Текст книги "Небо в алмазах"

– Ничего себе, – не удержался Зайцев. – А ногами сходить и пальцем комнаты пересчитать? Линейкой стенки померять или чем там.

– Куда. Такой домина запутанный. Там люди с образованием не поняли про него ни хрена. А ты… вы… «линейкой». Я только молюсь, чтобы он на голову жильцам не упал. Потому как его ремонтировать без плана – никакой возможности.

– А вот молиться это напрасно, – заключил Зайцев и повторил за Серафимовым, сыном священника: – Бога попы выдумали. Лучше трубы чините.

Крачкин так и сидел на скамейке, подставив лицо солнцу. Глаза зажмурены. Вид благостный.

– Ну? – спросил он шум зайцевских шагов.

– Хорошие новости, Крачкин.

Глаза раскрылись. Жадный взгляд.

– Тайник Варин может быть где угодно. Плана дома нет в живой природе. Сам дом запутан, как лабиринт. Найти Варин мемуар, если она его дома спрятала, а спрятала она его скорее всего там – где же еще?

– В мебели, – отозвался Крачкин. – Вот где еще. Только…

Крачкин поглядел в сторону. Шум мотора с улицы. Черный «Форд» казался пестрым от движущихся солнечных бликов. Ехал медленно. Зайцеву показалось, он принюхивается, водит рылом.

Крачкин перевел взгляд на свои руки замком, пошевелил большими пальцами, будто наматывая на них нить. Думал. И молчал.

– Ну говори же, Крачкин. Что только?

– Не нравится мне, что мебель уже кто-то вывез, а мы не знали.

Крачкин поднял голову. Смотрел на автомобиль. «Форд», должно быть, унюхал свое. Потому что привалился к тротуару, остановился у парадной.

«Совсем оборзели, – подумал Зайцев. – Раньше по ночам брали. Теперь уже среди бела дня не стесняются». Не сводил глаз и Крачкин. Большие пальцы перестали наматывать нить.

Выскочил один. Скрипнул сапожками и портупеей. Шофер остался сидеть за рулем. Больше из «Форда» никто не вышел. Брать ездили обычно по двое. Не считая шофера. «Видать, живет он здесь… Уж не Варину ли комнату уже новому жильцу передали? Комната-то аппетитная», – мелькнула обоснованная мысль.

Добрый молодец направился, однако не в парадную, а прямо к ним.

– Я сразу понял, из милиции – это вы, – сообщил. Вместо приветствия.

Ни Зайцев, ни Крачкин не отвечали.

В окне мелькнуло побелевшее лицо управдома. Даже с носа сошел цвет. Мелькнуло и пропало.

– А остальные товарищи где?

«Под дых. Сбить. Сами в разные стороны: Крачкин направо, я налево», – лихорадочно прикинул Зайцев. Но уже вышли из парадной и Нефедов, и Самойлов, и Серафимов. И дворник. Те еще ничего не поняли. Зато дворник выступал так, будто все трое были его пленниками. Дворник, понял Зайцев: дворники – любимые осведомители ГПУ – всегда в курсе, кто пришел, когда пришел, к кому.

Самойлов и Серафимов увидели автомобиль, остановились. Остановился и Нефедов, лицо его по обыкновению не выражало ничего. Зайцев почти увидел стену ненависти, которой от него тотчас отгородились остальные.

– Садитесь. Прокачу с ветерком, – распахнул дверцу гэпэушник перед остальными. Шофер показал через лобовое стекло цепкие глаза.

– Куда? – спросил он.

– К вам, – просто ответил гэпэушник, вынимая что-то из нагрудного кармана. – Вы навестили здесь больную тетю и поехали обратно к себе в угрозыск. Работа не ждет.

Зайцев понял только, что опасность миновала – а может, не было ее. И тотчас перешел в ответное наступление:

– В чем дело? Вас кто прислал?

– Какую еще тетю? – Самойлов тоже понял, что это не арест.

Но гэпэушник и ухом не повел.

– Сами придумайте, – невозмутимо последовало им обоим. Гэпэушник развернул листок. Снял колпачок с пера. Поставил ногу на скамейку. Крачкин покосился на начищенный сапожок. Гэпэушник положил листок себе на колено. Протянул Крачкину ручку:

– Распишитесь напротив своей фамилии.

