Текст книги "Бог бабочек"

День четвёртый

Дон Жуан

 
В Севилье черны цветы
И тих погребальный звон.
Я знаю: вернёшься ты
До будущих похорон.
 
 
Вернёшься опять в ночи,
Томящийся духотой –
И пусть огонёк свечи
Тебя приведёт к другой,
 
 
И к новой, к ещё одной…
К губам – эти пальцы – в ад,
В больной чернокнижный зной.
Неправый – не виноват.
 
 
И снова по кругу, вскачь:
Дурман – дышать – догореть.
Кто жертва, а кто палач?
Зачем за любовью – смерть?
 
 
Зачем за причастьем – кровь?
Им вина твои горьки.
Солги – полыхай – готовь
Бессонницу за грехи,
 
 
За шпагу и розы – путь
Без имени и конца.
Играй – убегай – вернуть
Нельзя моего лица
 
 
И песен, но слышен зов:
Гори – говори – живи.
В Севилье тебе готов
Сад чёрных цветов – сорви.
 
 
Страдай – искушай – молись,
Пролейся дождём огня,
Низвергнись обратно в высь –
Но не оставляй меня.
 
 
Удар – очищенье – ты.
Бредовый бумажный стон.
В Севилье черны цветы
И тих погребальный звон.
 

– Хочу завтра поехать с тобой в город.

Прерываю нарезание омлета и удивлённо оборачиваюсь. Ты потягиваешь сок, отставив мизинец, – аристократ за завтраком. Ни тени вопросительной интонации; тебе нравится ставить людей перед фактом, но обычно ты делаешь это более шутливо и завуалированно.

– Мм… Хорошо. Купить тебе новый ноутбук?

– Ну. И тебе местную сим-карту. – (Выкладываю омлет на тарелку, и ты сразу набрасываешься на него. Мельком улыбаешься, увидев кусочки лохматой зелени: кажется, тебе и приятно, и чуть смешно моё стремление украшать еду). – Чтобы ты была на связи с мамой не только раз в день с моего телефона… И с Интернетом.

Дую на горячий кофе. Меня всё ещё не тянет возобновлять контакты с внешним миром: как только представляю звонки из университета, немногочисленные сообщения от знакомых из Т. и заказы на перевод, которые придётся отклонить, – меня наполняет раздражённая досада.

Но – что поделать. Даже здесь, в чаше из гор, в твоём уединённом замке, грубую реальность никто не отменял.

– Я за. И погуляем заодно, да? – улыбаюсь. – Я так давно с тобой не гуляла. Целую вечность.

Смотришь на меня со странной пристальностью; усмехаешься.

– Да там особо негде гулять: городишка крошечный и скучный. Ещё и ехать два часа на автобусе… Но хотя бы не деревня! – (Нахмурившись, вытаскиваешь из омлета длинный волос; я виновато ахаю). – Везде теперь эти твои волосы, Тихонова…

– Прости.

– Да хватит уже простикать. На себе их находить приятно… Не говори ничего: приятно, – насмешливо улыбаешься. – На себе или на полу, но не в еде.

Проверяю, крепко ли держится заколка на затылке, и грустно признаю:

– Да, я сильно линяю.

– Мне кажется, у вас, у женщин, такой биологический механизм. – (Расправившись с омлетом, промокаешь губы салфеткой. С тёплой дрожью внутри вспоминаю, как вчера вечером они были испачканы моей помадой: упоительное зрелище). – Пометить свою территорию. Так что линяй, раз приехала. Что уж!..

За твоей самодовольной иронией слишком заметна нежность – как бы ты ни прятал её. Смотрю в окно – на домишки посёлка и солнце, разрывающее серую шаль из туч; во мне теперь ещё светлее, чем там.

– Сегодня у нас ПХД, поэтому вернусь пораньше, – зевнув, сообщаешь ты. – Но, возможно, не приеду на обед. Если что, не пугайся. – (Хорошая новость – плохая новость; очень литературно. Киваю). – Вообще жесть как глупо всё устроено с этим ПХД… Смысла ехать на обед мало, потому что потом возвращаться надо на полтора-два часа, а в эти полтора-два часа почти нечего там уже делать. Вот серьёзно, если бы я сегодня просто остался дома – родина бы ничего не потеряла из-за этого!

