Текст книги "Бог бабочек"
Автор книги: Юлия Пушкарева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
– Мультик? – повторяю я – пожалуй, слишком растерянно и удивлённо, потому что думаю уже о другом. Кирилл усмехается:
– Мультик? Она, по-твоему, мультики сюда смотреть пришла, Маврин?..
Колкость в общем-то безобидна, но мне становится неприятно. Отстранившись от Жени, ты осаживаешь Кирилла одним недоумевающим движением бровей. Улыбаешься – но теперь в твоей улыбке мерцает угроза.
– Ну, я думаю, Юля пришла исцелить меня своим обществом. И ей вряд ли принципиально, что именно с нами, неотёсанными технарями, смотреть. У тебя есть другие предположения?
Кирилл пристыженно откладывает ложку и сцепляет пальцы в замок. Шатов на его месте уже сидел бы с багровыми щеками и в шаге от покаянных слёз, – но я понимаю, что изнутри и он сейчас в подобном состоянии.
– Извини. Ничего плохого не имел в виду. Просто Юля кажется очень… серьёзным человеком. И так смешно удивилась про мультик.
Что ж, недурной маршрут бегства.
– Всё в порядке. Я не против ни мультиков, ни «Блудливой Калифорнии» – ты мне много о ней рассказывал, – говорю я, глядя на тебя. – И мне нравятся сюжеты про писателей.
Радостно щёлкаешь пальцами.
– Ну вот и отлично! Правда, там не так уж важно, что он писатель, но…
– Гораздо важнее, что он кобель! – сурово перебивает Женя. – Но, раз уж тут такой перевес голосов, я сдаюсь. Хэнк Муди так Хэнк Муди.
– Ну всё, Шварц, ты сегодня прямо умница! Налить тебе добавки?.. – (С причудливой смесью осторожности и бесцеремонности треплешь Женю по волосам). – Так вот, про название. В оригинале там (Юль, прости меня за лештинское произношение) “Californication”. И они перевели как «Блудливая Калифорния». Я не переводчик, но вот мне дичайше не нравится! Как будто – как ты тогда сказал, Кирюх?..
– Как будто обнажили все скрытые смыслы, – бесстрастно произносит Кирилл, покачиваясь на стуле. – Они там, может, и не особо скрытые, но это – как-то совсем уж в лоб.
– И не передали языковую игру, – добавляю я, быстро сложив в мыслях кусочки паззла. – California – это понятно, штат, а fornication – если не ошибаюсь, «внебрачная связь». Ну, или попросту «блуд». Это сложно сохранить при переводе, но я согласна, что так – слишком напрямую…
– Вот-вот! – восклицаешь ты, принимая моё согласие с детским энтузиазмом. – Тебе станет ещё яснее, когда посмотришь. На русском есть ещё вариант «Калифрения» – ну, типа, попытались соотнести с шизофренией, – но…
У Кирилла вибрирует телефон. Взглянув на экран, он неторопливо встаёт и направляется к двери.
– Простите, я отвечу.
– А кто?.. – спрашиваешь ты – изменившимся, напряжённым тоном.
Это странно: ты редко бываешь таким нагло-любопытным – по крайней мере, при мне. Кирилл смотрит на тебя, и вы обмениваетесь нечистыми заговорщицкими улыбками.
– Пиковая дама.
– Понятно… – с каким-то фривольным намёком мурлычешь ты – и замолкаешь. Женя равнодушно доедает суп.
Вот оно что. Видимо, Кирилл и был тем другом, с которым ты снимал квартиру у Лены… Внутри снова разрастается тошнота; теперь мне жаль, что я всё-таки поела.
И даже – что всё-таки приехала.
– Так вот, вариант «Калифрении» мне симпатичен тем, что они хотя бы ввели отсылочку к безумию. Там это вписывается – ты поймёшь, почему, – как ни в чём не бывало, продолжаешь ты. Открываешь залепленный магнитиками холодильник. – Я тут так проникся этим сериалом, что стал уже думать, как перевёл бы сам, и… Будешь сок, Юль?
…Дальше разговор течёт по тому же непринуждённому – и, как всегда, легко проложенному тобой – руслу. С единственной поправкой: я уже не могу выкинуть из головы омерзительно-яркие картинки с тобой, Кириллом и воображаемой Леной. Когда мы всё-таки включаем «Блудливую Калифорнию» на большом плазменном телевизоре (откуда-то с середины: я великодушно отказываюсь от того, чтобы ради меня ты пересматривал самые первые серии, – хотя ты, кажется, совершенно не против), за окнами уже темнеет. Ставлю для себя жирную красную галочку: после одной серии – поехать домой.
