Текст книги "Хроника смертельной осени"

– Как, простите? – взмах его ресниц позабавил ее – естественно, он ничего не понимал.

– Базиль неистов во всем – в танце, в любви, в ненависти…

– В какой еще ненависти? – в недоумении воззрился на нее Ксавье. – У Минкуса нет ничего о ненависти… ни у Нуреева, ни у Барышникова – тоже нет. Обормот он, конечно, этот Базиль, но чтобы ненавидеть кого-то…

– Когда вы танцуете партию, тем более, главную, то должны представлять вашего героя не только в предложенных либретто обстоятельствах, а испытывающего чувства, которые по сюжету ему не суждено испытать. Вы должны представить все это и выплеснуть в движении, в пируэте, в арабеске…

– Система Станиславского? – с интересом посмотрел на нее танцовщик. – Но зачем так усложнять?

– Чтоб не застрять в кордебалете, – отрезала Анна, и, не дав ему возразить, заявила: – Итак, мсье Десангр… Ксавье я буду вас называть с завтрашнего дня, когда посмотрю ваши бумаги… Считайте, мы договорились. Можете приходить завтра к одиннадцати утра. И учтите – вы будете заняты до пяти вечера. У вас есть еще возможность передумать.

– Я не передумаю, – Ксавье поднял с пола рюкзак, – вы никогда не пожалеете, что согласились, мадам.

– Зовите меня Анна, – чуть улыбнулась она. – С завтрашнего дня.

Он ушел, а она, встав к станку и механически отрабатывая очередные плие и арабески, путалась в собственных мыслях – правильно ли она поступила, позволив себе эксплуатировать юношу, и правильно ли делает, что по-прежнему не позволяет приблизиться к себе тем, кто так дорог ей – ни одному из них?..

Выйдя из служебного подъезда на бульвар Осман, Ксавье Десангр достал из нагрудного кармана пиджака телефон. Он ждал ответа всего лишь мгновение, а когда на том конце отозвались, произнес только одну фразу. Он пересек дорогу, сел на стоянке в такси и попросил отвезти его на Левый берег, в район Монпарнаса. Там он поднялся в мансарду, окнами выходящую прямо на старинное городское кладбище. Бросив в угол рюкзак, скинув мокасины и аккуратно повесив дорогой пиджак на плечики, с удовольствием растянулся на расшатанном диване. Пружины жалобно застонали, и девушка, спавшая на том же диване, проснулась и потянулась к нему.

– Милый, ты пришел, я так соскучилась…

– Я устал, Хлоя, – он отвел от себя ее руки. – Мне надо отдохнуть, вечером спектакль.

Девушка перестала улыбаться.

– А где ты был?

– Не твое дело, – раздраженно ответил он и отвернулся от нее. – Не приставай ко мне. Я должен поспать хотя бы пару часов. А ты поесть приготовь.

– Ты же не ешь перед спектаклем, – удивилась Хлоя и начала возиться на кухне, взбивать яйца для омлета и варить спаржу.

Он демонстративно накрыл голову подушкой. Спать ему вовсе не хотелось. Есть тоже. Хотелось остаться наедине со своими мыслями и сладким воспоминанием – как он сидел напротив белокурой дивы, как она смотрела на него, как он танцевал для нее…

В его памяти возникли прозрачные глаза в пол-лица, тонкие черты в ореоле светлых волос, изящные запястья, которые так хотелось обхватить пальцами и сжать… Так сильно, как это только возможно – тогда она скинет эту высокомерную маску, и он услышит… Что же он услышит? При мысли, что уже завтра он будет держать ее в руках, Ксавье чувствовал невероятное возбуждение – сродни тому, какое он ощутил, впервые выйдя в заглавной партии на сцену. Завтра… уже завтра….

