Текст книги "Время Волка"

Лёня ушам своим не поверил. Абонемент, значит?

– А вы любите оперетту? Меня, кстати, Мария зовут.

– Ле-еонид. – Лёня осторожно пожал протянутую руку, не зная, что ещё с ней делать.

Барышня засмеялась.

– Голос у вас знакомый и манера говорить. Мы где-то встречались?

Лёня не успел придумать, что сказать, но девушка и не ждала ответа, её уже волновало другое:

– Вы в буфет? Пойдёмте вместе! Так скучно ходить в оперетту одной, но вы ведь понимаете, среди мужчин так редко встречаются ценители настоящего искусства. А вы заядлый театрал?

– Не со-овсем…

Лёнино «не совсем» относилось и к театру, и к буфету, но деваться было некуда, он повёл даму по коридору в том же направлении, куда двигалась толпа, послушно занял очередь у буфетной стойки, размышляя, сколько у него денег. На бутерброды с колбасой и лимонад хватало. Но, наверное, девушку надо угощать кофе и пирожными?

– Я буду эклер, – пропела ему на ухо Мария.

Пришлось взять ей пирожное и кофе, а себе газировки.

– Не лю-юблю сла-адкое, – соврал он.

– Так вы часто ходите в театр?

Лёня на всякий случай кивнул, рассматривая собеседницу и тщательно избегая слишком большого выреза её платья. Она ведь замужем? Кольца на пальце нет. Но кто тогда тот инженер Гена, с которым она была в тот вечер? Сколько же ей лет? Двадцать? Двадцать два? Мария наклонялась к его уху, чтобы он слышал её в многоголосом шуме буфета (что было совершенно лишним, с его-то слухом), и каждое её приближение отзывалось внутри Лёни каким-то томительным волнением, названия которому он сам бы не нашёл. Ему хотелось ещё и ещё покупать ей пирожные, вот только денег уже не было, к тому же раздался звонок, зовущий зрителей в зал.

– Ну пойдёмте, пойдёмте скорее, – потянула его за руку Мария. – Там сейчас Георг Отс будет петь!

Лёня понятия не имел, кто такой Отс. Нет, слышал, конечно, эту фамилию много раз и от Ангелины в том числе, но причины всеобщего женского сумасшествия вокруг него не понимал, так что ему было очень любопытно.

Они заняли места как раз перед тем, как раскрылся занавес. И появился ОН!

Во фраке, с галстуком-бабочкой, статный. Едва он шагнул на сцену, зал зааплодировал, но стоило ему открыть рот, воцарилась благоговейная тишина. Лёня видел, как подалась вперёд и замерла Мария, не сводя глаз с человека на сцене. А Отс пел что-то про баядерку, которой он готов всё отдать за нежное слово. Хорошо пел, красивым глубоким баритоном. Лёне нравился звук, но ещё больше нравилось то сдержанное достоинство, с которым Отс исполнял партию, а потом кланялся перед неистовствующим залом.

– Браво! БИС! – раздавались отовсюду экзальтированные выкрики.

Лёня наблюдал и за артистом, и за публикой, ему было удивительно, как такое спокойное поведение вызывает такую бурную реакцию. И вот эти взгляды, как у Марии, которая только что шептала ему на ухо какую-то чепуху в буфете, а теперь словно забыла о его существовании и просто пожирала глазами Отса.

Отс спел ещё несколько вещей с тем же успехом, но чем больше он пел, тем чаще из зала кричали: «Мистер Икс!», «Принцесса цирка». Певец так же спокойно кивал, показывая жестом, что слышит. Потом вдруг ушёл за кулисы и через секунду вернулся в чёрной маске. Тут зал просто сошёл с ума, аплодисменты не смолкали минут пять, хотя он ещё не начал петь. А когда начал…

Лёнька ловил каждое слово, совершенно очарованный и музыкой, и текстом, и, главное, исполнением, трагизмом, который вкладывал певец в каждое слово.

 
Снова туда, где море огней,
Снова туда с тоскою моей.
Светит прожектор, фанфары гремят,
Публика ждёт… Будь смелей, акробат
 

И Лёнька хлопал вместе со всеми, только что «Бис» не кричал. И когда дали занавес и он вместе с Марией шёл в гардероб, уже охотно обсуждал с ней и Отса, и преимущества лирического баритона, и манеру исполнения.