Что еще за дребедень, только и подумал Зайцев. Он решил, что сейчас сделает, как ожидают, зачем зря терять время и силы; а разберется – после.

Гэпэушник обернулся к остальным:

– Подходим, товарищи, не стесняемся.

– Что это? – занес перо Крачкин. Поднял глаза.

– Подписочка. Языком не трепать.

Крачкин накорябал подпись. Зайцев протянул руку за пером. Но гэпэушник перехватил – передал ручку Серафимову. Заметил будто между делом:

– Товарищ Зайцев, продолжайте работать над поставленной задачей. Помощь нужна?

Зайцев помолчал, чувствуя взгляды остальных.

– Нет.

– Вон он вам пусть помогает, – словно не услышав, кивнул гэпэушник на Нефедова.

Подписался Самойлов. Гэпэушник подул на чернила, сложил листок, убрал; лицо без улыбки, а голос оживленный:

– Слушайте, а кто такая гражданка Берг, она же под артистическим псевдонимом Метель?

Слышно было, как трещат воробьи. Как рокочет улица Красных Зорь. Как плещутся на солнце листья.

– Никто, – угрюмо ответил за всех Самойлов.

– Никогда про такую не слышали? – делано изумился гэпэушник. – Молодцы… Ну чего стоите? Полезайте. Или в трамвае охота толкаться?

Серафимов молча полез в машину. За ним Самойлов. За ним плюхнулся на сиденье Крачкин. В окнах «Форда» отсвечивало небо. Зайцев не мог разглядеть за стеклом их лиц.

Гэпэушник тоже взялся за ручку двери.

– А мебель где? – все понял Зайцев.

– В гробу мебель не нужна, – был ответ.

«КОЛЕЧКО, КОЛЕЧКО, ВЫЙДИ НА КРЫЛЕЧКО»

Он наигрывал «Собачий вальс» одним пальцем. Медленно, как будто перепутал с траурным маршем того же композитора.

Все внимали, не шевелясь. Но к удовольствию от музыки эта тишина отношения не имела. На лицах было напряжение, равное самому себе. У всех, казалось, была одна цель: собрать лоб, нос и рот в треугольник. Иначе от скуки лицо расползется, как тесто. Сидели и таращились. И долговязый писатель, и крепыш в портупее. И дама, имени которой я никак не могла запомнить. И господин с лицом, похожим на костяную пуговицу. Вернее, гражданин. Какие сейчас господа?.. Словом, все. Только тощая балерина матово сияла своей обычной красотой, которая заменяла ей выражение лица.

Я проглотила зевок. Спать не хотелось. Я чувствовала, что пьяна. Пьяна по последнему классу. Не тогда, когда весело, хочется приключений и вся ночь впереди. А когда тяжко, мутно и тянет в слезы. Странно. Вино, коньяки, все это у Тетерева было самым лучшим – из разоренных особняков, владельцы которых были расстреляны или дали драпа (или и то, и другое одновременно). А тошно, как от сивухи.

Есть такие люди: с виду как обычные, но с ними даже самое лучшее вино не веселит, а бьет по голове. Назовут полную гостиную нескучных гостей – актеров, актрис, поэтов. Но и те ничего поделать не могут. От хозяина расползается что-то такое, забивается в ноздри, заливается в уши. Вот уже стихает смех, одна за одной гаснут улыбки. И вечер пропал. Такие господа очень любили ходить в покойную «Бродячую собаку»: погреться у чужого веселья. Но владелец был не дурак и пускал не всех. А то бы они ему там быстро всё выморили. Тетерев был как раз таким. Он… А впрочем, надоело. Кого я выгораживаю? Что было, то было. Да и выдумывать им всем имена мне надоело. Я же не писательница. Фамилия его была Каплун. Борис Гитманович Каплун. Правая рука Урицкого.

Это ему наскучило бренчать на рояле, чужом рояле, который он, вернее, его контора отобрала в свою пользу, хотя играть никто из них не умел. А впрочем, опять я за экивоки. Контора его называлась Петроградским ЧК.

Рояль, большой и черный, стоял для шика. Не удивлюсь, если в нем не было доброй половины струн.

Каплун снял палец с клавиши и сказал:

– А поехали в крематорий?

Никто не успел сменить лицо. Куколка-балетница по-прежнему рассматривала свое отражение в лакированной крышке. Поправит позу – и снова смотрит.