Естественно, мой проект проваливается.
Дэвид Духовны, ни много ни мало, великолепен – и великолепно вписан в атмосферу жаркого порочного Лос-Анджелеса, с его пальмами, барами, длинноногими актрисами, интригами спивающихся творцов и дельцов с дорогими часами. Это совсем не то, что я люблю, – но на это запросто можно подсесть. Наблюдая за болью и метаниями Хэнка Муди – хоть и основательно присыпанными пудрой грубой комедийности, – я вскоре понимаю, почему тебе близко всё это. Почему ты восхищаешься Хэнком – и, если и называешь его «мразью» и «мудаком», то только с подтрунивающим уважением.
Здесь, в сибирском городе, ты создаёшь свой Лос-Анджелес. Пишешь свою историю. Возможно, нечто похожее на первый роман Хэнка – «Бог ненавидит всех нас»; услышав это название с экрана, я почему-то покрываюсь мурашками.
И ещё раз покрываюсь – когда ты ложишься на диван и по-кошачьи вытягиваешь ноги так, что они касаются моего бедра. Я вспыхиваю, но не отодвигаюсь; сижу, замерев, лишь бы длить и длить это случайное запретное касание. Женя и Кирилл ничего не видят – или притворяются, что не видят.
– Фу, какая гадость! – с отвращением восклицает Женя, когда Хэнк Муди, подрабатывающий преподавателем в университете, щупает грудь своей полуголой студентки-стриптизёрши. – Сколько можно менять баб?!
Я молчу, но полностью разделяю её мнение. Тем более, явно не у одной меня главный герой вызывает очевидные ассоциации с тобой – как своей неодолимой расслабленно-снисходительной харизмой, так и столь же неодолимой тягой (почти привычкой) флиртовать и совокупляться со всеми существами женского пола, которые попадаются ему на пути. Исключений немного: девочки, чересчур пожилые дамы, близкие родственницы.
Относятся ли к исключениям коллеги? Нет.
Подруги? Не похоже.
Разумеется, Хэнк много пьёт, любит лишь Ту Единственную и иногда сам страдает от своего донжуанства… Иногда. Если честно, довольно редко.
Куда чаще страдают люди вокруг него – потому что Хэнк хронически не может разобраться в себе и играет их жизнями, не особенно заботясь о последствиях.
Я тоскливо смотрю на тебя.
– Ну, Шварц, так она же сама его хочет! – с жаром говоришь ты, протягивая к Хэнку на экране братскую спасительную ладонь. – Что ему, послать её, что ли?
Если дают – бери. И верно: зачем всё усложнять?.. Пышногрудая студентка забирается к Хэнку на колени; меня снова начинает мутить.
Пару секунд Женя в хмуром молчании грызёт чипсы.
– Ну да, послать! Или не ныть вечно, как он любит Карен и как ему плохо без неё. Это просто безнравственно!
– Безнравственно? – спокойно переспрашиваешь ты, поворачиваясь набок. Твои ноги крепче вжимаются мне в бедро; теперь сложно поверить, что ты этого не замечаешь. Мне жарко; трудно не смотреть на них, трудно не обводить пальцами скульптурно-точёную форму твоей стопы, – но я борюсь. Приятно даже просто быть с тобой на одном диване – чувствовать, как тёплая тяжесть твоего тела продавливает его так близко ко мне. – А кто просил Карен его отшивать?
– А кто просил его так жить?! – (Женя всплёскивает маленькими руками; эльф не на шутку зол). – Он же человек, а не животное! Гоняться за каждой самкой, у которой течка!..
Тихо смеёшься – и садишься на край дивана, бок о бок со мной.
– Ну-ну-ну, Шварц, полегче! Чего ты так разошлась? Ещё и с животным сравнила… Кто тут нам доказывал, что животные нравственнее и лучше людей?
– Да, причём постоянно, – томно тянет Кирилл. – Я прям только об этом и думал, когда Чарли насрал мне в тапки для душа. О его высокой нравственности.
Женя округляет глаза; мне уже кажется, что я слышу свист закипающего в ней чайника.
– А мне вот нравится Бекка, – в отчаянной попытке смягчить ситуацию отмечаю я. – Такая умная ироничная девочка. Далеко пойдёт.