– Он по-оразительно то-очно инто-онирует, – восхищался Лёня, пока они стояли в очереди за верхней одеждой.

– А вы разбираетесь в музыке, – вдруг заметила Мария. – Вы музыкант?

– По-очти, – уклончиво ответил Лёня, замечая, как всё больше разгорается интерес в её глазах. – Я игра-аю на фо-ортепиано и…

– Номерок! – требовательно перебила его гардеробщица.

Он протянул сразу два номерка, свой и Марии. Гардеробщица подала ему сначала каракулевую шубку, которую он неловко надел на плечи девушки, а потом вынесла его пальто.

– Пришейте петельку, молодой человек! – сурово сказала она. – В следующий раз не возьму.

Лёня с тоской подумал, когда он будет-то, следующий раз, и бездумно влез в рукава.

– По-ойдёмте?

Он обернулся к Марии и увидел, как переменилась она в лице. С какой брезгливостью рассматривала его старое пальто, болтавшееся на тощем Лёньке как на вешалке.

– Так где вы учитесь? – уточнила она. – В консерватории?

– Не-ет, я го-отовлюсь по-оступать, – торопливо пробормотал он. – Я ра-аботаю в «Е-елисеевском».

– Продавец? – фыркнула девушка.

– Ра-абочий на скла-аде.

– Понятно…

Они вышли на улицу, Лёня собрался проводить её до метро – ему, кажется, предстояло добираться домой пешком, последние деньги были потрачены в буфете. Но Мария решила иначе.

– Ну что ж, до свидания, рабочий на складе Лёня, – насмешливо проговорила она. – Теперь я вспомнила, где вас видела. Это ведь вы продали мне билет?

И Лёня понял, что не нужно её провожать до метро и договариваться о новой встрече (а он-то, дурак, уже представлял, как они будут вместе, хотя бы изредка встречаться вот тут, в театре). Он словно почувствовал дистанцию, разом возникшую между ним, «деревней», и этой городской девочкой, которую мог бы заинтересовать театрал в костюме, но не рабочий склада, пусть даже знаменитого «Елисеевского», в болтающемся на костях пальто. И дело в кои-то веки было даже не в заикании.

– До-о сви-идания.

Домой он добрался за полночь, все уже спали, так что Лёня беспрепятственно прошёл в ванную и стоял под душем долго-долго, приводя в порядок мысли и пытаясь успокоиться. Это было его первое знакомство с совершенно иной Москвой и иной жизнью, с женщинами в красивых платьях с глубокими вырезами и блеском театральных лож, с восхитительной музыкой и соблазнительными пирожными в буфете, с восторженными аплодисментами и жадными взглядами обезумевшей публики. Жаль только, что закончилось оно так банально и глупо. Впрочем, он сам виноват, сам. Нужно было больше молчать и раньше исчезнуть, как таинственный Мистер Икс.

* * *

– И что ты наделал? А ещё врач называется! Боря, ты с ума сошёл?

Полина в ужасе смотрела на пустую бутылку из-под коньяка и дремлющего в кресле Волка.

– Среди бела дня, Боря! Ему же вообще пить нельзя!

– Всё ему можно, – проворчал Борис, аккуратно задвигая ногой вторую наполовину опустошённую бутылку подальше под стол, куда успел её засунуть за секунду до появления жены. – Не шуми, а то он проснётся, и всё повторится сначала. У Лёньки стресс, ему нужно расслабиться.

– А ты что, психолог по совместительству? Кстати о работе, ты как в таком виде собираешься ехать в больницу? – продолжала возмущаться Полина, однако убавив громкость.

– Не поеду никуда, я уже позвонил. На сегодня вот она, моя работа, – вздохнул Борис. – Не делай такие глаза, там ничего срочного, я вполне могу взять отгул.

– Боря, так нельзя! Если у Лёни проблемы, их нужно решать. Делом, а не алкоголем!