Первым ожил писатель с длинным носом, начал вытягивать свои длинные конечности (у него все было длинное: руки, ноги, шея, и сам он сидя похож был на деревянный складной метр, которым пользуются столяры):

– Куда?

Решил, что ослышался. Но всем так уже хотелось прочь из этой гостиной с ее парчовыми шторами в райских птицах, с ее белой шкурой на полу, с ее роялем и смутным ощущением, что находишься среди краденого (и что на обратной стороне шкуры – рыжие засохшие пятна), что все не переспрашивая бросились в прихожую к своим плащам, накидкам, шляпам.

Что до меня, то я подумала: наверное, это такое новое выражение новых хозяев жизни. В «Бродячей собаке» скучных богатых гостей называли «фармацевтами», но это вовсе не значит, что те таковыми и были. Я понадеялась, что «крематорием» чекисты называют обычный ресторан. Всё одно, мол, угорать.

Ехали мы кавалькадой на трех авто. Того же происхождения, что шкура, рояль, шторы. Где сейчас моя «Изотта»? – невольно думала я. Кого она носит? Куда?

В прыгающих столбах света от фар я разглядела, что мы на Васильевском острове. Линии.

«Не знала, что здесь есть ресторан».

Но ту часть Васильевского, что почище, мы проехали. Автомобили углублялись в ту часть, где уже не просто менее чисто. А прямо опасно. Даже в компании с людьми в кожанках, и особенно – их наганами. Но урчание моторов впереди и позади успокаивало.

Остановились. Компания долго выбиралась. Долго звали сторожа. Ни огонька. Я уже поняла, что это никакой не ресторан. Вспыхнул желтенький свет. От него даже дамы стали похожи на упырей. Но стоп, кажется, я уже придумываю – в тот момент я еще ничего не подозревала. Было только очень-очень холодно. Или не было? Почему мне вспоминается желание надеть шубу? Может, это было зимой? Била дрожь. Каплун велел развести печь. Служители забегали.

Не кафельную печь. Не буржуйку.

Печь-гигантшу. Это она жила в этом доме. В этом звонком зале. Здесь было ее логово.

Мы были в новеньком петроградском крематории. Как он и пригласил.

– Регенеративная. По проекту товарища Липина. Профессора Горного института, – пояснял Каплун. Теперь он преобразился. Теперь он ожил.

Служитель едва не съездил нам по физиономиям огромными железными щипцами на цепи.

– Есть старушка. Есть красноармеец.

– Старушку? Или красноармейца? – поинтересовался Каплун у балерины, как в былые времена у балерин спрашивали: к устрицам – белое вино или шампанское?

О, наконец поняла я: так вот ради кого весь спектакль. Весь этот вечер. Эти шторы с павлинами и «Собачий вальс». Жизнь меняется. Поменялась. Но пара сановник и балерина так же вечна в комедии российской жизни, как Пьеро и Пьеретта, Арлекин и Коломбина в итальянской комедии масок.

Не помню, обрадовало меня это открытие или удивило.

Балерина… А впрочем, я же решила писать без выкрутасов: это была Спесивцева. Ольга Спесивцева – едва ли не последняя балерина в Петрограде. Остальные разбежались за границу. Соперниц у нее не было. Говорили только о юной Лидочке Ивановой. Восходящей звезде. Петербург не может без дуэли балерин. Ни при царе, ни при СССР.

Все тогда были либо за Иванову, либо за Спесивцеву. Даже те, кто никогда не видел балет.

Я любовалась Спесивцевой. Ее даже загробный свет полудохлой лампочки не портил. Именно так я всегда представляла себе библейскую Рахиль. Черные печальные очи, твердый, как фарфоровый, овал, гладкие черные волосы. Глупа она была неимоверно. Но глупа – тихой, не болтливой глупостью. А там уж прекрасное лицо превращало ее молчаливую глупость – в загадочность и тайну. Многим нравилось.

– Старушку или красноармейца?

Она тихо указала. Прелестное лицо не выражало ничего, кроме печали, самой природой сложенной из бровей, лба, рта. Каплун сделал знак рабочему.

Опять щипцы с грохотом пронеслись у всех перед носами. Лязгнуло. Стукнуло. Загудело.

Гости и гостьи прильнули к окошкам.

