Текст книги "Бог бабочек"

Тоскливо смотришь в пространство; долго молчишь. Стараюсь успокоиться и не думать о том, как чертовски сильно я этого не хочу.

Я должна одобрить твою поездку – больше того, настаивать на ней. Потому что так будет лучше.

– Не то чтобы не хочу… Не могу, Юль. Неправильно это.

– Неправильно что? Пойти выпить с друзьями?

– Ну, это же не просто «выпить с друзьями»… – (Отпиваешь ещё и, поморщившись, снова тянешься к пачке сигарет). – Ехать в клуб, клеить там всяких шалав… Даже если я не буду их клеить, ты же всё равно подумаешь, что буду!

– Нет. Не подумаю.

Поводишь головой по дуге, приподнимаешь бровь и пытливо смотришь на меня прищуренным глазом: «Да ладно?! Что ещё скажешь?» Представляю, как эта проницательная пантомима действует на тех, кто и впрямь пытается тебе лгать. Твои насмешливые жесты и ужимки лишь внешне безобидны; на самом деле – беспощаднее сыворотки правды из «Гарри Поттера».

Я никогда не умела врать тебе. Да и где смысл врать богу, который видит тебя насквозь?

– Н-да?.. Ну, значит, Володя с Тёмой так подумают. Уже думают, раз он меня позвал. – (Закуриваешь с брутальным, но донельзя несчастным видом – как у Майкла Корлеоне, принявшего корону – и терновый венец – Крёстного отца). – Потому что я – шлюха! И не жил при них иначе. Если я скажу, что «верен Юле», они меня на смех поднимут, серьёзно тебе говорю! Никто не воспримет всерьёз. Как в мемчиках этих, знаешь: «Тебе всё равно никто не поверит».

Убито смотришь на меня. Ночной ветер расходится: разгоняет дым твоей сигареты, ерошит бумагу на столе, заунывно подвывает. В такие ночи ведьмы слетаются на шабаш.

В такие ночи мы с тобой заводим важные разговоры.

Я кутаюсь в кофту и не показываю, что твоё последнее рассуждение меня задевает – и что вообще-то, как я полагаю, никого из твоих друзей не удивила бы такая позиция. Надо не размышлять об этом, а понять, как быть дальше. Твой сплин – задачка посложнее статьи о детях-билингвах. Создать любой перевод и любую статью куда проще, чем помочь тебе выбраться из булькающего, буро-зелёного экзистенциального болота.

– Мне показалось, что… Может, ты не хочешь отчасти из-за того, что там будет Артём?

Отводишь глаза и ещё сильнее опускаешь плечи – будто на них давит невидимая ноша. Я редко касаюсь истории Насти и Артёма, потому что знаю, сколько она в тебе искорёжила. Но на этот раз ответ скор и невозмутим.

– Нет. Однозначно нет. Ты же сама видишь, я… Не сказать, что проще стал относиться, но… Уже могу с Тёмой хоть как-то взаимодействовать без лишних пакостей в голове. Я рад, кстати, что это случилось. – (Отпиваешь ещё; твой взгляд чуть проясняется). – Во многом – благодаря тебе! Ты, конечно, никогда не настаивала на этом – мол, «иди и общайся с ним», – но… Вся линия наших разговоров к этому подвела. Теперь я иногда общаюсь с теми, на ком когда-то вроде бы поставил крест, и это… странное, но хорошее чувство. Какого-то… начала примирения с жизнью, что ли. Ебанутого примирения. – (Усмехнувшись, отставляешь пустой бокал). – А не хочу ехать исключительно из-за того, что уже сказал. Я шлюха, и мы оба это знаем. И я не намерен поступать так… Как минимум, сейчас. Пока я с тобой.

Поддавшись порыву, я наклоняюсь вперёд и беру твои руки в свои; ты застываешь, словно капитулируя перед врагом. Пальцы горят, а ладони влажные. Но – без дрожи. Если бы твои руки дрожали, мне было бы лучше помолчать; а сейчас – сейчас всё-таки нужно говорить с тобой, даже если ты сам станешь капризно утверждать, что не хочешь.