– Поля, успокойся! Уже решаем. Мирон отзвонился, он держит ситуацию под контролем. Там обнаружились какие-то новые подозреваемые, опрашивают свидетелей, потом ещё будет заключение судмедэксперта, словом, это всё надолго. А Лёньке надо прийти в себя, подальше от чужих глаз. Не дай бог, журналисты что-то унюхают. У него ещё концерты запланированы, а какие концерты, когда он в таком разобранном состоянии и запинается на каждом слове?

– Вы хотя бы Наталью предупредили?

– С каких пор ты за неё переживаешь? Вы снова подруги, я что-то пропустил?

Поля покачала головой и стала собирать с письменного стола мужа грязную посуду: бокалы из-под коньяка, бутылку и наполненную до краёв пепельницу.

– Она имеет право знать, где он и что с ним, вот и всё.

– Она дала ему по морде в СИЗО, устроила отвратительную сцену при посторонних!

– Безосновательно, конечно, – ядовито заметила Полина и вышла из комнаты.

Вернулась она с пледом и подушкой. На вопросительно поднятую бровь мужа пожала плечами:

– Если он не в состоянии дойти до гостевой спальни, то пусть хотя бы не простудится. И на твоём месте я бы вызывала Настасью. Она, как никто, умеет приводить его в чувство.

– Женщины, коварство ваше имя, – продекламировал Борис, наблюдая, как Поля заботливо подсовывает под голову спящего друга подушку и укрывает его пледом. – Предупреди жену и вызови любовницу – и это говоришь мне ты. Интересно, как бы ты себя вела, будь на месте Лёньки я.

– Убила бы, козла, не раздумывая, – спокойно ответила Полина.

* * *

Посещение Театра оперетты оставило в душе Лёньки неизгладимые, но двойственные воспоминания. С одной стороны, – разочарование и несбывшиеся надежды в лице Марии, а с другой, – блистательный «Мистер Икс» с его глубоким волнующим голосом, так органично ложившимся на музыку, вызывающий сумасшедшую реакцию у публики. Лёня всерьёз заинтересовался Георгом Отсом. Получив следующую зарплату, тут же взял билет в кино и посмотрел уже полную версию «Мистера Икса» на экране. Потом удалось подработать за приболевшего грузчика ночной смены и приобрести пластинку Отса.

Проигрыватель в доме отца имелся, Лика постоянно гоняла на нём пластинки со сказками, причём имела дурную привычку поставить пластинку фоном и не слушать. Лёню вообще раздражала её манера создавать шум. Она могла включить проигрыватель и телевизор одновременно, и в этой какофонии звуков делать уроки. Поэтому пластинку он слушал исключительно в те редкие часы, когда оставался дома один, обычно это случалось в выходные, если Ангела вытаскивала мужа и дочь в театр или на очередную выставку. Лёню никогда с собой не звали, видимо, не предполагая, что ему может быть интересен театр. Они даже не представляли, насколько он заинтересовался театром, особенно опереттой.

О его новом увлечении знали только Боря по его бесконечным письмам в Сочи и Тамара Матвеевна. Лёня так искренне благодарил её после новогоднего гала-концерта, с такими горящими глазами рассказывал об увиденном, что растроганная завскладом пообещала как-нибудь снова раздобыть для него билеты. И сдержала своё обещание – за полгода Лёня ещё дважды был в оперетте, посмотрел «Сильву» и «Вольный ветер». И тот и другой спектакли его впечатлили, но всё же с Отсом не было никакого сравнения.

Лёньке нравилось в нём всё, от голоса до манеры держаться на сцене. Он хотел фрак, как у Отса, причёску, как у Отса, походку и фигуру, как у Отса, и даже петь хотел, как Отс. Разумеется, он подобрал все песни, какие были на пластинке: «Севастопольский вальс» и «Подмосковные вечера», «За фабричной заставой» и особенно близкую сердцу чуть ли не до слёз «Чёрное море моё». Если удавалось остаться одному, наигрывал их потихоньку, чтобы не потревожить соседей, и подпевал. Вдруг выяснилось, что ему удобно петь в той же тесситуре, что и Отсу, и Лёня с удивлением осознал, что у него вполне оформился голос и он теперь, судя по всему, обладатель лирического баритона.