Лиза

«Именем Российской Федерации, Шацкого Игоря Николаевича и Творожникова Павла Сергеевича по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьями 131 и 111 Уголовного Кодекса Российской Федерации, оправдать, в связи с отсутствием состава преступления…»

Лестница на пятый этаж «хрущевки» казалась бесконечной лестницей в ад. Майя, с трудом одолевала ступеньки, волоча ватные ноги, и подыскивала слова, которые сейчас скажет пятнадцатилетней дочери, прикованной к инвалидному креслу. На оглашение приговора она девочку не взяла, опасаясь, что та не выдержит такой вопиющей несправедливости – все заранее понимали, что оба мерзавца выйдут сухими из воды. Денежный поток, излившийся на судью, прокурора и свидетелей был настолько щедр, что не оставалось никаких сомнений в приговоре. Перед глазами Майи стояли сытые и довольные морды оправданных, не проведших в СИЗО и суток. Ее сердце разрывало отчаяние и ощущение собственного бессилия. Когда она доползла до пятого этажа, то, измученная, опустилась на ступеньку и заплакала.

В девяносто седьмом году Майя осталась одна с годовалой дочерью на руках, и все благодаря ненасытному чудовищу, именуемому Государством, которое ну никак не могло прожить без той страшной войны на Северном Кавказе. Все, что она получила от щедрого чудовища за героическую гибель мужа, молодого лейтенанта-ракетчика – мизерную пенсию и призрачные обещания неких льгот, которыми так и не смогла воспользоваться – всегда находились какие-то препятствия. Постепенно Майя привыкла рассчитывать только на себя и ни у кого ничего не просить. И все, в общем, было налажено в их небогатой, но мирной жизни, если б три месяца назад подружка не пригласила Лизу на день рождения, который ее состоятельные родители почему-то решили отмечать в ночном клубе. Майя с неспокойным сердцем отпустила дочь на вечеринку, строго-настрого приказав позвонить, когда та соберется домой.

И Майе действительно позвонили. Только позвонили ей из приемного покоя больницы, куда Лизу отвез дежурный полицейский патруль. Ее нашли в сквере, в изорванной одежде, с выбитыми зубами, всю в крови и синяках. Стоял октябрь с его ночными заморозками, и если б патруль нашел ее на час позже, девочка умерла бы от переохлаждения.

Насильников задержали на следующее утро. Приятели Лизиной подружки, Паша и Игорек, молодые лбы по восемнадцать лет каждый, вызвавшись проводить Лизу домой после вечеринки, завели девушку в сквер поглубже и там надругались над ней. Они долго мучили ее, а когда та потеряла сознание, бросили умирать.

Но Лиза ненадолго пришла в себя и сумела подползти поближе к аллее – там ее и нашел патруль… Сначала они подумали, что девочка мертва и вызвали скорую – «на труп». Но потом, нащупав еле заметный пульс, один из полицейских закутал ее в свою куртку и немедленно отвез в ближайшую больницу…

Все сделали вовремя – и Лиза осталась жива. Но в коридоре суда парень, спасший Лизу, признался Майе: на него давят. Он должен заявить, что девочка была пьяна, когда ее нашли в темной аллее сквера. А Лиза не пила – вообще. Ее мутило от одного запаха спиртного. Но это не помешало дежурному врачу заявить, что она находилась в состоянии сильного алкогольного опьянения и даже предоставить выписку из карты, где сие черным по белому было написано. Врач этот опускал глаза, встречаясь взглядом с Майей, но в суд приехал на новенькой машине. И оказалось в результате, что Лиза – законченная алкоголичка, Паша и Игорек тусили совершенно в другом месте, а Майя требовала с их семей денег, чтобы отказаться от обвинения…

Слезы ярости текли по ее лицу, а в голове бушевали самые черные мысли. Майя думала – если она все так оставит, то сама не сможет с этим жить, а как будет жить Лиза? Сейчас ее девочка молчит, уставившись в одну точку. Единственный раз ее отвезли для дачи показаний в суд – и чем все кончилось? Увидев насильников, она забилась в истерике. Накачанная успокоительным, Лиза все же дала показания, прозвучавшие невразумительно и невнятно – она словно через силу выталкивала из себя спутанные и туманные фразы. Адвокаты подсудимых воспользовались этим и добились оправдательного приговора…

– Я сама их прикончу, – прошептала Майя. Ненависть скрутила ее, и дыхание стало хриплым. – Я это так не оставлю, я сама их прикончу, ублюдков.

– Сядешь, – услышала она голос.

– О господи! – охнула Майя, оглядываясь. Она никого не видела, но остро ощущала чье-то присутствие. – Кто здесь? – проговорила она громко.

– Неважно, кто, – голос звучал тихо, но очень уверенно. – Какая тебе разница, кто я?