– Дочка Хэнка? Ой, да, она вообще заинька! – (Улыбаешься – и вдруг, тягуче извернувшись, с детским простодушием кладёшь голову мне на колени. Меня пробирает дрожь). – Юль, потрогай мне лобик, а? Я вот не могу понять: есть всё-таки температура или нету…
Жарко тянет внизу живота. О нет. Я так боялась, что сегодня это ощущение повторится рядом с тобой, – и вот повторилось.
Ты смотришь мне в лицо – некуда спрятаться от вкрадчивой зелени твоих глаз, от мягкости волос на твоём затылке; некуда – всё это целится в меня и скоро убьёт.
Зачем же ты опять нарушаешь границы? Зачем тебе я, кто я – со всеми твоими бабочками, в этом городе грехов?..
Поборов волны ненужного трепета, кончиками пальцев дотрагиваюсь до твоего лба; задеваю по-восточному разросшиеся волоски между бровями. Какая гладкая бархатистость… Гладкая – и очень горячая.
Раньше я никогда не касалась твоего лица. Но – бог ненавидит всех нас. Бог ненавидит – иначе для чего ему снова и снова подводить меня к пределу терпения? Для чего испытывать меня желанием, как Иова испытывали проказой?
– Думаю, есть температура. Надо измерить и сбить, если больше тридцати восьми, – выдавливаю я. Ты вздыхаешь и – пожалуйста, нет – поднимаешься.
– Эх… Я её обычно так и измеряю – рукой. Но раз Юля говорит… Шварц, у нас есть градусник?
Женя приносит из аптечки термометр. Перипетии на экране продолжаются: помимо студентки-стриптизёрши, Хэнка то и дело домогаются две дамы постарше; его дочка познаёт прелести переходного возраста; действие часто смещается с линии Хэнка на линию его лысого литературного агента, чьё имя я пока не запомнила… Но я уже не могу сосредоточиться. Ты слишком близко, вокруг, везде – и мне срочно нужно уехать.
Нужно бежать через лес, чтобы выжить.
– Наверное, я пойду, – с деланой бодростью говорю я, когда заканчивается очередная серия. Ты теперь сидишь с кружкой чая на полу, у моих ног, – и смотришь на меня почти панически. – А то мне завтра к первой паре. Спасибо, суп был очень вкусный и…
– Может, останешься ночевать? – прохладно спрашивает Кирилл. – Автобусы уже не ходят.
– Да, оставайся! Пожалуйста! – (Ты ставишь кружку на пол и складываешь руки в умоляющем жесте. Я отчаянно трясу головой). – Ну, пожалуйста, Юль! До утра. Я очень не хочу, чтобы ты уходила. И там так холодно, а тут есть горячий супчик… И больной я.
От еле слышного отзвука чувственности в твоих словах низ живота тянет ещё слаще и мучительнее. Что же ты делаешь со мной? Что вообще происходит?
– Прости, мне правда надо ехать. Отсюда далеко добираться до универа, а первая пара есть первая пара. Я и сама бы подольше осталась, но…
Ты скрещиваешь руки на груди и выпячиваешь нижнюю губу, разыгрывая обиженного ребёнка.
– Ну, если ты уедешь, я ещё сильнее заболею, понятно? – (Несколько раз сухо кашляешь в кулак). – Видишь? Ну не уезжай, пожалуйста! Или это всё потому, что я заразный?..
Не выдержав, улыбаюсь.
– Ну что за глупости, Дима? Конечно, нет, просто…
Умолкаю – потому что заглядываю тебе в глаза. Это не шутливое позёрство. Ты действительно хочешь, чтобы я осталась. Осталась рядом с тобой – на всю ночь.
Что-то ломается у меня внутри – с сухим треском, как горящие ветки. Лес охвачен пламенем. Когда будет ещё один пожар? Будет ли?..
Я сдаюсь и вхожу в огонь.
– Хорошо. Хорошо, спасибо, но… где я буду спать?
…Ночью, после недолгих переговоров, Жене достаётся её родная кровать в спальне, тебе и Кириллу – разложенный диван (этому, конечно, сопутствует десяток грубоватых мужских шуточек с гомосексуальным подтекстом), а мне – пухлый ортопедический матрас на полу. К матрасу прилагаются одеяло и плед; пытаюсь возразить, что тебе, простуженному, они точно нужнее, а я рискую умереть от жары, – но ты бескомпромиссно сооружаешь для меня что-то вроде мягкого гнезда.