Он ещё не отдавал себе отчёт, что с бóльшим удовольствием поёт, нежели играет, что каждое его домашнее занятие музыкой превращается в концерт, – он стремится быстрее отделаться от очередного задания Петра Михайловича, чтобы больше времени до прихода домашних осталось на песни. Кроме того, Лёня неосознанно начинал петь, оставшись в одиночестве, – в ду́ше, на складе, по дороге от метро до дома. Ему не просто нравился звук собственного голоса, ему нравился сам процесс звукоизвлечения, нравилось, что во время пения фразы звучат ровно, гладко, без осточертевшего заикания. Нравилось представлять себя на сцене в лучах софитов, обласканного вниманием восторженных зрителей. Эти мечты были хорошей защитой от реальности, в которой он таскал ящики с консервами и продрогший как дворовая собака плёлся на очередное занятие к Пётру Михайловичу.

На одном таком занятии всё и произошло. Он сидел за пианино в тесной, насквозь пропахшей кошками (у Петра Михайловича их было четыре) комнате своего педагога и обречённо разминал руки. Обречённо, потому что был совершенно не готов к уроку – эти выходные отец и Ангела провели дома, и позаниматься он не смог. До вступительных экзаменов в консерваторию оставалось меньше двух месяцев, и Пётр Михайлович давал всё больше заданий, всё чаще повторял, что Лёня бездарный лентяй, и по пальцам Лёня тоже получал с завидной регулярностью. Он уже представлял, как сейчас откроется дверь, войдёт, шаркая ногами в полосатых тапках, Пётр Михайлович, встанет возле пианино и будет наблюдать за Лёниными мучительными попытками сыграть с листа, брезгливо морщась и качая головой. Но Пётр Михайлович всё не шёл – он поил чаем на коммунальной кухне какую-то седовласую даму. Когда Лёня пришёл на занятие, она уже была там и Пётр Михайлович велел ему идти в комнату разогревать руки, обещая, что подойдёт с минуты на минуту.

Надо было воспользоваться шансом и хоть раз сыграть чёртову пьесу, пока есть время и инструмент. Но Лёне после рабочего дня совершенно не лез в голову Бах. В последнее время его всё чаще одолевала тоска: он соскучился по дому, по бабушке, по морю. В Сочи сейчас уже тепло, сирень цветёт и можно ходить в одной рубашке. А тут серость, слякоть и холод собачий, даже шапку не снимешь. Чтобы как-то себя развлечь и привести в рабочее состояние, Лёнька начал наигрывать так полюбившуюся ему песню «Чёрное море моё», подпевая вполголоса.

 
Тот, кто рождён был у моря, тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде, в дымке морской города…
 

На этих словах перед глазами неизменно возникал Сочи, каким он его видел однажды с палубы прогулочного катамарана (чудом они с Борькой упросили капитана взять их на борт вместе с отдыхающими), раскинувшиеся в несколько рядов друг над другом домики, шпиль Морпорта и кружащиеся над ним чайки. Кажется, всё это было в другой жизни…

 
Море в далёкие годы пело мне песни, как мать,
Море меня научило грозные бури встречать.
Дорог мне кубрик матросский, скромное наше жильё,
Самое синее в мире, Чёрное море моё, Чёрное море моё.
 

Удивительно точные и близкие ему слова Лёнька пел, казалось, не голосом, а душой, истосковавшейся по родному городу и привычной жизни. Он даже не заметил, что в комнату кто-то вошёл. Только когда доиграл и сзади раздалось несколько хлопков, вздрогнул от неожиданности и обернулся.

– Браво, браво, молодой человек. – Седовласая гостья Петра Михайловича стояла, привалившись к косяку, и насмешливо на него смотрела. – Очень недурно.

– Ой, ну о чём ты говоришь, Валечка. – На пороге появился раздражённый Пётр Михайлович. – Этого мне ещё не хватало, песенок! Он и так ни черта не делает. С чем ты собираешься поступать, лодырь? Что ты будешь играть на вступительном экзамене? «Хорошо темперированный клавир»?

Лёня пожал плечами. А что ещё, если именно он входит в обязательную программу? И какая разница, что играть и как, ему ведь популярно объяснили в прошлом году, главное – иметь своего преподавателя в приёмной комиссии.

– Погоди, погоди, – замахала на него руками «Валечка». – Молодой человек, а вы только песенками увлекаетесь? Или ещё что-то спеть можете?

