Текст книги "Бог бабочек"

Твой взгляд светится искренней благодарностью. Улыбаюсь шире и сжимаю кулаки под столешницей – так, что даже мои короткие ногти вонзаются в ладони. Я не хочу говорить «спасибо». Хочу перевернуть к чертям этот стол, хочу закричать, хочу бросить в Настю чем-то тяжёлым – салатником, например, или ежедневником, который тебе подарила, – а тебя…

Тебя – что?

Я чудовище. Единственная злая фея на крестинах Спящей Красавицы. Всё правильно: как бог может любить чудовище? Знаю, что не может. Знаю, что ты останешься в этой квартире на ночь – с ней. Знаю, что побреду одна по тёмным притихшим улицам – плевать, что там ругается январская метель. Что пройду две, и три, и четыре остановки, радуясь, что ветер режет мокрые от слёз щёки: наверное, будет больно. Лучше уж такая боль. Знаю, что совсем ничего, совсем никогда не исправить, что для тебя я – одна абстрактная, голая, глупая преданность, что когда-нибудь ты скажешь страшное «У меня душа к тебе не лежит»…

Знаю – и ошибаюсь в тот вечер, как ошибусь ещё много раз.

– Спасибо. Не стоило так уж…

И мы наконец-то тянем сок до дна.

Мне жарко; чувствую себя обессиленной, выпитой, точно вместе с тобой сочиняла и произносила эту светлую речь. Действительно светлую – а во мне так мало света. Ничтожно мало, но весь он твой.

– Так, ладно! – встряхиваешь головой, будто очнувшись. – Совсем меня куда-то в серьёзную степь понесло… Может, поиграем?

– Во что? – подобострастно оживившись, спрашивает Шатов; багровость медленно, пятнами, сходит с его лица.

Садишься и рассеянно поводишь плечом.

– В «Есть контакт». По-моему, самый оптимальный вариант для такой компании, как наша… Тёма, не вытирай руки скатертью, пожалуйста! Я же не имел в виду «для компании, где есть две хороших девушки и четыре неотёсанных дебила». – (Комнату оглашает взрыв смеха; даже я не могу удержаться от улыбки. Артём, осчастливленный твоим вниманием, гогочет громче всех). – Просто для компании, где есть малознакомые друг с другом люди… И люди с разными типами образования, – (любезный кивок в мою сторону).

– Это где слова надо угадывать? Давайте! – Володя потирает руки; ты, ухмыляясь, откидываешься на спинку стула.

– О, всё: Владимир Сергеевич готов к бою! Сейчас нас зашпыняет своими историей да географией… Ну, я напомню правила, если все не против? Настя, принеси с кухни ту приблуду, пожалуйста… Как же её? Ну, вот эту вот, с сеточкой.

Показываешь руками что-то округлое. Приблуда – смешное просторечие, которое только в твоих устах почему-то звучит не грубо, а мило. Настя моргает в недоумении.

– Хлебницу? – догадываюсь я.

– Точно!.. – ласково смотришь на меня. – Вот, Юля уже почти начала играть.

У меня теплеет в груди; опускаю глаза. Так глупо – но радует, что именно я угадала. И радует, что планируется игра со словами: наконец-то – впервые за вечер – я побуду в своей стихии. В прошлом году на твоём дне рождения мы уже играли в «Есть контакт». Ты в тот день тихонько пододвигал ко мне по столу ломтики шоколадки – очень застенчиво, словно и этим боялся обидеть. Кончиками пальцев, под шум общего разговора – и только мне. Я краснела, двигала их назад, боялась, что кто-то заметит, – и плавилась от совсем не платонической нежности.

На том дне рождения ещё не было Насти.

– Почему именно хлебницу? – она растерянно улыбается.

– Хочу из неё тянуть жребий, – с вальяжной капризностью заявляешь ты. – У меня день рождения, мне можно.

– А зачем жребий? Будь ведущим ты, да и всё! – предлагает Шатов. Видимо, мысль отнять у тебя трон – даже в рамках игры – кажется ему слишком кощунственной.

