Текст книги "Создатели и зрители. Русские балеты эпохи шедевров"

3. Люди на сцене

Первый курс первой русской придворной танцевальной школы Ланде набрал не отходя далеко – из дворцовой прислуги. Вероятно, родители были против: дело было новым и непонятным. Но крепостных никто и не спрашивал. Первые русские балетные артисты были рабами.

Дети, должно быть, простодушно радовались. Вместо салочек и лапты они играли в «царей» и «богинь». Шелковые и бархатные костюмы одолжены на один вечер, стены дворца – всего лишь декорация, а за промашки учитель стегает смычком по рукам, спине, ногам. Но танцевать менуэт – не печки чистить, это дети быстро поняли. И родители тоже.

Танцевальный класс Ланде вырос в Императорское театральное училище. Оно получило свое здание (сперва на Екатерининском канале, потом – на Театральной улице). Стало государственным учреждением. И с этого момента – заветной мечтой для многих тысяч петербургских «бедненьких», людей низших сословий: мещан, вольноотпущенных, прислуги.

Мечтой теплой и прочной. Детям полагался казенный пансион. Государство их кормило, одевало, давало место в дортуаре и профессию. Потом – службу. За ней – пенсию. Балет в императорской России был поистине островком социализма.

Профессиональные критерии отбора были просты: стройность и миловидность. Тем труднее было ввинтиться в число избранных. В балет отдавали детей свои, театральные, не только артисты, но и парикмахеры, костюмеры, капельдинеры. «Происхождения пролетарского, как все мы грешные», – скажет потом про великую Павлову ее современница Ваганова. Но не скажет всего: дочь петербургской прачки, Павлова была еще и незаконнорожденной дочерью петербургского банкира Лазаря Полякова. Таких детей в Театральном училище тоже хватало. Оно хранило немало семейных секретов высшего общества.

Детям низшего или невнятного происхождения балет обещал колоссальный шаг вверх по общественной лестнице. В России второй половины XIX века не было социального лифта мощнее.

Мужчины-танцовщики могли достичь положения солиста, с ним приходило прочное благополучие (годовое жалованье солиста превышало тысячу рублей, преподавателя классических танцев в императорском училище – доходило до тысячи). За заслуги могли произвести в звание потомственного почетного гражданина. В исключительных случаях награждали званием Солиста Его Величества.

Женщин этот лифт мог вознести куда выше.

К концу XVIII века Марс в балете давно и навсегда уступил место Венере. На рубеже веков мужчины-звезды (Дюпор, например) еще могли получать больше балерин-партнерш. Но в первой трети XIX столетия – начали сходить со сцены. Начался век балерин. Примадонн. Женщин-звезд, за опасной и увлекательной жизнью которых публика следила с не меньшим увлечением, чем за их пируэтами.

Эротика, искусство, интриги, деньги, дуэли, титулы и угрожающий финал с одинокой нищей старостью сплетались в остросюжетный роман, который был лучше всех романов, потому что был настоящим и сочинялся у всех на глазах. Европа сходила с ума по Марии Тальони, Фанни Эльслер и не могла решить, которая лучше.

Русских балерин такого уровня – настоящих звезд – в XIX веке не было.

Во-первых, потому что имя делал Париж. Петербургские балерины там иногда показывались, некоторые даже не без успеха. Но не более. Вплоть до начала ХХ века балетный Петербург для Европы – просто богатая провинция.

Во-вторых, хоть танцевали русские, может, и не хуже иных соперниц (как Марфа Муравьева), были талантливы (как Надежда Богданова), а некоторые слыли записными красавицами (как Мария Петипа), им всем для европейской славы недоставало одного: жаркой биографии. А для нее – особой смеси авантюризма, готовности рискнуть (и сжечь мосты) без страха перед скандалом. Без этого дива – не дива.

Иностранные мемуаристы в один голос твердят о редкой благопристойности петербургских балетных артисток.

Русские танцовщицы не считали себя богемой. Они ее сторонились. Они ею не были. Русский Императорский театр был государственным учреждением. И его служащие держались соответственно.

Короткая вспышка богемного веселья пришлась разве только на «дней Александровых прекрасное начало» и самый кусочек «пушкинской эпохи». Тогда вокруг школы и балета крутились молодые гвардейцы, и это накладывало отпечаток. Но гвардейцы повзрослели, остепенились, их юные подруги тоже. Новые юноши уже не были так легкомысленны. Из петербургских гостиных ударило холодом благопристойности. И этот холодок прихватил инеем эротические тропики петербургского балета.