Лёня оторопел от такого вопроса, отвечать не стал, в последнее время он выработал привычку избегать лишних разговоров, которые его только компрометировали. Вместо ответа заиграл вступление к арии Мистера Икса. Лёня сто раз её пел дома, даже немного изменил аранжировку, как ему показалось, сделав начало ярче, эмоциональнее, чем в оригинале.

Он спел первые два куплета и на строчке «Слушая скрипку, дамы в ложах вздохнут» сам себя оборвал, заметив полное иронии выражение лица Петра Михайловича, смутился, покраснел и захлопнул крышку пианино.

– Про-остите, Пё-отр Ми-ихайлович, я се-егодня не го-отов, я по-ойду…

Он вскочил со стула, но путь ему преградила «Валечка».

– Погодите, погодите, молодой человек! Куда же вы так спешите? По-моему, вы очень даже готовы. Вы просто готовый певец с потрясающе красивым баритоном. Давайте же, наконец, знакомиться, меня зовут Валентина Ивановна. А вы?

– Лё-оня… То есть Ле-еонид. Ле-еонид Во-олк.

– Чудесно, чудесно. – Она улыбалась и смотрела на него, словно любуясь. – Петя, как ты посмел скрывать от меня этого мальчика?

– Ещё не хватало! – возмутился Пётр Михайлович. – Он поступает на отделение фортепиано и будет…

– Весьма посредственным пианистом, – перебила его Валентина Ивановна. – Ну хорошо, обычным пианистом. Знаешь, Лёня, что с тобой произойдёт дальше? Я тебе расскажу. Пять лет ты просидишь за пианино, окончательно испортив фигуру, заработаешь сколиоз, геморрой, с годами – артрит. Ладно, это даже не важно. Ты закончишь консерваторию и отправишься по распределению куда-нибудь, скажем, в Урюпинск. Преподавателем музыки в местном музучилище. Кстати, а в Урюпинске есть музучилище? Днём будешь учительствовать, а по вечерам, чтобы хоть что-то заработать, станешь играть в затрапезном кабаке жующей и пьющей публике. Нравятся перспективы?

Перспективы Лёне совершенно не нравились. Он как-то не задумывался о будущем, поступление в консерваторию казалось ему конечной целью, а не отправной точкой.

– А между тем, у тебя очень красивый голос и, насколько я могу судить по услышанному, неплохой диапазон. Мутация почти закончилась, голос ещё не окреп, но это дело наживное. Если будешь заниматься и перестанешь копировать Отса, он оформится окончательно. Не будь дураком, мальчик, поступай на вокальное отделение.

– К нам? – чуть ли не закричал Пётр Михайлович.

– Упаси боже, – спокойно парировала Валентина Ивановна. – Только не к вам. Есть множество достойных учебных заведений, где мальчика не испортят. Как насчёт отделения музыкальной комедии ГИТИСа?

– Ну конечно, – пробормотал Пётр Михайлович. – Оперетки…

– Да, оперетки. Почему бы и нет?

– А ты ничего не заметила? Твоя будущая звезда оперетты профнепригодна. Он заикается.

Лёня, который весь этот диалог слушал, боясь пошевелиться, выдохнул. Ну вот и всё, можешь расслабиться. Помечтал и хватит. За пять минут в фантазиях он уже поступил в неведомый ГИТИС, выучился петь, стал настоящим Мистером Икс на сцене Московской оперетты, и спел его арию под восторженные крики «Браво!», и среди кричавших зрительниц, конечно же, была Мария, смотревшая на него глазами, полными обожания. И всё разбилось о такую простую фразу: «Он заикается». И на сей раз Пётр Михайлович говорил чистую правду.

– Заикается? – озадаченно переспросила Валентина Ивановна. – Я думала, он просто так разговаривает, распевно. Ты заикаешься, Лёня?

Лёня кивнул и стал собирать ноты.

– Я всё-таки по-ойду.

– Погоди! Нет, мне решительно жаль терять такой голос. А вкупе с этой музыкальностью тем более. У него ведь абсолютный слух, да, Петя?

– Да, – буркнул Пётр Михайлович. – И абсолютная бестолковость. Валя, прекрати заниматься ерундой.