– Ой, ну, так и быть, уговорили! – (Смеясь, по-королевски небрежно взмахиваешь рукой). – Итак, правила. Ведущий загадывает слово – любое русское слово. Ну, давайте пока ограничимся существительными. Лучше без имён собственных, всяких там названий – для простоты… – (Володя разочарованно вздыхает). – Загадывает и раскрывает его первую букву. Например, загадываю я «автобус» и говорю: первая буква – А. И все вы начинаете придумывать слова на А – каждый своё. Потом кто-нибудь – ну, пусть Владимир Сергеевич, ему вон уже не терпится, – начинает описывать то слово, которое задумал. Допустим: «оранжевый сочный фрукт». Настя догадывается, что речь про апельсин, и говорит Владимиру Сергеевичу: «Есть контакт!» Вместе они считают до пяти вслух и потом хором произносят это слово. Если я – то есть ведущий – называю слово Владимира Сергеевича раньше, чем они досчитают, то своё слово описывает следующий игрок. Считается как бы, что я выиграл раунд. Если же они его произносят и Настя действительно угадывает, я должен раскрыть следующую букву своего, изначально загаданного, слова…

Твои руки летуче сходятся и расходятся, рисуют в воздухе «А», указывают на Володю и Настю, выписывают круги и границы; я любуюсь их танцем и собранными, размеренными переливами твоего голоса. Ты всегда талантливо объясняешь правила игр – любых. Видно, что тебе это нравится – как искусному стратегу. С тем же изяществом ты, наверное, планируешь свои придворные игры на факультете – в хищной борьбе за престиж, деньги, оценки и научные публикации. И свои странные заработки на стороне, и социальные активности.

И грехи.

Называешь всё это комбинациями и многоходовочками. Меня это пугает, отталкивает – и необъяснимо сводит с ума.

Через пару минут объявляешь, что первая буква – П; задумываюсь. Пытка, палач, похороны, предательство… Так, стоп. У тебя всё-таки день рождения.

– Ну, я попробую? – нерешительно спрашивает Шатов. – Эм, в общем… Сильный страх. Обычно – у массы людей. Например, при нападении террористов или… что-то вроде того.

Серьёзно? Божественное объяснение, ничего не скажешь. От человека с фамилией из романа Достоевского я ждала большего.

– Есть контакт! – произношу, пряча снисходительность. Льдистые глаза Шатова останавливаются на мне; мы начинаем считать. – Раз, два…

– Паника! – лениво бросаешь ты. Шатов вздыхает с облегчением: не выиграл. – Юля, теперь твоё слово.

Уже начиная объяснять, понимаю, что слово, которое я выбрала, не намного позитивнее «предательства» и «пытки». Зато заставит поразмыслить; чувствую приступ чего-то наподобие абсурдного злорадства. Будто дорвалась до мести за то, что сегодня ты весь принадлежишь их миру, а не моему.

– Наказание, которое в Англии девятнадцатого века полагалось за мелкую кражу из лавки.

Кто-то в недоумении хмурится, кто-то отводит глаза. Посложнее бабушкиных сканвордов, не так ли?..

– Мм. Раз за мелкую кражу, это должно быть что-то несерьёзное… По идее. Да? – (Ты прощупываешь почву). – Пеня? Порицание? По… посадить в тюрьму? Блин, это уже фраза! Юля, да как так?!

Раздосадованно всплёскиваешь руками, но улыбаешься. Улыбаюсь тебе в ответ – так, как мне хочется. Пусть Настя думает что угодно.

– Есть контакт! – задумчиво пробует Володя. Впервые вижу в его взгляде искорки подлинного уважения: не он один в детстве смотрел «Что? Где? Когда?» и увлечённо листал энциклопедии. Меня никогда не мучила родовая ненависть гуманитариев к «самоуверенным технарям», но сегодня… Сегодня это достойно.

– Раз, два, три, четыре, пять… Повешение! – хором выкрикиваем мы. Ты недоверчиво приподнимаешь бровь.

– За мелкую кражу?!

– За мелкую тоже. Суровые законы викторианской Англии. – (Пожимаю плечами. Пару секунд ты смотришь мне в глаза, и я – наконец-то – чую то исходящее от тебя сладко-тягучее напряжение, которое весь вечер предназначалось не мне. Едва ли ты сам осознаёшь это; ну и пусть). – Так какая там вторая буква?..

Довольно скоро выясняется, что ты загадал слово «пентаграмма». На этапе «пен…» Настя тихо и певуче говорит:

– Древняя настольная игра.

Это тоже ставит всех в ступор.

