Текст книги "Бог бабочек"

Победно улыбаешься.

– Запомнила… Умница. Я доволен тобой. – (Вновь погружаешься в воду по подбородок. Я встаю – осторожно, боясь расплескать своё счастье. Колени дерёт болью; стискиваю зубы). – Неси сюда всё.

Как в морском тумане, я приношу бумажный пакет и раскладываю перед тобой свои подношения. Последней достаю плётку; когда касаюсь её гладких кожаных хвостиков, надсадно замирает что-то внутри – невидимый кукловод тянет за ту самую ниточку. Осматриваешь всё так сосредоточенно, что я теряюсь: вдруг всё же купила что-то не то?.. Ты ведь завёл себе весьма неопытную рабыню. Не самая удачная ставка, не самая действенная многоходовочка.

Даже не программирование – пергамент с чернилами. Всё сложно и от руки.

Проводишь пальцами по граням переливчатого синего кристалла на анальной пробке. Я выбрала золотистую – достойную быть у тебя в руках.

– Хорошая, – заключаешь ты; выдыхаю с облегчением. – Оставляй её и ошейник. Остальное унеси.

А зачем её – сейчас?.. Тревога не отпускает полусонный корабль, блуждающий в тумане. Море враждебно; вдруг из-за утёса покажется белый бок гигантского Моби Дика – кита в тысячи раз больше, чем тот, вокруг которого на площадке играют дети военного городка?.. Мне стыдно, и страшно, и упоительно хорошо; я вновь опускаюсь на колени у чугунного, разогретого водой алтаря. Заворожённо смотрю, как ты вертишь пробку в мокрых пальцах. Запретное – к запретному.

– Смотри. – (Гортанное эхо твоего голоса отдаётся от стен). – Хочу, чтобы ты поучилась правильно сосать. Никогда ни для кого этого не делал, но… Вот представь…

Ты негромко, с деловитым спокойствием начинаешь лекцию – и, как всегда, от твоего спокойствия я горю сильнее, чем от смысла слов. И ещё – от чарующего абсурда этой ситуации; чарующего, как в сказках. Мне страннее и радостнее, чем было Алисе, когда она беседовала с огромной гусеницей, курящей кальян.

Тем более, я сама – уже не гусеница и не куколка. Тайна природной метаморфозы.

Перед поездкой сюда я по твоему приказу смотрела видео-уроки, но советы в твоём исполнении куда понятнее. И не противны. И – проще для меня, уже перевернувшей в своём сознании всё, что можно было перевернуть, ради этого мига. Хорошему учителю следует быть хорошим учителем во всём, не так ли?..

Ошейник лежит на полу, свернувшись чёрной змеёй. Когда твои тонко очерченные губы обхватывают золото, краешек реальности рвётся до конца – распакованный конверт, надорванность бумажного пакета; увидев моё лицо, ты откладываешь пробку.

Плеск воды. Протянутая рука.

– Ошейник.

Запускается невидимый отсчёт.

Пытаясь восстановить дыхание – сердце уже колотится так, что мне больно, – подаю тебе его – поводком вперёд. Перехватываешь пальцами петлю на конце поводка – так уверенно, будто держал его всегда. С той же спокойной уверенностью потираешь блестящую чёрную кожу, касаешься кнопок, замахиваешься, примериваясь. Охотник, покупающий сокола.

Интересно, сколько ошейников ты держал так же? Сколько бабочек рвалось в огонь и сгорало, видя чёрную кожу в твоих руках?..

Нет. Неважно.

Бабочка должна уметь жить одним моментом – поменьше думая о после и до.

Хлопаешь поводком по бортику ванны.

– Голову сюда.

Впервые меня охватывает настоящий ужас.

Он застегнётся, – шипит что-то внутри, преподнося этот простой, голый факт с невыносимым злорадством. – Сейчас он застегнётся на твоей шее – и ничего уже не будет, как раньше.

Сглатываю. Глупо: я понимаю, что как раньше будет всё, что это просто кусочек кожи, игрушка, что дело не в короне, а в крови короля… Но.

И пусть. Это мой путь, мой выбор.

Вожделенная белая плаха, на которую я кладу голову.

Тёплый чугун давит на подбородок. Ты откидываешь мне волосы; тянешь и резко дёргаешь – кажется, перед этим искушением мы оба не способны устоять. Больно, но явно сдерживаясь – гораздо осознаннее, чем когда ты был пьян… Осознанность. Твои пальцы скользят по моей шее, и я закрываю глаза.

