупился». Еще годы работы нам предстоят. А наши монахи говорят: «Ничего, мы все-таки верим, что станем монастырем!»

Иеромонах Макарий (Маркиш)

Иеромонах Макарий (Маркиш), клирик Ивановской митрополии, настоятель храма в честь Иваново-Вознесенских святых, г. Иваново

Эмигрировав в Америку, будущий иеромонах Макарий (Маркиш) именно там, на чужбине, принял Православие, стал жить жизнью Церкви. Вернувшись в Россию 15 лет спустя, он сделал еще один судьбоносный выбор: принял монашеский постриг… Некогда успешный программист, сегодня он настоятель храма в провинциальном городке. Наш разговор с ним о том, как жизнь привела его в эту точку.

И сказал Господь Аврааму:

пойди из земли твоей,

от родства твоего и из дома отца твоего

и иди в землю, которую Я укажу тебе.

Быт. 12: 1

Я должен стать христианином

– Отец Макарий, мне известно, что вы приняли Православие и вошли в Русскую Православную Церковь, будучи уже эмигрантом в Соединенных Штатах Америки. Как так получилось?

– Дело в том, что я туда приехал уже с убеждением, что я должен стать христианином. Вот такая установка воли была.

– Почему нельзя было сделаться христианином, живя в России?

– Видите ли, в последние годы пребывания в России (мне было тогда 28–30 лет) сомнений в отношении базовых истин христианства у меня не было. И не потому, что я был в них уверен, а наоборот, в силу полного равнодушия к ним. Как если бы кто-то мне сказал сейчас: «Знаешь ли ты, что до Марса 360 миллионов километров?» Я бы ответил: «Допустим. И что? Какая мне разница?» У меня примерно такое же отношение было к религиозной сфере. А потом в силу неких событий личного характера вдруг до меня «доехало», что это касается меня лично! Я как будто внезапно понял, что должен сделать шаг к Церкви… Многое в нашей жизни бывает вдруг: начинается война, и человек вдруг решает, что ему надо идти в армию добровольцем; или юноша вдруг понимает, что должен жениться. В литературе и психологии это хорошо известные движения души, которые подталкивают нашу волю к каким-то действиям.

Это привело меня к решению: я должен стать христианином. И – совпало с получением разрешения на отъезд. Так что вот с такой мыслью я уехал.

–Люди обыкновенно к вере приходят либо через большое горе, либо, наоборот, через большую радость…

– Необязательно. Понимаете, это некое развитие души, а оно вообще идет скачками, и не только развитие духовное. Математик, конструктор или художник – они знают, что любое творческое дело состоит из неких озарений. Хотя озарение – слово не слишком подходящее, но суть в том, что это происходит в результате качественного скачка.

Меня «озарило», а дальше – надо было с нуля строить свою церковную православную базу.

– То есть в России вы о христианстве практически ничего не знали?

– Да, мне приходилось осваивать самые очевидные для русского православного человека вещи. Я вам сейчас приведу пример. Кто-то из моих одноклассников рассказывал, как однажды в университете некий крупный профессор, читая лекцию, говорит: «Это совершенно очевидно». И вдруг один из студентов поднимает руку: «Простите, но мне это не очевидно. Объясните, пожалуйста». После чего лектор повернулся спиной к доске, пять минут думал, а потом все оставшееся время излагал доказательства того, что ему было очевидно с самого начала. Для студентов это было что-то новое, интересное, а для самого этого профессора – в порядке вещей. Но поди-ка изложи – это не так просто!

Так и я начал с азов. И это привело меня к новому взгляду на историю, на человека, на себя самого. Причем важным фактором было то, что я оставил Россию и начинал как будто с белого листа. Началась новая жизнь, и на этой новой белой странице появились какие-то письмена с участием Православной Церкви.

Бегство

– Ваше мнение о России тогда изменилось?

– Безусловно. Еще до вхождения в Церковь мое первое знакомство с Православием уже позволило мне совершенно новыми глазами посмотреть на родину…

– А когда уезжали, какими глазами смотрели?..