– Я и сама заметила что-то подобное. Что ты чувствуешь себя связанным, когда живёшь у меня. Очень ограниченным. Но это же… ужасно. Я не хочу, чтобы тебе всё это было в тягость. Дим… – (Что-то во мне жаждет дотронуться до твоей щеки, но это – слишком большая дерзость. До сих пор. Ты чуть бледнеешь и внимательно вглядываешься в моё лицо, точно впервые видишь. Не ожидал, что я заговорю об этом?..). – Гулять, встречаться с друзьями – в этом ведь нет ничего плохого. Я прошу тебя делать это. Тебе необходимо хоть как-то развеяться, пока ты в отпуске, – иначе станет ещё хуже на сердце. И… это не жертва с моей стороны. Мы уже обсуждали, помнишь? Я говорила, что полностью за твою поездку в универ – чтобы повидать друзей и преподавателей. И даже… за встречу с Лилей. Не знала, что она в экспедиции. – (Сглатываю в пересохшее горло). – Если ты правда считаешь, что ей надо всё объяснить… это было бы благородно. Но ты…

– Но я – боюсь… – сдавленно шепчешь ты.

Вдруг падаешь вперёд корпусом и тяжело тычешься лбом мне в плечо; меня пробирает дрожь, созвучная вою ветра.

Мой бедный. Мой?..

Медленно глажу тебя по спине, пытаясь унять бурлящий котёл нежности, страха, сострадания, ревности, злости – котёл всего; это «всё» рвёт меня изнутри, вихрится во мне, как тополиный пух – вместо снега – в жарком летнем воздухе.

– Боюсь ездить в клубы. Боюсь гулять. Боюсь за дверь выйти без тебя – дальше, чем в магазин или чтобы вынести мусор… До паранойи боюсь. Ты права. Я долго думал об этом, но не могу… и не хочу это менять. Ты и так слишком многое терпишь. – (Твой глухой прерывистый вздох обжигает мне кожу; глаза начинает щипать. Зачем же ты так себя мучаешь? В чём каешься? В чём может каяться бог?..). – Чтобы терпела ещё и такое… Я себе не позволю.

– Почему же «терпела»? Я буду ждать тебя, вот и всё. Заниматься своими делами. – (Киваю на ноутбук, не прекращая тебя гладить. Вдруг хотя бы сегодня удастся утешить тебя, забрать крошечную частичку твоей боли?.. Трудно сосредоточиться, когда ты в таком отчаянии. Трудно сосредоточиться, когда твоя кожа так шелковиста и горяча, и пахнет мятой после душа… Трудно, но я должна). – Встретиться с Володей или Шатовым, съездить в университет, к людям, которые тебя учили, – что в этом непозволительного? Я абсолютно за. И… это, к тому же, полезно для нас обоих. Будем меньше ругаться, я меньше тебе надоем. Раз тебе так плохо… – (…со мной), – …здесь, одному – значит, пора почаще выбираться. И без меня – в том числе. Я понимаю, что ты не хочешь. Но тут главное – начать, а потом пойдёт легче.

Чем больше я говорю, тем меньше надеюсь, что мой беспомощный лепет что-то изменит; но ты слушаешь, не перебивая. Когда я взволнованно произношу «абсолютно за» – едко усмехаешься в ткань моей майки.

– Абсолютно за поездку в универ… А чтобы я встретился там с Олесей? – (Отстраняешься и, не глядя на меня, наливаешь себе ещё). – Тоже абсолютно за? Мы ведь можем и случайно с ней столкнуться.

Неужели ты допускаешь, что я не осмыслила это вдоль и поперёк и не представляла во всех подробностях?.. Качаю головой и бреду на кухню – к бутылке рубинового Санджовезе. Что поделать, раз трезвый вечер не удался.

Всё как всегда. Ты говоришь о ком-то вроде Олеси – и я сразу не могу быть собой; только своим немым двойником, только Чёрным Человеком из зеркала.

Чёрной бабочкой.

– Это всё… ерунда. Я бы не переживала из-за такой случайной встречи, честно.

Терпкость вина обжигает губы. Я опять сажусь напротив тебя; видимо, сегодня я – нечто новое: не психотерапевт, но и не вполне рабыня. Учитывая твою затяжную томную тоску, психотерапевт из меня не очень. Сегодня ты каешься, сомневаешься, злишься и – ждёшь, что я (как ты выразился однажды, лет пять назад) «сделаю что-то волшебное в твоей голове». Что-то, на что я не способна, – да и никто из смертных не способен. Или?..

– Ты же говорил, что не любишь и не желаешь… эту девушку. Олесю. Это по-прежнему так? – (Ты киваешь, сверля взглядом пол). – А если так, что может произойти? – улыбаюсь. – Она кинется на тебя прямо в учебном корпусе? Силой потащит тебя в отель?