Ты застёгиваешь его. Кнопки сухо, невозмутимо защёлкиваются – одна, вторая, третья. В этом звуке нет ничего зловещего; так почему, дрожа от желания, я хочу мысленно попрощаться со всем, что знаю?..

Отстраняешься, чуть натягивая поводок, – и я сразу подаюсь вперёд, вслед за шершавым давлением на шею; вырывается то ли всхлип, то ли стон.

Ты застегнул на мне рабский ошейник. Это не сон, не мечта, не разгорячённая фантазия – грубо-буквальная, божественная реальность. Как поверить в неё, как осознать?

Осмелев, дотрагиваюсь до прохладных кнопок. Немного неудобно – совсем немного, в границах не боли, а удовольствия. Почти как когда ты сжимаешь мне горло. Или когда отказываешься читать мои стихи.

Дёргаешь сильнее; подаюсь ещё ближе, упираясь в ванну животом. Не могу отвести глаза от блеска чёрной петли в твоих пальцах, от того, как ты медленно наматываешь поводок на запястье – виток, виток, виток… На твоих распаренных скулах розовеет румянец; без улыбки ты вдруг протягиваешь вперёд свободную руку и одним широким рывком расстёгиваешь мне платье. Секунду спустя – лифчик (тоже одним движением: в этом искусстве ты достиг совершенства). Теперь у моих ног чернеет мокрое гипюровое облако.

Смотрю на тебя вопросительно; ты неспешно, смакуя, проводишь поводком по моему боку, потом – по второму; кожаная змейка облизывает рёбра, спину, мучительно-сладко задевает грудь; от возбуждённого зуда я покрываюсь мурашками. Мысли всё туманнее; прогибаюсь в спине.

– Ну что? – чуть хрипло спрашиваешь ты. – Нравится?

– Да, мой господин.

Дёргаешь ещё; шею жгуче передавливает. Я наклоняюсь вперёд, цепляясь за бортик ванны.

– Это то, о чём ты мечтала?

– Да, мой господин.

– Я даю тебе то, о чём ты мечтала. Цени это.

Ты поднимаешься в рост; после тишины громкий плеск звучит штормовым грохотом. Ручейки воды стекают по твоим плечам, груди, животу, по контуру бёдер, по завиткам волос – там, где смуглое золото налилось трепетно-красным жаром. Не дыша, смотрю на тебя снизу вверх. Только не в лицо.

Если в лицо – не выдержу.

Он по-прежнему твёрд. Хочу молитвенно поцеловать каждую набухшую венку – но восторг сильнее, чем желание; такая жестокая, языческая красота – неприкосновенна. Жаль, что нельзя остановить время и вечно смотреть на тебя, поднявшегося из воды, вот так – снизу вверх.

Конечно, ты знаешь, куда именно я смотрю.

– Нравится видеть, что это происходит из-за тебя?

– Да, мой господин. Очень.

Повелевающий рывок поводка – и мой рот уже там, где и должен быть.

Морской туман поглощает корабль полностью – палубу, мачты, надутые паруса; вода у меня во рту смешивается с терпкой солёностью твоей смазки. Приподнимаюсь и встаю на полусогнутые ноги, чтобы лучше дотягиваться; кладу ладони на твои мокрые бёдра; ты запускаешь пальцы мне в волосы.

Хочу, чтобы какой-нибудь бедный художник нарисовал нас вот так, а на следующий день – застрелился.

Ты твердеешь ещё сильнее, тянешь меня за волосы, начинаешь двигаться навстречу – входишь в меня, как ядовитое зелье, как дурманящие снадобья поэта-некроманта из моих романов, как коньяк в маленькой сибирской пиццерии, где ты впервые меня целовал. Направляя, мягко давишь мне на затылок; твои движения аккуратны – ритмичная вкрадчивая мелодия, – но я вижу, что тебе всё труднее сдерживаться, всё труднее не перейти к неистовому allegro; это наполняет меня тёмным торжеством.

– Мало чувствую язычок, – шёпотом упрекаешь ты.

Я не слышу замаха – просто поводок опускается лёгкой, кусачей болью мне на спину и плечо. Вздрагиваю от наслаждения. Жаль, что нельзя застонать или вскрикнуть.

Ещё. Хлестни ещё. Пожалуйста.

Нехорошо. Неправильно.

Дьявольски красиво.