В полном соответствии с кодексом княгини Тверской, поучавшей Анну Каренину, все должно было выглядеть прилично хотя бы на поверхности. Страсти врывались только вместе с заезжими иностранными балеринами (те как раз были привычны к коротким романам и, впившись в поклонника, норовили высосать побольше: знали, что это ненадолго). И не получали высочайшего одобрения.

В Петербурге скандалов не любили. Балет был частью двора, а значит, должен был жить по его нормам. Только на этом условии социальный лифт петербургского балета работал.

Он взмывал не с самого дна общества. Но все равно: социальная дистанция между танцовщиками и их публикой была огромной. Изнутри петербургского балета она, однако, таковой не казалась. Члены императорской семьи заглядывали за кулисы, приглашали артистов к себе в ложи, могли поболтать – и похлопотать. Светские львы и вовсе были балетоманами. Аристократки устраивали благотворительные спектакли и концерты в своих особняках. Летом, во время маневров гвардии, специальные балетные спектакли шли в Красносельском театре, и там, по общим воспоминаниям, все держались намного раскованнее, чем в столице. Были и балеты специально для Эрмитажного театра с его крошечной сценой и бархатными скамьями, совсем близко придвигавшими публику к артистам. Были и домашние спектакли во дворцах великих князей или княгинь.

Закрытые представления отличала совершенно особая атмосфера.

Один такой, например, был дан в Петергофе 11 июля 1851 года в честь великой княгини Ольги Николаевны. «Это было в один из самых длинных дней в году, уже после захода солнца при загадочном дневном свете северного неба. Лес и вода служили здесь настоящей сценой для балета, расстояние от зрителей было таково, что плоты, на которых появлялись нимфы, были незаметны и весь танец казался парящим над водой», – вспоминал А. Гримм, воспитатель царских детей[8]8
  Цит. по: Пащинская И. О. Парадные балетные спектакли в Петергофе (историко-культурологический анализ) // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2001. Т. 2. № 2. С. 159.


[Закрыть]. Балерина Анна Натарова рассказывала: «В продолжение всего балета и особенно когда шла пантомима, слышно было пение соловья. Для этого был приглашен какой-то господин, который за пять рублей прекрасно щелкал соловьем, перемещаясь по берегу среди деревьев»[9]9
  Натарова А. П. Из воспоминаний артистки // Исторический вестник. 1903. Ноябрь. Т. 94. № 11. С. 441.


[Закрыть]. На самом деле свистел литаврист оркестра и получил 50 рублей, но у Натаровой смешнее.

А главное, после спектакля не разошлись. Там же, в парке, танцовщикам накрыли столы с фруктами, творогом и простоквашей. Государь и государыня поднялись на сцену. Ответственный за спецэффекты декоратор театра, профессор перспективной живописи А. Роллер показал государыне секреты и трюки только что увиденного. После чего императорская чета вернулась к высоким гостям и парадному ужину, устроенному поодаль.

Роллер и хореограф Перро получили в подарок по перстню с темными топазами. Балерина Варвара Никитина – топазовую брошь. Солистка Анна Прихунова – изумрудные серьги. Солистка Зинаида Ришар – серьги рубиновые. Четырех солирующих наяд тоже не обидели. Снеткова получила брошь. Макарова – фермуар с рубинами. Соколова и Амосова – серьги бриллиантовые[10]10
  РГИА. Ф. 497. Оп. 4. Д. 2575. Л. 30 об., 31, 43.


[Закрыть].

Близость двора и блеск публики в петербургском балете ощущались постоянно. Они заставляли танцовщиц вести себя как дамы. Но не только это. Благодаря постоянному присутствию двора и блеску зала женская часть труппы подогревалась на медленном огне больших надежд.

4. Люди вокруг балета

В 1860-е этот огонь разгорелся, и кипение началось.

«Никогда до тех пор не видели на дамах таких драгоценностей, никогда до того не принимали артистические подношения таких размеров, никогда не стояло у подъезда театра таких дорогих запряжек, как в те времена, когда Петербург веселился, точно вышедший из-под суровой опеки юнец».