– Что вам надо? – Майя привстала со ступеньки. – У меня ничего нет.

– Прям таки и нет? Я знаю совершенно точно, что у тебя есть дочь. И ты должна о ней думать.

– Какое вам дело до моей дочери, – разрыдалась Майя. – Вообще, какое кому дело до нас?..

– Ты ошибаешься, – мягко возразил голос. – Нам есть дело, – голос выделил слово «нам».

– Кому это – вам? – продолжала рыдать Майя.

– Во-первых, если хочешь что-то услышать, прекрати реветь, – строго сказал голос. – Иначе смысла нет продолжать. Ты все равно не слушаешь.

– Зачем мне вас слушать, – Майя всхлипнула, но полезла в сумку за платком, чтобы вытереть слезы и высморкаться. Хотя почему она должна повиноваться этому таинственному голосу, обладателя которого она не видит, и, судя по всему, не увидит? Она привстала и заглянула в межлестничный пролет – никого. Тогда она повернулась и посмотрела назад – решетчатая дверь на крышу и на ней – небольшой, но надежный замок.

– Напрасные старания, – снова услышала она голос, но в нем не прозвучало насмешки. Вообще, он был крайне серьезен – с первых фраз.

– Итак, ты готова со мной поговорить?

– Зачем? – в недоумении спросила Майя. – Мне некогда, у меня дочь больная дома.

– Знаю я все про твою дочь. Она подождет. Как бы ей вообще без матери не остаться. Мы все слышали, что ты тут плела про то, что убьешь их сама.

– Какое вам дело? – возмутилась Майя. – Подслушиваете здесь и ничего не знаете!

– Мы все знаем, – ответил голос, проигнорировав ее слова о подслушивании, – Мы в высшей мере внимательно следили за процессом.

– Кто это – вы? – раздраженно спросила Майя.

– Органы возмездия, – серьезно сказал голос.

– Кто? – растерянно переспросила Майя. – Органы чего?

– Возмездия, – спокойно повторил голос. – Что непонятного? Мы согласны с тобой, что совершена чудовищная несправедливость, и так оставлять все нельзя. Они должны поплатиться. И они, если ты хочешь, поплатятся.

– Что значит – если я хочу?

– А то и значит – если захочешь, чтобы все осталось, как есть – мы не будем вмешиваться. В таких делах все решает только воля потерпевшей. В идеале, мы должны спросить у твоей дочери, чего хочет она. Но мы считаем, ты имеешь право решить за нее – девочка больна и неадекватна. Она может принять неправильное решение. Ты тоже можешь – но тебе мы можем объяснить. И можем тебя остановить.

– Остановить меня? – в ярости задохнулась Майя. – Только попробуйте! Я убью их собственными руками!

– Конечно, – согласился голос. – Но есть нюансы.

– Какие еще нюансы?.. – проворчала Майя.

– Нюанс первый – у тебя есть оружие? Нет? И как ты собираешься их убивать? До них не так просто добраться.

– Я – доберусь.

– Допустим, – голос не стал спорить, а продолжил: – Нюанс второй – ты, после того, как, предположительно, убьешь одного, будешь сразу же арестована и до второго уже не доберешься.

Майя молчала, соображая, потом процедила: – Отсижу за первого, убью второго.

– Понятно, – голос вздохнул. – Тогда нюанс третий – что будет с твоей дочерью, когда тебя посадят?

Вот на это сказать было нечего. Обе бабушки уже умерли, дедушки отсутствовали изначально – и она, и ее муж воспитывались в неполных семьях. Других родственников у них не было. Значит, голос прав – Лизу ждет детский дом и крест на всей жизни. Она почувствовала, как снова закипают слезы, и опустила голову на колени.

– Есть еще одно обстоятельство, – мягко продолжал ее невидимый собеседник. – Их отправляют учиться в Англию. Ты поедешь за ними?

– Как?.. – растерялась Майя, – Но как же…

Она снова разрыдалась: – Что же мне делать? Я не смогу жить, зная, что эти уроды живут и горя не знают…

– Они узнают горе, – пообещал голос. – Разреши нам наказать их.

– Наказать – как? – спросила Майя, захлебываясь слезами. – Убить их?

– О нет… – голос снова стал строг, – они не совершили убийства, поэтому не могут быть повинны смерти. Но остальное – что угодно.

