Текст книги "Бог бабочек"

Егор первым увидит меня после того, как я узнаю об аварии. На похоронах будет неловко держать меня за локоть, чтобы я не упала. Отвернётся, когда жена моего профессора – изуродованный переломами остов на инвалидной коляске – поцелует меня в лоб; из всех его учеников – почему-то одну меня.

В эту ночь такое вряд ли привиделось бы нам обоим и в кошмаре – как много чего ещё.

– Мы не вместе и не были вместе, – выдавливаю я. – Просто общались… несколько лет. И он решил прекратить общаться. Это всё.

– Ну, это фабула. Событийный костяк. А сюжет?

Качаю головой. Егору нравится походя поблестеть своими знаниями; это роднит его с тобой, как и многие другие мелкие чёрточки. Мелкие – потому что сущность у него не хищная, а оленья. Жертвенно-кроткая сущность того, кто в древних лесах убегал, а не догонял, – хотя он постоянно претендует на противоположное. На какую-то порочную брутальность. В отличие от тебя, безосновательно претендует; это создаёт флёр смешного несоответствия – будто семилетний мальчик примеряет папин пиджак.

Может, порочность в нём и есть, но другая. Не просчитанно-математическая, как у тебя, не порождённая вечным самоанализом. Бездумная, по-детски эмоциональная – порочность испорченного эгоцентричного ребёнка, который время от времени решает поиграть в лицемера и манипулятора.

Я долго не могу признаться себе, что общаюсь с ним лишь потому, что он хоть немного похож на тебя. Когда признаюсь, мне становится противно – и дыра в груди ноет ещё неистовее.

– Я знаю, чем сюжет отличается от фабулы. Благодарю.

– Прости, – он виновато сутулится.

Как же я тоскую по твоей военной осанке, по линиям шеи и плеч… Провожу рукой по лицу.

– Ничего. Я просто не понимаю, о чём ты спрашиваешь.

– Ну, эм… То есть вы исключительно дружили и у вас не было?..

Он целомудренно замолкает. Подозрительно целомудренно – учитывая до абсурдности откровенный узор беседы.

Долго колеблюсь. До сих пор не знаю, как ответить на это самой себе. С нашей ночи на съёмной квартире прошло почти два года, и подвешенное состояние невинности/не-невинности уже стало привычным – как боль из-за хронического изъяна внутри. Боль, которую всё равно ничем не вылечить – можно только по привычке терпеть.

Смотрю Егору в лицо.

– Было.

– Ясно, – он отводит взгляд. – И что, прямо… постоянно? Я имею в виду, параллельно с другими его отношениями? Ты упоминала, что…

– Нет! – испуганно перебиваю. Не могу так очернять тебя – ты делал это с другими, но не со мной. Не могу – вопреки тому, что мне всё ещё очень хочется себя жалеть. Плакать при Егоре было нездорово приятно: он вёл себя, точно Христос, утешающий грешную Магдалину. Смешно и грустно. – Нет. Один раз. Только один. И он… сожалел. Наверное. Не знаю. – (Смотрю на вывеску продуктового магазинчика; светящиеся буквы медленно расплываются). – Я… не хочу больше об этом.

Покосившись на меня, Егор на ходу достаёт сигарету. Закуривает.

– Не похоже. Но как скажешь… Выходит, Гамлет в твоём рассказе про Гамлета и Горацио – это он?

Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдо-психологами – дурная затея.

Кашляю от едкого дыма. Курит он что-то дешёвое, чуть прогорклое. Непонятно, как можно иметь такой отточенный вкус в литературе и отвратительный – во всём остальном.

– Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхолическое философствование, – с той же ребяческой бестактностью продолжает Егор, не дожидаясь моего ответа. – Ну, и Горацио вечно при нём – скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив… Твой «близкий человек» случайно не Гамлет по соционическому типу?

Улыбаюсь.

– Как-то не задавалась этим вопросом.

– Зря. Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал – наверняка да. И тогда Горацио – выходит, ты?

Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой он действительно хорошо меня понимает. Пугающе хорошо.

– Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять…

– Да ладно-ладно, не закипай! – он бросает окурок мимо урны; почему-то меня передёргивает.