– Есть контакт! – швыряю в неё дуэльной перчаткой. Той самой перчаткой, которую ты тогда стянул с меня – палец за пальцем, – чтобы взять за руку.

Бархатные глаза Насти по-прежнему мерцают несказанно бесящей меня добротой и – немного – восхищением. Ей так понравилось, как я играю, или дело только в твоих воспитательных беседах о «единственной подруге»?

– Нарды! – в унисон кричим мы. Интересно, о чём ты думаешь в этот момент?..

На следующей букве я угадываю твою пентаграмму (если бы не угадала, меня бы следовало немедленно вычеркнуть из рядов невезучих авторов фэнтези) и наследую титул ведущего. Это заставляет Володю выпрямиться в предвкушении, а Артёма и Шатова – ощутимо занервничать.

– Ну всё, ребята, нам пиздец! – в шутливом отчаянии сообщаешь ты, уже не извиняясь за мат перед «дамами». – Веди, Юль.

Лучшее из возможных одобрений. Киваю; чуть-чуть горят щёки.

– Ты только не придумывай что-нибудь чисто это… филологическое, ладно? – с опаской просит Шатов. Ты протестующе взмахиваешь рукой.

– Почему? Я настаиваю: если хочешь, придумывай чисто филологическое! Так интереснее.

Я загадываю слово «эпитафия».

В конце концов, образ мрачной заумной девицы – не самое страшное из того, что твои друзья могут во мне разглядеть).

* * *

… – Дай попить.

За утро я успеваю усвоить, что бутылка воды – в меру охлаждённой, желательно газированной – должна всегда находиться в пределах досягаемости. Вместе с твоим телефоном, пачкой сигарет, зажигалкой и пепельницей.

В счёт отдельного бонуса – бумажные платочки: твой хронический гайморит порой напоминает о себе насморком, которому, как и здешней промозглой погоде, наплевать на то, что сейчас лето.

В счёт ещё одного отдельного бонуса – я.

Ты жадно глотаешь воду (возмездие утреннего похмелья); с томной строгостью смотришь на меня, привалившись спиной к стене. За утро я дважды по ошибке подала тебе не те сигареты – без кнопки. И один раз сказала «прости». И недосолила омлет.

Я чувствую, как сменяются цифры на невидимом счётчике. Падишах ищет, за что ещё пожурить наложницу. Мы оба прячем улыбки, балансируя на узком мостике между истиной и игрой.

Иногда игра слишком заманчива – в такие моменты последствий не предсказать. Это я поняла давно. За полгода, прошедшие с возобновления нашей (не)дружбы, ты столько раз швырял меня вверх-вниз на волнах своей синусоиды, что и рабыня поглупее поняла бы. В один и тот же вечер ты мог своим медово-шёлковым голосом рассказывать, как хочешь отшлёпать меня, перекинув через колено, а потом овладеть мной, – и спустя полчаса заявить, что мысль о сексе со мной смешнее, чем мысль о том, чтобы отыметь неуклюжую сутулую монашку в библиотеке. Мог трепетно говорить, как скучаешь и как тебе не хватает душевных бесед со мной, – и потом злобно бросить трубку, выкрикнув, что я совершенно не понимаю тебя, не нужна тебе, только «ссу тебе в уши» и лицемерю. Мог называть меня моя маленькая или – нежно переделывая фамилию – Тишуня, – и затем детально сравнивать с кем-нибудь из своих бывших девушек (обычно – с Марго) – конечно же, не в мою пользу, – искусно надавливая на все мои открытые ранки.

«Она касалась самых тонких струн моей души, а ты их не касаешься» – «Неужели ты думаешь, что одна рвёшься сюда приехать? Чем другие хуже тебя?» – «Ты не чувствуешь меня так, как она». – «Ты предала меня». – «Ты никогда ко мне не тянулась». Ты редко успокаивался, не доведя меня до рыданий – но я звонила снова и снова, будто твои пинки были мягче перин и слаще заморских фруктов. «Хочешь, сделаю больно?..» – за этим паролем, выраженным в разных формах, могло последовать что угодно. Совсем что угодно – без ограничений такта, или морали, или даже здравого смысла.