– А что угодно – это что? – пролепетала Майя.

– Ну, не знаю… Хочешь, мы их кастрируем? Обоих?

– Хочу… – как зачарованная, протянула Майя. – Правда, можно?

– Конечно, почему нет?

Майя набрала побольше воздуха: – А можно… сделать с ними то же, что они сделали с Лизой?

– Око за око? – откликнулся голос. – Да без проблем.

– А когда? – спросила Майя, затаив дыхание.

– Тогда, когда они будут достаточно далеко от твоей семьи – тебе необходимо безукоризненное алиби. Итак, четко подтверди свое желание – ты хочешь, чтобы их избили, изнасиловали, изуродовали и бросили умирать? А дальше – уж как им повезет.

– Да, – прошептала Майя. – Это именно то, чего я хочу.

– Принято, – услышала она в ответ. – Теперь иди домой и постарайся утешить дочь. Сиди тихо, не подавай никаких апелляций, все равно толку от них не будет. Пусть думают, что им все сошло с рук. Мало сволочам не покажется, клянусь тебе.

– А как я узнаю… – начала Майя, но голос не дал ей закончить.

– Обязательно узнаешь, только имей терпение. Если пропустишь в газетах – к тебе обязательно придут проверять алиби. Оно будет идеальное, не волнуйся. Вот еще что… Спустись сейчас к почтовому ящику – там лежит конверт с банковской картой на твое имя. Сумма небольшая, но достаточная, чтобы поставить девочку на ноги.

Майя была так ошеломлена, что даже не успела выдавить «спасибо».

– Кто вы? – прошептала она, но никто не откликнулся. Пару минут она сидела, не двигаясь, приходя в себя, размышляя, не сон ли это. А потом опрометью помчалась вниз по лестнице. Долго не могла попасть ключом в замок почтового ящика. Потеряв терпение, Майя рванула дверцу на себя. На пол выпал длинный белый банковский конверт. Неловкими руками женщина вскрыла его и опустилась на заплеванный пол, прижимая конверт к себе и не понимая – спит ли она, или все происходит наяву…

Конец апреля 2012 года, Париж

До начала занятий в Гарнье оставалось еще пара часов, и Анна решила посмотреть почту – нет ли писем от Катрин. Приглашение от Мити на ужин в будущую пятницу, пара рассылок из интернет-магазинов, торгующих балетной одеждой и обувью, и одно письмо, отправленное с незнакомого адреса с темой – TANGOFDEATH[81]81
  Tango of death – Танго смерти (англ).


[Закрыть]. «Это что еще за ужасы», – подумала Анна, но письмо все же открыла. Оно оказалось пустым, если не считать прикрепленного музыкального файла. Она кликнула на «Прослушать»…

Последний аккорд прозвенел и затих в тишине квартиры. Несколько минут она сидела на краешке стула, в неудобной позе, опершись локтями о стол, оглушенная и потрясенная…

– Что это? – прошептала она. – Что это может быть… Tango of death… Танго смерти?..

Она снова нажала на «Прослушать» и, не в силах сдержать переполнявшие ее эмоции, после нескольких тактов вскочила с места, расправила руки-крылья, взмахнула ими и полетела по комнате, застывая в причудливых арабесках. Падая на пол, изломившись, подобно раненой птице, или вытягиваясь на пальцах ввысь, словно пытаясь оторваться от пола, она танцевала под эту музыку, словно под биение собственного сердца, содрогавшегося в катарсисе смерти…

– Прекрати!!! – пронзительный вопль вернул ее на землю. Остановившись, Анна натолкнулась взглядом на Жики, застывшую на пороге гостиной. Лицо старой тангеры было перекошено гневом, а глаза метали молнии.

– Ты что делаешь? – Жики понизила голос, но взор ее был все так же страшен. Рукой она держалась о дверной косяк, казалось, чтобы не упасть.

– Я? – Анна восстанавливала дыхание. – Я танцую…

– Ты сошла с ума… – прошептала тангера. – Под эту музыку нельзя танцевать.

– Что? – удивилась Анна. – Почему? Танцевать можно подо все.

– Нет, – отрезала Жики. – Под эту музыку пытали и убивали людей.

– Что? – опешила Анна. – О чем ты говоришь? Еще один маньяк?