– Я не закипаю.

– Закипаешь. Когда ты моего «Инвалида» критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.

«Излишняя декларативность». Точно, так я тогда и сказала – дословно. Это было так важно для него?.. Интересно.

Ловлю себя на этом интересно – и вздрагиваю. Оно не моё, а твоё. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому – тягу быть не собой, – когда говорю с Егором?..

В его стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в твоих и моих. Он умеет свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же – и лучше.

К счастью, я не честолюбива и осознаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов – даже если я, как вампир, вытяну из Егора всё.

Или?..

– Я правда больше не хочу об этом. Извини, что расплакалась при тебе.

Он пожимает плечами.

– Дурочка ты. Я был за.

– За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?

– За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое… Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.

Лестный блеф. Что он может знать о боли? Тем более – о боли, которую мы с тобой зачали и породили?

– Жалость? – зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном – как будто хочу обидеть его.

– Нет. Сострадание.

– Не вижу особой разницы.

– Есть разница. Сострадание подразумевает уважение, а я очень уважаю тебя.

Уважение… На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом.

Егор останавливается и серьёзно смотрит на меня своими оленьими глазами. Его сострадание и подразумевает звучат немного смешно: он тоже картавит. Впрочем, не так заметно, как ты, поэтому в моей системе ценностей это скорее минус.

– Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.

– Влюбилась, что ли?..

Тоже останавливаюсь. В первую секунду тянет машинально уточнить: «В тебя?» – но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.

Кажется, он, как и я, чётко разделяет понятия любить и влюбиться. Вопрос бросает якобы провокационно, в самый неожиданный момент. Засчитано – точнее, было бы засчитано, если бы не его вспыхнувшие щёки.

Долго молчу. Ответ «да» будет откровенной ложью. Но я вдруг понимаю, что очень не хочу отвечать «нет».

В Егоре есть что-то бесполое, удивительно не-мужское; не могу толком выразить, что. С ним мне почти так же спокойно и бесстрастно, как с Верой или с кем-то ещё из моих немногочисленных подруг. Может быть, он мне нравится – но в этом тусклом «нравится» так мало и ценности, и угрозы, что оно не стоило бы размышлений, если бы…

Если бы в отсутствии этих размышлений был какой-то смысл. Если бы он был хоть в чём-то. Если бы остались хоть какие-то нормы и границы, в которые я до сих пор бы искренне верила, – теперь, с дырой в груди.

Мне не нужен Егор. Нужен разве что в качестве шута или пажа: с ним бывает легко и забавно, а его неуклюжие попытки манипулировать порой тешат мою тягу к самомучительству. Очень многое в нём меня раздражает – к примеру, полное отсутствие бытового такта. Если он забредает на чай, то может без лишних церемоний залезть в тумбочку, где мы с Верой держим сладости, и за полчаса уничтожить недельные запасы печенья; если просит о помощи, то, получив её, никогда не скажет «спасибо»; если кто-то из знакомых платит за его кофе, проезд в автобусе или ксерокопию, это воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и память о долге тает стремительно, словно весенний снег. Иногда он ещё застенчивее меня, а иногда – наглее самых наглых из тех, кого я знаю. С ним хорошо беседовать о чём-нибудь вроде социализма и философии Канта, обсуждать тексты и смотреть мультики; пожалуй, на этом всё. В своей коросте из боли я смотрю на него, как гора на переменчивый ветер: с улыбкой, полной недоумения.

Но.

Меня несёт волнами хаоса, как несчастного лорда-волшебника из моих романов. И – как тебя. Тоска, наполняющая меня, всё чаще превращается в немую ярость; я зла на всех и на всё. Я хочу быть предельно плохой – потому что хорошей быть больше незачем. Что принесла мне эта хорошесть, кроме страданий и голода – во всех смыслах? Я хочу перейти черты, которые сама проводила. Хочу играть; а Егор – идеальный объект для игр.

Он не похож на рыжего паренька из другого университета, с которым я однажды погуляла года три назад; погуляла, надеясь хоть как-то отвлечься – не спастись, а отвлечься, – от мучительной страсти к тебе, но в итоге долго плевалась: он оказался существом, столь убогим во всех отношениях, что было непросто вытерпеть даже двухчасовой разговор.