– Я поставлю тебе голос за месяц. Мы успеем ко вступительным экзаменам. А дикция… Знаешь, у меня есть подруга – прекрасный педагог по сценоречи, она какие только дефекты не исправляла! От вологодского говора до шепелявости. Нужно тебя ей показать! Лёня! Ты должен ко мне прийти. Завтра, в шесть часов вечера. Запоминай адрес: улица Горького…

Лёня тоскливо смотрел на фонтанирующую энергией тётеньку, которая уже всё придумала и распланировала. Вот только у него не было денег ещё на одного педагога или даже двух, если за него возьмётся её подруга по какой-то там сценоречи. Да и бесполезно, уж сколько раз пытались лечить его заикание. Нужно прямо сейчас объяснить, что ничего не получится. Но Валентина Ивановна не дала ему и рта раскрыть.

– Значит так, завтра в шесть и не опаздывай. Адрес лучше запиши, да вот прямо на нотах. И постарайся в течение дня поменьше болтать, я хочу проверить все возможности твоего голоса.

Лёня и сам не понял, как оказался на улице с адресом, записанным на обложке нотной тетради и ощущением абсолютно глупого, безосновательного счастья.

* * *

– Очень хорошо, Лёня. А теперь попробуй спеть вот это.

Валентина Ивановна протянула ему нотный лист. Лёня покосился на инструмент, но его добрая фея отрицательно покачала головой.

– Без сопровождения. Я хочу услышать, как ты поёшь с листа.

Задачка непростая, если учесть, что Лёня никогда в жизни не слышал никакого «Забытого» Мусоргского. Но годы в музыкальной школе и уроки сольфеджио даром не прошли, и он пропел, постепенно убыстряя темп:

 
Он смерть нашёл в краю чужом,
В краю чужом, в бою с врагом,
Но враг друзьями побеждён,
Друзья ликуют, только он
На поле битвы позабыт, один лежит…
 

Уже в процессе понял, что не успевает вдохнуть между фразами, так что конец вышел скомканный. Но Валентина Ивановна, кажется, была довольна.

– Молодец, Лёня, молодец. А теперь послушай, как это должно звучать.

Она стала играть, и Лёня, сориентировавшись, подхватил строчку, на сей раз успевая брать дыхание.

– Умница. Только стоять нужно ровно, чтобы звук опирался на дыхание. И дышать животом, а не грудью. И артикуляция, конечно… Ладно, – оборвала она сама себя. – Техника – дело наживное, главное, что у тебя хороший диапазон, честные полторы октавы, замечательный тембр, который, поверь мне, с возрастом станет просто сказочным.

– С во-озрастом? – уточнил Лёня.

– Годам к пятидесяти, – улыбнулась Валентина Ивановна. – Да-да, тебе рано об этом думать. Зато сейчас есть сила, мощь, которые потом уйдут. И слух, боже мой, какой у тебя слух, мальчик. Певцы с абсолютным слухом – такая редкость!

Лёня разглядывал носы своих ботинок, не зная, куда девать глаза. За сегодняшний вечер он услышал больше добрых слов, чем за весь год, проведённый в Москве. Валентина Ивановна заставила его спеть все песни, которые он знал, потом сама села за фортепиано и гоняла его по трём октавам, выясняя вокальные возможности подопечного. Потом напоила чаем с конфетами «Мишка», которых Лёня слопал половину вазочки, а она только смеялась и говорила, что для певца сладкое чрезвычайно полезно. За чаем и выяснилось, что Валентина Ивановна преподаватель вокала в ГИТИСе.

– Если бы не твоё заикание, я бы однозначно сказала, что тебе нужно поступать к нам, на музкомедию, – говорила она, подливая Лёне чай. – Но, ты ведь понимаешь, что оперетта – это не только пение, но и игра актёра, реплики, диалоги с партнёрами. Заикающийся артист – нонсенс. Остаётся только классический вокал, и нам придётся сильно постараться, чтобы убедить приёмную комиссию. Что ж Лерочка задерживается, мне не терпится услышать её мнение насчёт тебя.