Заглаживаю неловкость с языком, живее включаю в партию руку; твой резкий и сладкий вдох – ценнее всех наград мира.

Ещё удар; замах шире. Третий удар. Четвёртый. От каждого рывка поводком ошейник натирает мне кожу, ноги затекают; и то, и другое невероятно мне нравится.

Мы снова не говорим – слова заканчиваются под чёрными волнами, где царит тишина, где никто не озвучит простой и немыслимой данности: юный бог моря в священном молчании берёт меня в рот. Похлёстывает поводком, хотя вскоре перестаёт на это отвлекаться. Несколько раз – всего несколько, жалея меня, – достаёт до горла; я терплю, но потом поддаюсь позорному спазму и кашляю, захлёбываясь слюной.

Моя невыносливость постыдна – но тебе она, кажется, почему-то по душе. Рывки чаще и мельче; сжимаешь мне голову, лаская пальцами кнопки ошейника – allegro, avanti – маэстро подчиняет хор – плач скрипки рвёт воздух в клочья – решившись, я поднимаю взгляд на твоё лицо – и содрогаюсь от зелёного морского сияния, увлекающего на дно корабли.

– Быстрее…

Твой приглушённый стон не по-человечески прекрасен – красота, проклятая Создателем, красота на грани ужаса; песня сирен. Дерзко смотрю, как блаженство искажает твои черты – быстрее, ещё быстрее, – и солёные, тёплые волны крушат корабль, унося души моряков в рай – в тот, куда попадают твои раздавленные, бессмертные бабочки.

* * *

Несколько лет назад

– …Профессор, а куда это Вы?

Не оглядываясь, я вздыхаю и продолжаю заворачивать в пакет банку варенья. Если бы люди были книгами, Вера наверняка родилась бы детской энциклопедией из серии «Хочу всё знать».

– К Диме. В гости на пару часов. Мы собирались погулять, но он заболел, лежит с температурой.

– Эмм…

Одно «эмм» Веры укалывает сильнее, чем дюжина саркастичных монологов. Я смотрю на неё. А она – на меня, прерывая ради этого священное действо маникюра. Кисточка с сиреневым лаком замирает в воздухе; от едкого химического запаха мне хочется чихнуть.

– Что? Говорю же, я ненадолго.

– И варенье поэтому, да? Потому что он болеет? Прелесть какая! – голос Веры язвительно подлетает вверх, и она возвращается к своему занятию. – Вы так сильно-то уж в образ заботливой бабушки не входите. Рановато.

На секунду зажмуриваюсь. Это Вера, и она мой друг. Нужно потерпеть.

– И что в этом такого?

– Да ничего… Наверное. А чем он болеет – воспалением хитрости?

– Он хрипит и кашляет. Вот решила купить – малиновое, для горла. Насчёт мёда не знаю – вдруг он не любит или у него аллергия, – а варенье – более нейтрально…

Мои слова заглушает хохот Веры – сначала сдержанный, потом бесстыдно-раскатистый. Она откладывает кисточку и, судорожно обхватив себя за локти, наклоняется к столу.

– Ой, не могу… Ой, жесть! Профессор, у меня же живот теперь от смеха заболит! – отдышавшись, она добавляет: – Так, ладно! Варенье. А разве Ваш Дима сейчас не квартиру снимает? Вы же вроде говорили, что он съехал с общаги?

– Ну да. – (Я уже стою у двери и застёгиваю куртку – лучше поспешить, пока Вера не надумала удержать меня рукоприкладством). – Снимает.

Она округляет глаза. Сиреневая лужица лака меланхолично растекается по столу.

– И вы… едете к нему туда? На квартиру?

Наверное, даже если бы я сказала Вере, что изучаю чёрную магию или торгую наркотиками, в её голосе не звучал бы такой ужас.

– Он снимает с друзьями, и они тоже там будут.

На самом деле, я в этом не уверена, – и от одной мысли, что твоих друзей там может не быть, меня бьёт болезненным жаром. До сих пор – до конца первого курса – я никогда не оставалась с тобой в полном смысле наедине (конечно, если не считать нашу первую встречу). Я не знаю, каково это, не знаю, что буду чувствовать, – но искушение попробовать слишком велико; как если бы передо мной, с моей строгой диетой, положили пышный, увенчанный золотистой корочкой кусок яблочного пирога. Искушение можно победить – можно гордо отодвинуть пирог и жевать салат, – но хочу ли я этой победы? И пусть мне нельзя быть твоей бабочкой, пусть я твой ангел и исповедница, – но что, если?..