Не похож на бывшего одноклассника, с которым я как-то раз – примерно с тем же результатом – сходила на джазовый концерт. И о том, и о другом я рассказывала тебе; ты сочувственно качал головой, а я ненавидела твоё сочувствие.

Не похож на эти смешные попытки сбежать от себя – потому что бежать уже некуда. Нет ничего, кроме пустоты и матовой стеклянной стены. Ничего, кроме пластов земли надо мной. У Гессе был Магистр Игры в бисер – а я стала Магистром Боли раньше, чем получила диплом магистра филологии.

Я не умею играть, как ты. Не умею писать стихи, как Егор.

Я говорю себе, что научусь и тому, и другому. Мой бог оставил меня – я тоже не стану изображать милосердие. И сама его не заслуживаю.

Кутаюсь в пиджак; режущий ветер пролезает под рёбра. Мы стоим недалеко от маленького озера – окрестности моего нового общежития живописны, но от ветра здесь не спастись ни в какое время года. Егор псевдо-брутально улыбается.

– Так что, влюбилась?

– Не знаю, – монотонно отвечаю я.

– Понятно, – не растерявшись, кивает Егор. И – достаёт вторую сигарету. – Может, это… По кофе?

Отстранённо улыбаюсь. Посмотрим, как теперь он будет просить помочь с подготовкой докладов для семинара или с домашним заданием по итальянскому.

Возможно, ещё наглее.

– Кофе среди ночи?

– Ну да, кофе среди ночи.

– Зачем? Я хочу просто уснуть.

– Ну-у… Кофе с коньяком среди ночи?

Больнее удара в живот. Какого чёрта он упомянул именно коньяк?.. Притворяюсь возмущённой.

– Мы только что из бара. Я что, похожа на алкоголичку?

– На первый-то взгляд нет, но… Ай!

Легонько пинаю Егора по ноге.

В конце концов, мне давно хочется кого-нибудь пнуть).

* * *

…Би-и-ип.

«– Марк, я тебе вообще кто – литературный агент или мамочка?»

Би-и-ип.

«– Ты когда-нибудь трубку возьмёшь? Я совершенно не хочу лезть в твои дела, но та юная особа, с которой тебя видели под утро… Короче, будь осторожен…»

Деловитый женский голос, чуть искажённый автоответчиком, – голос литературного агента героя-писателя (я уже запомнила, что её зовут Кира и что она, похоже, видит цель жизни в том, чтобы вытаскивать своего незадачливого подопечного из неприятностей), – сменяется короткой музыкальной раскачкой; после – резковато-сухое, со скрытым исступлением:

 
«Всё переплетено, море нитей, но
Потяни за нить – за ней потянется клубок…»
 

Сатирическое, странно-дёрганое, в чётком цикличном ритме; сначала мне не нравится, но скоро переходы рифм завораживают, а слова и впрямь начинают переплетаться в порочных объятиях: «Всё переплетено, везде Сатирикон, бездействие закона при содействии икон…»

– «Сатирикон», – вырывается у меня. Первый курс, горы конспектов по античной литературе, семинары, на которых всем, кроме меня, было плохо понятно, о чём вообще говорить… Улыбаюсь воспоминаниям.

Ты ставишь на паузу и вопросительно смотришь на меня. Мы слушаем «Горгород» Оксимирона, сидя на диване бок о бок, и твои глаза сияют такой безмятежной радостью, какой я уже очень давно в тебе не замечала. Ты то и дело что-нибудь комментируешь, издаёшь восхищённые или возмущённые восклицания, цокаешь языком и взметаешь свои красивые пальцы, объясняя мне нюансы альбома. Понимаю, что отчасти это сияние порождено второй порцией коньяка с колой, которую ты заканчиваешь, но – как же хорошо и дико видеть тебя таким.

– Что-что?

– Одно древнеримское произведение. Весьма… откровенное по содержанию, – вздыхаю. – Попалось мне на экзамене. Не суть.

– Тебе – и откровенное по содержанию? Я бы на это посмотрел. – (Приподнимаешь бровь и с насмешливой властностью дёргаешь меня за лямку лифчика, вылезшую из-под майки). – А о чём там? Мне правда интересно.