– Маньяк? – тангера горько усмехнулась. – Можно сказать и так. Упрощенно.

– Упрощенно? – недоумевала Анна, – Не понимаю.

– Видно, ты и правда не знала, – произнесла Жики чуть свысока. – И это тебя извиняет.

– Так может, ты мне объяснишь?..

– Конечно, – Жики устало опустилась в кресло. – Только налей мне выпить, детка, коньяку. И побольше.

Анна налила ей коньяка из хрустального графина на консольном столике. Тангера сделала жадный глоток и прикрыла морщинистые веки.

– Откуда взялась эта музыка? – спросила она. – Долгие годы ее ноты считались утраченными.

– Прислали по электронной почте, – ответила Анна. – Но я не знаю, кто.

– Это враг, – тангера пожевала губами и глотнула еще. – Если тебе прислали «Танго смерти» и не объяснили суть, то это мог сделать только враг. Враг опасный.

– У меня нет врагов, – прошептала Анна. – И никогда не было.

– Да? – удивилась тангера. – А маньяк?

– Рыков? – покачала Анна головой. – Он убит.

– Да… – тангера задумчиво кивнула. – Убит, это правда…

– Ты не о том говоришь, – Анна взяла скамеечку и села в ногах у Жики. – Ты обещала…

– Да, конечно, – но тангера, казалось, колебалась. Наконец она спросила:

– Ты никогда не задумывалась, почему я всегда, даже летом, ношу одежду с длинными рукавами?

Ее вопрос привел Анну в замешательство:

– Ну, я не знаю, может, ты считаешь, что…

– Мои дряхлые руки – малоприятное зрелище для окружающих? – грустно усмехнулась Жики. – Нет… Я покажу тебе, – она отвернула левый рукав трикотажного платья и протянула руку Анне – тыльной стороной вниз. Чуть выше запястья на сморщенной коже Анна увидела синий шестизначный номер.

– Что это? – ахнула Анна.

– А ты не знаешь? – удивилась Жики.

– Знаю, конечно, – Анна расширенными глазами смотрела на ее руку, а потом осторожно провела пальцем по ее запястью. – Ты была… в концлагере?

Тангера кивнула.

– Ты не рассказывала, – Анна не могла скрыть, насколько она потрясена. – Почему ты мне не рассказывала?

– Не самое приятное воспоминание, чтобы им делиться. Но видимо, пришло время. Я тебе расскажу…

– Я родилась в Буэнос-Айресе в 1930 году. Моя мать, Ракель Перейра, аргентинская еврейка, вышла замуж за моего отца – немецкого инженера, приехавшего работать по контракту на строительство сталелитейного завода. Она была красавицей, моя мама – и звездой аргентинского танго. Ее встречали не только на балах, но и в самых темных, глухих трущобах – «вижьях», где она сама училась у танцовщиц – чаще всего, проституток. Их называли «la guardia vieja» – «старая гвардия». Да… Отец увидел маму на светском рауте – она танцевала с профессиональными тангерос, которых приглашали, чтобы придать вечеринке блеск. Высокая, гибкая, в черном полупрозрачном платье – он не мог оторвать от нее взгляд. «Кто это?» – спросил он у своего компаньона. «Сеньорита Перейра, – ответил тот, – наша estrella del tango[82]82
  Наша звезда танго (исп).


[Закрыть]. Не облизывайся – она никого к себе не подпускает». Но папа уже направлялся к ней. «Я не умею так танцевать, – сказал он, зачарованно глядя в ее черные глаза, – но отдам жизнь, чтобы вы меня научили». «Это слишком дорогая цена», – засмеялась она. «Возьмите меня за руку, и я пойду за вами на край света», – пробормотал отец. Они поженились спустя несколько недель, хотя вся его родня восстала против. Когда мне исполнилось четыре года, контракт закончился, и мы всей семьей уехали в Германию.

Мой отец происходил из прекрасной семьи – младший сын барона фон Арденна – известного рода земли Нижняя Саксония. Я – урожденная фон Арденн. И последняя, если не считать моих детей…

Мы приехали в Германию в тридцать четвертом, спустя год после того, как нацисты победили на выборах. Нового рейхсканцлера[83]83
  Адольфа Гитлера.