– Нет, конечно. Хотя… – (Потираешь подбородок, изображая размышления). – Я бы на это посмотрел. А «кинется» – ты имела в виду «голой»?

Катаю между пальцев ножку бокала. Не сорваться. Нельзя срываться.

(– …Зачем ты так говоришь? Это ведь неправда!

– Ну, надо же немножко над тобой поиздеваться. Совсем чуть-чуть).

– Нет. И я вообще не о том. Просто…

– Я тебе говорил, что у Олеси классная жопа?

В виски бьёт новой болью. Смотрю на тебя в упор.

– Говорил. Дим, мы не шуточки сейчас шутим. У тебя проблема, и…

– А я и не шучу. Жопа охуенная, серьёзно!

– Меня это не волнует. – (Ещё как волнует. Я так хочу сломать или разбить что-нибудь – до зуда в кончиках пальцев. Лучше всего – какую-то любимую или памятную вещь Олеси. У неё на глазах. На мелкие-мелкие, как мышиное сердце, кусочки). – А волнует то, что тебе плохо, и я за тебя боюсь. Без людей или с тем минимумом людей, который ты себе теперь позволяешь, тебе только хуже. И…

– Да прекрати, Тихонова! Это не в твоих интересах – чтобы я ездил куда-то.

«Не в твоих интересах». У нас политические переговоры?..

– В моих. Это лучше, чем сидеть и смотреть, как ты… – (Чахнешь? Слабеешь? Ненавидишь жизнь, которую создал сам, и отталкиваешь людей, которых приручил?). – Как тебе больно. В моих интересах – чтобы ты говорил с теми, кто тебе небезразличен, чтобы больше гулял, занимался чем-то, что тебя радует. Чтобы ты был…

– Счастлив? – (Твой голос так сочится ядом иронии, что я не заканчиваю фразу). – В одном ты, собственно, права: я не счастлив. Но… Вряд ли исправлять это – в твоих интересах. Как ни убеждай.

Сдерживать слёзы едва удаётся. Отставляю бокал; меня жарко колотит.

– За что… ты так? Мне важно, чтобы тебе было хорошо. Правда важно.

– А полуголые сисястые бабы в клубе и я, отсутствующий до утра, – тоже в твоих интересах?

– Кто знает. Пути Господни неисповедимы.

По-лисьи фыркаешь, расслышав мой сарказм.

– Нет уж! Ты и так достаточно натерпелась. Я останусь монстром, но… твоим монстром. На твоём поводке.

Дрожь усиливается. Машинально смотрю на подоконник, где спящей чёрной коброй свернулся ошейник. Ловишь мой взгляд и улыбаешься; разумеется, ты знал, о чём я подумаю.

Нужно сказать это.

– Дело… не в поводке. А в стенах. Ты сам их себе выстроил. Стеклянные стены. Люди видят тебя, но не могут достучаться, и тебе так хуже. Но… ты не убираешь стены.

Мгновенно меняешься в лице; бледнеешь и залпом допиваешь вторую порцию. Кажется, в лесу я нашла тропу.

– Сам, – глухо произносишь ты. – Это так. Стеклянные стены. До смешного условные, но – стены… И в них, пока я здесь, я – твой монстр на поводке. А если ты отпустишь поводок… – (Опускаешь голову. Когда вновь смотришь на меня, я вижу, что твои глаза блестят влажной прозрачностью – словно… Нет. Мой любимый, мой господин – пожалуйста, нет). – Я не хочу знать, что тогда будет, Юленька. Сам не хочу.

Сползаю на колени – чтобы оказаться у твоих ног; так проще говорить с тобой. Умолять тебя. Ты смотришь на меня в печальном недоумении. Весь мир врастает в две капли – крупные, прозрачные, как шарики из хрусталя; пусть не скатятся на твои скулы, на щетинки небритости, на родинки и скорбные складки у губ – пусть только не…

Если скатятся – мир не собрать воедино. Я буду держать их собой.

Кажется, я видела их всего дважды в жизни. Нам не нужен третий раз; тебе не нужен.

– Мы… никогда не поймём, что будет, пока не попробуем, правда?

Касаюсь губами твоего колена – совсем не так, как в жарко-кровавом хаосе наших ночей, когда ты сжимаешь плеть или петлю поводка, когда узлы верёвки натирают мне руки. Чисто и трепетно.

Какой же ты горячий. Мой бедный, мой хороший. Зачем ты мучаешь нас обоих?..