И Лёня покорно ждал Валерию Павловну, которая оказалась ещё более почтенной дамой, лет этак восьмидесяти, в старомодном чёрном платье с белым кружевным воротником и очень строгим взглядом. Она первым делом уселась за стол, потребовав свою порцию чая, и Лёне пришлось пить третью чашку в странноватой компании.

– Значит, вот оно, твоё юное дарование? – скептически произнесла дама, опуская в чашку печенье. – И что, такой удивительный голос, что ты украла его у мерзкого старикана?

– Лера, я попросила бы! Ты ведь знаешь, что Пётр Михайлович…

– Старый кобель, – закончила за подругу Валерия Павловна. – А тебя всё тянет на приключения.

– Лера!!! Мальчик за столом!

– И твой мальчик вырастет в такого же, – фыркнула она. – Все мужики одинаковые. Ладно, юное дарование, рассказывайте, откуда вы к нам приехали?

– Из Со-очи, – первый раз с момента её прихода подал голос Лёня.

– О, Боже! Ну-ка повтори: «Добыл бобров бобыль».

– До-обыл бо-обров бо-обыль, – послушно полупропел Лёня.

– Валя, ты издеваешься? Я могу устранить шепелявость и то частично, я могу поставить нормальную артикуляцию. Но я не лечу заикание! Для этого есть дефектологи, психологи, чёрт знает кто ещё! Ты вообще о чём? Однозначная профнепригодность.

Валентина Ивановна помрачнела. Похоже, она надеялась, что подруга сотворит чудо.

– Ты так считаешь? Но такой голос, Лера. И фактура, и музыкальность.

– Не вижу я никакой фактуры. Провинциальный задохлик.

– Лера, я тебя уверяю, через десять лет от него будут сходить с ума не только девки, но и такие старые клячи, как мы.

– Я не доживу!

Лёня разглаживал ногтем блестящую фольгу от конфеты, делая её идеально гладкой. Ну а чего он ожидал? Всё было и так понятно. Он заика, профнепригодный для актёрской карьеры.

– Значит, будем поступать на вокальное отделение Гнесинки, – решительно произнесла Валентина Ивановна. – И учиться на академического певца.

Похоже, оптимизм был ключевым свойством её характера.

Впоследствии Леонид Витальевич часто вспоминал трёх женщин: подкармливавшую его завскладом Тамару Матвеевну, безгранично верившую в него энтузиастку Валентину Ивановну и бабу Тасю, но о ней позже. Что разглядели они тогда в тощем закомплексованном мальчишке? Или просто срабатывал материнский инстинкт: накормить, обогреть, помочь? Журналисты, готовя о нём статьи или телепередачи, очень любили использовать слово «сирота», рассказывать трогательную историю о мальчике, который рос без матери, выжимать слезу у читателя или зрителя. Волк, если удосуживался посмотреть подготовленный материал, всегда вычёркивал этот бред. Не был он сиротой и уж от чего-чего, а от нехватки женского внимания не страдал ни в согретом бабушкой детстве, ни в прошедшей под покровительством его пожилых фей юности, ни тем более потом.

Но вокальное отделение Академии Гнесиных Лёню не слишком привлекало, как и название специальности – «академический вокал». К тому моменту ему уже осточертело всё, что так или иначе связано с классикой, а вот оперетта и эстрада казались действительно интересными жанрами. Там живые эмоции, там восхищение зрителей, там ритмичная и более современная музыка, в конце концов!

Когда Валентина Ивановна предложила ему уроки вокала, Лёня не знал, как быть. С одной стороны, очень хотелось бросить занятия с Петром Михайловичем и переключиться на вокал. С другой, фортепиано и консерватория представлялись той самой синицей в руках, а пение оставалось журавлём в небе. Ещё год промаяться грузчиком, скрывая от родных, что никуда не поступил? Нет, это просто невозможно. Хорошо было бы брать уроки у обоих, но где взять деньги? Хотя Валентина Ивановна и речи не заводила об оплате, Лёня сам понимал, что не может заниматься бесплатно.

В таком душевном раздрае он находился уже несколько дней, не зная, что же делать, не подходя к инструменту и не появляясь ни у того, ни у другого преподавателя, когда вдруг отец, придя вечером с работы, позвал его на лестничную клетку поговорить. Лёня вышел за ним, судорожно соображая, мог ли папа узнать о его мифическом обучении в консерватории, и если да, то что теперь делать. Но Виталия Волка заботило совершенно другое.