Иногда, проведя ночь в истерической агонии, под утро я начинала писать стихи или ласкать себя – не в силах спастись от боли и удушающего возбуждения, не зная, как дать им выход. Твоя жестокость была невыносимой – и невыносимо прекрасной. Я никогда не знала наверняка, что ты не пропадёшь в очередной раз на две-три недели, что не возненавидишь меня на утро; могла разве что надеяться, что на следующий день получу вожделенное – «Разбуди меня завтра в шесть утра по моему времени»; или – «Пришли мне своё фото в ошейнике»; или – «Посмотри в Интернете расписание автобусов от К. до С.: я еду встречать девушку». Обычно мои надежды оказывались не напрасными.

Всё это делал ты – ты, который когда-то называл меня своим ангелом, почти сестрой, озером после мутной воды, светилом чести и уважения. И мне хватило ума понять, что в этом нет никакого противоречия: боги вольны вести себя как угодно с теми, кто им принадлежит.

Со временем «Хочешь, сделаю больно?» превратилось в «Хочу делать тебе больно». В обоюдную зависимость. Я не знаю, кто из нас стал причиной, кто – следствием; не могу объяснить, что мы сотворили друг с другом.

Я просто стою перед тобой, вернувшись из кухни – взмыленная после попыток наскоро прибраться. Стою, упиваясь греховным счастьем на тебя смотреть.

– Сейчас вернусь. – (Приподнимаю губку в знак доказательства). – Воюю с плитой. Там всё совсем плохо, не оттирается.

Благосклонно киваешь.

– Хорошо. Только давай побыстрее.

Вскоре ты всё-таки приходишь на кухню и обнимаешь меня со спины; прижимаешься сзади, обдавая горячим дыханием. Закрываю глаза и выпускаю губку.

– Ну как? – (Кусаешь мне мочку уха, собственнически сдавливаешь грудь; у меня вырывается стон). – Всё ещё не оттирается?

– Теперь ещё хуже оттирается, – севшим голосом бормочу я; сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Выгибаюсь, прижимаясь к тебе, – но ты выпускаешь меня и отходишь. Глотаю разочарованный вздох.

– Чего ты убираться-то сразу кинулась? Можно же потом, – скрестив руки на груди, присаживаешься на подоконник. Пожимаю плечами. Я сама вряд ли могу объяснить, почему уборка у тебя дома для меня сияет такой ритуальной, священной значимостью. Отчищая твою плиту и выметая мусор, я словно продолжаю обряд, начатый нами вчера.

– Не знаю. Думала разобрать хоть немножко… Но, если хочешь, я потом.

– Конечно, хочу. Надо это делать, когда я на работе! – (Наставнически поднимаешь палец). – Я еле как выбил дополнительный выходной у Жилина – ради тебя, между прочим! Так что пользуйся.

Падишах нашёл, что его не устраивает. С улыбкой отступаю от плиты.

– Пользуюсь. Жилин был сильно против?

Вздыхаешь, слегка поморщившись. Раньше почти любое упоминание твоего начальника вызывало у тебя пароксизмы раздражения: ваши отношения развивались странными скачками, в ореоле взаимного неприятия, соперничества и иронического скептицизма. Ты не любишь подчиняться в принципе, тем более – в чисто мужском коллективе. Тем более – мужчинам, которые ни в чём тебя не превосходят и в любой другой среде заслужили бы только твоё презрение. Вспоминая, какими тонкими, неуловимыми путями ты завоёвывал лидерство в университете, я всё больше убеждаюсь, что здесь от них мало проку. Другая стая – другие правила.

Теперь стало проще; теперь ты привык и морщишься лишь слегка. И всё же, слушая твои рассказы о местной внутренней иерархии, рано или поздно я невольно приходила к единственному вопросу: как ты можешь быть здесь?.. Нелепо – будто снежный барс, спустившись с гор на пастбища, жуёт траву бок о бок с овцами.

Не знаю, что бы я делала на твоём месте – среди постоянной ругани, бессмысленной строёвщины, мелких интриг, глуповатых шуток и болотисто-затягивающей возни с документами. Наверное, сошла бы с ума – уже буквально, а не метафорически. Или позорно сбежала бы через пару месяцев, разорвав контракт.

Эти варианты явно тебе не подходят. Сдаваться ты не любишь ещё больше, чем подчиняться.

Морось, повисшая в воздухе, медленно превращается в мелкий дождик. Ты отворачиваешься к окну.