– И я вернусь ночевать, – решительно обещаю я. – Так что не наводи панику.

Вера вскакивает.

– В смысле – вернётесь ночевать?! А что, могли и не вернуться? Профессор, подождите!

– Я и так уже опаздываю. Пока-пока!..

С наигранным смехом переступаю порог – раньше, чем она до меня дотягивается.

…Подъезд старой девятиэтажки на другом конце города не особенно гостеприимен: стены исписаны ругательствами, лифт не работает, воняет пролитым пивом и (надеюсь, что мне мерещится) мочой. Из-за непривычной планировки я долго блуждаю по длинным, тускло освещённым коридорам. Откуда-то доносятся пьяные матерные вопли; я уже начинаю думать, что путешествие в страну чудес не задалось, – но тут одна из дверей вдалеке открывается, и в коридор выходит невысокая, очень худенькая девушка с короткими морковно-рыжими волосами. Машет мне и улыбается – так светло и безмятежно, что сразу хочется улыбнуться в ответ.

– Привет! Ты Юля, да? – (Она протягивает мне ладонь – узкую и изящную, как у лесного духа. Ты говорил, что твоя бывшая одноклассница миниатюрна, но я не предполагала, что на вид ей не больше четырнадцати-пятнадцати; почему-то эта хрупкость приглушает мой тревожный страх. Если бы с тобой жила стервозная гламурная дива, я бы не представляла, как себя вести). – Женя. Очень приятно! Прости, что не встретила тебя внизу – надо бы было, а то у нас тут чёрт ногу сломит.

– Да ничего страшного, я…

Осекаюсь, потому что в дверном проёме появляешься ты. Ты не кажешься совсем уж больным – лишь уставшим и (почему-то) немного заспанным. На тебе застиранная домашняя футболка; ты улыбаешься со своим вечным кошачьим прищуром. Мы давно не виделись, и теперь внутри меня полыхает золотистый рассвет; не сразу вспоминаю, что надо бы ответить на любезность Жени.

– …я нашлась. Привет.

– Привет! – (Шагнув в сторону, ты пропускаешь меня. Мы наскоро обнимаемся – не так долго и крепко, как обычно; возможно, из-за присутствия Жени. Ты опираешься рукой о косяк, и она по-эльфийски юрко проскальзывает под ней – как под аркой: только вспыхивает рыжина волос). – Рад, что ты приехала. Ничего, что я вытащил?.. Шварц и Кирюха давно хотели с тобой познакомиться.

Шварц. Точно: Женю ты обычно называешь по звучной немецкой фамилии.

– Конечно, ничего. Я тоже рада.

Разуваюсь, и мои ботинки оказываются возле крошечных жёлтых кроссовок Жени. Глядя на них, ты умилённо восклицаешь:

– Какие у вас всё-таки маленькие ножки! В голове не укладывается.

Женя фыркает и проходит мимо – в одну из комнат. Квартира большая, и после года, прожитого в общаге, в одной каморке на четверых, мне здесь слегка не по себе. Из кухни заманчиво пахнет чем-то мясным; на стене висит плакат с группой Tokio Hotel – судя по подрисованному внизу сердечку, Женин.

Хорошо, что тебе выпал шанс пожить в нормальных условиях – ещё и по скидке от приятельницы со школьных времён. Стараюсь не думать о другой твоей однокласснице – несколько месяцев назад она сдавала квартиру тебе и какому-то твоему другу, и вы оба с ней… Злясь на себя, умещаю куртку на вешалке. Обещала же себе не вспоминать об этом сегодня – и уже нарушаю обещание.

И почему каждый раз при мысли о том периоде меня начинает мутить?.. В конце концов, это твоя личная жизнь и твоё дело.

– Ты уже сто раз мне это говорил, – напоминает Женя. – Про «ножки».

– Нет, ну правда же! – (Ещё раз смотришь на обувь и улыбаешься шире – становишься таким милым, что мне трудно не покраснеть. Справляюсь). – Хочется вот взять вас на ручки и гладить, как кроликов пушистых!

Выглянув из комнаты, Женя с шутливым гневом бросает:

– Кроликов пушистых? Сексист!

– Кто тут сексист?..

Оттуда же выходит долговязый светловолосый парень. Взглянув на меня, кивает с полу-приветливым, полу-высокомерным видом.