[Закрыть] никто всерьез тогда не воспринимал. Аристократия над ним посмеивалась. Несмотря на невероятное высокомерие семейки фон Арденн, все они находились в оппозиции к нацистам. И постепенно начали исчезать в лагерях… Когда в лагерь попал глава семьи – барон Клаус, отец отправил мою мать и меня в Париж. А сам уехать не успел.

Хорошо помню, как рыдала мама, когда нам сообщили, что отец в концлагере. Все имущество конфисковали, осталось только то, что она смогла увезти с собой – немного денег и драгоценности, тоже не бог весть сколько. Мама кое-что продала и открыла школу танго на Монмартре, поэтому этот район мне родной с раннего детства… Я почти весь день проводила в школе танго, где мама вела занятия. Тогда весь Париж танцевал танго: на светских soirées[84]84
  Вечеринки (фр).


[Закрыть], на балах, в кабаре. Даже на улицах. Прямо на набережных заводили патефон, или садился аккордеонист – люди останавливались и танцевали. Так что клиентов было хоть отбавляй, и школа процветала.

Жизнь наша стала относительно благополучной, только мама плакала ночами, тоскуя по отцу. Но когда началась война, понятно, всем стало не до танго. Париж изменился до неузнаваемости – есть было нечего, процветал черный рынок, электричество то и дело отключали, метро работало с перебоями. У парижан потухли глаза, все ждали катастрофы. Евреи бежали, кто мог, в Америку… А мама словно забыла, что она еврейка. Она выступала под своей девичьей фамилией Перейра, и ее все считали испанкой, а она никого не разубеждала.

Все рухнуло окончательно, в июне сорокового, когда немцы оккупировали Париж. Город окрасился в красно-бело-черный цвет. До сих пор помню огромные флаги со свастикой, висевшие на здании комендатуры, на Риволи… Комендантский час, облавы… Немцев не проведешь – они все же докопались до сути. В один прекрасный день, в середине сорок второго года[85]85
  16 июля 1942 года в Париже произошла антисемитская облава, которой нацисты дали циничное название «Весенний ветер» – Париж был очищен от евреев.


[Закрыть], за нами приехала машина с двумя эсэсовцами, и они, дав нам пятнадцать минут на то, чтобы похватать самое необходимое, увезли маму и меня на сборный пункт. Оттуда нас отправили в концентрационный лагерь на бывшей границе Франции и Германии. По масштабу ему было не сравниться с Равенсбрюком или Дахау – всего несколько десятков бараков. Но порядки, царившие там, мало отличались от порядков в крупных концлагерях. Лагерь был обнесен каменной стеной, посыпанной битым стеклом, части лагеря разделялись двумя рядами колючей проволоки, По периметру торчали сторожевые вышки. Заправлял всем начальник лагеря – штурмбанфюрер СС Альфред Вильке – белобрысый, тощий, злой, как голодная собака. Он и его два приятеля – гауптштурмфюрер СС Айсс и лагерный доктор Грюнвиг – вместе пили шнапс.

Они начинали пить в середине дня и к вечерней поверке напивались совершенно, и их всегда тянуло на подвиги. Одним из самых любимых их развлечений – была стрельба по живым мишеням. Заключенного выпускали на аппель-плац перед комендатурой и стреляли на поражение. Раненого относили в лазарет и оставляли там без медицинской помощи. Обычно ослабленный голодом организм сдавался спустя двое или трое суток, и человек умирал в мучительной агонии. Как только он испускал дух, назначались следующие стрельбы.

Зимой эта троица развлекалась по-другому. Любимым занятием было выставить заключенного, а еще лучше – заключенную – на мороз. Без одежды. И держать пари – сколько бедняга продержится. Как правило, пари выигрывал доктор.

Доктор Грюнвиг… – лицо Жики исказило яростью. – Увидев этого человека, тебе и в голову бы не пришло, какое это чудовище. Он был высокий, светловолосый, с тонкими чертами лица – настоящий die blonde Bestie[86]86
  Белокурая бестия (нем).


[Закрыть]. При этом его обуревала жажда научной славы – он мнил себя великим врачом, исследователем. Он оборудовал целую лабораторию, ставил опыты над маленькими детьми. Ни один малыш не выжил.