Бросив ещё несколько меланхоличных комментариев, одеваешься и зашнуровываешь берцы. Я подаю тебе нужные мелочи – уже увереннее, без страха что-то напутать. Мой лорд уходит руководить крестьянами-солдатами – под его строгим контролем они будут мыть или чинить что-нибудь, подметать дорожки или косить траву. Когда я слушала твои рассказы об армии, многое в них настойчиво напоминало о средневековом феодализме.

Предстоит день без тебя – пускай; зато нам безраздельно принадлежат весь вечер и всё воскресенье.

Нам.

– Ну всё, я пошёл… – вздыхаешь ты возле двери. – А, нет, телефон забыл! Принеси, пожалуйста, Юленька.

Мечтательно порозовев от этого шелковисто-шерстяного, трепетного – Юленька, – бегу в комнату. Увы – экран твоего телефона ещё не погас после уведомлений.

Два сообщения. Я совсем не хочу читать, но взгляд невольно схватывает начало: «Сейчас бы к тебе и…» От Олеси Дроздовой, студентки-активистки с твоего факультета. Знаю, что она домогается тебя с упорством и прямолинейностью тарана; а ты – ты играешь с ней, как всегда. Второе – от православной Марины.

Отвожу глаза и от второго послания, и от концовки первого; к горлу подкатывает саднящий комок. Боль, гнев, омерзение до тошноты – что же со мной? Я не имею права чувствовать всё это. Я должна научиться этим управлять, иначе не смогу служить тебе. Я должна быть готова к тому, что регулярно буду видеть похотливые записки от твоих бабочек – и приносить тебе телефон с ними.

Ведь так?..

Подаю телефон, внимательно разглядывая обои. Ты касаешься моего плеча.

– Ты чего?

– Ничего… Видимо, что-то от поклонниц, – замороженно цежу я.

– Аа… – (Ты с безмятежной ухмылкой смотришь на экран – и убираешь телефон. Что ж, хотя бы не разворачиваешь записки бабочек при мне. Наверное, это стоит рассматривать как привилегию). – Я позвоню перед обедом – скажу, приеду ли. Чтобы ты зря не грела. Ладно?

– Ладно. Спасибо.

– Ну всё, пока-пока!

Закрываю за тобой дверь; на минуту замираю, слушая, как ты спускаешься по лестнице. Меня всё ещё немного трясёт.

Шаги стихают. Отлично. Мне хочется взорвать Землю – но можно и просто вдоволь наплакаться.

* * *

Семь месяцев спустя

В небе висит круглая розовая луна – розовая, потому что вечера становятся светлее и дольше; луна успевает взойти, пока небо ещё не потемнело, и пропитаться зефирными цветами заката. Твой второй отпуск выпал на тревожную весеннюю пору. Наверное, из-за этого в нём так много крови, страшных открытий и больных тайн.

Перед ним ты два месяца не говорил со мной. А потом – потом просто приехал.

Наверное, меня ещё долго не оставят кошмары о тех двух месяцах.

Ветер играет шторами и насквозь продувает мою маленькую бесприютную квартирку. Тебе всегда жарко, поэтому я редко закрываю балкон.

Кутаюсь в кофту, но ветер всё равно пробирает до костей, отвлекая от работы. Третий день я пытаюсь одолеть громоздкий заказ: перевод статьи по педагогике для какого-то престижного американского журнала. Буквы копошатся перед глазами, как назойливые чёрные жуки; мысль в статье не развивается, а топчется на месте, то и дело разливаясь потоками бесполезного терминологического словоблудия. Суть, растянутая на десяток страниц, вполне уложилась бы в пару фраз. Это отчаянно злит меня.

По привычке приникнув к ноутбуку, я сижу на диване, а ты – за моим письменным столом. Кажется, нам обоим неловко: обычно бывает наоборот. Мою неловкость дополняет стыд – не хочу признаваться себе, что чувствую слабые отзвуки раздражения. Полу-животного, инстинктивного раздражения: кто-то другой охотится в моём ареале. Занят мой стол, с которым я срослась каждой жилкой, которому столько ночей отдавала свою чернильную кровь. Возможно ли, что существует настолько моя территория, что даже тебе закрыт туда доступ?..

Смотрю на твою напряжённую спину. Ты во что-то играешь – вроде бы по мотивам «Чужого»: то ли в подземельях, то ли в каких-то мрачных складах массово гибнут склизкие твари, похожие на пауков. Порой азартно вскрикиваешь, ворчишь и материшься сквозь зубы. Экран то и дело зловеще озаряется красным.