– Привет! Кирилл. Приятно познакомиться.

– Мне тоже приятно. Юля.

– Так кто сексист? Он? – (Кирилл показывает на тебя худым пальцем и вопросительно смотрит на Женю сверху вниз. Их разница в росте довольно комична). – Неубедительно. Во-первых, слово «сексист» слишком размытое. Я считаю, надо говорить прямее: «женоненавистник» или «женофоб»…

– А про девушек – «мужененавистница» или «мужефобка», – весело подхватываешь ты. – Гениально!

– Станешь мужененавистницей с вами двумя… – ворчит Женя – но так же по-доброму. – А во-вторых что?

– Во-вторых, плохое отношение к карликам не попадает под определение сексизма, – важно заканчивает Кирилл. Женя дружески бьёт его кулачком куда-то под рёбра.

– Сколько раз просила не звать меня карликом?! Это обидно!

– Да, вот так всё это и происходит, – вполголоса комментируешь ты, наклонившись ко мне. – Кирюха ляпает что-нибудь непонятное и загадочное, Шварц злится, и потом у нас на целый вечер дискуссия… Сегодня хоть посмотришь на эту неадекватность.

– Ой, шёл бы ты дальше свой суп варить! – советует Женя и добавляет вежливо – для меня: – Проходи, пожалуйста. Тут беспорядок, но чувствуй себя как дома.

Смотрю на тебя с удивлённой улыбкой.

– Ты варишь суп?

Когда мы приехали учиться в Т., у тебя были, мягко говоря, туманные представления о кулинарии. Даже более туманные, чем у меня, – что, конечно, естественно для семнадцатилетнего парня. «Я тут варил пельмени, они всплыли, и я подумал – испортились. А Тёма как давай ржать надо мной!» – со смешливой серьёзностью рассказывал ты.

Видимо, с тех пор в этом плане многое изменилось.

Как и во всех других.

– Да. Только тш-ш, не рассказывай никому! – (Ненароком коснувшись моего плеча, прикладываешь палец к губам). – Я теперь прилично готовлю. Шварц вот говорит, что съедобно получается, а…

– Врёт, – хмыкает Кирилл.

– …а Кирюха с ней не согласен. В общем, ты пока иди в зал, а я доделаю чудо-блюдо!

И ты стремительно исчезаешь на кухне. Вздыхаю: я вовсе не голодна, но лучше бы пошла не в зал, а с тобой. Однако придётся блюсти приличия.

Зал светел и просторен, как и прихожая, – и, несмотря на ваше с Кириллом присутствие, выглядит абсолютно по-девичьи. На диване громоздятся мягкие игрушки, письменный стол завален книгами и тетрадями, а полки и комод плотно заставлены всяческими безделушками – от зелёного значка Greenpeace до ароматических палочек и статуэтки бога Ганеши с головой слона (Женя интересуется индуизмом?..). Кирилл садится на пол, скрестив ноги, и нависает над огромным листом миллиметровой бумаги; ещё несколько таких же листов лежат рядом, вместе напоминая белый ковёр. На них начерчено что-то большое и жутковатое – мешанина из прямоугольников, шестиугольников, мелких цифр… С моих губ уже готов сорваться типичный испуганно-наивный вопрос гуманитария – «А что это такое?», – но Кирилл с тем же таинственным видом качает головой:

– Не спрашивай. Я могу объяснить, но спрашивать правда не советую.

– Убирай давай, у нас гости! – велит Женя. Кирилл безропотно начинает складывать чертежи. Усмехается:

– Вот она, домашняя тирания во плоти!

– У вас красиво, – отмечаю я. Ты гремишь посудой на кухне; к запаху мяса примешивается запах гречки. Спохватываюсь. – Я же принесла варенье… к чаю.

– Ой, спасибо! – восклицает Женя, принимая банку. – Как раз сладости почти закончились.

– Это для Димы, что ли? – флегматично осведомляется Кирилл.

– Да.

– Мм…

Он уносит листы в соседнюю комнату совершенно невозмутимо – но, кажется, подобно Вере, делает какие-то лишние выводы.

– Я думала, он у вас совсем разболелся, пластом лежит, – растерянно обращаюсь к Жене. – А он…

– Крепенький, да? – она хихикает. – Ну, покашлял, конечно, а так-то – что ему будет?

