Текст книги "Беги"

Я иду вдоль бывшего Чистопрудного бульвара мимо свалки, которая когда-то была театром «Современник». Деревья здесь разрослись, не помню, чтобы когда-то тут были липы, но сейчас они есть. Во время их цветения, весной – как сейчас, они источают такой запах, что мой маршрут становится практически безопасным – липовый аромат глушит мой запах. Пруды тоже мало напоминают те жалкие лужицы, которые служили городу украшением. Москва была построена на болотах, в болото она и превращается по мере разрушения дорог, тротуаров, из трещин асфальта вырывается истинная суть земли, так же как из людей… Брошенные автомобили уже покрыты густым мхом, вход в метро завален камнями и осколками плитки. Первое время повстанцы ушли жить в туннели метро, но быстро поняли, какую совершили ошибку. Можно сказать, что вампиры охотились на нас как на крыс, выкуривая из этих подземных коридоров. Именно тогда мы поняли, что для жизни общиной больше нет места – ни на земле, ни под землей. Мы можем существовать только передвигаясь в пространстве и должны забыть об удобных городских локациях.

Какое-то время мы кочевали группами, и нам удавалось сохранить привычный уклад, но ненадолго. Тогда мы разбились на пары, на небольшие семьи. А потом мы поняли, что и пары нам больше не нужны. Каждый сам за себя, каждый сам по себе. И я знаю только одно– единственное место в городе, пока принадлежащее человеку, – место, где мы растим наших немногочисленных, но общих детей. Это наш Храм.

Мне жаль уходить от Чистопрудного бульвара в сторону к реке, хотя там из-за воды не менее безопасно. Тут уже меньше птиц, не пахнет лесом и слышнее шаги. Но мне предстоит еще проделать неблизкий путь, а судя по солнцу, времени, чтобы застать на месте профессора, не так уж много. Большой Устьинский мост давно развалился, если бы мне нужно было попасть в Замоскворечье, пришлось бы переплывать реку на плоту, который мы прятали в березовой роще, среди обломков асфальта и свай, ушедших глубоко в грунт. Но мой путь лежал вдоль реки. Я иду по самой кромке воды, оставляя свой запах в чавкающей жиже. Получается громко, но звуки выдают меня все же не так, как этот проклятый человеческий запах.

За последние 30 лет парк «Зарядье» так разросся, что соорудивший его архитектор Казенцов, наверное, прыгал бы от радости. Когда-то на конференции, где я работала корреспондентом, он радостно рассказывал, что благодаря публикации о том, что в парке «Зарядье» занимается сексом все больше влюбленных пар, он стал знаменит на весь мир. «Теперь все знают, что в России секс все-таки есть». Знал бы этот весельчак, куда катится его парк «Зарядье», влюбленные пары, и весь этот долбанный мир со своим проклятым сексом. Единственное, за что я сегодня благодарна Казенцову, так это за решение высадить много берез. Теперь осенью мы собирали здесь богатые урожаи подберезовиков, и, хотя, места для секса здесь прибавилось, желание им заниматься у человечества как-то пропало. Разумеется, само по себе «Зарядье» как архитектурное явление парком не было – это был один из множества симулякров, созданных человечеством в период перехода из мира индустриального в виртуальный, цифровой. Под сводами бетона скрывались помещения, переходы, многоэтажные столовые, и весь этот муравейник был припорошен сверху травкой и тоненьким слоем грунта с хиреющими деревцами. В дни беспорядков, когда бетонные своды были взорваны и произошло их обрушение, в центре «Зарядья» образовался естественный амфитеатр. Так муляжный рукотворный слой смешался с сильной властной живой природой. Из почвы, утаптываемой ногами множества поколений, марширующих мимо Кремля, из стихийно образовавшегося амфитеатра начал произрастать настоящий лес – уже похожий на правду, «отбившийся от рук» – естественный в своих желаниях и никем не ограничиваемый.

Воспоминание о грибах все-таки разбудило во мне чувство голода. Сглотнув слюну, я вспомнила, сколько дней назад ела, и улыбнулась. Лобовский всегда приходил с «гостинцами». Воспоминание об этом придало мне скорости, парк «Зарядье» уже манил меня, как в былые времена, когда в нем еще работал ресторанный дворик с устрицами и пирогами. Такие воспоминания нам тоже очень вредны. Они притупляют новые способности улавливать нужные запахи. Если к сегодняшнему дню я уже способна учуять запах вампира почти за километр, то воспоминания о еде заставляют мозг искать в воздухе и другие ароматы. Тогда я помимо воли могу учуять чайку или лисицу, но хуже всего – галлюцинации, когда мерещится запах, скажем, давно забытого моим желудком супа. В такие моменты я уязвима, в системе защиты образуется брешь, и при этом я даже не могу с пользой использовать эти возможности, чтобы, к примеру, себя покормить. «Это не рационально», – корю я себя и заставляю потоку мыслей течь в другом направлении.