– Я люблю тебя, Дима. Ты… чувствуешь ко мне что-то сильное. Мы давно, крепко связаны, и ты боишься… причинить мне вред. Я понимаю это. Но я не тюремщик. И не хочу держать тебя в стеклянной камере. Давай просто попробуем? Один раз. – (Твой взгляд тяжёл, как и раньше, – но хрустальные капли прячутся. Слава луне). – Про клуб и всё прочее – это неважно. Правда. Я… доверяю тебе.

– Значит, всё ещё меня переоцениваешь, – тихо произносишь ты. – Это странно. Учитывая, каким ты меня видела и слышала… Нет! – (Встряхиваешь головой – святой, отвергающий беса-искусителя). – Я не могу поехать. Про универ – ладно ещё, согласен! С кучей натяжек… Хотя – мы же оба понимаем, что любой предлог будет использован, чтобы не ехать? – (Криво ухмыляешься). – От плохой погоды до похмелья.

– Оба понимаем, – с грустной улыбкой признаю я. – Но всё же, мне кажется, тебе самому будет лучше, если ты всё-таки съездишь. И выполнишь хоть часть планов на отпуск… Легче на душе. Меньше разочарований в себе перемалывать.

– Да понял я, понял! Не дави на меня, Тишуня. – (Вздохнув, ласково запускаешь пальцы мне в волосы. Закрываю глаза). – И ты… действительно мне веришь? Веришь, что не изменю?

Хозяин не может предать раба. А сова – мышонка. Если она предпочтёт другого мышонка на ужин, это нельзя счесть предательством… Что за бред лезет в мысли?

Не такой уж и бред. Ты сама не понимаешь, что твоё «он-не-предаст-то-высокое-что-нас-связывает» и «мы-выше-этого» – гораздо бредовее? Высокое, невысокое – ты правда веришь, что теперь он не делает точно то же с другими бабочками и не говорит им точно того же?!

«Правда верю. Оставь меня».

Если перестану верить – капли упадут; небо заплачет, и живые позавидуют мёртвым. Я позавидую дедушке и своему старому профессору. По крайней мере, им больше не больно.

– Верю. И… не переоцениваю. Это ты недооцениваешь себя. – (Кладу лоб на твоё бедро, и мои волосы застилают твои ноги – взъерошенный русый плед. Чувствую, что ты медленно успокаиваешься, пока гладишь их). – Ты к себе очень строг… слишком. Я верю, что всё будет хорошо, если ты куда-нибудь выберешься. Это нужно попробовать, даже если у тебя нет желания. Помнишь про «хочу» и «нужно», мой господин?

– Помню, – в твоём голосе звенит улыбка. – Эх, первый курс… Хитрюля. Но… как же ты в точку с этими стенами стеклянными! Мне почти страшно. – (Слышу, как ты наливаешь ещё). – Недавно снился мерзкий сон, и там как раз были такие стены.

Поднимаю голову. Что же сделать, чтобы ты расслабился? Как забрать себе хоть один твой страшный сон, хоть одну грустную усмешку – на выбор?..

– Я могу попросить тебя кое о чём? Только одна просьба. Пожалуйста.

Подносишь к глазам прядь моих волос и разглядываешь её на свет.

– Можешь, Тихонова. Что, думаешь – сегодня уже победила?..

Я делаю первый шаг по тропе – во тьму, дремлющую за узорчатыми ветвями. Пахнет прелой листвой. Сейчас.

– Я прошу, чтобы ты разбил стеклянную стену. Чтобы поехал, куда предложит Володя. Сегодня или завтра, не откладывая.

Ты долго молчишь. Мягко сжав мой подбородок, приподнимаешь меня; смотришь с ужасом и восторгом.

С ужасом – потому что мы оба знаем, что я подписываю себе очередной приговор.

– Чтобы разбил стену… Звучит пафосно, прям как тост. Только я бы всё равно за такое не выпил! – (Резко отпускаешь меня). – Значит, по-твоему, всё вот так просто, да? Один раз соглашусь – и ты типа умница-разумница, вылечила одну из моих главных болячек своей псевдо-заботой?!

Глотаю обиду.

– Это не псевдо-забота, мой господин… Дима. Тебе стоит поехать. Будет легче.

– Ты не…

На столе ворчливо вибрирует телефон. На этот раз я ему рада: становится трудно отследить переключение твоих настроений. Ты подносишь его к уху, и твои глаза изумлённо распахиваются.

– Да, Володь? Что?.. В смысле, скоро подъедешь?! Не-не-не, погоди, я ж ещё не решил!.. То есть как – понял, что Юля за, и поэтому подъедешь? Владимир Сергеевич, у Вас там всё хорошо, Вы ничем не болеете?..).