Уже завтра ты, скорее всего, бросишь тварей и подземелья на произвол судьбы. Игры быстро надоедают тебе и почти не приносят радости – точно так же, как фильмы, книги и видео-блоги. Когда хоть что-то увлекает тебя, я готова по-детски хлопать в ладоши и пританцовывать, – но это всегда ненадолго.

Видимо, дело отчасти в том, что и я не особенно увлекаю.

– Чем занимаешься? – вдруг спрашиваешь ты.

Чересчур доброжелательный, переслащённый тон. Опасность.

Таким тоном можно цитировать кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!»; но – цитировать с жестокой иронией. Ты впускаешь в голос эти едко-умильные интонации, когда хочешь показать, что в мире что-то не так. И тогда любой обыденный разговор с матерью или бабушкой – в стиле: «Ну, с погодой там у вас как? Здесь вот потеплело. Ветер? Ветер – это да, плохо… Занимаетесь чем? Телевизор, наверное, смотрите? А я вот в магазин сходил, купил сосисок. Вы же мне говорите, что надо есть больше белковой пищи…», – тогда это ленивое бормотание превращается в немой крик о бессмысленности жизни – каждого удара людских сердец.

Я боюсь, когда ты так говоришь.

– Перевожу.

– Серьёзно? – (Поворачиваешься ко мне и недоверчиво щуришься). – Печатаешь быстро-быстро, с небольшими паузами – и это перевод?..

Вздыхаю. Твои подозрительные намёки задевают сильнее, чем задели бы прямые обвинения в том, что я с кем-то переписываюсь за твоей спиной (ещё и в буквальном смысле).

– Статья. – (Демонстрирую тебе экран ноутбука). – О методах преподавания русского языка детям из двуязычных семей. Очень интересно – почитать тебе вслух?

Спокойно. Не язви.

Ты задумчиво покусываешь губу.

– Мм… А браузер показать можешь?

Великолепно.

Стараясь не закипать, открываю вкладки со словарями, онлайн-переводчиком и материалами по педагогике; одним тягучим движением ты оказываешься на диване, чтобы удостовериться во всём лично.

Без паники. Никакой паники. В сущности, мне должно льстить, что мой бог так маниакально ревнует меня – простую смертную.

Должно – но уже давно пугает, а не льстит.

– Ладно… – вскоре произносишь ты. Мне мерещится – или ты скорее разочарован, чем рад?.. – Я подумал, что…

– Знаю. Нет, я не печатаю таким яростным потоком, когда Егор мне пишет про своего очередного парня.

Опять многовато сарказма. Ну и пускай.

Мрачно усмехаешься. Твои глаза темнеют – лес под безумной розовой луной.

– А когда шлёт свои стихи?

– Тем более.

Молча смотришь на меня несколько секунд. Твоя усмешка тает.

– Я сегодня звонил ей.

Снова водружаю на колени ноутбук: его знакомая тяжесть успокаивает. А ещё – позволяет не смотреть на тебя.

– Олесе?

– Да.

– Я догадалась.

– А почему молчишь?

Пожимаю плечами, прикусив щёку изнутри. Короткое предложение без специальных педагогических терминов – так с какой стати я уже в третий раз его перечитываю и не понимаю ни слова?..

– А что говорить? Звонил и звонил. Дело твоё.

– Нет, – хрипло роняешь ты. – Тебе больно, я вижу.

– А это что-то меняет?

Пытаюсь ответить не иронично; попытка проваливается. Значит, скоро ты снова скажешь, что я взращиваю в тебе комплекс вины. Скажешь, может быть, не без оснований: нам двоим уже пора открывать винное производство – но без гроздьев с терпко-красной кровью Христа под тугой тёмной кожицей, без шпалер и цепких лоз в благодатной солнечной долине. Производство вины.

Морщишься, будто у тебя ноют зубы.

– Конечно, не меняет, Юль. Я же эгоист и тиран, и мне на тебя плевать! – (Поднявшись, хватаешь с комода пачку сигарет). – Непонятно только – зачем тогда я отчитываюсь перед тобой, что звонил?

Медленно – очень-очень медленно – выдыхаю и вновь снимаю ноутбук с колен. Детям-билингвам придётся подождать.

– Нам вообще обязательно обсуждать это? Ну, правда, звонил – и…

Ты закуриваешь, глядя в пол. Я потираю виски – в них неприятно отдаёт пульс – и долго не могу подобрать слова. Я должна оправдывать тебя – перед тобой же? Оправдывать бога. Совершенный абсурд. И самое абсурдное – всё, что я скажу сейчас, будет использовано против меня. В конце я непременно выйду виноватой – недооценившей, недосочувствующей, недопонимающей.