Вот за макушками деревьев, словно башенка старинного замка, виднеется Кремль. Всегда ненавидела Красную площадь и теперь даже благодарила вампиров за то, что она стала зеленой. Опушка «Зарядья» выглядела как весенняя солнечная полянка, но я знала, что в низине образовалось болото и мне придется его обходить, карабкаясь по склону, и подниматься к амфитеатру с дальней от меня стороны. Забравшись наверх и продираясь сквозь кустарник, я уловила знакомый запах. Не Лобовского… Минуточку. Ах, это всего лишь Ель.

Ель выбежала ко мне навстречу, лучезарно улыбаясь, и сгребла в охапку.

– Руки! – грубо осадила я ее.

Ель скривилась, но в глазах по-прежнему светилась радость. Я даже завидовала этой детской способности радоваться, так радовались когда-то дети вернувшейся с работы матери…

Всплеснув руками, Ель отвернулась от меня и побежала в сторону амфитеатра, повторяя вполголоса:

– Она, пришла, профессор, Она пришла.

Навстречу мне шел все тот же Лобовский. Единственный, сохранивший свое имя (точнее, только фамилию), – один из отцов, последний, кто был надо мной перед Богом. Единственный из людей, кто смотрел на меня сверху вниз, тот, кто помнил меня другой – Соней.

– Здравствуй, Она.

Я пожала ему руку, кинула рюкзак и села на него.

– Где мой паек?

– Вот он. – Профессор протянул мне сверток. Я тут же содрала грязную тряпку и стала жадно перебирать вещи и продукты. Среди еды (которая, безусловно, меня волновала) я искала нечто, что было мне еще нужнее. Схватив маленькую жестяную коробочку с содравшейся краской, я потрясла ее и с досадой спросила:

– Почему мало?

– Две недели назад наши не довезли до Храма известку. Плот потонул.

– Ясно.

На самом деле это была катастрофа. Рецепт «талька» разработали сам Лобовский и еще один из отцов – в прошлой жизни биолог. Так мы называли смесь, которую принимали внутрь, – она могла частично нейтрализовать наш запах, «забивая» его, снижая интенсивность. Эта смесь была необходима и для разведчиков, и для тех, на кого активно велась охота. На меня охота велась всегда. И да, я была разведчиком.

– Прости, – сказал Лобовский, но в его голосе не было ни раскаяния, ни сочувствия, лишь легкое беспокойство в глазах. Не обо мне лично, он знал, что я справлюсь без этого снадобья.

– Там есть новая майка, скоро потеплеет. Черная, как ты любишь, – Ольга сшила.

Я насупилась, разговор про майку мне не нравился, потому что возвращал ту, другую. В моей прошлой жизни Соня придавала большое значение тряпкам. Та, другая одевалась стильно, подбирая каждую деталь. «Про меня такого не скажешь», – с грустью подумала я, рефлекторно стряхнув со своих порванных холщовых штанов грязь, которую, разумеется, уже несколько месяцев было бы невозможно стряхнуть.

– Еще новости? – спросила я.

– Информация? – парировал он.

Есть в относительной безопасности еще приятнее, чем спать. Я достала из пайка что-то смутно напоминающее хлеб – «рженка», как мы ласкового называли наше изобретение, и принялась его грызть.

– Я вышла на своего охотника. На этот раз – из второго эшелона. Если смогу справиться с ним, как в прошлый раз, мы получим доступ к заводу в Бутово, и кое-что более ценное…

– Главное, чтобы раньше он с тобой не справился. Что было?

– Ну так, погонял меня по Пресне. Загнал в зоопарк. Я сбежала. Но теперь я знаю его запах не хуже, чем он мой.

– Ты осторожна?

– Пасусь рядом с Севой.

– Не выяснила, что ему надо от тебя? Столько лет не искал.

– Нет, но до тех пор, пока мне с ним безопасно, я не особенно стараюсь.

– Не хочешь узнать правду? Соня… это не он. Да и ты не Соня.

– Я помню.

Мы смотрели с ним друг другу в глаза какое-то время. Я еще ждала от него каких-то вопросов, какой-нибудь задачи. Черт, что-то, что придало бы смысл следующим двум неделям моих бессмысленных, как мне казалось, скитаний. Он знал, чего я от него жду. Он молчал умышленно. Мы сознательно не облегчали друг другу существование. Были обязанности, был обмен хлебом и информацией, но стараться психологически облегчить жизнь другому – было соблазнительным преступлением. Нам нужно было развиваться. И каждый занят своим делом.

– Ты хорошо прячешь мысли?

– Спросил бы еще, когда я в последний раз ходила в туалет!

– И когда ты в последний раз ходила в туалет? – рассмеялся Лобовский.

– Не помню.