* * *

…По квартире, словно по лавке сладостей из какой-нибудь детской сказки, властно разносится аромат карамели. Я заглядываю в духовку, придирчиво проверяя бисквит; кажется, почти готово. Мой скромный сюрприз скоро покинет жаркое лоно плиты и выйдет на свет.

На обед ты не вернулся – как и предупреждал. Стойко подавив разочарование, я осушила глупые слёзы из-за посланий от других бабочек, закончила разбирать завалы в твоей кладовке и на балконе, навестила котиков Ярцевых и – попутно – обдумала парочку новых идей для своего фэнтезийного романа; но день всё равно упрямо тянулся, а вечер не наступал. Тогда и ударила шальная мысль: ты не особенно любишь сладкое, но что, если?.. Наспех вспомнился рецепт – бисквит с варёной сгущёнкой, который я несколько раз пекла ко дню рождения дедушки. Очень простой, по-русски непритязательный, но упоительно вкусный бисквит к чаю.

Он так нравился дедушке – вопреки его равнодушию к выпечке. Уже после первого инсульта, ещё до рака. Он растроганно и смущённо обнимал меня; с тех пор, как я стала взрослеть, всегда смущался при объятиях и вообще любых ласковых прикосновениях. Съедал по половине бисквита за день и с советской жизнерадостностью показывал большой палец – мол: стала печь не просто хорошо, а – во!..

Варёной сгущёнки в местном магазинчике не оказалось – пришлось заменить её банкой с таинственной надписью «Сладкая карамель». Что ж, отдалённо похоже. Во взгляде продавщицы билось лёгкое недоумение; конечно: кому тут нужны кулинарные изыски?..

Духовка в твоей плите радует меня результатом, но не процессом. Она неплотно закрывается, и, в очередной раз протыкая зубочисткой бисквит – понять, готов он или всё ещё сыр, как непродуманное восстание декабристов, – я ненароком обжигаю костяшки пальцев. Льдистая вода из-под крана убивает боль, но не может одолеть жжение и стянутость. Это приятно: отметины на моём теле будут напоминать, как я творила что-то для тебя.

Не шрамы – но всё же.

Наконец ставлю бисквит на стол; карамельно-коричневая корочка весьма соблазнительна. Для дедушки я посыпала его кокосовой стружкой – но, если спрошу в магазине ещё и её, продавщица, пожалуй, решит, что я не в себе. «Ишь чего захотела, фифа городская!.. Может, ей ещё омаров в соусе из авокадо припасти?»

Хотя – я была бы не против, если бы твоя православная Марина именно так обсуждала меня со своими подругами.

На этой бредовой мысли – аллилуйя! – слышу звяк ключей; сердце подлетает; бросаюсь в прихожую, как изождавшаяся кошка, но – звяк странно короток…

– Чего это ты, Тихонова, дверь не закрываешь? – осведомляешься ты. Швырнув на стул какой-то кожаный портфель, смотришь на меня с усталой усмешкой. Краснею: стыдно, что замечталась и забыла о двери; а ещё – соскучилась по твоему голосу. Манна небесная. Захваченный Иерусалим. – Вот заберёт тебя бабайка, и будешь знать!

– Зачем я бабайке?

– Ну, зачем-нибудь… Придумает. – (Разводишь руки. Сегодня зелень твоих глаз не сумрачна, а спокойна, – как безветренный светлый вечер за окнами). – Иди сюда, обниму.

Я закрываю глаза, пропадая в нежно-уверенном тепле твоих объятий. Твоя форма пахнет улицей, дымом и свежескошенной травой; трусь носом о шершавую зелёную ткань. Если бы на каждом человеке был индикатор счастья, мой бы сейчас горел и неистово пульсировал.

Осторожно отпускаешь меня и наклоняешься, чтобы разуться.

– Я рад тебя видеть. Сегодня день вышел кипишной, поэтому не могу сказать, что много думал о тебе… – (Расшнуровав берцы, ласково треплешь меня по волосам). – Но думал.

Вновь твоя справедливо-жестокая честность. Не «много думал», а просто – думал, и даже это важно уточнить. Улыбаюсь.

– И я о тебе. Много-много!

– А чем так вкусно пахнет? – (В по-детски оживлённой заинтригованности спешишь на кухню). – Ещё в подъезде показалось, что… Ого! – (Удивлённо смотришь на котлеты с пюре и манящую корочку бисквита. Хитровато сияя, поворачиваешься ко мне). – Когда же ты успеваешь? Столько всего! У меня как будто день рождения.