– Ну… Его написал Петроний, приближённый Нерона. Знаешь, был такой сумасшедший римский император. Пытал людей, устраивал пожары, в сексуальном смысле был полным извращенцем. И Петроний, по некоторым версиям, организовывал для него… эм… увеселения.

Отламываю кусочек шоколадки. День тянется вязко, но стремительно, – а мы до сих пор так и не выбрались в магазин за припасами: в беспечном бардаке твоей квартиры прячемся от дождя, который уже раз шесть умирал и упрямо возрождался.

С любопытством подаёшься вперёд.

– Увеселения – в смысле, оргии?

Стараюсь не покраснеть; вряд ли мне удаётся.

– Вроде того. По сути, вся книга – античная порнография с незначительными сюжетными связками. Анекдотическими. Я, конечно, знала, что древние римляне не особо комплексовали в определённых сферах, но… – (В памяти не всплывают конкретные эпизоды – лишь общее впечатление, – но я всё равно внутренне содрогаюсь). – Короче говоря, для нас, девочек-первокурсниц, это был мощный удар по психике. Ну, и на экзамене она досталась именно мне. – (Развожу руками, сдерживая смех). – Закон подлости.

Качаешь головой.

– Мда-а… Я бы правда ох как посмотрел, как ты отвечала!

– Кстати, нормально. Избежала острых углов, корректно выразила невыразимое.

Хмыкнув, отставляешь кружку и плавным кошачьим движением кладёшь голову мне на колени; сердце пропускает удар. Жмурюсь, запуская пальцы в мягко-колючую густоту твоих волос – даже армейская стрижка не в силах их обуздать. Твой затылок тепло давит мне на ноги; смотришь снизу вверх.

– Наверное, было забавно. На месте преподавателя я бы тебя провоцировал.

– Это была женщина.

– Тем более.

Поворачиваешь голову и горячо облизываешь мне колено; прерывисто вздыхаю. «Горгород» интересен, и меня привлекает его полу-литературное построение – в рамках единой истории, почти романа, где музыка явно уступает слову. Он интересен, но в данный момент мне не так уж хочется дослушивать.

Хочется продолжать наши ночные и утренние занятия.

– Так, в общем! – (Снова садишься. Я разочарованно опускаю глаза; отмечая это, победно щуришься – кот, добившийся сливок). – Поняла, о ком речь-то? Куда привела героя эта Алиса, в которую он влюбился?

– В какую-то секту, к какому-то Гуру, – отвечаю сразу и легко – будто на экзамене. Тебе часто нужно отвечать именно так. – Сначала подумала, что организация чисто эзотерическая. Но, судя по тексту, имеется в виду оппозиция мэру? Какое-то политическое подполье?

Энергично киваешь и наливаешь себе ещё.

– Точно. Гуру борется против мэра. Ну, то есть как… Хотя ладно, не буду спойлерить. Но отсюда вся эта ругательная критика.

«Телек и террор – бордель и казино – картели – детдом»… Да уж.

– То есть Алиса привела Марка на их собрание, и он втянулся?

– Да. Видишь, проникся этой идеей про «переплетено» – главной идеей Гуру… Вот Кирочка за него и волнуется, – усмехаешься хитро – как трикстер, появляющийся «откуда-то» в другом творении Оксимирона. Вздыхаю.

– Надо думать, из-за этого у Марка будет много проблем.

– Надо думать, да, Профессор! – (Степенно склоняешь голову, передразнивая меня). – Эта сучка его здорово подставила.

«Ваша картина мира – сетка», «мне суждено тут помереть еретиком»… Вспоминаю «Мы» Замятина. Тоже тоталитарное общество, тоже люди с искажённым сознанием – и любовь, которая сначала освобождает героя, а потом убивает его. И то, и другое – с легкомыслием языческого божества. Почему авторы антиутопий так склонны сводить всё к откровенной мелодраме и строить её на образе женщины-предательницы, любовницы-врага? Отражение потаённых страхов?..