Была еще одна забава, которую эти сволочи не выставляли напоказ. Если б их начальство прознало об этом развлечении, несомненно, все трое бы загремели прямиком на восточный фронт. Под покровом ночи, когда лагерь засыпал, и бодрствовали только солдаты на сторожевых вышках, из женского барака, из того, где содержались женщины из Западной Европы – немки, француженки, итальянки, испанки – выбирали самую красивую, вернее, сохранившую остатки былой красоты. Frau Aufseherin, надзирательница, приводила ее в порядок, отправляла в баню, к парикмахеру, давала лишнюю порцию еды. А потом сопровождала в комендатуру.

Чаще всего несчастная не возвращалась, и ее больше никто не видел. Иногда появлялась под утро, страшная, словно призрак, вся в синяках, с мертвыми глазами, еле переставляя ноги, держа ломоть клеклого хлеба… Бедная моя мама – первый раз побывав в комендатуре, она принесла хлеб, чтобы подкормить меня – я была похожа на скелет, в чем душа держалась. Но во второй раз она не вернулась. Я ее долго ждала, бегала и заглядывала в окна серого дома, в который ее увели, пока меня не шуганул оттуда какой-то эсэсовец. Вот так я полностью осиротела…

В середине сорок третьего Вильке куда-то уехал – он отсутствовал долго, поговаривали, что он сопровождал начальство СС в инспекционной поездке. Потом вернулся, и мы видели, как он взахлеб рассказывал Айссу и доктору о своих впечатлениях. А потом по баракам прошли надзиратели и отобрали музыкантов – в основном, конечно, евреев. Прошел слух, что в каком-то из лагерей (потом я узнала, что это лагерь на Украине, в Советском Союзе[87]87
  Речь идет о лагере Яновский, на Западной Украине.


[Закрыть]) Вильке услышал оркестр из заключенных, профессиональных музыкантов. Решив, что подведомственный ему лагерь ничем не хуже, он собрал настоящий оркестр, привез откуда-то инструменты и даже выделил музыкантам отдельный барак для репетиций. А еще он привез ноты страшной, чарующей мелодии, под которую, как потом оказалось, в том лагере на Украине пытали и вешали заключенных – танго, то самое, под которое ты сейчас танцевала…

– Боже мой, – побледнела Анна. – Я же не знала. Эта музыка завораживает – у нее невероятная, жуткая энергетика… Если б я знала, Жики! Я никогда бы не стала ее танцевать.

– Конечно, не стала бы, – слабо улыбнулась Жики, погладив Анну по руке. – Но это еще не все.

– Не все? – спросила Анна. – Тебе, наверно, трудно все это вспоминать…

– Мне страшно это вспоминать, – кивнула Жики. – Но я хочу тебе рассказать. Время пришло.

…Однажды я шла по лагерному аппель-плацу. В тот замечательный летний день, как ни странно, у меня было хорошее настроение – много ли нужно в ранней юности для хорошего настроения? Я что-то напевала и пританцовывала – танго у меня в крови. И угораздило же меня попасться на глаза Айссу. Он прохаживался там и наблюдал, как заключенные метут плац и, наткнувшись взглядом на меня, поманил пальцем. Я подошла, и он погладил меня по голове. Мои волосы отросли до плеч, и, хотя хорошенькой меня трудно назвать, тогда я была юной свежей девочкой, несмотря на недоедание и худобу, у меня уже округлились формы, появилась небольшая грудь, и все это Айсс умудрился разглядеть под лагерной робой. Он увидел на моей куртке нашивку «F» – что значило «Française». Вернее, «Französin».

– Француженка? – удивилась Анна. – Они не знали, что ты еврейка?

– Назови это чудом или удачей… Когда нас везли в лагерь, в одном вагоне с нами ехала женщина с дочкой моих лет, из Лиона. Обе были больны и умерли в дороге. Мама назвалась ее именем – Адель Ришар. Так мы стали француженками. Поэтому Айсс заговорил со мной по-французски – плохо, с чудовищным акцентом.

– Что ты тут танцевала? – спросил он.

– Танго, – наивно ответила я, и тут он обхватил мою талию, зажал ладошку в своей ручище и, прижавшись мордой к моей щеке, поволок по плацу, вероятно, воображая, что он танцует танго…

– Ausgezeichnet, meine Kleine[88]88
  Отлично, малышка (нем).