Наверное, это был красноармеец. «Легкие горят», – авторитетно пояснил кто-то. Все ахнули, когда от жара труп скорчило и он сел в своей огненной могиле. Но ахнули – как ахают дети от страшной сказки или публика в цирке в момент смертельного номера.

«Все вышло, как вы хотели», – нашептывал Каплун.

«А чего я хотела?» – отозвалась пери со своим обычным отсутствующим видом.

Я отошла от них, от оконца. А там всё ахали. «Смотри, смотри, из глаз какой огонь». Побрела в полумраке, глазея – в темных углах мне мерещились наваленные кости. Болела голова.

Я толкнула дверь, чтобы выйти на воздух. Но вышла в другой зал. Не пустой. Два молодца в кожаных куртках замерли, увидев меня.

– Вы кто такая?

– Я с Борисом Гитмановичем, – ответила я голосом пай-девочки. Эхо вернуло какой-то писк. Те не удивились. Видно, Каплун здесь часто бывал.

Один повыше, другой пониже, а соединял их большой холщовый сверток. Ну как большой. Не большой. Угадывались ноги, бедра, плечи. Холстина развернулась и выскользнула рука. Белая. Женская. Оба выругались. Стали завертывать руку, выронили труп. Что-то легонько звякнуло.

Молодая женщина. С разбитой головой.

Наверное, я вытаращилась. Потому что один сказал:

– Тут это… неопознанные тела сжигают.

А второй пояснил:

– Которые на улице нашли. Невостребованные.

– Без документов. Или у кого родственники не объявились.

Как будто им было не всё равно, что я подумаю.

Я стояла, прикипев к плиткам. Они тоже остановились, и запинка эта пугала: в ней чувствовалась мысль, тяжелое обдумывание. Не прибавить ли сегодня печи еще одно мертвое женское тело: мое.

– Я с Борисом Гитмановичем, – напомнила я. Эхо. «Боже, неужели у меня правда такой голос?»

Имя шефа остановило вращение мыслей в их головах.

– Иди. К остальным, – недобро напутствовали. Опять завозились. Поволокли. Я сумела сделать шаг. Но тут же выронила шаль. Подняла ее. И то, что звякнуло. Вернулась в зал к печи. Там все уже завершилось.

– Четыре минуты! – показывал часы Каплун с видом именинника. – Всего четыре минуты! Восемьсот цельсиев, товарищи. А?

Я припомнила: точно-точно, об этом все газеты шумели – Каплун был одним из идейных вдохновителей и материальных покровителей постройки крематория. Первого в Петрограде. Современный советский человек выберет огненные похороны, а не неопрятный старый обряд, родившийся из суеверий. Гигиена современного города. И так далее.

Пока все ахали, я рассмотрела свою находку. Дутенькое золотое колечко с красным камешком-леденцом. Я надела его себе на палец. Сжала руку в кулак.

Гигиена в особенности, да.

Газету я увидела уже вечером. На стенде возле Петропавловки. Вернее, я издалека увидела фотографию – над заборчиком голов в кепках, шляпках, косынках и босых: все молча читали. И увидев, конечно же, подошла к стенду.

Потому что это была она. Я узнала немного монгольские скулы, круглое простодушное личико. Руки с коротенькими пальчиками, а на одном – дутое колечко, только камешек на газетной печати вышел черным. Это и была Лидочка Иванова.

Газета писала, что лодка, на которой Лидочка отправилась на прогулку с приятелями, в устье Невы столкнулась с катером и перевернулась. Надо же такому случиться: как раз накануне отъезда Лидочки за границу – на гастроли. Тело не нашли. Писали о горе родителей, которые надеялись воздать дочери хотя бы достойные похороны. Предсказывали, что его вынесет волнами в ближайшие дни: так обычно Нева поступает со своими мертвецами.

Но я знала: не вынесет. Ни в ближайшие дни, ни через год, никогда. У Ольги Спесивцевой больше не было соперницы.

Глава 8

Голубой бензиновый дымок растаял. Влился, как дыхание в толпе, в испарения улицы Красных Зорь. Опять в воздухе стояло солнечное щебетание, граждане сновали по тротуарам, подставляли лучам неизбалованные лица.

– Ввиду некоторых потерь в живой силе, – попытался Зайцев говорить беззаботно. Нефедов все смотрел туда, куда скрылся автомобиль. – Перераспределяем задания. А именно…

Нефедов и ухом не повел.