Недо-рабыней.

– Что теперь? «Отчитываться» я тебя не просила.

– Это-то и есть самое… Самое. – (Рано щёлкаешь кнопкой на сигарете. Ты редко делаешь так: обычно докуриваешь примерно до половины, а уже потом добавляешь ягодный привкус в дым. Похоже, действительно нервничаешь). – Что не просила… Так ещё мерзее. Дерьмом себя чувствую.

Опускаю глаза. Твои босые ноги на полу почему-то выглядят беззащитными: хочется кутать их в тепло, нежно гладить и целовать каждый палец. И натоптыши от неудобной военной обуви – ты никак не можешь избавиться от них.

Жаль, что вечер движется уже совсем не в ту сторону. Что тебя ведёт мучительная розовая луна.

– Я говорил с ней семь минут, – с непонятным гневом продолжаешь ты. С гневом – на меня? На злополучную влюблённую Олесю? На себя – за то, что попираешь свою гордость?.. – Ровно семь! Могу показать историю звонков.

– Не надо.

– До сих пор не сказал ей, что я в городе. И видеться не собираюсь! – (С вызовом смотришь на меня сквозь дымную вуаль). – Просто подумал, что стыдно ни разу не позвонить. Она тоже переживает за меня.

Тоже?..

Что-то во мне враждебно ощеривается. Тоже – делит с тобой кров, стол и ложе, и молится о тебе – и тебе, и говорит с тобой о твоём и своём отчаянии, и столько лет захлёбывается в море чернил во имя твоё? Тоже?

Впрочем, ты прав. Она тоже твоя бабочка, и я ничем не лучше. Просто небеса по прихоти одарили меня великим счастьем и великой болью, а её – нет.

Но бабочки летят на огонь. Что-то никогда не меняется.

Тушишь сигарету и ещё пристальнее вглядываешься в меня. Вызов перерастает в укоризну.

– И что ты молчишь?

– Не знаю. Мне… не нравится, что ты общаешься с ней, и я не понимаю, зачем, но… Судя по всему, ничего не могу с этим сделать. – (Прочищаю горло. Перед приходом ночи луна за окном постепенно теряет свой кроваво-цветочный оттенок. Наверное, где-то на другом конце города Олеся – с печалью своей тёзки из Куприна – смотрит на ту же луну и гадает, ответишь ли ты на пять или шесть её сообщений. Давно ли и я была в таком же положении?..). – И ещё… Я знаю, что Лиле ты тоже на днях звонил.

Твои пальцы крепче впиваются в край комода – но голос, разумеется, актёрски-спокоен.

– Откуда?

Голову простреливает болью. Вспоминать это и гадко, и – смешно. Словно я рассказываю пошловатую, анекдотическую историю – рассказываю о ком-то другом, а не участвую в ней.

– Когда мы вернулись из кино, ты остался внизу. Сказал, что хочешь позвонить кому-то не при мне – погулять у подъезда… Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что ты не маме и не друзьям звонил, – вымученно улыбаюсь. – А потом… я подавала тебе телефон, и там…

– Было сообщение от неё, – со вздохом заканчиваешь ты. Садишься, утомлённо проводя рукой по лбу. – Вечная история.

– Вечная, – эхом откликаюсь я. – Всегда я не вовремя беру твой телефон.

– И что там было?

– Я не открывала, но было только одно слово. Поэтому нереально не прочитать.

– Какое?

– «Мур».

Ты тихо и грустно смеёшься – а меня передёргивает. Мур. Сладко и чувственно, как медовый месяц эталонно-счастливых молодожёнов из глянцевого журнала – где-нибудь в Париже или на тропических островах.

– Ясно… И ты догадалась, что я звонил именно ей?

– Ну, повторяю: не надо быть Шерлоком Холмсом.

– Да Холмс у тебя уже мастер-классы брать может, Тихонова… – (Теперь твой голос звучит ровнее – как у героя трагедии, обречённо принимающего злой рок). – Лиля сейчас в Якутии, в экспедиции. Да, я звонил ей в тот вечер. Говорили, если не ошибаюсь, одиннадцать минут.

Какая программистская точность. Можно подумать, услышав «пятнадцать» или «тридцать», я резко впала бы в ещё большее отчаяние.