[Закрыть], – он отпустил меня спустя несколько минут и ласково потрепал по лицу. Я побежала от него со всех ног, оттираясь от вонючего пота. В бараке я рассказала одной из девушек, что со мной произошло. Та встревоженно посоветовала мне держаться подальше от плаца. Девушку звали Моник Гризар, и она знала, о чем говорила. Ее сестра Мадлен сгинула в комендатуре, куда ее увели однажды ночью.

Но улизнуть мне не удалось. Вечером того же дня за мной пришла надзирательница. Моник пыталась спрятать меня под нарами. Но Aufseherin нашла меня там, выволокла на свет божий и отвела в баню. Потом собственноручно причесала, дала чистую одежду: юбку с блузкой, туфли на высоких каблуках и даже чулки с поясом. А потом отвела меня в комендатуру…

– Какой ужас… – прошептала Анна. – Не может быть…

– Почему ж не может быть? – вздохнула дива. – Я была всего лишь девочкой тринадцати лет – одной из многих. Ничем не отличалась от других. Хочешь знать, что было дальше?

– Нет, не хочу, – Анна внутренне отказывалась верить в то, что слышит. – Но ты должна рассказать.

– Можешь представить, как я испугалась, когда надзирательница втолкнула меня, на дрожащих тощеньких ножках, в офицерскую столовую. Я увидела их троих – полуодетых, навеселе, за накрытым столом. Но больше всего меня испугали сидящие в углу несколько музыкантов – не весь наш оркестр, разумеется, а человек пять или шесть – три скрипача, виолончелист и еще кто-то, не помню… Они сидели лицом в угол и не видели происходящего, могли только слышать смех эсэсовцев и мои крики. Но, видимо, им под страхом смерти приказали не оборачиваться. Жуткое танго звучало, не замолкая ни на минуту…

– Деточка, я избавлю тебя от деталей. Они очевидны. Ближе к утру меня в беспамятстве отволокли обратно в барак. Очнувшись, я увидела над собой лицо Моник. Она плакала от гнева и жалости. Я пролежала в горячке почти месяц и выжила только благодаря ей – она таскала для меня лекарства из лазарета и прятала от надзирательницы. Моник я обязана жизнью.

Анна схватила руку старой тангеры, и приложила к щеке:

– Как ты смогла пережить все это?

Губы Жики дрогнули: – Детская психика гибкая, но у всего есть предел. Я долго приходила в себя, шарахалась от мужчин – не только от эсэсовцев, но даже от заключенных. А когда нас освободили американцы в сорок четвертом, Моник искала меня по всему лагерю и нашла на кухне, в большой кастрюле – я туда спряталась, увидев жизнерадостную ораву в военной форме.

– А эти? – спросила Анна.

– Эти? – нахмурилась Жики. – Ах, эти! Ты про Вильке и его компанию? Это отдельная история. Они сбежали. Их объявили в международный розыск как военных преступников – но они как сквозь землю провалились.

– И остались безнаказанными? – гневно спросила Анна. – Нет в мире справедливости!

Взгляд Жики, устремленный на молодую женщину, стал внимательным и цепким.

– Да, справедливости нет, – уронила она, – но есть Божий суд. И возмездие.

– Что это значит? – спросила Анна.

– Попробую рассказать тебе, – задумчиво произнесла Жики. – Ты поймешь.

Их нашли в середине пятидесятых. Айсс обосновался в Австралии под чужим именем, преподавал немецкий язык в крупном университете. А его приятель Вильке в той же Австралии завел овцеводческую ферму и слыл добрейшей души человеком – соседи на него молились. Он женился и к тому моменту как его нашли, обзавелся тремя дочками. В пятьдесят девятом в Париже состоялся суд. Они явились, каждый с армией адвокатов, и начался процесс, который длился почти год.

– И что?

– Ничего, – отозвалась Жики. – Их оправдали.

– Как такое может быть? – поразилась Анна. – Возможно ли такое в цивилизованной стране?

– Возможно! – помрачнела тангера. – Еще как! В то время коллаборационисты[89]89
  Французы, сотрудничавшие с нацистским режимом в ходе оккупации во время Второй мировой войны. После войны коллаборационизм квалифицировался уголовным законодательством как преступление против своего государства.


[Закрыть] повылезали из всех щелей и начали обосновываться на ведущих постах – Шарль закрыл на все глаза.