– Лёня, послушай меня внимательно, – серьёзно сказал он, облокотившись руками на перила. – Меня переводят в Будапешт. Пока на два года, возможно, на дольше. Ангела и Лика едут со мной. Лика будет учиться при посольской школе. Я бы взял и тебя, но, во-первых, у тебя консерватория, вряд ли получится перевестись, да и я не знаю, как обстоит дело с музыкальным образованием в Венгрии…

Лёня мрачно смотрел на отца. «А во-вторых, я тебе там абсолютно не нужен. Как и во всей твоей жизни, – думал он. – Поэтому я отправляюсь в Сочи, к бабушке. Ну или всё-таки поступаю, и мне дадут общежитие».

– А во-вторых, Лёня, ты уже взрослый человек, я думаю, что могу доверить тебе квартиру. Поливать цветы, следить за колонкой, поддерживать порядок – вот всё, что я от тебя хочу.

Лёнька кивал, не веря своему счастью. Он будет жить один? В тишине, без утренних воплей Ангелы: «Мне нечего надеть!», без постоянно бормочущего телевизора, без назойливой Лики и равнодушного отца, молчаливой тенью маячившего в гостиной до глубокой ночи? Просто невероятно!

Но на этом сюрпризы в тот день не закончились. Вечером Лёньку послали в магазин за хлебом и кефиром (Ангела опять забыла, что нужно приготовить ужин), и, проходя мимо почтового ящика, Лёня как обычно заглянул внутрь и обнаружил письмо. Они с Борькой весь год вели активную переписку, так что почтовый ящик стал для Лёньки лучшим другом. Он достал письмо и стал читать на ходу.

«У меня две новости, – писал Борька. – Хорошая и плохая. Начну с плохой. Вчера похоронили деда. Ну ты знаешь, он уже сильно болел, никуда не выходил, последний месяц нас с мамой даже не узнавал. В общем, всё. Это очень грустно, но есть и хорошая новость. Я еду к тебе! Встречай с песнями! Мамка уже в курсе, махнула рукой, говорит, делай что хочешь. Она считает Москву гиблым местом, но учиться где-то надо, а я ей обещал, что поступлю в медицинский институт, не всё же мне санитаром полы мыть. Институт на неё подействовал. Так что ты разузнай, есть ли в Москве медицинский институт и как туда поступить. А если не поступлю в медицинский, то поступлю ещё куда-нибудь, главное, чтобы общежитие дали, я-то не москвич, как некоторые, мне жить негде…»

Борька ещё спрашивал, что везти из Сочи, не соскучился ли Лёня по чурчхеле и домашнему вину, он может захватить, в общем, хохмил в своей обычной манере. Но Лёнька уже не обращал на это внимания. Он был безумно счастлив. Борька едет в Москву! И ему есть где жить, даже если он никуда не поступит (а он, конечно, с первого раза не поступит, это же Москва). Они снова будут вместе, а остальное совершенно не важно!

* * *

Самое удивительное, что Борька поступил. С первого раза и без малейших сложностей, во всяком случае, так показалось Лёньке. Всё вообще сложилось самым удачным образом: сначала уехал отец с пребывавшей в радостном возбуждении Ангелой и ворчащей, недовольной переменами Ликой, и Лёня три дня наслаждался свободой: до одурения слушал музыку, пел то под проигрыватель, то аккомпанируя себе на пианино, валялся на диване и просто отсыпался. А потом приехал Борька, и они гуляли по Москве, ездили на Воробьёвы горы и в Сокольники, катались, как в детстве, на каруселях в парке Горького и ели мороженое, проматывая Лёнькину зарплату и Борькины сбережения «на Москву».

Документы Борька подал во Второй медицинский, с легкостью прошёл собеседование, записался на подготовительные курсы, днём ходил на них, а по вечерам зубрил билеты под Лёнькино вялое перебирание клавиш. Дня через два он не выдержал:

– Какой-то ты странный. Ты настолько уверен, что поступишь, что решил последние недели валять дурака?

Лёнька отрицательно покачал головой.

– Я во-обще не уве-ерен, что по-оступаю в ко-онсерваторию.