К вечеру твой нездоровый румянец разгорается ярче, ты тяжело дышишь и часто кашляешь – несмотря на выпитый аспирин. Ты вообще до странности взбудоражен: без конца сыплешь шутками, меняешь темы разговора, смеёшься, покусываешь дружеским сарказмом то Кирилла, то Женю, рвёшься показать мне свои конспекты, чтобы выяснить, у кого из нас более корявый почерк… Мы с Женей прикладываем немало усилий, чтобы, объединившись в коалицию, напоить тебя чаем с моим вареньем и уложить. Может, дело не только в болезни, а…
В том, что я здесь?
Нет, ерунда. С чего бы тебе придавать этому такое значение?.. Моя лихорадка эхом отзеркаливает твою; я умываюсь и пишу лживую смс маме, силясь потушить свой лесной пожар.
Рысьими бесшумными шагами ты приближаешься, пока я стою с телефоном у входа в ванную; вздрагиваю.
– Ставишь будильник? – киваешь на телефон, улыбаясь краешком губ.
Ты уже без футболки – на ночь, – и я не знаю, куда деть глаза. С тех пор, как я в последний раз видела тебя с голым торсом, ты явно плотнее занялся мышцами – и теперь похож на юного Аполлона: сила и гибкость без грубого мясного бугрения, мраморно-золотистая утончённость. Твоё тело так идеально, что это почти злит: я ведь не животное и даже не похотливый Хэнк Муди – так с какой стати мне так трудно сдерживаться? Хочу шагнуть навстречу и коснуться тебя – трогать и гладить везде, где смогу достать, трогать, и гладить, и пробовать на вкус…
Да что со мной, чёрт побери?
– Уже поставила. На шесть тридцать, чтобы успеть… Сейчас вру маме, что еду в общагу, – вздыхаю. Твоя улыбка тает, в глазах появляется озабоченность:
– Почему? Так и скажи, что осталась. Или она будет против?
Пытаюсь представить, что сказала бы мама. Я всегда ночевала дома – и новость о том, что дочь будет спать в квартире, где живут двое парней, вызвала бы у неё, как минимум, вежливое недоумение. Возможно.
Так или иначе, я слишком боюсь, что она станет думать обо мне плохо. Я уже гораздо хуже, чем она думает. Как и мой старый профессор, она – сторонница классического пушкинского «Самостоянье человека – залог величия его»; а во мне так мало самостоянья. Земля уходит у меня из-под ног; я блуждаю по лесу твоей души, и все тропки вьются по кругу.
– Не то чтобы против… – (Убираю телефон в карман). – Но может не понять.
– Ясно… – (Задумчиво киваешь. Что-то в выражении твоего лица подсказывает, что тебе и правда ясно куда больше, чем я произнесла). – А будильник зачем так рано? Шесть тридцать – это же жесть!
– Ну, отсюда ехать минут сорок. Плюс время на сборы, а если ещё и пробки… – бормочу я.
Покачиваешься с носка на пятку, будто что-то прикидывая. В закрытой спальне гудит фен Жени; из зала, где вцепился в телефон Кирилл, не доносится ни звука. Хочу уйти – но ты потираешь подбородок, и взгляд на твои пальцы снова пригвождает меня к полу. Что же делать с этим проклятьем, как его победить?.. Наверное, и Клоду Фролло не было так страшно – так мерзко от самого себя, – когда он смотрел на смуглую ножку Эсмеральды, мелькнувшую под цыганскими юбками; смотрел – и понимал, что не сможет больше молиться.
– Так, а после первой пары у тебя тоже что-то есть? – спрашиваешь ты, сдвинувшись чуть влево – намеренно загораживая мне проход.
– Н-нет, потом «окно», и есть только третья… Наше дурацкое расписание с «окнами», – неловко смеюсь.
– Да-да, я помню… – понижаешь голос до шёпота; бесовские зелёные искорки пляшут у тебя в глазах. – Так, может, не ехать на неё вообще, а? Два ночи уже – и вставать так рано. Ну это же изуверство, Юль! Что страшного, если ты разок пропустишь?
– Нет, это исключено. Встану без проблем – мне и меньше спать доводилось, не волнуйся… – (Предпринимаю неуклюжую попытку пройти в зал; ты, подавшись назад, прижимаешься плечом к стене – и я чуть не утыкаюсь носом тебе в грудь. Вспыхиваю). – Дим, я встану. Всё хорошо.
– Ну, пожалуйста, прогуляй разочек! – гортанно мурчишь ты; я стою так близко, что чувствую жар, исходящий от твоей кожи, её душный запах; вижу, как бьётся жилка на твоей шее, вижу ямочку меж твоих ключиц и россыпь мелких тёмных родинок на щеке… Упоительно-безвольная слабость охватывает меня; ты щуришься, пряча зелёные искорки под обманчивым очарованием ресниц. – Ради меня. Я очень сильно хочу, чтобы ты выспалась.