– Я уезжал на волне настроения, возникшего еще в 1960-1970-х годах среди российских евреев, фоном которого была неприязнь, если не сказать ненависть, выезжающих к своей стране. С одной стороны, просто неприязнь оттого, что «все у нас плохо», с другой стороны, национальный вопрос: мы евреи, а они такие-сякие, нас не любят, нас гонят. И это все раскручивалось отчасти целенаправленно, отчасти естественным путем – просто из-за внутреннего озлобления людей.

– У вас как было? Уезжали – с ненавистью?

– Нечто среднее. Будучи молодым человеком, весьма непросвещенным, недалеким, я следовал за всеми. Как все – так и я. В Москве я жил с бабушкой и дедушкой и, пока они были живы, отодвигал вопрос об отъезде. Дедушка умер в 1976 году, бабушка – через два года после него, и меня уже ничего не держало. Моя мама настаивала на том, чтобы я ехал: ей виделись ожидающие меня там «молочные реки, кисельные берега». Ну и все, я поддался.

– Вы отдавали себе отчет, что уезжаете из России навсегда, или надеялись вернуться?

– Я думал, что обратного пути нет. Понимаете, сегодняшний русский путешественник или эмигрант сильно отличается от эмигранта 1980-х годов. Тогда, уезжая за границу на постоянное место жительства, люди ощущали, что их корни отрываются полностью. Это воспринималось как разрыв навсегда, жизненная травма: «со всем прежним покончим, все поломаем!» Я прекрасно помню это. Письма на родину еще можно было писать, общаться таким образом с матерью, братом. Все остальное – нет. Так что у нас было полное ощущение, что все, черта подведена, обратно пути нет.

Я уезжал осенью 1985 года с женой и двумя детьми. До 1967 года уехать из Советского Союза было все равно, что сейчас улететь на Луну – это существенная характеристика тоталитарного режима, который создавал закрытую среду, изоляцию. А так называемая Шестидневная война (война между Израилем, с одной стороны, и Египтом, Сирией, Иорданией, Ираком и Алжиром – с другой. Продолжалась с 5 по 10 июня 1967 года. – Примеч. ред.), в которой Израиль одержал победу, послужила катализатором еврейского национального духа – дорожка к эмиграции открылась и для российских евреев. Уезжали по официальной причине – «воссоединение семей». Получали приглашение из Израиля, подавали заявление о том, что хотят воссоединиться с каким-то липовым дядей, семиюродной тетей, и их потихонечку выпускали. А дальше – кто-то ехал в Израиль, кто-то в Соединенные Штаты Америки, кто куда. Для Америки этот процесс был очень выгоден как инструмент подрыва здешней структуры: людей выманивали из-за «железного занавеса» – из Советского Союза и из других соцстран, – они получали статус политических беженцев со всеми материальными привилегиями, и тем самым создавался сильный противовес тому, что происходило здесь.

План по принятию христианства

– С чего вы начали свой путь к Церкви в Америке?

– Прошел примерно год с моего приезда в Соединенные Штаты, и осенью 1986 года я, так сказать, стал реализовывать свой план по принятию христианства, ничего практически не зная о нем.

– Но начали с Православия? Ведь можно было бы пойти к протестантам, к католикам – традиционным для Америки конфессиям…

– Помню, я раз-другой зашел в римо-католическую церковь. Но все-таки понимал, что это должно быть Православие… Однажды специально поехал в приход Американской Православной Церкви в Сейлеме (Массачусетс), познакомился со священником, он мне дал какие-то материалы, сказал: «Познакомьтесь, почитайте и приезжайте, мы вас крестим». Но что-то вынуждало меня притормаживать… Я стал выдумывать поводы, чтобы дать задний ход. Такой известный каждому психологический трюк: собираясь идти в баню, начинаешь думать: «Нет, мне не до того, мне надо сейчас подмести пол»; только собрался пол подмести, думаешь: «Нет, надо душ сначала принять». Я понял, что в этом храме служат по новому стилю, и стал думать: «Что же, будут у меня праздники в один день, а в России – в другой? Так неправильно. Может быть, все это мне вовсе не нужно?»