– Да что ты… – польщённо бормочу я – победитель, увенчанный лавровым венком. – Обычный ужин.

– Да уж, обычный! – восклицаешь из ванны, ополаскивая руки. – Ты давай-ка поберегись, Тихонова: вдруг я привыкну, не удержусь и женюсь на тебе? Мм?..

Вздрагиваю. Разумеется, ты подшучиваешь – но и в подшучивании слышать это блаженно и страшно. Не знаю, кем надо быть, чтобы всерьёз навести тебя на такие мысли. Возможно, мудрой богиней – или порочной, готовой на любой разврат Иезавелью.

Или кроткой Настей. Или православной Мариной.

Во всяком случае, не мной.

– Вряд ли, – выдавливаю, выбирая для тебя самую поджаристую котлету.

– Почему это вряд ли?

В голодном предвкушении хватаешь вилку и ловко вертишь её, пропуская между пальцев. Немыслимо: только вчера я видела, как твои пальцы сжимают не вилку, а чёрную петлю поводка, только вчера ты… Потираю шею, отгоняя наваждение. Не вовремя.

– Всё может быть… Меня вот сегодня Ромашов уже подъёбывал. Мол: к Мавру девушка приехала, скоро и он уйдёт из адекватной части человечества… Ой, в смысле, из холостяков! – (Хихикаешь. Ты знаешь, что я не согласна с твоими цинично-нигилистскими взглядами на брак – и что понимаю, сколько напускного в этом цинизме. Но из-за этого тебе лишь сильнее нравится меня провоцировать). – А я подыграл ему. Вздыхаю так тяжко и говорю: «Да, Коль, допрыгался я… Под угрозой мои холостяцкие убеждения!»

Пробуя картофельное пюре, ты с наслаждением закатываешь глаза и поднимаешь большой палец; совсем как дедушка.

У дедушки тоже было много женщин, между прочим. Да, но все – почему-то – исключительно до моей бабушки. Жаль, что это не передаётся по наследству через поколение, как колдовские способности у ведьм.

– «Кто бы мог подумать!» – говорю ему. – (Ты продолжаешь пересказывать разговор с Ромашовым, уже поглядывая на вторую котлету). – «Враг силён и атакует меня чистотой, уютом и салатиками. Пока я сопротивляюсь, но кто знает, чья возьмёт…»

– Получается, ты рассказал ему, что я здесь? – интересуюсь, старательно изображая невозмутимость. Это внезапно и радостно: ты не прячешь меня, как что-то постыдное. Пожимаешь плечами.

– Ну да, а почему нет? Ему и ещё паре человек. Шилову там, Тарасенко… Если к слову приходилось. – (Вдруг мрачнеешь). – Жилину рассказал, когда просил у него выходной на позавчера. Но, видимо, ему всё-таки похуй. Сегодня вот узнал, что он меня в короткую поставил со вторника.

Сникаю. Короткая смена – значит, тебя три дня не будет дома. А учитывая, что у нас и так мало времени…

Впрочем, грех жаловаться. Я прожила в разлуке с тобой не три дня – не меньше трёх жизней. Три дня легко вытерпеть.

– Ох… Выходит, со вторника по пятницу?

– Ну. Я ему напоминаю: так ко мне девушка приехала, товарищ капитан… А он мне: «Ну и что? Приехала и приехала. Ты-то ей зачем?» И ржёт, как дебил. Прикинь? – качаешь головой. – Тут коллекция всех видов тупости, говорю же!

Не выдерживаю и давлюсь смехом.

– И правда, зачем?.. Может, он считает, что я приехала посмотреть на горы. Или медведей.

– Или на коз и коров в посёлке. Ну точно. Тут же просто горный курорт! – (Мило икнув, открываешь холодильник). – А коньяк у нас кончился, да?..

– Да… Его и вчера уже не было.

– Сбегаешь в магазин?

Во мне больной птицей нахохливается дурное предчувствие. Естественно, ты мог бы и приказать, но… Прочищаю горло.

– А может, сегодня обойдёмся без алкоголя? Посидим, посмотрим что-нибудь. Я не настаиваю, но так часто, думаю, не стоит. Организму совсем невмоготу будет всё это выводить, да и…

– Юль, не нуди! – поморщившись, перебиваешь ты. – Я хочу выпить – и выпью. Завтра выходной, кому какое дело?