Лилия – одна из твоих бывших девушек; вернее, женщин: она значительно старше нас. Геолог. Ты долго держал (держишь?..) её в том же подвешенном состоянии, в котором сейчас страдает Олеся, – не возвращался, но и не исчезал до конца. Весь прошлый отпуск ты порывался встретиться с ней и «всё объяснить», но объяснение так и не состоялось. Я боюсь раздумывать, почему. Возможно, тебе было стыдно передо мной. А возможно – ты боялся, что при встрече не удержишься и разобьёшь сердце своей рабыне.

Собственно, не в первый раз. И не в последний. Иногда мне кажется, что с каждым годом от моего сердца остаётся всё меньше. Неудивительно: ведь боги подчас питаются людской плотью.

Как время. Как любовь.

Выходит, Лилия в Якутии; цветок в холодах. Далеко – но бабочки летят на огонь отовсюду.

– Понятно.

– И всё? – (Приподнимаешь бровь). – Ничего больше не скажешь? А где истерика, крики? Расцарапанные руки?

– Раз «мур» – ей ты тоже мяукаешь, да?..

Издаёшь диковатый звук – что-то на грани стона досады и сердитого восклицания.

– Нет. Садистка ты, Тихонова!.. Мяукаю я только тебе. – (Решительно берёшь телефон). – Не помню уж, в ответ на что она так написала, но сейчас…

– Да не нужно мне это, – качаю головой. – Нет так нет.

Швыряешь телефон на диван; он долетает почти до стены и замирает – притихшая чёрная птица.

– Ну да, живёшь ты с шалавой! Спалилась шалава! – (Вздрагиваю; ты рывком встаёшь и проходишься по комнате. Кажется, что воздух вокруг тебя трещит и посверкивает молниями). – Один раз призналась, другой – спалилась. И что?!

Если словами можно ударить, то ты это делаешь. Пощёчины переносить проще.

Хотя бы потому, что в пощёчинах есть игра – жестокая, но красивая театральность. А сейчас всё слишком страшно и слишком честно. Ты всегда был честен со мной – без жалости, без иллюзий; не так, как боги с людьми. Мышонок, прячась в траве от совы, тешится природной, неизбывной надеждой на выживание. Я – мышонок, который знает, чем всё закончится.

Знает, но продолжает бежать.

– Я не хочу звать тебя шалавой. Мы говорили об этом тысячу раз. Я не могу… принуждать тебя. И не буду. Ты же постоянно подчёркиваешь, что мы не встречаемся. – (Улыбка – последнее, что соответствует этой фразе в моём сознании. Но я улыбаюсь). – И… Это правда так. Ты ничего мне не должен. Все границы ты проводишь для себя сам. Если… если звонки Олесе и Лиле… – (Звонки из моего дома; нет, нельзя это добавлять). – Если они – в этих границах, то… что я могу сделать?

Кроме того, верность и неверность – категории простые и предельно человеческие. Тёплые, живые, в чём-то примитивные – как огонь в очаге; как будильник, рутинно зовущий с утра на работу. На них держится мир – неоспоримо; но как можно оценивать этими категориями бога?

Как хозяин может предать раба?..

Ты обрушиваешься на стул. Долго молчишь, неподвижным взглядом впиваясь в замершую на паузе игру.

– Знаешь, я… предлагаю всё-таки сменить тему, – выдавливаю я, пробираясь поближе к тебе по зыбкой глади дивана. Ты не оборачиваешься – лишь подавленно опускаешь плечи; ночь и ветер просачиваются в комнату, клубясь вокруг нас облаком тоски. – Меня вот мама сегодня спросила, не приедем ли мы в гости к моим, пока ты в отпуске. На пару дней. Они рано или поздно должны были не сдержаться, да?.. – (Осторожно касаюсь твоего бедра). – Понимаю, что о многом прошу, но… Бабушка тебя заочно обожает. Да и мама хочет наконец-то познакомиться. Они…

Не заканчиваю фразу – потому что ты вытягиваешь пару листов из пачки бумаги, педантично белеющей на уголке моего стола, и шумно сминаешь их в комок. С таким видом, будто они – зло куда опаснее паукообразных тварей.

Сжимаюсь, отпрянув. Неужели всё так плохо? Я слишком наглею?.. Но ведь зимой ты повёз меня погостить к своей семье, в Лешту, и…

– Да я вообще думаю завтра уехать, – тускло произносишь ты. – Тебе нервы треплю, Олесе тоже… Чего мне тут оставаться?