– Я высплюсь. Если не высплюсь – досплю потом, не страшно, – сквозь сухость в горле выдавливаю я. Протестующе хмуришься – но твой голос звучит ещё слаще, обволакивает, как карамель:
– Ну, что вот у вас там первой парой? Что-то такое уж важное? Тебя не простят?
– Практическое занятие по фонетике, если не ошибаюсь. Простят, конечно, но у меня же нет уважительной причины, я не больна и…
– А побыть со мной – неуважительная причина? – выдыхаешь ты.
Смотрю тебе в лицо; полумрак коридора скрадывает твои черты, дурманит мне голову, превращает сибирский апрель в вечное лето Лос-Анджелеса.
Бог ненавидит всех нас.
У моего бога ко мне – более сложные чувства.
– Нет, Дима, я не могу. Пожалуйста, пойми… Меня же потом совесть замучает. Я и так осталась на ночь и…
– Хорошо, Тихонова. Я так и знал, что ты будешь упрямиться… – (Пощёлкиваешь пальцами в размышлениях. Замечаю капельки пота над твоей верхней губой; что будет, если я сейчас потянусь к ним и… Встряхиваю головой). – Давай тогда так: не ставь будильник вообще – и, если сама проснёшься к своей первой паре, поезжай. Мм?..
Твоё вкрадчивое «Мм?» лишает меня остатков решимости. Провожу рукой по лицу.
– И… к чему это?
– Ну, ты же утверждаешь, что выспишься за четыре часа, – насмешливо напоминаешь ты. – Вот давай и проверим! А если окажется, что я прав и твоему организму будет мало – не обессудьте, Профессор…
Если мой организм сейчас чего-то и желает, то определённо не спать. Сердито душу эту мысль.
– Нет, так не пойдёт. Это просто смешно, Дим. Я сама решила приехать и остаться – значит, сама допускала, что не высплюсь… Никакой трагедии. Пропусти меня, пожалуйста.
– Профессор, Ваш трудоголизм сейчас неуместен! – (Упираешься ладонью в другую стену – на уровне моего лица. Самый непреодолимый в мире шлагбаум). – Ну, позволь ты хоть раз себе… Поступи, как сама хочешь, а не как положено. – (Что-то неуловимое меняется в твоём голосе. Смотришь на меня – серьёзно, почти не моргая). – Позаботься о себе. Разве мы часто можем побыть вместе? Разве ты сама не хочешь остаться, Юль?..
– Я уже осталась, – хрипло произношу я. Последние потуги барахтаться; я скоро пойду на дно, как Хэнк Муди, утонувший в женских духах и виски. В чём предстоит тонуть мне – в твоём кашле и гречневом супе? В чернилах? В крови?.. – Пропусти. Пожалуйста.
Ты не знаешь, что делаешь. Во имя жестоких калифорнийских богов – не играй с этим.
Играй.
Ты по-змеиному резко бросаешься вперёд – и, выхватив у меня из кармана телефон, убегаешь в зал.
Полуистерично смеюсь, исходя по́том и дрожью. Замечаю, что в спальне Жени смолк фен: интересно, как давно она к нам прислушивается?..
– Дим, ну что за детский сад?.. Отдай!
– Что отдать?
Когда я вхожу, ты уже с невиннейшим видом лежишь на диване, свернувшись калачиком. Вздыхаю, изображая оскорблённую добродетель.
– Мой телефон, – протягиваю руку. – Отдай. Хватит шуточек.
– Какие шуточки? Какой телефон? – (С ухмылкой вскидываешь брови; Кирилл, улёгшийся ближе к стене, в стоическом терпении закатывает глаза). – Кирюх, слышал, что она выдумала? Ох уж эти женщины – как вобьют себе что-нибудь в голову!..
Ты рассчитывал, что я разозлюсь? Отлично. Всё идёт по твоему плану.
– Где он? Ты бы не успел далеко его спрятать. – (Осматриваю комод, стол, подоконник; беспомощно поворачиваюсь к тебе. Ты следишь за моими метаниями одним глазом, лёжа на боку, – припавшая к земле, затаившаяся лисица). – Отдай, пожалуйста, Дим! Это не смешно. А если мне напишет мама? Если из универа позвонят? Да и вообще – мало ли. Отдай!