– Далила, – роняю, надеясь вновь уколоть твоё любопытство; и у меня получается. Смотришь в сторону, припоминая. Твои ноздри трепещут, точно у гончей, поймавшей след: такие разговоры со мной захватывают тебя азартом охоты.

– Что-то знакомое. Из Библии?

– Да. Женщина, предавшая героя, Самсона. Она воспользовалась его доверием и вызнала секрет его нечеловеческой силы, а потом выдала этот секрет врагам… – (Смотрю на тебя, осёкшись; что-то в твоём лице неуловимо меняется. Кажется, мы никогда толком не обсуждали это – но мы оба понимаем, как мучительно ты боишься Женщины. Женской власти над твоими желаниями, женского вероломства. Женщины как таковой, вообще. Боишься, несмотря на вечную жажду её подчинить). – В общем, архетип женщины-предательницы. Получается, твой Марк встретил свою Далилу. Хотя, – (неловко хихикаю в тщетной надежде разрядить обстановку), – он писатель, так что это, наверное, естественно.

Писатели вечно лезут на рожон.

Щёлкаешь зажигалкой и с весёлой горечью констатируешь:

– Ну, я бы сказал, что масштаб тут поменьше. Марк – не Самсон, а обычный еблан!

– Почему это? – обижаюсь за Марка из писательской солидарности.

Закатываешь глаза. Когда ты куришь, за вуалью дыма их непонятно-зелёный оттенок кажется ещё богаче.

– Да потому что как это вообще – настолько потерять голову из-за единственной встречи в клубе?! Да ещё и так доверять какой-то шмаре. Не понимаю!

Разглаживаю складки на простыне. Ты скорее рисуешься, чем правда так считаешь. Романтизма в тебе до сих пор так много, что никакой циничности его не перекрыть.

По крайней мере, мне так кажется.

– «А ты уверенно ходишь по моему солнечному сплетению лунной походкой»… Очевидно же, что она для него – не просто какая-то «шмара» из клуба.

– Ой, Юль, да ладно тебе! – (Стряхиваешь пепел, изящно постукивая по сигарете ногтем). – Навыдумывал он много, но по факту-то она кто? Ты сначала дослушай, а потом суди. Увидишь, как он воспримет то, что она кинет его.

Значит, всё-таки кинет. Жаль.

– Что навыдумывал – не спорю. Вдохновился, встретил музу. Бывает.

– Музу. Ага.

– А что? Видно же, что для него это главное. «У меня полна голова тумана, призванье – марать бумагу»…

Окидываешь меня цепким уважительным взглядом.

– Ого. Ты вот так с ходу цитаты запоминаешь?

– Ну, я же и раньше слушала. И эта строчка мне нравится.

Объясняю, словно оправдываясь, – сама не понимаю, за что.

Если бы не мат (часто неуместный), я бы назвала «Горгород» одной из самых по-юношески романтических историй среди известных мне. Любовь, боль и творчество, распятые бездушной массой во главе с властью, – всё это столько раз было, но по-прежнему выворачивает душу.

Хотя, возможно, дело просто в том, что все тексты Оксимирона для меня связаны с тобой.

Легонько царапаешь меня по колену.

– Ну, что я могу сказать, Тихонова? Ещё один приговор себе подписала. Сейчас дослушиваем «Переплетено», а потом переслушиваем «Девочку-пиздец» и «Всего лишь писатель». Ты кучу тем задала, которые хочу обсудить. – (Надавив ногтем чуть сильнее, насмешливо смотришь, как я вздрагиваю). – Всё, выхода нет!

– Да я не против. – (Улыбаюсь, стараясь, чтобы улыбка не выглядела испуганной. В твоём голосе вибрирует жутковатое напряжение непредсказуемости). – Эти две мне очень нравятся.

Строго приподнимаешь бровь.

– А я не спрашиваю, против ты или за. Я твой господин и ставлю перед фактом.

Опускаю взгляд. Теперь мне действительно страшно. Этим утром в тебе было так мало отчуждённой хозяйской холодности – совсем не как в звонках или переписке. Я почти забыла, что больше не прежняя Юля для тебя.

Если это правда.

– Конечно, мой господин. Прости меня, я… забылась.

Молчишь пару секунд – наверняка оцениваешь мою искренность. Потом удовлетворённо киваешь.