– Нефедов!

Повернулся.

– Ну что ты стоишь, как на выданье. Слышал, что я сказал?

– Их ведь не арестовали? – тихо спросил.

– Да нет. Что ты. Он выглядел как мудодон. Говорил как мудодон. Но всё в порядке… Именно поэтому он мудодон.

Сонное лицо Нефедова чуть посветлело.

– Невиноватых не сажают. Разберутся и отпустят. – И добавил: – Разобрались же и отпустили.

Зайцев хотел сказать: ты бы, Нефедов, не совал нос, куда не надо. Но вдруг мелькнуло: Нефедов не о нем говорит – о себе самом. «Его не перевели в угрозыск из ГПУ. Его сперва посадили. Сломали пару ребер. А потом перевели». И теперь уверены, что они вдвоем будут плясать на проволоке, прыгать через голову. И держать рот на замке. Без всякой подписки.

Думал Зайцев одно, а говорил другое:

– Нефедов, выбирай. В Большой дом – мебеля вызволять. Или соседей щупать.

Большим домом весь город называл новенькое – и правда очень большое – здание ГПУ на проспекте Володарского – бывшем Литейном.

– Крачкин, может, прав. Элегантные дамы прячут секреты либо под панталонами, либо под обивкой. Я в психологию не верю. Но я и в элегантных дамах царского режима ни в зуб ногой. Под панталонами мы не нашли ничего, кроме писем. Остается, стало быть, мебель. Хоть я и ума не приложу, как могут выглядеть ее мемуары пресловутые. Может, это гросбух – лежит в диване под подушкой и нас ждет. А может, она записки на папиросной бумаге вела, в шарики скатывала, а шарики в полую ножку стула запихивала. Тут простор! Кроме того, с соседями поболтать нужно. Да и комнатки остальные посмотреть.

Нефедов покачал головой.

– Чего гривой трясешь?.. Или я в Большой дом, а ты здесь?

– А здесь-то теперь что?

– Как это? Убита женщина. И поиск убийцы никто не отменял.

Нефедов явно хотел сказать что-то – например, что в Большой дом он ни ногой. С таким же успехом можно соваться в пещеру к людоеду: может, выйдешь. А сказал:

– Я мебель найду.

Развернулся и пошел к трамвайной остановке.

– Не торопись только! – крикнул спине Зайцев.

* * *

На него смотрела Варвара Метель. Кокетливо, грустно, холодным взглядом избалованной звезды. С улыбкой и без. Подперев щеку или закинув обе руки за голову в диадеме. В гриме для кино и в гриме для жизни. В шляпе, без шляпы, в купальном платье, в вечернем туалете с боа из перьев. Фотографии были развешаны веером и занимали всю стену. Некоторые были украшены бумажными цветами, лентами, за некоторые – заложены старые билетики, афишки. «Ничего себе иконостас», – подумал Зайцев, а вслух сказал:

– Красиво.

Наталья Синицына покраснела и убрала руки под фартук. «Чем она теперь занимается целыми днями? – подумал Зайцев. – Когда хозяйки, которая не жрет повидло, больше нет и не для кого бегать искать свежие яйца». Он в одно мгновение вобрал взглядом вязаную скатерку, фикус, стародевическую опрятность.

– Что ищете? – не выдержала хозяйка.

Прятать здесь было нечего – негде.

– Процедура, – ответил Зайцев. Он глядел на бесплодно голые – если не считать иконостаса – стены.

Большой серый кот вынырнул ниоткуда. Появление животного вызвало в Синицыной волшебное превращение. Она окаменела. Побелела. Кот потерся об соляные столпы ее ног. Направился за лаской к Зайцеву. Тот сделал вид, что не заметил паралича Синицыной. Присел, сперва дал кошаку понюхать свою руку – вежливость прежде всего. Кот поднес одну ноздрю, поднес другую, после чего разрешил: подставил под ладонь круглую спину с трубой хвоста.

– Не выдавайте, – очнулась, умоляюще зашептала Синицына, мотнула головой на иконостас актрисы. – Воротит ее от кошек.

Зайцеву стало слегка не по себе. От настоящего времени.

– Она простит, – деликатно заметил он. – Она была хорошим человеком.

Со свидетелями и кошками – деликатность прежде всего.