– Да расслабься ты, Тихонова! – просишь ты, давясь смехом. – Ну что за паника-то? Никуда я не дену твой телефон, отдам утром, в целости и сохранности. Я всего лишь отключил будильник.
– Так отдай, если отключил.
– Ну нет! Ты его снова поставишь.
– Не поставлю, обещаю.
– Грош цена твоим обещаниям! Ты уже показала, что учёба для тебя значит больше, чем я… Эх! – (В театральном горе прикладываешь руку ко лбу). – Нет тебе теперь доверия. Кирюха, вот так и теряют друзей!.. Скажи же?
– Угу, – мычит Кирилл, усиленно набирая кому-то (всё той же Лене?..) длинное сообщение.
– Всё, Юля, ложись баиньки. Утро вечера мудренее, завтра верну я тебе телефон… – потягиваешься и бесцеремонно стаскиваешь с Кирилла одеяло; тот не реагирует. Потягиваясь, лежишь всё на том же боку – и тут до меня доходит.
Неприкосновенное укрытие. Теперь я завожусь всерьёз – увы, во всех смыслах.
– Он у тебя в кармане, да? Отдай! Ну, Дима, ну, пожалуйста!
Снова подхожу к дивану. Ты беззвучно смеёшься; твои глаза блестят непроницаемым блеском – как у змия, предлагающего Еве яблоко, – и в них отражаюсь возмущённая, растрёпанная я.
– Так забери.
Дразнишь меня?
– Отдай. Я серьёзно.
– Я тоже. Забери. Боишься, что ли?..
Почему-то до конца меня разъяряет именно это издевательское, снисходительное «боишься» – как к заигравшемуся ребёнку. Хочу сделать тебе больно. Хочу ударить, а потом поцеловать в губы – прямо в бесстыже-хитрую улыбку, поедая твоё простуженное дыхание; плевать, что смотрит Кирилл.
Рвусь к карману твоих штанов; ты со смехом откатываешься, заслоняясь одеялом; тащу в сторону одеяло, теряю равновесие и – падаю на тебя, прямо на твою грешную, провоцирующую наготу. Нависаю над твоим лицом, и несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, захваченные сбоем программы.
Совсем как в глупых подростковых фильмах. Но – почему-то их героев не раздирает на кусочки так же, как раздирает сейчас меня. Твой жар обжигает сквозь футболку и брюки; ты очень часто дышишь, и я ощущаю твоё дыхание своим животом; а ниже…
Неужели ты и это спланировал?
Рывком встаю и иду к своему матрасу. Нет, мне точно паршивее, чем было Клоду Фролло.
Теперь и Кирилл видел, как меня колотит. Дорогие зрители, если кому-то что-то было непонятно – вот вам выстрелившее ружьё.
– Юль?.. А телефон-то заберёшь?
– Не заберу, – устало говорю я; твой голос хлещет в спину, как плётка. Не оборачивайся. – Оставь до утра, как хотел. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – вежливо отзывается Кирилл.
Ты не отвечаешь.
…Вскоре вся квартира затихает, но я лежу, даже не пытаясь уснуть. Не могу спать с тобой в одной комнате. Это чудовищное нарушение миропорядка; это выматывает.
Серебристо-белый лунный свет заливает комод, телевизор, безделушки на полках; смотрю на всё это – и почему-то очень хочется плакать. Видимо, «Блудливая Калифорния» и охота за телефоном дотрепали мои и без того вытрепанные нервы. Я умираю от злости, и печали, и смятенного желания – умираю, а луне и тебе всё равно.
Впрочем, вам и должно быть всё равно. А если и нет – смертному никогда не узнать об этом.
Среди ночи от дивана вдруг доносится невнятный шорох. Ты встаёшь и на цыпочках крадёшься к матрасу, волоча за собой одеяло; луна вылавливает из темноты то твой локоть, то шею, то грудь; окаменев, я смотрю – точнее, чувствую, – как ты ложишься рядом, почти вплотную ко мне.
– Дим? Ты чего?..
– Не спишь? – шепчешь ты. Завернувшись в одеяло, поворачиваешься ко мне лицом; твой тёплый выдох ласкает мне щёку. Твои глаза поблёскивают во мраке, но мертвенные лунные лучи теперь тебя не касаются – поэтому я вижу только тёмный силуэт.
Это сон, – успокаиваю себя. Я всё-таки уснула. Иначе нельзя объяснить ни абсурдную нереальность происходящего, ни то, как ровно я её воспринимаю. Тело снова горит, а сердце бьётся в темпе клубов ночного Лос-Анджелеса, но и это – скорее во сне, чем по-настоящему. Надрыв мира, его распоротый шов – как в тот вечер, когда я узнала тебя. И мне совсем не страшно.