– Нет, не особо. Но, думаю, больше нам не перепадёт такого счастья… На следующей неделе вот у меня смена, а в субботу, скорее всего, ПХД.

– Парко-хозяйственный день?

За несколько месяцев общения с тобой – пусть только онлайн и по телефону – я начала привыкать к местному рубленому языку.

– Да! – (Одобрительно смотришь на меня через плечо). – Молодец, уже разбираешься… В общем, раньше воскресенья я с тобой толком больше не побуду. И то – если в воскресенье не сунут в какой-нибудь наряд. А Жилин… – (Постукиваешь пальцами по подоконнику). – Очень уж любит лезть не в своё дело – как и все тут, собственно. Как только я сказал, что ко мне приезжает девушка, первый вопрос был: «А Маринка-то в курсе»? Ещё и при всех… Мерзость.

Марина – та самая твоя ультраправославная бывшая, военный врач. За время службы здесь ты успел и покорить её, и порвать с ней. Впрочем, ничего удивительного – скорее я бы удивилась, если бы рядом с тобой не возникло никого ей подобного.

Бросаю неприязненный взгляд на кружку с храмом.

– Действительно, какое ему дело? Твоя личная жизнь на работу никак не влияет.

– Да говорю же: всем тут до всего дело… Ладно, не хочу больше об этом.

Внутренне поджимаюсь, услышав знакомые непримиримо-колючие нотки в твоём голосе. Нужно срочно менять тему. Подхожу и встаю с тобой рядом.

– Ты про какое-то офицерское собрание говорил… Значит, могут всё-таки и сегодня вытащить?

– Могут. – (С тоскливой улыбкой косишься на телефон). – Они всегда могут – не посмотрят, что выходной… Но на собрание я думаю просто плюнуть. Хотя Жилин наверняка позвонит. Если вспомнит, что ты приехала, ещё и тебя взять посоветует, – усмехаешься. – Говорили: «Приходите с жёнами и другими членами семей»… Опять, наверное, будут обсуждать что-нибудь вроде новой детской площадки. Ты как, Тихонова, не хочешь моей женой на пару часов притвориться?

– То есть, в принципе, можно и не идти? – уточняю, сознательно не отвечая на последний вопрос – твоё насмешливое пренебрежение этой темой задевает меня. Гладишь пальцами стекло, срисовывая тропинки дождевых капель.

– Да можно-то можно, конечно. Ничего там не будет полезного. Наорут потом, правда. Но наорут всегда и в любом случае – по-моему, даже если подвиг совершить… О, гляди: помянешь дерьмо – всплывёт! – (Со злым смехом смотришь на засветившийся экран телефона). – Жилин. Стой тихо. – (Прокашлявшись, принимаешь вызов). – Да?.. Здравия желаю, товарищ капитан! Так точно, на выходном.

Что-то мгновенно меняется в твоём голосе; я не сразу понимаю, что именно. Какая-то медлительная рыхлость, нарочитые трудности в произнесении звуков… Спустя пару фраз до меня доходит – и я смотрю на тебя в невинном недоумении, точно ребёнок на фокусника, который только что объяснил, в чём секрет вылетающих из шляпы голубей.

Ты говоришь, как пьяный. По-лицедейски легко перевоплощаешься – даже начинаешь чуть покачиваться и вдвойне бурно жестикулировать, как если бы Жилин мог тебя видеть.

– Так точно, употребляю! Нет-нет, естественно, не пьяный в дрова, но употребляю. Разрешите объяснить… Да. Да. Понял, товарищ капитан. Так точно! – (Ухмыляясь, относишь телефон подальше от уха; слышу обрывки матерной ругани – будто лает сердитый пёс). – Да. Так точно, отнёс, ещё в пятницу. Передал. А насчёт употребления – ко мне вот девушка приехала, я говорил… Ну и, сами понимаете: романтический ужин. – (Новый приступ лая уже мягче; в нём ощущаются попытки сарказма). – Ну, значит, романтический завтрак… Да. Нет, получается, на собрание сегодня никак не смогу, товарищ капитан. Не компетентен: планирую продолжать употребление. Так точно. – (Лай длится больше минуты; ты смотришь на экран телефона, в стоическом терпении приподнимая бровь). – Могу предложить Ромашова, товарищ капитан. Он сегодня тоже на выходном, если не ошибаюсь, и как раз бы с женой сходил. Разрешите ему позвонить?