Банки, комиссии, акционерные и кредитные общества, выкупные имения, фабрики, доходные дома, железные дороги – вдруг в воздух взвилось сразу много легких, «бешеных» денег. Благодаря железной дороге еще и ездить в Петербург стало легко. И балет Большого театра стал огромной лампой, на свет которой летели «угорать», как выражались в куплетах петербургские раешники.

Кто тянулся одной рукой за императором, кому хотелось себя показать, кому деньги жгли руки, а кто искал полезных для карьеры знакомств, но зал блестел. «Первый ряд партера занимали главным образом гвардейские офицеры – кавалергарды и конногвардейцы – клавшие свои медные каски или белые фуражки перед собой на барьер, отделявший кресла от оркестра»[11]11
  Вазем Е. Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. СПб., 2009. С. 267.


[Закрыть]. А бельэтаж был «живой выставкой самых дорогих ювелирных изделий».

Царская ложа оставалась, безусловно, главным предметом внимания. «В театре, где жизнь артистов протекала у всех на виду, они требовали «сугубой тайны», как вспоминала прима времен Петипа Екатерина Вазем, «начальство всегда было начеку, следя за интересом, проявляемым царем к той или другой артистке, и старалось сделать ему приятное выдвижением ее на первый план». Некоторые дебюты были совсем уж странными, тем более что об очередной фаворитке государь быстро забывал, «отвлеченный кем-нибудь другим»[12]12
  Вазем Е. Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. СПб., 2009. С. 263–264.


[Закрыть], и она возвращалась в безымянное море кордебалета. Но и там не скучала.

На каждом спектакле появление кордебалета вызывало волну в зрительном зале. Вздымались лорнеты и бинокли. «Со сцены ответ. Устанавливался общий любовный ток между сценой и балетоманами, и ток этот, то ослабевая, то вновь напрягаясь, продолжался во время всего действия – прерываясь временами дружными аплодисментами», – вспоминал директор Императорских театров Владимир Теляковский[13]13
  Теляковский В. А. Указ. соч. С. 416–417.


[Закрыть]. Личные дела кордебалетных артисток пестрели штрафами за перемигивание и обмен знаками с публикой. Вокруг балета быстро сложилась субкультура балетоманов.

В отличие от веселых юных гвардейцев пушкинской эпохи, увлекавших 15–16-летних балетных девочек в первые эротические приключения, в отличие от восторженных студентов, выпрягавших лошадей из коляски суперзвезды Фанни Эльслер и тащивших экипаж на руках, балетоманы второй половины XIX века были, как правило, людьми немолодыми, хорошо устроенными и не проказничали. В балете они искали и находили содержанок – а также общество себе подобных.

От мемуаров Е. Вазем и А. Натаровой, от воспоминаний А. Плещеева, В. Светлова и К. Скальковского веет почти семейным теплом. Никаких убийственных страстей, разорений и дуэлей. Все это ушло вместе с александровской, пушкинской эпохой. О балетоманской эротике 1860–1890-х хочется сказать «уютная».

Ритуалы были важнее приключений. Перед спектаклем со сцены дамы непременно смотрели в щелочку в занавесе: кто где. На спектакле из зала смотрели в лорнеты и бинокли. В антракте балетоманы непременно собирались в курилке. Со сцены подруги подавали знак. Знаки были разнообразными: жестами можно было договориться и об ужине, и о подарке. После спектакля встречались. Ужин в ресторане Кюба или «Донон». Там уже все свои. Пили за дебют, премьеру, молодое дарование или просто за «наш балет»; разъезжались теми же парами, как приехали.

Балетоманы были двух типов.

Одни – на виду. Вернее – напоказ. И они оставили по себе самые колоритные воспоминания. Гулко били ладонями «ковшом», вызывая любимицу. Кричали через весь партер: «Жарь, Катька!» Собирали по подписке деньги на подарки к бенефису. Писали в газетах. У них были свои «партии» и свои «коноводы». Они держались кружком, но любили обращать новичков. Кружок сплачивал очень разных людей. Кого-то из них помнили бедным в юности, кого-то видели разоренным в старости, кто-то вообще не знал в жизни богатства. Кто-то читал лекции в университете, а кто-то остался богатым неучем. Кто-то тщеславно коллекционировал любовниц – чтобы непременно солистки и талантливые. А кто-то оставался платоническим обожателем сразу всех. Кто-то строил любовнице особняк, а кто-то по-отечески заботливо привозил из командировок французские трико небогатым (а небогатые тоже были) кордебалетным девам. Неважно. Они были «замечательными петербургскими чудаками и оригиналами». Видными и слышными.