Пощёчины сменяет пинок; на секунду из меня выбивает дыхание. Я сижу на краешке дивана, глупо хватая ртом воздух. Ты по-прежнему не смотришь на меня.

Не плакать. Только не плакать. Устраивать истерику после таких слов – полный идиотизм.

Не плакать удаётся – но я вдруг чувствую то же, что по утрам, когда лежу и бездумно пялюсь в потолок глазами, опухшими от слёз и бессонницы. Пустоту и тупую, монотонную боль внутри. Обычно – в животе или затылке.

То же, что в моменты, когда я теряю тебя, когда ты сам теряешь себя – и я не могу помочь. Точнее, могу, но – один раз из дюжины.

В такие утра я тоже мысленно твержу, что не надо рыдать, ломать и царапать, не надо звонить тебе, чтобы снова послушать гудки. Не надо – потому что во всём этом нет смысла. Надо вставать и существовать дальше – ведь жизнь (отчего-то) не заканчивается на этом. Она вообще никогда не заканчивается – поскольку, как резонно заметил Хайдеггер, сам миг смерти не имеет к нам отношения. В нём нас уже нет. Когда к мышонку приходит смерть, уже нет мышонка.

Быстро, без боли; как уснуть. Встретиться с Морфеюшкой – ты ласково прозвал так бога сновидений.

Помнится, я читала «Бытие и время» Хайдеггера на первом курсе. Тогда ты уже собирал своих бабочек с философским цинизмом, от которого сам страдал; а я – смотрела на это с отнюдь не философской безысходностью.

– Почему?..

Ты закрываешь игру, не сохранившись, и нажимаешь «Завершение работы». Твои пальцы выразительны и сейчас – в них столько обречённости: ты словно не выключаешь ноутбук, а исполняешь реквием на органе.

Реквием по нашим весенним надеждам. По вере мышонка. По розовой луне.

– Потому что я… путаю и тебя, и её. И Лилю, – вздыхаешь. – И других. Всех. Сбиваю с толку. Бесконечно повторяю и тебе, и себе, что ничем тебе не обязан, но всё равно… Чувствую, будто обязан. А мне так не нравится. Я так не хочу.

«Я так не хочу». Какой простой, открытый приговор. Не похоже на твои вечные провокации, перевёртыши и недомолвки.

Не отвечаю на удар. Может, когда-нибудь терпение покинет меня, и, услышав тихое гортанное «не хочу», я потеряю контроль. Может, когда-нибудь – но не сегодня.

Вновь кладу руку тебе на бедро.

– Но зачем уезжать? Я же принимаю это. Не обязан – пусть. Разве тебе со мной плохо?

– Хорошо. Но это неправильно! – (Теперь ты сидишь вполоборота ко мне; твой чёткий профиль кажется отчеканенным на древней монете. Свет от настольной лампы тонко и тоскливо просачивается сквозь пушистость твоих ресниц). – Неправильно, понимаешь? Я… тяну из тебя силы. Питаюсь тобой, как пиявка, ничего не давая взамен. И я знал, что со мной так будет. Тебе это не нужно.

В приступах хандры тебя раздражают споры, особенно – приправленные моим гуманитарным многословием. Однако сегодня придётся рискнуть. Ты не раз грозил мне, что уедешь, но всегда – со злости. В такой кроткой печали – никогда.

Чутьё подсказывает мне, что сейчас всё серьёзнее.

– Ну, во-первых, всё попросту не так. Это же не торговля. Что ты должен «давать», кроме шанса быть с тобой рядом?.. Даже если я иногда на что-нибудь обижаюсь и злюсь – не значит, что должен. А во-вторых – если я люблю тебя, то, видимо, мне это нужно? И я верю, что с Олесей у тебя ничего не было. – (Пока говорю, начинаю искренне смягчаться. Ты смотришь на меня с причудливой смесью скепсиса и слабой надежды). – Меня расстраивает, что ты с ней общаешься, но я точно не умру от горя, правда?.. Вы не так близки.

– Но она хочет меня. Я это знаю. – (Наконец заглядываешь мне в глаза. Это «хочет меня» я слышала от тебя о многих женщинах – то в полу-шутку, то всерьёз, то с откровенным самолюбованием. Сейчас в нём впервые прозвучал – трудно поверить – стыд? Страх?..). – И ты тоже знаешь.