Будто бы так и нужно. Нужно, чтобы ты пришёл и лёг рядом со мной.
– Не сплю, – осторожно пододвигаю к тебе плед. – Ты тут замёрзнешь.
– Нет, – так же осторожно – не прикасаясь ко мне – возвращаешь плед. – Мне очень жарко.
– Это температура.
– Знаю.
– Надо укрыться и пропотеть, чтобы сбилась.
Тихо усмехаешься. С дивана слышится монотонно-глубокое дыхание Кирилла; наш разговор шёпотом отлично дополняет мир сна. Как и во сне, каждая деталь сама по себе кажется нормальной и осмысленной, но вместе они образуют миражный лунный лабиринт. Воронку.
– Мне завтра станет лучше.
– Надеюсь.
– Точно-точно.
– Зачем ты?..
Не договариваю – кто-то невидимый зажимает мне рот. Ты можешь понять как угодно: зачем позвал меня в гости, зачем упросил остаться, зачем забрал телефон…
Ты понимаешь правильно.
– Я хотел сразу лечь с тобой. Но Кирилл, он… – умолкаешь на пару секунд. – Начал бы нести ерунду. Мог бы тебя обидеть.
– Да.
– Он не плохой, просто это… Принято так. Подшучивать в таких ситуациях. А я не хочу, чтобы это тебя коснулось.
– Да.
В общем-то, ты можешь говорить что угодно – в каждую паузу я буду заворожённо отвечать «да». Днём твой шёпот звучит порочным, соблазнительным мурлыканьем, шорохом чёрных шёлковых простынь, тонким запахом жасмина, – но сейчас… Сейчас в нём что-то другое. Что-то сложнее и чище – будто мелодия, плача и смеясь, рвётся вверх и так истончается, что совсем умолкает.
Сейчас ты не играешь со мной.
– Ты… не обиделась?
– На что?
– Что заставил тебя остаться.
– Нет. И ты не заставил, – улыбаюсь в темноте. – Настойчиво убедил.
Вздыхаешь.
– Заставил. Вечно ты меня оправдываешь.
– Я не обиделась.
– Просто… Помнишь, ты как-то сказала, что есть большая разница между «хочу» и «нужно»?
– Помню.
Кажется, это было о какой-то из твоих бабочек. О какой-то из ступенек твоих терзаний – тобой же изобретённых, сыгранных по твоим же сценариям.
– Так вот… Сейчас мне это нужно. Правда нужно быть с тобой. Это не «хочу».
Почему-то вздрагиваю. Твои слова падают, как капли расплавленного лунного серебра. Мягко, искренне – и нечеловечески грустно.
Слова бога, который остался наедине со своей тоской.
– Я… знаю.
Полминуты мы оба молчим; Кирилл что-то бормочет во сне. Я по-прежнему вижу лихорадочный блеск твоих глаз. Боюсь говорить – боюсь повредить хрупкую красоту этого мгновения; ты простуженно, хрипло дышишь – и мне кажется, что я касаюсь чего-то вечного, страшного, чего-то за пределами твоего тела, вне смерти и времени.
Приникаю к сердцу леса.
– Мне… мне тоже это нужно. И – ты сказал, что мне важнее учёба или что-то ещё…
– Я пошутил.
– Знаю. Всё равно. Я кое-что поняла… – (Сглатываю. Как же это выразить? Я учусь на филолога и переводчика – но как перевести то, для чего нет слов ни в одном людском языке?). – То есть давно поняла, но хочу сказать сейчас. Мне… нужно сказать сейчас. Дима, ты… очень для меня важен.
Звучит, наверное, неуклюже, и голос сорвался; пускай. Сейчас меня это совершенно не заботит.
Во сне главное – не то, что сказано вслух.
Ты улыбаешься – я опять не вижу это, но чувствую. В смешливой стыдливости прикрываешь лицо ладонью.
– Ну вот, застеснялся! Честно, не помню других… пять? – (Загибаешь пальцы). – Нет, шесть слов, из-за которых я бы так же стеснялся когда-нибудь.
Улыбаюсь в ответ. От бесхитростного кошачьего очарования, с которым ты это произносишь, чувство щемящей, извечной близости во мне вновь переходит в приступ недозволенного желания. Незаметно поджимаю под себя ноги, чтобы унять тянущее томление внизу живота.
Нет. Сегодня – ночь хрустально-лунной чистоты.