А были и другие. По-настоящему высокого полета. С именем, титулом, состоянием. Такие не бросались в глаза, не посещали балетоманские ужины. Они «жили с танцовщицей». С ней была «вторая семья», нередко единственная, иногда – даже и законная.

У этих мужчин было влияние, в том числе и государственное. Направить его в нужную сторону было возможно через посредство балетной любовницы-супруги. Нужен пост? Концессия? Подряд? Чин? Орден? Титул? Место? Необходимо, наконец, встретиться с нужным человеком в обход субординаций и приемных? Ей давали взятку – и ночная кукушка показывала, что способна перекуковать любую дневную. А заодно – и продемонстрировать практическую хватку. То, что кордебалетная артистка Екатерина Числова, пассия великого князя Николая Николаевича, еще и «немножко шила», было знанием, необходимым для любого карьерного человека. Шире и ярче всех развернулась Матильда Кшесинская. По словам Теляковского, «нравственно нахальная», демонстрировавшая умение жить одновременно с двумя великими князьями.

Именно из их гостиных расползалась та гниль, которую не могли простить балету до самого 1917 года.

Кшесинская, конечно, была вершиной жанра. Она не только добилась увольнения неугодного ей директора Императорских театров (князя Сергея Волконского). Она не только брала взятки, торговала титулами и играла на бирже. В 1920-е, когда все уже было кончено, Аким Волынский назовет ее «Феей Оленьего парка». Совсем как мадам Помпадур, Кшесинская отдавала эротические услуги на аутсорсинг: приглашала на свои вечера молодых хорошеньких танцовщиц и пожилых богатых спонсоров. Тамара Карсавина, которая к приглашению получила от Кшесинской еще и отрез на платье лилового оттенка, обо всем этом в мемуарах пишет обтекаемо, как положено сестре философа Карсавина и супруге английского посла, но достаточно ясно.

Разумеется, всех этих мужчин с положением страшно заботила конфиденциальность. Но попробуйте удержать что-либо в тайне, если в театре служат в основном дамы. Слухи обрастали вымыслом. Будоражили петербургские столовые и гостиные. Висели коромыслом в студенческих комнатках. Просачивались на мещанские кухни.

Что бы ни показывали на сцене петербургского балета, все заранее знали, что там не ноги, а «ножки».

Революционные толпы, которые внимали речи Ленина с балкона особняка Кшесинской, о том, кто она такая, были осведомлены. А балета не видели ни разу. Им и ни к чему было. Они его уже ненавидели.

5. Власть женщин

В июле 1856 года в «Морском сборнике» была опубликована статья хирурга Пирогова «Вопросы жизни». Она, как вспоминал современник, «произвела громадное впечатление на всю читающую русскую публику и имела последствия неисчислимые». Именно с этой статьи пошла традиция «вопросов» в русской публицистике: «женского вопроса», «детского вопроса» и так далее.

Если говорить коротко, статья Пирогова – об уважении к детям и, шире, к человеческой личности вне сословной системы, о праве на достоинство и обязанности жить осмысленной жизнью. Формулировки знаменитого хирурга кратки, просты, ясны. Тем глубже и сильнее был произведенный ими эффект. «Женский вопрос, возникший у нас во второй половине 50-х годов, не только сразу получил в России право гражданства в обществе и литературе, но стал модным со времени появления в свете статьи Пирогова», – вспоминала активная участница движения за права женщин Н. А. Белозерская[14]14
  См.: Стасов В. В. Надежда Васильевна Стасова. СПб., 1899. Цит. по: http://www.a-z.ru/women/texts/stasovr.htm (дата обращения: 05.05.2017).


[Закрыть].

Совсем скоро в России дохнуло оттепелью. «После севастопольской войны начиналось у нас чудесное светлое время», – писал в воспоминаниях критик В. В. Стасов[15]15
  Там же. Цит. по: http://www.a-z.ru/women/texts/stasovr-e.htm (дата обращения: 05.05.2017).