– И что? Пока ты не идёшь навстречу, нас это не касается. И потом… – (С улыбкой поглаживаю тебя по колену. Наклонившись, целую; кожа обжигающе-горячая, как в жару). – Я её понимаю. Как же тебя не хотеть?

Скорбно качаешь головой. Видимо, мой план – свести всё в безобидный домашний юмор – не сработал.

– Не в этом дело. Вы же с ней, по сути, в одинаковой ситуации. Девушки, которые что-то ко мне испытывают… иррационально-сильное. – (Усмехаешься; шарм твоей картавости немного разбавляет сгустившуюся в комнате грусть). – И обеих я… ввожу в заблуждение. Только ты ко мне максимально близко, а она – далеко.

В заблуждение? В одинаковой ситуации?.. Напрягаюсь.

Страшно спрашивать.

Должна спросить. Я всегда хотела и боялась твоих исповедей. Теперь тоже – хочу и боюсь.

– То есть… К ней ты чувствуешь примерно то же самое, что ко мне?

Проводишь рукой по лицу, точно смахивая невидимый пот.

– Нет. Это вообще несопоставимо. Она для меня очень мало значит, а ты… – (Сумрачно улыбаясь, обрываешь себя). – Нет, не буду я это говорить. Нахуя мне лишние проблемы – разбираться потом с твоими надеждами и претензиями? Остановимся на «вообще несопоставимо».

– Ну так, значит…

– Но видишь, к чему мы приходим?! – с горечью перебиваешь ты. – Видишь, какие вопросы ты задаёшь? Логично, что они возникают, и я тебя не виню. Сам бы придрался! Но… Я не могу адекватно ответить. А ты – опять психотерапевт: беседуешь со мной, что-то там объясняешь… Ну не должна же ты быть тут психотерапевтом, Юль! Ненормально это! Я, живя у тебя, звоню какой-то шмаре – и ты должна копаться в том, почему я так поступаю?!

«Ненормально». Забавно слышать это от того, кто не вписывается ни в какие нормы. Что вообще может быть нормального в наших больных заколдованных узах?

И в то же время – я не могу представить ничего более красивого и естественного.

– Послушай, я…

Возле стены звонит твой отвергнутый телефон. Проклятые совпадения.

Ты подходишь к нему почти испуганно. Взглянув на экран, с облегчением объявляешь:

– Володя! Я возьму, ты не против?

– Эмм… – (Озадаченно замираю на пару секунд. Ты интересуешься, не против ли я? Наверное, это всё чары луны). – Нет. Конечно, не против. Передавай привет.

Усевшись, прикладываешь телефон к уху, движением большого босса забрасываешь ногу на ногу – и мгновенно меняешься. Здесь ты расслаблен и в своей стихии. Мгла вечернего леса расступается; изгибы ветвей в лукавом, скрывающем контуры сумраке похожи на твою мягко-насмешливую улыбку.

– Владимир Сергеевич?..

Чтобы не мешать вам и не смущать твоего географа-любителя – прежде робкого, а ныне повзрослевшего и осмелевшего, – я отправляюсь помыть посуду. Володя, как и я, поступил в аспирантуру – и, учитывая технические приоритеты нашего помешанного на прогрессе мира, для него это куда более выгодно, чем для филологов, питающихся нектаром и духовными ценностями. Теперь он исследует что-то загадочное в Швейцарии, в жутковатой близости к адронному коллайдеру, – а в свободное от этого время возится с недавно купленной машиной, смотрит незамысловатые обзоры чего-нибудь незамысловатого на YouTube, помогает со сбором и поеданием фруктов в родной Киргизии, по субботам пьёт пиво и знакомится с девушками в клубах; в общем – просто и весело дружит с жизнью, как любой среднестатистический «нормальный» парень его лет.

Не уезжает служить по контракту в горную деревушку. Не пишет стихи и не мучается бессонницей.

Пока ты в Т., в отпуске, Володя изредка заходит к нам в гости. (Вслух – при тебе или твоих друзьях – я, конечно, говорю «ко мне»; ведь «к нам» – о ужас – может заставить думать, что мы ВСТРЕЧАЕМСЯ). Однажды он пообещал привезти шашлык, рыцарски намереваясь «не утруждать Юлю готовкой», – но вместо этого выгрузил на стол три разных шашлыка, гору картошки фри и несколько салатов. Почему-то это тронуло меня – как и то, что Володя осмеливается с осуждающей, но не злой грубоватостью подшучивать над твоим пьянством. Ты отгораживаешься от разговоров на эту тему: слишком свежая рана, слишком прочная убеждённость в том, что тебя заклеймят, не пытаясь понять; но почему-то – только не с ним. Хотя он совсем не тянет ни на искусного психолога, ни на эталон нравственной чистоты, его шуточки и упрёки ты принимаешь до странности безропотно.