– Всё-таки ты жестока, – возвращаясь, с медлительной трагичностью роняет Кирилл. У него вообще странная манера говорить: слова тянутся долго и снисходительно, как скучное интервью какого-нибудь богемно-артхаусного творца в пенсне и мягком берете. – Жестокий карлик. Крошка Цахес.

Дождавшись, когда Кирилл подойдёт поближе, Женя коварно бьёт его игрушечной пандой. Замечаю на ней логотип WWF. В сочетании со значком Greenpeace – весьма внушительно.

– Ты занимаешься защитой животных?

Щёки Жени чуть розовеют.

– Ну, не то чтобы всерьёз. Так, любитель.

– Да уж, любитель… – протягивает Кирилл. – Когда мы там сплавили последнего? Неделя-то прошла?

– Последнего?..

Румянец Жени густеет.

– Он про Чарли. Вот! – (Вспорхнув с дивана, будто колибри, она хватает телефон, садится рядом со мной и показывает фото полосатого котяры с откровенно злодейской физиономией. У котяры порвано ухо). – Мы с ребятами его подобрали около месяца назад. Был еле живой, волочил одну лапку… Теперь вот нашли хозяина. И нечего смеяться над этим! – добавляет она, грозно сверкнув глазами в сторону Кирилла.

Он приподнимает бровь – слегка похоже на то, как это делаешь ты. Ну конечно: с кого ещё он срисовал эти вальяжно-покровительственные манеры?.. Только у тебя это получается красиво и не обидно, а у него – видимо, не всегда.

– У них что-то вроде…

– Маленького приюта, – вставляет Женя.

– …секты. Собирают всяких ушастых-блохастых, откармливают их, подлечивают – а потом по сто лет не могут найти хозяина. Держат временно у себя – это называется «передержка»… – (Он вздыхает и вытягивает длинные ноги). – Ну, и иногда это «временно» длится месяцами – потому что кому нужен такой подарочек?.. Вот мы с Дмитрием и страдаем. Я думал, он тебе рассказывал.

– Нет. Мы… – (отдаю Жене телефон), – давно не виделись. То есть виделись, когда он ещё не переехал.

– Понятно… В общем, Крошке Цахесу наплевать на наши мучения от шерсти на зубной щётке, кошачьих какашек в тапках и всё такое. Они там все так мыслят. Лишь бы не было плохо бедным животным, а люди – побоку.

– Не всё из твоих слов слышу, Кирюха, но, по-моему, ты расстраиваешь девушек! – с насмешливым упрёком кричишь ты из кухни. – А этого делать нельзя!

Последние слова тонут в шипении масла и скрежете ложки о сковороду – наверное, ты отправляешь овощную поджарку в суп. Я бы многое отдала, чтобы взглянуть на это.

Кирилл, хмыкнув, кричит в ответ:

– Как скажете, Дмитрий!

Показательная фраза. Если бы то же самое сказала Женя, он наверняка ещё долго бы препирался. Тебя хочется слушаться.

– Я не так уж часто их и беру в последнее время! – (Женя теперь тоже говорит громче – обращаясь явно к тебе. Оправдываясь перед тобой?..). – И никогда не беру крупных собак с тех пор, как вы вселились. Если бы вы хоть раз серьёзно сказали, что они вам мешают, я бы…

– Шварц, ну что ты выдумала-то, ну? – мягко спрашиваешь ты.

Мягко и успокаивающе – словно по сердцу, снимая тревогу, топочут кошачьи лапки. Ты часто так говоришь, и часто – с намеренными повторами «ну», «вот» и просторечных словечек, создавая атмосферу незамысловатой доверительной беседы. Когда ты обращаешься так ко мне, сразу кажется, что я в плацкартном вагоне – пью слишком крепкий чай, придерживая горячий подстаканник, и лениво обмениваюсь репликами со случайным попутчиком. Или сижу на завалинке деревенского дома, любуясь закатом. Или – гуляю с тобой по осеннему парку и не могу на тебя насмотреться. Безграничный, чистейший покой.

– Ты же меня знаешь кучу лет! – продолжаешь кричать из кухни. – Будь что-то не так – я сказал бы как есть, не постеснялся. Ну, а Кирюху мы просто выгоним, если ему не нравятся твои котейки… Квартира-то твоя. И вообще – не отвлекайте меня: у меня тут интимный момент с чудо-блюдом!

Женя и Кирилл обмениваются безмолвными улыбками – индейцы, раскурившие трубку мира.