Короче говоря, в результате этих рассуждений я вернулся в Бостон, в русскую Богоявленскую церковь. Решил посмотреть, сопоставить. И там я уже получил некий прямой импульс, то есть это было уже не мое движение, а воздействие на меня. Как говорится, когда человек делает шаг навстречу Богу, Бог делает шаг навстречу человеку. Я ждал священника и, стоя рядом с большой иконой новомучеников[14]14
  Новомученики и исповедники Российские – прославленные (как поименно, так и безымянно) в лике святых священнослужители, монахи и миряне Русской Православной Церкви, принявшие мученическую смерть за Христа или претерпевшие гонения за веру в годы Советской власти. В соборе новомучеников и исповедников Российских XX века на 1 января 2011 года поименно канонизировано 1774 человека. Память их в Русской Православной Церкви совершается ежегодно 9 февраля или в первое воскресение после 9 февраля.


[Закрыть] (в Русской Православной Зарубежной Церкви новомученики были прославлены еще в 1981 году), начал ее рассматривать от нечего делать. Стоял и смотрел, смотрел на нее. Первым делом мне бросилась в глаза белоснежная церковь на заднем плане, над головами стоящих людей. А сбоку была изображена та же церковь, но разрушаемая. И вдруг в моем сознании «включилось» все, что я к тому времени знал о сталинизме, о большевистских гонениях на Церковь, о массовых репрессиях – я же читал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, слышал бабушкины рассказы о взорванном храме Христа Спасителя… Во мне это как-то заработало, знаете, вошло как штепсель в розетку. Все стало ясно! И когда пришел священник, протоиерей Роман Лукьянов, я ему просто сказал: «Батюшка, я к вам пришел, чтобы вы меня крестили». Не то чтобы у меня сомнения отпали – я сомнений и не высказывал, – просто по-другому стал себя вести. Это произошло в 1986 году, а крестил меня отец Роман только в январе 1987 года, после четырех месяцев катехизации.

– Кстати, приходская жизнь Американской Церкви отличается от того, что есть у нас в России?

– Да, отличается, и, как правило, в лучшую сторону. С одной стороны, там более значим национальный фактор: для русских и для других людей, которые ассоциируют себя с русской культурой, православный приход в Америке – это не только дверь на Небо, но и связь с Отечеством. Они туда приходят как в свой мир, который они построили, на содержание которого они жертвуют; там встречаются друг с другом, сплачиваются вокруг этого земного центра с его небесной составляющей, понимаете? Церковный приход занимает значительное место в их земной жизни. А у русских, которые живут в России, гораздо больше возможностей найти другие центры притяжения, общения. Это раз.

Второй фактор связан с американским укладом гражданской жизни: у них принято участвовать в общих делах, в благотворительности, жертвовать свое время и деньги. И эта социальная устремленность к общему делу реализуется в приходе. Это характерно для Соединенных Штатов. И, конечно, надо просто учесть уровень материального благополучия.

– Эмигранты очень часто теряют национальную идентичность, забывают язык. У прихожан Русской Церкви как-то иначе?

– Я был знаком со многими приезжающими, так как мы вместе с приятелем в течение десяти или одиннадцати лет вели благотворительный клуб для эмигрантов, давали компьютерные уроки, в частности. И я видел характерную черту: проходит год-два, и они теряют русский язык. Начинают говорить на каком-то безобразном жаргоне, перемежая русские слова с английскими, теряя грамматику, теряя произношение. У людей личностно более крепких, более успешных социально этот процесс шел медленнее. А у тех, кого я встречал в Церкви – у русских эмигрантов прошлых времен (а в Бостоне тогда еще можно было встретить тех, кто уходил из Крыма вместе с Врангелем) – такого и вовсе не происходило. Вспоминается один интересный случай. Хорошо известно, что маленькие дети, куда бы они ни приезжали, очень быстро осваивают местный язык. И вот я прекрасно помню, как в церкви ко мне навстречу идет какой-то ребеночек, лет семи-восьми. Я его приветствую по-английски, а он со мной вежливо здоровается по-русски.

– Зная, что вы русский?

– Зная, что церковь – русская.