Будто когда-то сам назначил его своим судьёй. Как меня – ангелом и исповедницей, а потом рабыней.

Наверное, в человеке из большой и хлебосольной деревенской семьи – вопреки физике, Швейцарии и соблазнам города, – навсегда остаётся что-то крепкое и солнечное, надёжное в банальности. Что-то здоровое. Володя не мудрец, не святой и даже не твой лучший друг, но, когда ты с ним, мне спокойно. Он – один из немногих – способен удерживать тебя по эту сторону.

– Здравствуйте, Владимир Сергеевич! Да-да, тоже рад Вас слышать. – (Ты говоришь тоном солидно-утомлённых мужчин, хозяев жизни, – тех, что летают бизнес-классом и носят дорогие костюмы. Знаю, что Володя отвечает так же: одна из традиционных фишек вашего общения). – Как поживаете? Ну, отлично, отлично. Я как? Да всё стабильно, по-прежнему. Да, в смысле – страдаю хуйнёй… Ничего не делаю, да-да, Вы совершенно правы. Бухаю ли? Конечно, бухаю – что за вопрос?! – (Разводишь руками, изображая возмущение, – словно Володя стоит перед тобой и видит это). – А Вы как? Как работа, друзья, жена?.. – (Не сдержавшись, хихикаешь). – Ах, ну да, Вы же ещё не женаты. Извините, запамятовал… Что? Завтра? Н-нет… Наверное, нет. Да не то чтобы планы… Но как-то я не настроился. Ну, не хочу просто.

Расправившись с последней сковородой, я выключаю воду. Твоё нетипично долгое молчание под нетипично долгий монолог Володи помогает мне догадаться, о чём речь. Новая попытка вытащить тебя из твоего мизантропического панциря.

– Ну, как тебе сказать… Не хочу, понимаешь? Не надо так. Нет, с Юлей тоже не хочу. Тебе привет от неё, кстати. Да.

– Почему не хочешь? – выдыхаю я шёпотом – одними губами. – Поезжай.

Целишься в меня угрюмым взглядом.

– Нет… Не-ет. Владимир Сергеевич, ну, давайте как-нибудь позже, а? Позвольте мне унылить и оплакивать ушедшую юность, как мне нравится!.. Вы на фильм-то сходили? Мы вот с Юлей тоже недавно были в кино. – (Ненавязчиво, но решительно меняешь тему; мысленно молюсь, чтобы Володя не повёлся. Ведётся). – Нам, в общем, понравилось. Даже Юле понравилось – хоть она и не смотрит обычно такие деградантские штуки… Чего? Считает ли тебя деградантом? – (С усмешкой обращаешься ко мне). – Юля, по-твоему, Володя тупой?.. Говорит, не считает.

Ты беседуешь с «Владимиром Сергеевичем» ещё пару минут. После – кладёшь телефон на стол и издаёшь самый обречённый вздох за вечер.

– Я выпью, ладно?

– Но ты же хотел сегодня не… – (Осекаюсь, увидев твоё лицо – не лицо, а лик несчастнейшего из живущих. Пожалуй, и святые мученики с итальянских картин Ренессанса не смотрят в небеса с такой всеобъемлющей скорбью). – Хорошо, сейчас налью.

Поднося коньяк с колой, гляжу на тебя в молчаливом вопрошании. Ты сначала жадно отпиваешь – и только потом начинаешь говорить. Жадно и много; тревога.

– Зовёт выехать куда-нибудь сегодня или завтра, потусить. С ним и Тёмой. Скорее всего, зацепился за то, что я сам ему ныл: скучно мне в отпуске, сижу, мол, в четырёх стенах… – (Вздыхаешь ещё раз. Морщинки на твоём нахмуренном лбу были бы впору бюстам античных мыслителей). – Вот и донылся.

– Ну, так и?.. – (Тихонько подставляю к твоему локтю тарелку с жизнерадостно розовыми кусочками колбасы. Когда ты пьёшь с закуской, это безопаснее – как для твоего душевного состояния, так и для оплетённого зелёным змием организма. А ещё – для окружающих). – Почему ты не хочешь? И чего так переживать?