Лай сменяется басовитым ворчанием: пёс устал и смирился. Ты ещё пару минут пластилиново растягиваешь фразы и притворяешься, что тебе трудно выговорить «до понедельника» и «разумеется»; потом – наконец-то – прощаешься. Победоносно щёлкаешь пальцами; я всё ещё не могу уложить происходящее в голове.

– Ну вот, видишь: от собрания отбился! Сейчас напишу Ромашову. На Жилина только одно тут и подействовало бы – что я бухой… – (Набирая сообщение, искоса посматриваешь на меня). – Удивляешься ты, да? Раньше я поинтереснее блефовал?

– Да не в том дело. Это было очень… – (Смотрю в окно, пытаясь подобрать слова. Дождик иссякает так же внезапно, как начался, и сквозь тучи над горами кое-где проглядывает блёклое солнце; от утренней мороси-тумана уже не остаётся и следа. Видимо, погода здесь не менее переменчива, чем твоё настроение). – Правдоподобно. И неожиданно.

И почему-то – жутко. Как приступ хаотической одержимости. Актёрский, продуманно-контролируемый приступ; от этой контролируемости мне ещё больше не по себе. Лгать и играть ты умел всегда, и теперь я, как и раньше, не понимаю, восхищает меня этот твой спектакль или отталкивает.

Так или иначе, я никогда не видела, чтобы кто-то столь же убедительно притворялся пьяным. Полезный навык, если подумать.

– Но неплохо я его, да? – с очаровательным самодовольством хмыкаешь ты, по-кошачьи потягиваясь. – И купился ведь даже без сомнений… Эх, примитивный всё-таки тут народ. Ску-ка! – (Задумчиво накручиваешь на палец прядь моих волос). – Никого тут, видишь, особо и не возмущает такое… Все на выходных нажираются, но скрывают. Их тут всех почему-то быстро уносит, и так смешно смотреть, как они делают вид, что трезвые… А я не скрываю, что алкаш, вот и у Жилина никакого праведного гнева! Ты чего?

– Ничего. – (Вспоминаю дедушку – рядом с тобой это почему-то до странности легко, почти без боли. У него тоже были зелёные глаза и сложный характер. Он был военным лётчиком, но всегда рассказывал об армии совсем не то и не так – без этих неприглядных подробностей. Может, в воспитательных целях?..). – Рада, что сегодня ты дома. – (Поколебавшись, я осмеливаюсь коснуться твоей руки и немного погладить её нежное тепло. Улыбаешься, будто одобряя мою дерзость). – Не рада, что здесь так… принято.

– Ну, а чего ты хотела, Тихонова? Это тебе не универ. Тут каждый день напичкан абсурдом, и часто ты тупо не понимаешь, что делаешь… Не зачем, а именно что.

– Например, когда официально надо быть в двух местах одновременно? – вспоминаю твои рассказы.

– О, по сравнению много с чем это просто мелочь! Норма и классика. Меня давно не удивляет. И самое странное – разруливаются же как-то всегда эти ситуации! – (В злом и весёлом недоумении разводишь руками). – Потом, когда думаю об этом, сам не могу понять, как… Но бывает куда забавнее.

С той же жёсткой улыбкой смотришь, как пожилой мужчина возится в огороде у домишки напротив. Где-то в посёлке кричит петух; местная дама выходит из магазина у КПП, нагруженная пакетами. Тихая патриархальная безмятежность в духе «Георгик» Вергилия. Правда, у той безмятежности не было такой безысходно-страшной изнанки.

Пару раз ты рассказывал, какие замечания получал на строевых смотрах: не такая расчёска, не в ту сторону направлены иголки с нитками, есть окантовка на носовом платке, которому полагается быть белым… И этим вполне серьёзно занимаются взрослые мужчины. Переживают об этом, кричат друг на друга, назначают повторные смотры… Качаю головой.

– И как ты всё это терпишь. Жизнь и в целом-то абсурдна, а если это ещё так старательно подкреплять…

– Да, это тяжко, – вздыхаешь. – Ты не представляешь, каково это – вообще не видеть смысла в том, что делаешь… Не можешь представить.