Ночь особого богослужения. Праздничная и светлая, как Рождество.
– И ты… тоже не обижайся, пожалуйста, что я хотела уехать к первой паре.
– Нет, что ты! – восклицаешь ты – если можно воскликнуть испуганным шёпотом. – Я же знаю, как серьёзно ты к этому относишься. К своей филологии… Никогда бы не попросил тебя о таком, если бы… если бы это не было нужно сегодня. Нам обоим.
– Да. Я просто… такой человек. Знаешь, сильно привязанный к… – (До чего же трудно подбирать слова, когда сердце вот так колотится. Моей плоти всё ещё невдомёк, что сегодня – светлое Рождество и что для неё ничего не изменится. Или?.. Нет. Незачем взращивать в себе такие богохульные мысли). – К ритуалам. Привычкам. Обязанностям. Мне важно, чтобы всё шло по плану. Это жутко ограничивает, но я… не гибкая. Помню, когда-то… – (Сбившись на лишние воспоминания, нервно хихикаю). – Когда я была маленькой, дедушка сделал перестановку у нас дома. И я два дня плакала из-за того, что телевизор теперь стоял не там и мультики пришлось бы смотреть с другого места… Представляешь, какая чушь?
– Я… понимаю, – медленно произносишь ты. Медленно – и так вдумчиво: мне становится стыдно, что меня понесло. – И это не чушь.
– Ну… вот. А ты… то есть с тобой… всё по-другому.
Набираю в грудь воздуха, чтобы добавить что-то ещё, – и снова не могу; мерцающий лунный свет приказывает молчать. С тобой всё всегда идёт не по плану. Ты – лес, а не чинный сад с клумбами и подстриженными кустами. Хаос карточной игры; шутовская власть случая. В лесу никогда не знаешь, доживёшь ли до завтра.
Поэтому с тобой мне больно.
Поэтому я нуждаюсь в тебе больше, чем во всём и во всех.
Как порядок нуждается в хаосе; или – наоборот. Знаю, например, что в вопросах любви и влечения я никогда не смогла бы действовать с такой экспериментаторской расчётливостью, как ты. Или Кирилл – кажется, в этом смысле он один из твоих адептов. Вспоминаю, что ты рассказывал: Женя приняла вас в свою квартиру, потому что боялась жить одна.
Не знаю, чего я боялась бы больше – жить в одиночестве или с вами обоими.
– Нет… – шепчу, отчаявшись. – Я хотела сформулировать, но не могу… Запуталась.
– Я понимаю тебя. Правда, понимаю.
Бархат твоего голоса окутывает меня, поднимает над полом – выше и выше, к бледно-бессонному свету луны. Верю, что ты понимаешь – понимаешь всё. Не знаю, как жить с такой тяжестью. Хочу что-то забрать, хоть немного облегчить твою ношу; если бы я могла…
Если бы?..
После долгих минут молчания ты шепчешь:
– Спокойной ночи, Юля.
– Спокойной ночи, Дима, – дрожа, отвечаю я.
У меня не было ночи беспокойнее – и прекраснее.
Беззвучно – без единого шороха – твоя ладонь вдруг накрывает мою. Медленно-медленно – и так бережно, будто боясь разбить. Замираю.
Так нельзя? Это плохо?.. Я должна отодвинуться?
Шелковистый жар твоей кожи не давит, а защищает; уверенно – и неуверенно – вбирает мою дрожь. Раньше я никогда не чувствовала, каковы наощупь твои длинные пальцы – какой напряжённой, гладкой поэмой они звучат.
Бог ненавидит всех нас?..
Не дыша, я разворачиваю руку так, что наши пальцы переплетаются. Ты сжимаешь крепче – и, кажется, тоже не дышишь. Я отдаюсь лунному течению; нет больше ничего – только твоя рука на моей, только наше общее тепло.
Прижимаюсь лбом к этому теплу и закрываю глаза).
* * *
…После ванны ты, приняв от меня полотенце, со спокойствием местных гор велишь включить ноутбук и положить ещё поесть.
– …А то я уже что-то проголодался.
Не понимаю, как ты можешь быть таким невозмутимым – столь бесстрастно реагировать на безумное иномирье, из которого мы только что вернулись. Может, дело в том, что ты бывал там уже не раз… Меня не прекращает кружить и нести; по телу расползается щекочущая слабость. Если бы не твои предельно конкретные распоряжения, я, наверное, не сразу бы вспомнила, какой сейчас год и как называется посёлок за окнами.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?