– Но…

– Не раздражай меня.

Опускаю голову. После теплоты строгий холод в твоём голосе бьёт больнее, чем обычно. Вечные качели твоих эмоций. Твоя синусоида. Оба моих психолога были слишком наивны, полагая, что из неё можно «выбраться».

– Хорошо. Как скажешь.

…Когда я возвращаюсь, ты снова мне улыбаешься – и улыбка с бескомпромиссностью солнца разгоняет тревогу и лёгкую усталость. Нежишься на диване, раздевшись, и лукаво наблюдаешь, как я достаю из пакета застенчиво звякающие бутылки.

– Спасибо, Юленька. Знаешь… Мне жаль, что я на обед не приехал. Сильно хотел поскорее к тебе.

Улыбаюсь; покорённая волной твоей нежности, сажусь на диван – у тебя в ногах.

– Правда?

– Правда. Это даже как-то странно чувствовать… Непривычно. – (Перекатываешься набок, с кошачьей грацией выгибая спину. Я с трудом подавляю своё главное, извечное искушение – коснуться тебя). – Я давно живу один, и вот это ощущение, что тебя кто-то ждёт… Его долго не было. А тут, тем более, ждёшь ты. Так намного приятнее возвращаться домой… К тебе, а не к пустым стенам.

Замираю. Только ты умеешь наполнять простые фразы таким глубоким, мерцающе-многозначным содержанием. Тебе нравится возвращаться ко мне – нравится, что я тебя жду. Тебе не всё равно.

В голове не укладывается; разве мне может быть так хорошо?.. Отчего-то больно – но столько счастья; разрывает надвое изнутри. Я не замечаю, как укладываюсь рядом с тобой. Лицом к лицу. Ты горячо гладишь меня по шее.

– Ты плачешь, что ли, дурочка?..

– Разве? – тихо смеюсь, смаргивая слёзы. – Это от радости.

– От радости… – (Твои поглаживания медленно превращаются в давление. Двумя пальцами нащупываешь мой пульс). – Так тебе не было страшно?..

Внезапно. Ты любишь задавать глобальные вопросы без подготовки, как бы между прочим – чтобы у меня не было времени сориентироваться. Растерянно смотрю на печальный лес у тебя в глазах.

– Вчера, мой господин?

– Да. Противно? Унизительно? Больно? – (Опять гладишь мою шею – размеренно, взвешенно, в темп вопросам; какой красивый гипноз. Чары маятника. Я покрываюсь мурашками). – Может, ты что-нибудь хочешь сказать по этому поводу? Или спросить?..

Как продуманно и системно; ты будто организуешь психологический тренинг.

– Не было, – хрипло шепчу я. Инстинктивно отклоняю голову так, чтобы тебе стало удобнее гладить. Чувствуя гибкий жар твоих пальцев на шее, я кажусь себе совершенно беззащитной. Мышонком, которому скоро перекусят артерию – или не перекусят. От меня ничего не зависит, совсем ничего, и… Ты берёшь мою руку и аккуратно, но твёрдо ведёшь её вниз. – Страшно – немного да, но это… Приятный страх, мой господин.

– Я хочу понять. Понять, почему тебе нравится и где мне остановиться.

Рукой я уже касаюсь горячей, алчущей твёрдости; сжимаю, ласково скольжу по влажности, устремляюсь вверх; ты резко вдыхаешь – кажется, на этот раз я всё делаю правильно. Как быстро. Всё слишком быстро – я не успеваю настроиться, но по телу разносятся ворохи блуждающих огоньков. Хочу снова войти во вчерашнюю солёную гавань, снова увидеть, как ты теряешь контроль от удовольствия, снова довести тебя до истомы и растерянности, хочу…

– Нигде. Нигде не надо останавливаться, мой господин.

Ты хватаешь меня за запястье – и вдруг одним толчком перебрасываешь на живот. Звонкий шлепок по ягодице; ложишься сверху – вдоль, забирая, прижимаясь, поглощая всю меня; чувствую твой живот, грудь, бёдра; твоя горячая тяжесть давит, размазывает меня талой лужицей – лужицей течной горячей влаги. Кусаешь меня за ухо; вырывается восхищённый стон.

Боже, чего ты ждёшь? Скорее бери меня, скорее…

Гортанно шепчешь:

– Если бы я вошёл в тебя вот так, получилось бы глубже. Очень глубоко. Запоминай.

И – слезаешь с меня, ещё раз снисходительно шлёпнув.