Синицына слегка заламывала руки, как наверняка делала хозяйка в одной из своих фильм.

– Они не простят. Что против воли ее пошла.

Панический взгляд на закрытую дверь, на коридор за ней, на подразумеваемые комнаты. «Соседи».

– Про котейку я молчок, – пообещал Зайцев. Та расцвела. Взяла кота под живот, подняла. Он сидел у нее в руках и поглядывал равнодушными лунными глазами.

– Вы мне, Наталья, вот что скажите. Не писала ли хозяйка ваша чего в последнее время?

– Это чего?

– Ну с карандашом или с ручкой вы ее не заставали?

– Как обычно.

– То есть?

– Письма она писала, это да.

– Письма?

«Точно. Переписка под панталонами. Свеженькая, значит».

Синицына выдвинула из-под кровати плетеную клетку. Кот запротестовал, но она мягко затолкала его, заперла дверцу.

– Не ори. Потом выпущу. Гости уйдут – и выпущу.

Зайцев отметил это «гости». Синицына задвинула корзину под кровать.

– Уверена, что письма это были?

– А что еще-то? Не стихи же.

– Ну не знаю. Вдруг стихи.

– Так она ж мне сама отправить отдавала.

Почта! Мог Варин мемуар улизнуть из квартиры вот так? Страница за страницей, по капле. Мог.

– А кому, не помните?

– Что я, шпионка? – с достоинством последовало.

– Я имел в виду: не обратили ли внимание случайно, что за адрес на конвертах?

Пожала плечами.

– В Ленинграде? По Союзу? В республики? – допытывался у Синицыной он.

Помотала головой: нет. «Может, врет», – не поверил Зайцев.

Другая тема интересовала ее:

– Вы про кошака только…

– Ни-ни, могила, – пообещал Зайцев.

Дома были и ближайшие соседи убитой – Ступников и Легри. Комната слева и комната справа от залы, в которой заточила себя актриса. Они интересовали Зайцева прежде всего: если кто что и слышал той ночью, то они.

Зайцев сперва постучал к Ступникову. Тишина. Несколько раз стукнул по двери ладонью. Потом поколотил кулаком.

Покосился. На двери справа – двери той залы, где жила убитая актриса, – белела недавно оборванная бумажка с его, Зайцева, автографом.

Бам-бам-бам.

Из двери напротив высунулась соседка – уже знакомая ему Елена Львовна. Теперь она стыдливо прикрывала папильотки надо лбом.

– Добрый день. Его что, дома нет? – удивился Зайцев. Синицына только что уверила его в обратном.

– Дома он, дома, – прошептала профессорская вдова. – Не стесняйтесь.

И пропала в своей комнате. Новый визит ее, похоже, не сильно удивил, отметил Зайцев. Или воспитанные дамы не выказывают удивления?

Вдова вынырнула снова – теперь на голове был платочек. Деловито пересекла коридор. Встала к лесу задом, к Зайцеву передом. И несколько раз лягнула дверь Ступникова каблучком. С силой, которую Зайцев не ожидал от профессорской вдовы и маникюрши. Казалось, что от пушечных ударов хлопнется вниз лепной потолок.

– Ну вот, – любезно улыбнулась. – Теперь ждите.

И проскользнула к себе.

Сначала не было ничего. Потом за дверью послышалось шарканье. Потом высокий немолодой голос спросил, звонко отделяя слово от слова:

– Кто там?

И дверь, не дожидаясь ответа, открылась. Ступников оказался гражданином лет шестидесяти: совершенно лысым, худощавым. Он приветливо улыбался. Делал пальцем приглашающие жесты к своему уху. А возле уха держал воронку.

В его комнате Зайцев ничего не нашел.

И опять в дверь пришлось тарабанить. Теперь уже в ту, что справа от Вариной залы. И опять высунулась Елена Львовна. Только папильоток уже не было: волосы были взбиты надо лбом по моде, когда рукава платьев подражали воздушным шарам.

И опять она решительно направилась к двери. Лягнула ее каблуком. И когда в открывшуюся щель показалась заспанная нечесаная голова, светски спросила:

– Милочка, вы опять переели вероналу?

– А веронал зачем? Служба нервная? – полюбопытствовал Зайцев, оглядывая в комнате рулоны бумаги, какие-то металлические острые щепочки, большой наклонный стол.