Что ж, значит, и эти – твои. Твой гипноз с ними не так прямолинеен, твоя власть не так очевидна, как в случае с Артёмом или Шатовым. Но чары – работают, как я и ожидала.

– Он сам решил готовить даже простуженным? – спрашиваю я, чтобы окончательно оставить тему животных. Женя кивает.

– Да, Дима частенько теперь готовит. Общага, видно, перестроила… А когда узнал, что ты приедешь – прямо настаивал, что приготовит сам.

Не красней.

Выпрямляюсь и незаметно перевожу дыхание. Я счастлива и взволнована – но Кирилл не должен этого видеть. Он и так смотрит чересчур пристально: точно ждёт, что я покраснею.

– Ого… Даже так.

– Может, общага и учит готовить, но вот я там жить совершенно не жажду, – заявляет Кирилл. – С месяц посмотрел на этот общий душ, на клопов – и съехал.

– Ты же в политехническом учишься? – уточняю я.

– Да.

– А специальность?..

Он ухмыляется.

– Ну… Ты же гуманитарий, правильно? Тогда не ломай голову. Всякие штуки, связанные с электричеством.

Ах вот как. Я, конечно, не увлекаюсь соревнованиями в снобизме, но… Сейчас спросит Женя.

Она спрашивает.

– А ты, Юль? Мне Дима говорил что-то, показалось – философия, но потом я поняла, что не совсем…

– Всякие штуки, связанные с литературой, – глядя на Кирилла, произношу я.

Женя смеётся, одобряя моё парирование.

– Филология, да? Я вспомнила!

– А ты читала Буковски? – Кирилл заинтересованно наклоняет голову набок; тоже – почти так же, как ты. И снова унылое эпигонство: если у тебя это выходит обаятельно и порой – почему-то даже эротично, у него – очередным знаком отстранённого высокомерия. Вот что бывает, когда подросток из художественной школы пытается копировать Боттичелли, а пьяная бухгалтерша голосит в караоке Селин Дион.

– Нет, но наслышана.

– Я недавно дочитал «Макулатуру», и…

– Буковски? Это тот, который нравится Хэнку Муди и его даме? – оживлённо спрашиваешь из коридора ты.

Наконец-то входишь – раскрасневшийся от кухонного жара, невыносимо очаровательный. Я опускаю взгляд.

– Да. – (Ради тебя Кирилл легко отказывается от продолжения своей фразы). – Он самый. «Грязный реализм» и все дела.

– Хэнк Муди – это писатель из того сериала, про который я тебе говорил. Помнишь? – (Вдруг садишься между мной и Женей – очень близко ко мне; на этот раз я сдаюсь и краснею. От тебя пахнет чем-то вкусным и щедро приправленным; не оттёртое пятнышко масла блестит у тебя на запястье. Подносишь руку ко рту и слизываешь его – мелким, точным движением языка. Чувствую, что улетаю куда-то далеко-далеко – возможно, в другую галактику). – «Блудливая Калифорния».

– Ох, нет!.. – стонет Женя. – Только не говорите, что сегодня мы опять будем смотреть этот разврат! Не хочу я.

Ты с утешительной ласковостью тирана гладишь её по плечу.

– Естественно, будем, Шварц. Ну скажи, вот зачем ты противишься неизбежному? Я же должен показать Юле своё любимое на данный момент произведение!

– Любимое? – улыбаюсь я. – А как же «Крёстный отец»?

Твои глаза беззастенчиво скользят по моему лицу. В них дремлют лесные тени, дремлет что-то древнее и страшное – даже сейчас, в этой милой и неопасной квартире, где ты то и дело шмыгаешь носом и покашливаешь.

– Вот я и говорю: на данный момент. «Крёстный отец» – вне времени… – (Прикасаешься к груди, подчёркивая сакральность творения Пьюзо и Копполы). – Так что, мы идём на кухню или как? Чудо-блюдо от Мавра готово!

«Чудо-блюдом» оказывается гречневый суп; правда, позже я узна́ю, что ты насмешливо возвеличиваешь так все свои кулинарные шедевры. Моя попытка промямлить, что я не голодна, разумеется, ни к чему не приводит: ты молча наливаешь полную тарелку мне, потом – Жене и Кириллу. Суп выглядит странновато и слишком густо, но – как только я глотаю первую ложку, у меня вырывается изумлённо-восторженное мычание. Очень много соли, специй и лука, мяса и крупных кусочков картофеля.