Чувствую, что начинаю прощать.

– Отец Макарий, ведь вы могли остаться простым прихожанином бостонской церкви, а вы пошли дальше, в семинарию. Это был какой-то следующий шаг, «скачок»?

– Да, семинарию можно считать следующим шагом. И я его сделал после потери семьи. Семейная моя жизнь в те годы шла, скорее, под откос. Дело кончилось разводом в 1991 году. Дети были еще маленькие: сыну 13 лет, а дочери девять. Все это было очень болезненно, мучительно и трагично. Я сопротивлялся этому, как мог, делал то, что мне казалось необходимым, но противоположная сила победила. Было тяжело до предела, и в нашем приходе все это видели. Я помню, как наш дьякон, отец Джордж Лардас (сейчас он протоиерей в Стрэтфорде, в Коннектикуте, грек по происхождению и русский по каноническому подчинению, очень хороший священник) мне говорил по-русски с таким характерным акцентом: «Вы должны простить. Ну, вы их простите!». Я отвечал тогда ему с сердцем: «Я простил, уже всех-всех простил!» Это было в 1991 году. Прошло 20 лет, я уже был давно монах, священник, и вот в один из дней я совершал Литургию, и вдруг, стоя перед Престолом, почувствовал, что – я начинаю прощать. Только тогда почувствовал, через 20 лет, можете себе представить? Вот так вот.

– То есть до этого прощения не было?

– Тогда я говорил, что простил. И не обманывал. Но эта глубина. Понимаете, развод – это же не просто отмена брака: вот он был, и вот одним росчерком пера нету его. Брак – это живой организм, и чтобы он перестал существовать, он должен быть убит…

Я был сам шокирован движениями души, возникшими 20 лет спустя. Они показали ту глубину травмы, которая имела место. Представьте, какому-то человеку нанесли глубокую рану. Кожа могла затянуться, а потом оказалось, что все это время там внутри было нагноение. И вдруг в какой-то момент этот гной стал выходить, хотя казалось, что все зажило…

Тогда, в 1991 году я остался один, стал думать, что делать дальше. И тут увидел объявление, что принимаются студенты на заочное отделение Свято-Троицкой духовной семинарии в Джорданвилле…

– Поступить, не имея базы, было сложно?

– Тогда были очень своеобразные вступительные экзамены. При поступлении проводилось «штурмовое» собеседование, в результате которого некоторую часть дисциплин первых семестров просто засчитали. Например, так: «Вот вам предложение, разберите по составу. Подлежащее, сказуемое, дополнение. Разобрали? Так, хорошо: русский язык – сдан. Ну, английский вы знаете. Что еще? Петь умеете?» – «Нет, петь не умею, у меня слуха нет». – «А, значит, будете сдавать. Так, русская история. Царь Петр, царь Иван. Знаете. Хорошо. Всемирная история: Юлий Цезарь – знаете, когда жил, чем известен? Все, доставайте зачетку». Таким образом я примерно три семестра в течение получаса «перекрыл».

Условия для заочников были прекрасные! Например, сессии как таковой не существовало. Был учебный план и некоторые требования: сколько экзаменов в год, в каком темпе человек должен сдавать. Я беру книжку и занимаюсь, когда и сколько могу. Потом звоню: «Здравствуйте, говорит такой-то студент заочного отделения, хочу приехать тогда-то и сдать такой-то экзамен». – «Пожалуйста». Приезжаю, плачу за экзамен (плата очень умеренная), сдаю. Через пару недель получаю письмо, там написано: «Ваша оценка такая-то» – и выписка из экзаменационной ведомости. Так я учился пять лет, в 1999 году получил диплом бакалавра богословия.

– Вы поступали с намерением стать священником?

– В американской парадигме, в том взгляде на православное образование и православную судьбу никого из семинаристов не заставляли сразу жестко самоопределяться. Человек учится – и хорошо! Хочет узнать о своей вере? Да ради Бога! А будет ли он после священником или нет – это отдельный вопрос и зависит не от него. Вот в России политика прямо противоположная: хочешь стать священником – учись в семинарии. А если нет – где-нибудь еще.