Гражданка Легри, Вера Ивановна Легри, не служила. Она работала на дому чертежницей-копировщицей. А веронал принимала с тех пор, как вернулась из Крыма в 1919 году.

Стало понятно, что убийце Вари не грозил чуткий сон соседей за стенами: слева глухой, справа – нервная женщина на веронале. «И это не просто везение. Он знал, что так и будет… Или она», – поспешил поправиться Зайцев, как будто Самойлов был здесь и настаивал, что искать надо женщину.

Занятно, подумал он: Варя не могла спрятаться от ока соседей, но она хотя бы спряталась от ушей – подселяя жильцов, обдуманно выбрала себе ближайших соседей. «А она не дура. Была».

У Легри он тоже ничего не нашел.

Соседи начали возвращаться домой после дневных дел. Каждый находил для него приветливое слово. То ли правда имели это в виду. То ли просто с манерами и выдержкой у всех было в порядке. Да, Варя определенно позаботилась, подбирая себе жильцов.

Зайцев глаз не сводил. Впустую. Ни обмена мимолетными предупреждающими взглядами, ни столь же красноречивых запинок, ни слишком внимательных глаз, ни слишком напряженных шей не заметил. Вели они себя так, будто мильтон в квартире был обычным делом. «Гостем», как сказала Синицына. Просты, милы, опечалены потерей. Живущие дальше. Так ведут себя либо невиновные, либо хорошо сговорившиеся и теперь непрошибаемо уверенные, что все им сойдет с рук. Либо полностью спятившие.

И мотива – не видел.

«Кошак?» Ему случалось видеть, как убивали и за меньшее. Допустим, нелегальная тварь брызнула под ноги артистке. Коты разрешений не спрашивают. Истерика хозяйки. Паника Синицыной. Прибежала из кухни. Не соображает – лишь бы прекратить ор – нож – бах! Потом одумалась, раскаялась. …Бред.

Соседи бы тогда узнали нож.

«Черт-те что, – думал Зайцев. – А я? Я, например, помню, что там у моих соседей за вилки-ножи на кухне?» Перед ним дымился чай. Он проголодался, и чай был кстати. Заботы о «симпатичном милиционере» переняла Легри. Она уже ожила и теперь заряжала себя кофе, чашка за чашкой. Елена Львовна ушла к клиентке – теперь уже пришлось заботиться о пропитании самой. «О, это такая важная дама». Зайцев навострил уши. И когда маникюрша вышла, на всякий случай записал и фамилию дамы, и адрес, и должность мужа.

Под категорию «водятся деньги» она уж точно подходила.

– Еще чаю? – веронал из организма Легри еще не весь вышел, а крепчайший, черный и масляный, как нефть, кофе еще не взял власть. Движения у нее были медленные, плавные. Как и взгляд, как и речь.

– Спасибо, – Зайцев подвинул к ней стакан. Она наклонила чайник, сперва пролила на стол, потом попала. Поставила чайник на самый край стола (чудом – не мимо) и лунатической походкой выплыла из кухни. Чуть не врезалась в соседа Гинкина, но тот движением танцующей баядерки из одноименной оперетты сумел увернуться.

– Товарищ милиционер, вас к телефону, – позвал он.

– Меня?! – изумился Зайцев. На один безумный миг ему почудилось, что он и правда давно здесь живет.

В коридоре взял черный рожок. Посмотрел на Гинкина. Тот извинился, испарился. Было слышно, как за стеной жужжит бормашина и приглушенно стонет пытаемый: там после работы принимал частных пациентов зубной техник Апфельбаум, и там же, за ширмой, жил.

– Зайцев.

– Мебели нет, – без приветствий доложил ничему не удивляющийся голос.

– Как это?

– Перевезли на склад ГПУ. Особым распоряжением.

– Ну, Нефедов, ну детский сад, епт… Так поезжай на этот самый склад. Не надо мне про каждый свой чих рассказывать.

– Я на нем, – уточнил Нефедов. – Здесь – нет.

С улицы Красных Зорь бывшее имущество актрисы пришлось вывозить на нескольких телегах и грузовике. Не иголка пропала.

– Продолжай.

Зашуршали страницы.

– Предметы мебели как не представляющие художественной ценности и ценности для розыскных мероприятий распределены по ордерам, – закончил читать Нефедов и добавил: – Среди сотрудников ГПУ.