– Думаю, могу, – аккуратно возражаю я. – В последнее время и я вижу мало смысла в том, что делаю… В той же науке, допустим. Хотя масштаб, конечно, не такой, – добавляю, чтобы не обидеть тебя сопоставлением; ты наверняка скажешь, что я упрощаю.

Укалываешь меня взглядом.

– Даже не сравнивай, Тихонова! У тебя есть филология твоя – статейки всякие, конференции… Переводы. Детишки с английским. Ты не таскаешь с собой «Удостоверение на право самостоятельной работы», чтобы писать ручкой и пользоваться компьютером. Не выслушиваешь по десять идиотских инструктажей за сутки… О чём мы вообще?!

Возмущённо хмуришься; перечисляя, загибаешь пальцы, и я снова невольно засматриваюсь на них. Теперь мечты об их вкусе – уже не просто мечты… Вздрагиваю.

– Я имею в виду – в глобальном смысле. Я теряю… огонь. Интерес. Всё, что я делаю, делаю не столько из страсти, сколько из ответственности. Как будто… на автопилоте. Только с текстами не так.

С текстами – и со служением тебе.

Грустно усмехаешься.

– «Сколько было всего – но только всё мимо, помимо стихов из мира сего»?

– Твой Оксимирон?

Нечто на грани рэпа и философской поэзии – похоже на твои стихи. Более сложно и искушённо, менее эмоционально и искренне – но очень похоже. Когда-то я пробовала слушать его, чтобы лучше тебя понять, и в итоге впервые в жизни прониклась рэп-исполнителем. Кем-то из другого мира – как рыба, которой вдруг пришло в голову, что птицы по-своему красивы и их полёт не чужд плаванию.

– Да… Удивлён, что помнишь.

– Цитату не помню. Догадалась по стилю.

– Недурно! – (Беззвучно хлопаешь в ладоши, глядя на меня с чем-то, похожим на уважение. Только похожим – потому что уважение вряд ли бывает таким насмешливо-снисходительным). – Ну всё, Тихонова, ты сама подписала себе приговор! Сегодня мы слушаем «Горгород». Знаешь такой альбом у него?

– Знаю. Я его тебе тоже скачала.

Я привезла тебе жёсткий диск с фильмами, книгами и музыкой – чтобы разбавить беспросветность твоего, как ты выражаешься, мультимедийного голодания. Если погода здесь просто нестабильна, то Интернет стабильно-отвратителен. Безо всякой тревоги жду момента, когда мне придётся убедиться в этом самой: не пугает даже перспектива остаться совсем без связи с миром, пока я у тебя. Наоборот, есть в этом нечто обострённо правильное – будто я отрекаюсь от всего, что может хоть как-то меня от тебя отвлечь.

Были и времена, когда не отрекалась. Стоя рядом с тобой, я совсем не хочу вспоминать о них – и понимаю, что мы оба ещё не раз вспомним.

– Вот и умница… – (Снова потягиваешься и дремотно зеваешь, силясь избавиться от мягкой хватки сна. Твой телефон то и дело светится уведомлениями, но ты больше до него не дотрагиваешься; Марина и иже с ней?.. Не ожидала от тебя такой тактичности – я ведь должна быть не в счёт, как кроткая Молли Хупер в сериале о Шерлоке. Не-то-чтобы-женщина. Отвожу глаза). – О, смотри!

Пользуясь перерывом между дождями, мужичонка из дома напротив принимается шумно выбивать ковёр. Чуть дальше, по ту сторону дороги, старушка ведёт куда-то трёх тощих коз; останавливается и обменивается с мужичонкой приветствиями. Ты странно улыбаешься.

– Хочется иногда жить… Вот так. Просто, что ли, не знаю. Не перенапрягать мозги. Завести свой дом, хозяйство… Выбивать вот так же ковёр, ухаживать за яблонями. Соленья-варенья всякие делать. Заняться резьбой по дереву.

– Пасти овец, – подхватываю я.

– И овец… Что, разве плохо? – (С вызовом проводишь ногтем по моей руке; замираю от жгучего удовольствия). – Точно лучше, чем то, как я сейчас живу. И даже лучше, чем как ты.

– Неплохо. Просто… Слышала вот или читала где-то, что есть люди-овцы и люди-пастухи. Ну или, может, люди-овцы и люди-хищники… Так вот, ты – явно не овца. Не годишься для такой жизни.