Очень много недозволенного мне – и такого прекрасного из твоих рук.

– Вкусно? – польщённо улыбаешься. – А я тебе говорил!

– Вкусно. Не знала, что с гречкой тоже варят супы.

– Ну вот видишь, хоть в чём-то я тебя просвещаю. Кушай, а то ты опять… замученной выглядишь. Устала, наверное?

Пауза многозначительна – как и твой укоризненный взгляд, посланный мне через стол. Ты хотел сказать «опять похудела», но из тактичности не стал.

Поскорее съедаю ещё пару ложек; по телу разливается домашнее тепло. Почему-то это немного дико: я давно не чувствовала себя такой… расслабленной? В такой безопасности? Я не до конца могу объяснить себе, что к тебе испытываю, – но теперь точно знаю, что мне невероятно нравится, когда ты меня кормишь.

Кажется, Вера права. Я – живой материал для диссертации психиатра.

– Сегодня не особо. Было четыре пары, и всё.

Цокаешь языком и смотришь на Кирилла с выражением «вот так-то!». Тот ест с ледяным спокойствием.

– Четыре пары – и всё! Понял, Кирюха? У кого-то это мало считается.

– У всех нормально считается, если не прогуливать, – сдерживая улыбку, наставительно произносит Женя. Ты демонстративно кашляешь, схватившись за горло, и сипишь:

– Я сейчас не прогуливаю. У меня уважительная причина.

– То есть у вас бывает и больше четырёх пар на вашем филологическом, что ли? – со скучающим видом спрашивает Кирилл. Открываю рот, чтобы объяснить, – но ты объясняешь раньше меня:

– Юля просто дополнительно учится на переводчика. Я вам не говорил?

– Ого! А какие языки? – уважительно интересуется Женя.

– Английский. Ещё итальянский учу… в основном сама.

Твой взгляд «вот так-то!» перемещается на Женю; с непонятным торжеством прищуриваешь один глаз и целишься в неё «пистолетом» из пальцев.

– Как запросто, да? «Итальянский учу, сама» – вообще фигня же. Вот вам, технари несчастные, понятно?! Нам, точнее. А ты говоришь: котики, собачки…

Женя не выдерживает и смеётся; даже Кирилл чуть не давится супом. Я краснею в очередной раз.

– Ну, это же не…

– Юль, кстати! Вот всё хотел спросить про тот же сериал – то есть про название… – (В несколько бодрых зачерпываний ложкой доедаешь суп; откидываешься на спинку стула и по-деловому забрасываешь ногу на ногу. Кирилл и Женя следят за текучими переходами твоих движений почти так же внимательно, как я, – хоть ты к ним и не обращаешься). – Мы тут всё обсуждали с Кирюхой. Нам он нравится сильно – в смысле, мне нравится, и я его заодно подсадил…

– Увы, – вздыхает Женя.

– Там такой герой, который просто… Ну… – (Поднимаешь глаза к потолку и издаёшь невнятное восторженное восклицание, изображая дрожь). – В общем, ты обязана это увидеть! Кое-что там тебя может оттолкнуть, конечно, но…

– Кое-что – это примерно половина сцен, – шепчет мне Женя.

– …но он капец как харизматичен! Местами даже больше, чем я, вот честно.

– Не может быть, – с улыбкой отвечаю я, надеясь, что ирония в моём голосе перекрывает искренность. Я люблю тешить твой эгоцентризм, но тебе ни к чему знать об этом. Садишься полубоком, теперь направляя «пистолет» на меня; в твоих глазах блестит вызов.

– Вот сегодня увидишь! Не будем слушать Шварц – всё равно она сядет с нами смотреть, никуда не денется…

Женя прячет лицо в ладонях, притворяясь, что плачет. Ты мгновенно меняешься в лице: женский плач, пусть и сыгранный в шутку, действует на тебя отрезвляюще.

В тот день я ещё не знаю, что так будет не всегда.

– Шварц, ты чего? – (Подавшись вперёд, кладёшь руку на предплечье Жени. Отвожу взгляд. Если бы я не была уверена, что вы дружите со школы и между вами ничего нет, то через полчаса засобиралась бы домой. Тем более, Женя – явно весьма необычная девушка, а ты таких и ищешь. Редко размениваешься на заурядных бабочек, пополняя свою коллекцию). – Я же шучу. Если хочешь, посмотрим мультик какой-нибудь… Юль, ты смотрела «Валл-И»?