– Ещё вот вопрос: а как тебе Кира? Шикарная баба же, да? – ухмыляешься. – Я её всегда называл Тихоновой в версии Оксимирона.

Улыбаюсь: короткая ледяная волна миновала. Пока.

– Из-за занудства и серьёзных проповедей?

– Да нет, просто в целом, по ощущению. Ты только послушай этот нравственный тон! – (Снова ставишь песню на начало – на запись с автоответчика). – Ну, и она же правда бедняжечка. Представляешь, сколько головняков от Марка? Больше, чем было бы от меня, будь я писателем, а ты – моим агентом! – (Фыркаешь от смеха и в очередной раз хватаешь бутылку коньяка. Скорость его исчезновения слегка меня беспокоит). – Кстати, вот этого тебе точно ещё не говорил. Если б я искал себе литературного агента, то выбрал бы гибрид тебя и твоей Веры – хоть она меня и ненавидит. Не спорь! – (Жестом пресекаешь мой порыв вставить реплику). – Отвечаю: ненавидит. Но от неё я бы взял всю её активистскую и организаторскую херню, а от тебя – интеллект и то, как ты шаришь в искусстве. Вот это был бы агент! – (По-итальянски экспрессивно подносишь к губам кончики пальцев). – Да мне бы весь мир завидовал!..

Внутри что-то смешно и робко теплеет. Потираю подбородок, изображая задумчивость.

– Ну что ж, мой господин… Извини, если это прозвучит самодовольно, но от такого агента я бы и сама не отказалась.

Смеясь, ты с жаром киваешь и тянешься к ноутбуку, чтобы всё-таки включить песню, – но снова отвлекаешься. Радостно-хмельные перебросы внимания.

С тобой это часто предвещает беду.

– Да, вот ещё одну штуку давно хотел тебе сказать! Но всё думал, есть ли нужда… И заслуживаешь ли ты, – добавляешь, словно одёргивая себя; и впрямь – слишком много теплоты проявлено за утро. Потираешь подбородок; твой взгляд всё сильнее туманится опьянением. Я запоздало жалею, что не изобрела какую-нибудь дополнительную закуску. – Знаешь, как назывался бы мой собственный альбом, Тихонова? Точнее, как будет называться – если я после контракта вырвусь всё-таки из этой дыры и напишу его?

– Как, мой господин?

Щуришься с подозрением. Что-то тревожно скручивается у меня в животе.

– Не веришь ведь, что напишу? Да?

– Почему?

– Ну, я вечно говорю и планирую больше, чем делаю. Или бросаю на полпути. Да же?

Давно знаю это змеиное шипение провокации в твоём голосе. Голос по-прежнему мягок и красив, но теперь эта красота сочится ядом. Встряхиваю головой. Без паники: ты строил для меня и гораздо более запутанные лабиринты.

– Я верю, что ты начнёшь и доведёшь до конца, если по-настоящему захочешь, мой господин. Но желание может легко исчезнуть, если тебе надоест. Это мне тоже известно.

Колеблешься пару секунд; потом киваешь. Подавляю вздох облегчения.

– Хочу записать название, чтобы не забыть. И чтобы ты не забыла – а то решишь, что это просто пьяный бред… Принеси листок и ручку. Только быстро. Ты очень долго возишься, исполняя мои поручения. – (Без улыбки берёшь телефон и открываешь секундомер; у меня пересыхает в горле. Я правда медлительна – и правда невыносимо боюсь заданий на скорость). – Двадцать секунд тебе хватит?

Бросаю растерянный взгляд на подоконник, заваленный вещами, затем – на кучу мелочей в расстёгнутой сумке на полу, на ворох пакетов, похожий на огромное чёрное перекати-поле… Найти тут листок и ручку. Образ иголки в стоге сена уже не кажется фольклорным преувеличением.

– Мм… Может, двадцать… пять?

Усмехнувшись, приставляешь палец к экрану.

– Двадцать три. Ладно уж, проявлю милосердие… Время пошло!