Смотришь с въедливым прищуром. Мне очень хочется, чтобы ты царапнул меня ещё раз, – и, конечно, ты этого не делаешь.

– Довольно жестоко, Тихонова. Пахнет Ницше с его Сверхчеловеком… Они ведь тоже люди, а не скот.

Киваешь на сценку за окном. Старушка уже бредёт дальше, а мужичонка продолжает ритмично выбивать ковёр.

– Жестоко. Но, по-моему, верно. Я тоже думаю, что некоторые люди созданы пасти, а некоторые – пастись. Иначе наше общество было бы совсем иначе устроено.

Хмыкнув, приобнимаешь меня за талию и притягиваешь к себе.

– Вот теперь и правда хочу опять напиться! Всё из-за тебя.

* * *

Два года назад

– …Так дело в твоём бывшем?

В бывшем. Сериальное, пошловатое слово – никогда мне не нравилось. Звучит так, будто его нужно произносить с пренебрежительно-намекающей ухмылкой: мол, мы же все понимаем, что речь о какой-то досадной, плохо завершившейся истории из прошлого, так давайте сделаем её ещё более несерьёзной и обытовим. Дружно притворимся, что этот человек и чувства к нему ничего особенного не значат и не значили. Дружно уподобимся животным, которые спариваются – и потом забывают, с какой именно особью это произошло, потому что конкретность особи совершенно не важна для продолжения рода.

Даже если бы ты стал моим «бывшим», мне было бы мерзко называть тебя так.

Качаю головой, не глядя на Егора. На улице очень холодно – неудивительно, если учесть, что уже третий час ночи и конец сентября; плотнее запахиваю пиджак. Взять на заметку: если я ещё когда-нибудь предприму отчаянную попытку отметить день рождения в беспросветной депрессии, нужно надевать не праздничное платье, а что-нибудь поплотнее.

– Нет. В одном… близком человеке. Мы не встречались.

– Но ты его любишь?

По-детски непосредственная бестактность. Хочется сразу выдохнуть «да», но что-то меня останавливает. Возможно, даже слово любишь мелковато.

Если бы я могла объяснить, по-настоящему выговориться; но – не могу до конца. Никому, никогда. Ничего, кроме полупьяного бреда взахлёб – как вышло сегодня, когда я вдруг по-идиотски разревелась в плечо Егору.

Как рассказать, что я служу богу и мой бог оставил меня?

И с чего я взяла, что едва знакомый коллега-филолог, любитель антиутопий и японских мультиков, поймёт это, если не поняли моя собственная мать, Вера и двое врачей?.. Не представляю.

– Не только. Я его… помню. Знаешь, всё время. Всегда. Во всём и во всех. Это ещё больнее, чем просто любить.

– То, как ты плакала. Так не плачут из-за обычного воспоминания.

Ещё один псевдо-психолог?.. В последнее время их как-то много вокруг меня.

В последнее время – после того, как ты ушёл из моей жизни. Просто решил, что так будет лучше, – и ушёл. Выстроил матовую, непроницаемую стеклянную стену своими программистскими чарами, и я не сумела разбить её.

В последнее время – все эти месяцы, прожитые с дырой в груди. Её никто не видит, но она довольно большая, примерно с кулак. Чёрная. Сквозь неё свищет ветер. Она часто ноет. Я не хочу учиться в магистратуре, не хочу работать, не хочу даже писать. Особенно сильно не хочу есть: чувство сытости отвратительно.

В мой двадцать второй день рождения мне на двести лет больше. Я давно под землёй, вокруг холод – и червивые пласты давят, давят, давят на грудь.

Улыбаюсь, поправляя съехавшую с плеча сумку. Листва уныло шуршит под ногами. Мы с Егором второй час бродим вокруг общежития; я всё больше жалею, что Вера всё-таки уговорила меня отметить праздник, чтобы «немного отвлечься».

На что можно отвлечься в пустоте, когда всё важное уже утрачено? На что и – зачем?..

Я ещё не знаю, сколько страшного впереди. Не знаю, что пару месяцев спустя у меня отберут моего старого профессора, а вскоре после – дедушку. Отберут ещё безвозвратнее, чем ты отобрал себя. «Вам надо меньше стараться, Юля: Вы так перегорите», – годами увещевал мой профессор, но я не слушала. И угощал меня итальянскими винами. И читал куски «Евгения Онегина» наизусть.