Когда я поступал, во время собеседования никто мне не задал вопроса: «Вы хотите быть священником?» Я не могу сказать, что такая возможность для меня исключалась, но тогда определенного волеизъявления с моей стороны не было. Есть известная книга святителя Иоанна Златоуста «Пять слов о священстве», где написано, что человек не должен сам добиваться чести священства.

– И к концу этих пяти лет ваше отношение к этому вопросу стало более определенным?

– Нет, практически до момента рукоположения я не знал, что буду священником.

– О монашестве – тоже не задумывались?

– Во время учебы в семинарии разговор о монашестве зашел один-единственный раз.

Это был день, когда я получал диплом в 1999 году, а вручал его владыка Лавр. После торжественной части и банкета владыка спрашивает: «Ну, когда к нам?» (он имел в виду – в монастырь: владыка Лавр был настоятелем Свято-Троицкого монастыря[15]15
  Свято-Троицкий мужской монастырь (Джордан-вилль, штат Нью-Йорк) – крупнейших и старейший православный мужской монастырь в США, принадлежащий Русской Православной Церкви Заграницей.


[Закрыть]). Я говорю: «Владыка, благословите». Он улыбнулся, задумался и говорит: «У тебя еще дочь маленькая». И на этом разговор был закончен.

В России такой вопрос передо мной ставили неоднократно. Я говорил: «Да, благословите». И вскоре после пострига мне сказали: «Будешь рукоположен-в диакона». Все. «Благословите» – и я пошел!

– Это уже в России?

– Да, это же по возращении в Россию…

Сербия. Момент истины

– Отец Макарий, что заставило вас вернуться?

– Я понял, что надо возвращаться. Это было в 1999 году, а это, если вы помните, год войны в Сербии, когда мне стало очень-очень не по себе.

– Почему?

– Был даже конкретный эпизод, прямая «подсказка». Во время сербской войны мы каждую субботу проводили антивоенные пикеты, митинги. Я перезнакомился с кучей людей. Там было примерно поровну: половина – иностранцы, всякие националы: сами сербы, русские, греки, китайцы, кто угодно! А половина – свои, «местные» борцы за мир, американцы. Надо сказать, что от этих митингов у меня осталось самое теплое впечатление. И вот во время одного такого митинга ко мне подошел какой-то американец (а у нас были антиамериканские плакаты, обоснованно грубые, даже провокационные) и говорит: «Ну что, если правильно все, что у вас тут написано, то что же вас всех сюда несет, что вы к нам претесь-то?!» Примерно в таком духе. Его сразу оттащили свои же. И прошло минут пять-десять, смотрю – он идет назад с понурой головой, извиняться. И говорит: «Простите, я вас оскорбил, я вас обидел». Мы с ним друг другу пожали руки, а я про себя думаю: «А парень-то прав.»

Я восстановил российское гражданство и вернулся. Это был уже 2000 год.

– Так просто? И все оставили?

– А нечего было оставлять: недвижимости у меня не было, деньги я кое-какие заработал, затолкал их в подкладку пиджака, в подметки ботинок.

– Вполне по-советски!

– Ну да. Привез и отдал маме. Здесь у меня был брат, его жена, племянники уже родились. Я к ним приехал, две недели погостил, погулял по Москве, но в столице оставаться было слишком тяжело: давил груз прожитых тут лет. Благо, было куда поехать – я направился в Иваново.

– Да так и остались там?

– Да. В Иваново, в Свято-Введенском монастыре, я принял постриг в 2002 году. Помню, что нас было 12 человек – тех, кого собирались постригать – восемь женщин и четверо мужчин, мы стояли в одну шеренгу. Среди монахов тогда «долгожителями» считались те, кто по 10–12 лет провел на послушании в монастыре. Помимо меня (я пробыл послушником полтора года) «краткожителем» был еще один человек постарше возрастом, который всего месяца три жил в монастыре.