Дыхание учащается, руки глупо дрожат; разочаровать и разгневать тебя – слишком большой мой страх, слишком больная пытка. Сейчас я не готова к такому. Метнувшись к подоконнику, начинаю судорожно перебирать рубашки, футболки, смятые пачки из-под сигарет, карандаши, тюбики клея, отвёртки, нашивки, календарики, коробочки таблеток, – и вдруг осознаю, какая же я дура. Шёпотом выругавшись, лечу в другой конец комнаты – к своей сумке. Конечно, я прихватила блокнот и пару ручек. Застываю перед тобой на коленях, со скрытым торжеством протягивая свой трофей; бег секунд обрывается на восемнадцати.

– Неплохо, – безразлично отмечаешь ты. – Сообразила… Пиши под диктовку. Готова?

– Да, мой господин.

Вздыхаешь, снова прикрыв глаза.

– «Большие малыши, маленькие взрослые». Да, вот так, через запятую… Ты не представляешь, Тихонова, какого размаха была бы эта штука!

Рисуешь в воздухе полукруг, словно очерчивая купол будущего храма. Купол небес; творимая вселенная. Твои глаза мерцают довольством, и заразительный щекочущий восторг проникает в меня – дрожит под кожей, лишает мысли связности, делает желание исступлённым. Я смотрю на твою ступню и не знаю, чего мне хочется больше – чтобы ты позволил её поцеловать или чтобы пнул меня.

– Масштабнее «Горгорода», – продолжаешь ты. – Я бы там разобрал всё и всех по косточкам, показал бы извне и изнутри… Там все-все бы были, честное слово! – (Почти выкрикнув это детское уверение, порывисто наклоняешься ко мне. Не понимаю, чего больше в твоей улыбке – веселья или отчаяния. Как у шута, понимающего, что он мудрее королей. Как у твоего любимого Джокера). – Было бы всё про меня – про обе мои школы, про гопников и ботаников из Лешты… Про мой факультет с его играми кулуарными. Про моё отделение тут, в армии. Было бы и смешное, и страшное… Про шалаву эту тоже было бы.

Продолжаешь улыбаться, но твою щёку дёргает судорога. Щёлкаешь пальцами, показывая, чтобы я подала тебе колу и коньяк: кружка опять успела опустеть.

Марго? Яна? Марина?.. Выждав несколько секунд, решаюсь спросить. Ты явно хочешь, чтобы я спросила.

– Про Марго, мой господин?

– Мм!.. – пренебрежительно качаешь головой, делая глоток. – Нет. Про неё смысла нет: там уже полная безнадёга. Всё ценное в себе проебала… Ну, или почти всё. Про шалаву же, ну! И её Артёма… – хихикаешь. – Блядь, прям название детской книжки! «Винни-Пух и все-все-все», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»… «Моя шалава и её Артём». Ну, разве не мило?

Совсем не мило – и я не знаю, зачем мне теперь озвучивать очевидное. Горло схватывает спазмом; отвожу глаза.

– Про Настю.

– Ну да. Про Настю… И про тебя было бы, Тихонова, не переживай! И даже про твоего итальянца, и про этого… поэта-гея. Как там его? Егор? – (Твоя улыбка становится ещё злее; требовательно ныряешь взглядом мне в зрачки. Когда ты смотришь на меня, часто будто без метафор видишь насквозь: изучаешь беззащитные красные внутренности. Киваю). – Вот нахуя я имя запомнил, скажи мне, пожалуйста?!

Подавленно молчу. На самом деле, я и не думала, что ты запомнишь имя… Мрачно протягиваешь руку ладонью вверх; встрепенувшись, спрашиваю:

– Кружку, мой господин? Телефон? Сигареты?

Отвечаешь, помедлив – точно сам не вполне определился, чего потребовать.

– Сигареты.

Пока куришь, морщинки у тебя на лбу разглаживаются, а взгляд медленно светлеет. Так мне легче дышать.

– Ты бы обязательно редактировала все тексты для этого альбома, Тихонова. – (Пускаешь облако ягодного дыма мне в лицо). – И рецензировала. Хочешь?.. Или, – (ухмыляешься на новой затяжке), – тебя бы смущали сплетни о том, что я трахаю своего рецензента и редактора?