И не удержался:

– Во дают.

Зайцев захохотал так, что за стеной остановилось жужжание бормашинки и выглянул сам зубной техник в опрятном белом фартуке. Зайцев махнул рукой: мол, все хорошо. Тот пропал.

– Вы здесь? – спросила трубка.

В ГПУ, как в любой большой организации, не только правая рука не знала, что делает левая. Как в любой большой организации, начальство и мелкая сошка преследовали каждый свои интересы, которые иногда сталкивались, но чаще – не пересекались.

– Быстро они… Закон природы, Нефедов. В очередной раз убеждаюсь. Чем мельче тварь, тем быстрее и проще она действует. Например, вошь.

Тот ждал распоряжений. Зайцев продолжил:

– Ты не обратил внимание, как звали этого чудилу сегодняшнего, в сапожках? Который наших с Красных Зорь в авто своем умчал?

– Нет.

– Проверка бдительности, Нефедов. Повнимательнее в следующий раз… Я обратил. А фамилия его Ревякин. Так вот, разыщи его. Пусть товарищ Ревякин поднимет задницу и вытряхнет Варины мебеля из своих шустрых воришек. Про художественную не знаю, а розыскную ценность они очень даже представляют.

Нефедов повесил трубку.

Зайцев не стал допивать чай. Посмотрел в своем блокноте план квартиры. План был нарисован им самим и, конечно, не мог подсказать, что где-то стеночка не доходила до стенки, образуя тайную пазуху. В прямоугольниках комнат были вписаны фамилии соседей: свидетели любят, когда к ним сразу обращаются по имени. Следующим, впрочем, был уже знакомый ему механик Петров Михаил.

Он осторожно вынул рамку из ящика.

– Это ее, – сухо пояснил Петров. – Варвары Николаевны.

Он покраснел. В рамке была не фотография, не картина, а кружевной платочек. Зайцев понял сухой тон: Петров боялся показаться сентиментальным. «Среди нас хлюпиков нет», – посочувствовал ему Зайцев.

– Обронила в авто.

Зайцеву вдруг стало неловко, что он шарит в чужих вещах. Трогает равнодушными, хуже – деловыми пальцами. Вдруг показалось, что у вещей в комнате Петрова есть свое мнение, что они чувствуют прикосновение, ежатся.

Сам Петров стоял, вжавшись спиной в дверной косяк. И только что на цыпочки не встал – чтобы еще больше уменьшить свое присутствие: не мешать следствию.

Это Зайцев тоже отметил. Все соседи говорили с ним с готовностью. Без звука распахивали перед ним свои комнаты: только ищи. Только найди, кто ее убил. «Либо уверены, что не найду ничего. А уверены, потому что знают. Либо… невиновны». Он всегда подозревал в людях худшее, но так же всегда помнил и признавал возможность второго.

В жизни бывшей киноартистки у Петрова была своя роль: чинить всё, что ломается.

Сухо:

– Найдите, кто это сделал.

– Постараемся.

Зайцев положил рамку обратно в ящик, задвинул.

– Она была в сущности хорошим человеком.

«Довольно странное замечание о красивой бабе», – отметил Зайцев. Но кивнул. Посмотрел на комод. На блестящую, в идеальном порядке решетку, что висела над комодом. На автомобильную эмблему – выгнутую крылатую фигурку. Блестящая хромированная решетка была единственным украшением спартанской чистой комнатки Петрова: так и хотелось сказать «стародевичьей». От всех комнат здесь, в той или иной степени, веяло чем-то стародевическим, подумал Зайцев. Им не нужна была собственная жизнь – им хватало жизни вокруг кумира.

Взгляд его так и стоял на хромированном блике.

– «Изотта-Фраскини», – подал голос Петров.

Зайцев не слишком разбирался в автопроме, кивнул, берясь руками за угол комода:

– Хороший агрегат.

Петров ему понравился. Более того. Обойдя, обстукав комнаты, перещупав руками их жалкое барахлишко, Зайцев готов был признать: ему все соседи показались симпатичными. Каждый, конечно, на свой манер. Нелепые, жалкие, деликатные, чудаковатые. Ни на ком Зайцев не разглядел зубов, жал, сосательных трубочек, когтей, которыми обыватель впивается в жизнь.