– Задумавшись о монашеском пути, человек может поехать в Оптину пустынь, в Троице-Сергиеву Лавру, на Валаам… Вы этого не сделали…

– Не сделал. Мало того, то, что вы говорите – это правильно. Мирянам, которые меня спрашивают: «Батюшка, я хочу в монастырь, мне надоело жить в миру – что делать?» – я говорю буквально то, что вы. Только Оптину не называю, направляю ближе к дому, рекомендую: «Поезжайте в монастырь, поживите месяц, потом поживите в другом, познакомьтесь, узнайте, каково будет». И это в нормальных условиях, я думаю, правильный путь. Что касается меня, я этого не сделал. Был ли я прав или нет – после драки кулаками не машут. Может быть, поступи я иначе, моя жизнь сложилась бы по-другому. Но в том пути, который я прошел, я не вижу ничего такого, о чем следовало бы пожалеть.

Как-то одна сестра в монастыре мне сказала: «Ты счастливый. Ты не был очарован, тебе не пришлось разочаровываться». Я согласился. Действительно, я не был очарован – мне не пришлось разочаровываться. А у многих сестер было множество ожиданий, мечтаний – им пришлось разочароваться, и они до сих пор никак не придут в норму. Но другому этот опыт не передашь. Благослови, Господи, моего духовного отца Романа, который дал мне прощальный совет, когда мы с ним прощались в Америке: «Смотрите, не ищите святости в людях. Святость – в Церкви. Святость в ее Главе – Христе. В людях не ищите, люди все разные». Я с этим заветом приехал, мне было очень легко.

Мужское и женское монашество

– Как вы все-таки решились? Выбор монашеского пути – дело серьезное, мягко говоря…

– Ну, в 48 лет – что тут серьезного! Все уже самоочевидно. Да, у меня была семья, потом – раз, и семьи нет. Что дальше? Может быть, второй брак, снова семья? Нет, что-то не то, «не вытанцовывается». В 1991 году я был разведен, прошло девять лет, а второго брака – ну нет и нет. Раз нет второго брака, значит, должно быть монашество.

Я рассуждал чисто логически: буду монахом, раз не получилось быть мужем.

Когда я делился с отцом Романом своими соображениями о монашестве, о возвращении в Россию, он сказал: «Не рвитесь, не спешите, живите себе, посмотрите, как дела пойдут, молитесь: „Укажи мне, Господи, мой путь“ – потихонечку все и выяснится». Так и получилось.

– Я помню, вы писали где-то, что есть монашеский путь, есть путь семейный, а положение срединное – неустойчиво… Вы уже тогда это понимали?

– Я бы сказал так: теперь, после 11 лет монашества у меня более позитивный взгляд на этот срединный путь, я его более ценю и более приветствую, чем тогда. Тогда мне казалось, что либо на одном стуле будешь сидеть, либо на другом. Сегодня я уже на этом не настаиваю. Если кто-то мне скажет: «Ну что мне делать, я жениться не могу и в монахи не хочу?» Я отвечу: «Живи спокойно. Никто никуда не гонит».

Конечно, это соображение о неустойчивости остается, но оно, как я теперь понимаю, не является доминирующим. Если я себя отдал жене и детям – хорошо. Если я отдал себя Церкви в лице монашеской общины – тоже хорошо, я задействован. Это два устойчивых состояния. Но состояние неустойчивое, промежуточное тоже вполне возможно, хотя и имеет свои трудности.

– Что вам сейчас, после 11 лет в монастыре, кажется главным в монашестве?

– Тут очень простой ответ, который не всем очевиден, но я абсолютно убежден, что он справедлив и универсален. Речь идет о разнице между мужским и женским монашеством. Мужское монашество в современных условиях Русской Православной Церкви – это шаг к священству. А священнический долг, священнические обязанности перекрывают все обычаи монашеской жизни.

Вы знаете, раньше я ощущал здесь некое противоречие – года два-три после рукоположения я чувствовал себя сидящим на двух стульях. С одной стороны, как монах я должен стремиться к монашескому образу жизни, избегать лишних контактов, искать уединения, усиливать молитву и так далее. С другой – как священник должен совершенно противоположное: не только исполнять непосредственные пастырские обязанности, например исповедь, но еще и вести издательскую работу, участвовать в книжных ярмарках, общаться со средствами массовой информации.