Твои губы изгибаются как-то иначе – очень тонко и нервно; в ложбинке над верхней поблёскивает влага. Твоя голая нога почти касается моего плеча, и я чувствую нездоровый, пьяный жар твоей кожи. У меня горят щёки, а сознание всё упрямее плывёт куда-то, отчаянно барахтаясь.

Но я намерена утонуть.

Жадно смотрю на тугую выпуклость, натянувшую твоё бельё, и подползаю ещё ближе.

– Нет, мой господин. Конечно, хочу. Я бы гордилась тем, что помогаю тебе, и меня не смущали бы слухи.

Взглядом спросить разрешения – кончиками пальцев провести по нежной горячей коже под пупком – прижаться лбом к колену… Я трезва, но плохо соображаю, что делаю. Тело подчиняется дурманящей слабости; ты хватаешь меня за волосы (выдох – удержать вскрик) и отдёргиваешь. Рывком спускаешь резинку своих трусов.

– Как неискренне, Тихонова! Я тебе совершенно не верю, и мне мерзко от твоей лести. – (Делаешь паузу. Едкая смесь возбуждения и обиды захлёстывает меня – не даёт дышать, заливая лёгкие; хочу спорить, доказывать – но ещё сильнее хочу тебя. Как ты можешь думать, что я лгу? Ещё и сегодня, сейчас – зная, как я рвалась к тебе, зная, что я… Твой равнодушный взгляд, как оплеуха, приводит меня в чувство). – Я тебе не верю. Но, так и быть, можешь мне подрочить… Воспринимай это как милость. Цени это.

Ослабляешь хватку на моих волосах. Исходя дрожью, прикасаюсь к нему – так, как ты объяснял. Бархатно, жарко – нереально; до сих пор трудно верить, что это на самом деле происходит с нами, со мной. Жадно ем взглядом то, как твоя плоть твердеет в моей руке, как всё больше теряет податливость и становится требовательной (в этом вы похожи), как…

Критично нахмурившись, перекладываешь мой палец.

– Не туда давишь. Я же объяснял… Да, вот так. Запрещу, если не будешь стараться!

Мне неловко, обидно и страшно, но я поспешно чуть смещаю руку – и слышу твой удовлетворённо-протяжный вдох. Ты прикрываешь глаза – не до конца, они поблёскивают нечистой зеленью из-под ресниц; чуть откидываешься назад; твоё дыхание учащается. Мне уже не так важно, были ли недоверие и раздражение настоящими – куда важнее то прекрасное, жуткое, завораживающее, что мне дозволено пережить. Упруго прогибаешься в спине и шепчешь:

– Быстрее… Быстрее двигай ручкой.

Это ласково-покровительственное ручкой окончательно выключает меня. Сводит низ живота; я ускоряюсь так, что начинают ныть пальцы; не дышу, чтобы не завлечь в нашу вечность ход времени; снова доставить тебе эту радость – только бы, только бы, только…

Одной ладонью хватаешь моё запястье, а другой сгребаешь в кулак волосы. О нет. Всё настолько плохо?.. Всхлипываю.

– Мой господин, что-то не?..

– Заткнись.

Втаскиваешь меня на диван, бросаешь на спину, нависаешь надо мной; я уже не могу скрыть дрожь, волнами прошивающую тело. Смотрю тебе в глаза – падаю на мягкую, пахнущую гнилью лесную землю, и меня охватывает оцепенение. Та степень страха, за которой – только покой.

Всё это неправильно – и не по-человечески прекрасно. Если ты прикажешь мне вскрыть себе вены, как Нерон приказал Сенеке, – я сделаю это сразу и, истекая кровью, буду плакать от блаженства.

– Плохо, сука!..

Руками прижимая мои плечи к дивану, наклоняешься – и неторопливо облизываешь мне лицо. Так спокойно и собственнически; зверь, слизывающий кровь с добычи. Горячая влага твоей слюны стекает по моим щекам и подбородку; нет, это уже просто невозможно выдержать, нельзя выдержать, кто я такая, чтобы выдерживать?.. Я слабая, я твоя сука, я – никто; это чертовски сладко. Выгибаюсь, подаюсь к тебе, и ты строго сдавливаешь мне шею; стоны переходят в хриплый кашель.