[Закрыть]. «После севастопольской войны», конечно, означало «после смерти Николая Первого».

Воодушевляли русских активисток и новости, приходившие из Соединенных Штатов. Оглядываться на молодую Америку было принято: в ней видели поучительное сходство с Россией. По крайней мере с той Россией, в которой хотелось жить. Женское движение в России быстро набрало силу и обрело симпатии и сочувствие либеральной части общества.

«Каждый день, когда молодая жена моего брата возвращалась с педагогических курсов, на которых слушала лекции, она сообщала нам что-нибудь новое об оживлении, господствовавшем там. Там шли горячие толки об открытии для женщин особых университетов и медицинских курсов; устраивались лекции и собеседования о школах и о различных методах образования, и тысячи женщин принимали в них горячее участие, обсуждая разные вопросы в своих кружках. Появились общества переводчиц, издательниц, переплетчиц и типографщиц, в которых женщины, съезжавшиеся в Петербург и готовые взяться за всякий труд, лишь бы добиться возможности получить высшее образование, могли бы получить занятие. Словом, в этих женских кругах пульс жизни бился сильно и часто представлял резкую противоположность тому, что я видел в других сферах», – вспоминал теоретик анархизма князь П. А. Кропоткин[16]16
  Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1966. С. 238.


[Закрыть]. Здесь, на первых в России женских курсах, вскоре появились и первые русские революционерки-анархистки.

Противоположную точку зрения на «женский вопрос» вполне выразил великий князь Александр Михайлович: «Убежденный феминист мог бы порадоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако биографы Шарлотты Корде нашли бы мало привлекательного в образах кровожадных русских старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафт-Эбинга или Фрейда, чем подлинными героинями. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер»[17]17
  Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М., 2001. С. 187.


[Закрыть].

Эту точку зрения по большей части разделял петербургский свет – главный заказчик и зритель балета. Как заметил тот же Кропоткин, «Александр II ненавидел ученых женщин»[18]18
  Кропоткин П. А. Указ. соч. С. 241.


[Закрыть]. А вот балет и танцовщиц император очень даже любил.

Балет попал в нерв эпохи. С одной стороны, русские феминистки и феминисты должны были бы его приветствовать: танцовщицы, женщины с профессией, сами зарабатывали. Именно этого права и возможности для всех добивались активистки женского движения. Именно поэтому требовали уважения, например, к профессии актрисы.

С другой стороны, балет соединял все, против чего русский «женский вопрос» ставился.

Любовный быт, например. Балетные дамы находились как бы вне общественного положения. Они были открыты для внебрачных связей. Не проститутки, но и не супруги. Неудивительно, что многие обеспеченные мужчины в столице очень эту альтернативу ценили, а многие общественные деятели видели в балете этакий публичный дом, увенчанный двуглавым орлом.

Передовых женщин сами танцовщицы тоже не напоминали.

Они были скверно образованы, как и все воспитанники Театрального училища. Общеобразовательные предметы стояли в расписании, но велись кое-как. «После нескольких вопросов: сколько будет 5×5 или 7×7, на которые он отвечал невообразимую чушь, учитель попросту спрашивал, что он хочет – получить ли по рукам линейкой или остаться без обеда, и Мартынов обыкновенно выбирал первое, получал порцию ударов по рукам и отправлялся на свое место»[19]19
  Стуколкин Т. А. Воспоминания артиста Императорских театров // Артист. 1895. № 45. С. 127.


[Закрыть].

Расписка в получении жалованья для многих была непростым ежемесячным испытанием. «Воспитанник Гусев написал: „четерентес платин“ вместо „четырнадцать с полтиной“, а воспитанница Галаева написала: „полютчеле Голове“ вместо „получила Галаева“»[20]20
  Соколов А. Театральные воспоминания // Новое слово. 1894. Цит. по: Корнакова М. Театральная улица (улица Зодчего Росси), 2 // http://ptj.spb.ru/archive/3/in-petersburg-3/teatralnaya-ulica-ulica-zodchego-rossi-2/ (дата обращения: 05.05.2017).


[Закрыть].