Сжимаюсь от накрывшего холода; сердце так колотится – будто я лежу грудью на чём-то маленьком и живом. Смотрю на тебя сквозь слёзы – уже не радостные; я ещё никогда не была такой распалённой и – обманутой?.. Обнажённый, ты встаёшь, отходишь подальше – как ни в чём не бывало – и разглядываешь красно-белую этикетку на бутылке колы.

– Ты какую-то другую взяла, да?.. С ванилью. Не пробовал.

Сажусь, прижав ладони к пылающим щекам.

– М-мой господин…

– Мм?

Косишься на меня абсолютно невозмутимо, разбавляя порцию коньяка. Я смотрю на твою наготу с сожалением, как на улетающую стаю прекрасных птиц.

– Позволь мне… пожалуйста… – (Как же это выразить, чтобы не показаться смешной? И что я сделала неправильно? И за что ты наказываешь меня вот так – раздразнив, а потом покинув?.. Наверное, за то, что не кинулась в магазин сразу же, а начала «нудить». Да, наверное). – Пожалуйста… Я… так соскучилась, и так трудно сдержаться. Я чем-то расстроила тебя? Что-то не так?

Приблизившись, ты гладишь меня по щеке. Даёшь мне шанс посмотреть на тебя снизу вверх – как вчера в ванной, как с колен; ещё более жестоко и дразняще.

– Нет, ничем, Юленька. Просто я… не хочу сейчас. Захотел вот так. – (Ухмыльнувшись, отпиваешь глоток). – Помучить тебя немножечко… Что, будем сегодня сплетничать?

– Не знаю. – (Отвожу глаза, стараясь отдышаться. Твоя нагота усложняет задачу. Ты насмешливо щуришься, глядя, как я поправляю одежду; видимо, сегодня тебя потянуло обескураживать. Хитроумный Локи, способный солгать без лжи). – Я не против… Принесу тебе закуску?

– Не надо пока. – (Садишься рядом и натягиваешь бельё). – А про кого будем?.. Я хочу много-много всяких историй тебе про себя нарассказывать! – (Улыбаешься с искристой весёлостью). – Сегодня вот на работе думал, что бы такое найти… интересное. Кстати, бисквит твой попробовал, пока тебя не было. Много не влезло – один кусочек. – (Хихикнув, похлопываешь себя по животу). – Но вкусно, правда-правда! Я в последнее время почти не ем сладкое, но тут прям… Здорово.

Стираю со щёк последние слёзы.

– Я рада. А я, наоборот, не могу без сладкого… Понемногу, но всегда ем. Типичная женская зависимость.

Отставив кружку, игриво царапаешь меня по ноге.

– Какой-нибудь один, конкретный мужик – вот типичная женская зависимость, Тихонова… Эх! – (Подпираешь ладонью щёку, изображая задумчивость). – Была у меня одна деваха, которая тоже вкусно пекла разные пироги и тортики… Мы, то есть, не встречались, я её просто трахал.

Больно. Противно. Ты спрашивал про вчера – но больно и противно мне сейчас; тогда, в ванной, совсем не было. Смотрю в пол, тщетно пытаясь подавить прилив тошноты. Ты бодро щебечешь дальше.

– Правда, трахать начал не из-за этого, а чисто из-за её косы. Коса там была шикарная!.. Показать тебе фотку?

Перевожу взгляд на тебя. Меня терзает соблазн одним выражением лица высказать, что я об этом думаю, – но нельзя ему поддаваться.

– Нет, спасибо. Из-за… косы?

Киваешь. На твоих щеках появляются игривые ямочки – ямочки от порочно-весёлой улыбки.

– Ну! Исключительная коса, серьёзно. Никогда ни у кого не встречал длиннее и гуще волос! У сестры вот моей классные, и у Марго ещё были… – (Перестаёшь улыбаться. Ты часто перестаёшь улыбаться, когда вспоминаешь Марго). – «В молодости» – пока она не проебала всё, включая волосы. Но там… Да принеси телефон, покажу! Не переживай, Тихонова – я сто лет не видел её уже, деваху эту.

Неохотно иду к твоей форме. Вечерами ты бросаешь её на стул, а я потом бережно развешиваю. Выуживаю из кармана телефон, не глядя на экран: не хочу повторять свою утреннюю ошибку.

– Да я не то чтобы переживаю. Но… как-то трудно представить, что можно переспать с женщиной только из-за красивой косы.

Остро укалываешь меня взглядом.

– Ну, почему бы и нет? В каждой моей женщине должно быть что-то необычное.