Их жаргон напоминал жаргон то ли институток, то ли проституток. Все хорошие люди были «ангелами», «душечками», «милочками», «амишками». Все плохие – «дрянью», «ведьмой», «уродом». «Если вам встретится девица, которая будет беспрестанно употреблять в разговоре слово „сжальтесь“, сообщит вам, что будет вас „язвить“, потому что подруга ее в вас „стреляет“, и что вообще вы „отврат“ и „тошный“, то это наверное танцовщица»[21]21
  Скальковский К. В театральном мире: Наблюдения, воспоминания и рассуждения. СПб., 1899. С. 24.


[Закрыть].

Нравы театрального училища и правда напоминали нравы других закрытых женских учебных заведений – институтов. Старших – «обожали» во всем великолепии совершенно бессмысленных ритуалов. Как вспоминала Агриппина Ваганова, они в кулисах исподтишка вытаскивали из пачки «обожаемой» балерины Брианца ниточки канители[22]22
  См.: Агриппина Яковлевна Ваганова: Статьи, воспоминания, материалы. Л.: Искусство, 1958. С. 43.


[Закрыть]. «Старшие секли маленьких. Секли обыкновенно планшетками от корсета, стальными, обернутыми замшей. Секли как следует, прямо по телу, любительницы, особенно когда рассердятся, секли той же планшеткой, но ребром, или свертывали полотенце жгутом, мочили его водой и им били. Бывало и так: – Видишь, – говорила старшая, – я сегодня не расположена тебя драть, поди к Сашеньке и попроси от моего имени, чтобы она тебя выдрала. Обыкновенно такая Сашенька была любительница посечь. Подходит к Сашеньке маленькая. – Сашенька! Машенька просит вас, чтобы вы меня выдрали. – Ложись! Следовали удары, и довольно сильные. Когда экзекуция кончалась, надо было сказать: „Покорно благодарю вас, что вы меня высекли“. Это уже было обязательно, и благодарность всегда выражалась. Сеченье происходило всегда после ужина, на сон грядущий. Ой, как били, как больно били! Об этом ни одна классная дама не знала… т. е., конечно, все знали, но не показывали вида, что знают. Старшие в свое время, как были маленькие, тоже были биты, еще больше, может быть. Весь этот порядок установился не от злобы, а от дурного образца. ‹…› Вот, бывало, после посещения родственников старшие кричат: – Маленькие, сюда! – и маленькие опрометью бегут к ним. – Ну, вот что: мы хотим вкусно пить чай. Ты… такая-то, принеси сахару, ты – чаю, ты – булки. К кому благоволили, тем поручали достать только кипятку. Но и кипяток даром не давался – надо было заплатить горничной гривенник, либо дать ленточку, а если этого нет, то отдать на другой день завтрак. – Ну, живо! – и девочки бежали доставать все, требуемое для вкусного чая»[23]23
  Натарова А. П. Указ. соч. № 10. С. 37–38.


[Закрыть].

А еще густая суеверность и вера в привидений. А еще ненасытные мечты о «взрослой» жизни за стенами – конечно, блестящей и пышной, как декорации и костюмы, как та публика, что собиралась в балете. Романтические мечты необразованных, изолированных от жизни девочек-подростков подпитывались легендами о романтически похищенных или сбежавших пансионерках (хотя чаще такие истории кончались визитом акушерки и удалением из училища).

Сторонники «женского движения» не просто требовали образования для женщин. Они протестовали против типичного «женского» образа жизни, исключавшего «всякие умственные движения и радости».

А танцовщицы… Директор Теляковский то ли записал по памяти, то ли сам придумал, но в таком случае придумал хорошо – разговор с одним балетоманом, вернее монолог по пьяной лавочке: «Судьба нас связала с ножками женскими – мы их особенно ценим и прочее. Но вы знаете, балетные артистки часто все уходят в эти очаровательные ножки; как собеседницы они часто скучны и однообразны. Это не француженки, с ними проводить вечера в одиночку скучно, поэтому мы любим общественность – театр, общий ужин у Кюба, балетоманские вечера, мы не прячемся, а наоборот, показываемся. ‹…› У каждого своя милая и верная пташка, у ней такие же милые товарки – все это молодо, свежо, весело и беззаботно, мы в своей компании, врем, что угодно»[24]24
  Теляковский В. А. Указ. соч. С. 446–447.


[Закрыть].

Николай Страхов с его теорией «преждевременного отупения» все это, может, выслушал бы с интересом и сочувствием. Но балет не подпускал к себе посторонних. Он предпочитал «свою компанию».