– Значит, все в порядке.

– Как Давид?

– Ждет тебя. И он снова задаст тот же вопрос…

– С известкой помочь?

– Нет. Ты знаешь, что нам нужно. Не бери на себя лишнего – не одна такая.

Я улыбнулась. К счастью, не одна. Таких, как я, было много. Если считать в процентах от всех людей, что мы с ним знали. Правда, знали мы теперь немногих. Три колонии по сотне? Тысяча на Москву? Миллион скотов? Тысяча в лесах? Мы больше не вели переписи населения. Мы не могли позволить себе много знаний. Не могли допустить вращения в головах мыслей, не имеющих практической пользы. Но ничего мы так не ценили (кроме наших детей – таких как Давид), как сохранившиеся от человечества знания – в книгах, нотах, живописи… Мы искали их и хранили для детей. Для наших безупречных, чистых, всемогущих детей. Мы знали цену знаниям, но мы не могли себе их позволить. Так же как не могли позволить себе прошлое. И эмоции. Все лучшее – детям, не нам.

– Пока, Лобовский.

– Пока, Она.

Больница. 2016 год

 
Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна.
Я пью. Ты жаждешь. Сговориться – тщетно.
Нас десять лет, нас сто тысячелетий
Разъединяют. – Бог мостов не строит.
Будь! – это заповедь моя. Дай – мимо
Пройти, дыханьем не нарушив роста.
Я – есмь. Ты – будешь. Через десять весен
Ты скажешь: – есть! – а я скажу: – когда-то…
 

А. Ахматова

Можно сказать, что процесс адаптации начался у меня намного раньше, чем у других людей. Начался с романа Севы, с собственных снов, с какой-то внутренней жизни, которая всегда не стыковалась с реальностью. После разговора с Лобовским, когда мы еще только начали понимать, что происходит, во мне начали происходить изменения. Кажется, Лева решил, что я просто сошла с ума. Впрочем, так казалось даже мне самой. В моем затуманенном рассудке вспыхивали и гасли какие-то смутные образы, не поддающиеся толкованию. Наверное, это было похоже на шизофрению или на что-то в этом роде. То я видела в телевизоре собственного деда и пыталась выяснить у него, что он знает о вампирах, то будила мужа среди ночи криком, что чувствую запах серы. В какой-то момент у меня случился срыв – я кричала никому не известные слова, я точно понимала, о чем хотела сказать ему и прибежавшей на крик соседке, но не могла. Я пыталась подавать им знаки, похожие на язык глухонемых, но они не поняли – они вызвали скорую.

Как я уже говорила, переход от одной формы жизни к другой был долгим. Великая революция, как называют этот период нашей истории вампиры, длился несколько лет, и все это время они скорее партизанили, чем открыто охотились. В какой-то момент прозревших было уже достаточно, но мы были как младенцы – не готовые к потоку новых знаний, не ориентирующиеся в этом хаосе, мы боялись сами себя. Проще говоря, даже понимая, что среди людей живут вампиры, мы не умели отличать их, а потому учились не доверять всем подряд. Для тех, кто был не в курсе, мир продолжал вращаться в привычном режиме: люди спокойно ходили в супермаркеты и кино, думали, куда полететь в отпуск, болезненно переживали неудачи на работе и ссорились из-того, кто будет мыть посуду дома. Конечно, в новостях говорили, что участились случаи суицидов, что наблюдается повышенная активность людей с психологическими отклонениями – но все это тонуло в общем потоке избыточной информации, гуляющей в сети. Никто особенно не вдумывался, и не считал, чего стало больше: аварий на дороге или самоубийств. Больницы и прежде были переполнены, а в какой-то момент…

Весь ужас заключался в том, что даже больницы уже были переполнены не только людьми. Врачи-вампиры довольно быстро и эффективно заменяли персонал – медицина любимая сфера для этих знатоков человеческой физиологии. Однако вампиров было много и среди пациентов. Причины было две. Во-первых, преисполненные близости победы над человеком вампиры потеряли осторожность, и процент обращенных резко вырос по отношению ко всем временам сосуществования хомо сапиенса и его главного паразита на земле. Многие обращенные первое время не в состоянии сами себя прокормить. Предоставленные сами себе, они голодали и попадали в больницу истощенными полутрупами, где бродили по коридорам и бредили, не понимая, где они, кто они и чего так сильно жаждут. Были и другие случаи – буквально отравления. До сих пор вампиры неохотно жрут скот – им противен вкус страха в их крови. А ведь скот уже несколько поколений живет с вампирами. Они привыкли и смирились со своей долей. Но страх, как вирус, живет в невольных, являясь и причиной деградации, и естественным механизмом, который регулирует голод вампиров. Во времена Великой революции или в Страшные дни, как называют вольные переломный этап, растянувшиеся на годы, вампиры практически в открытую пили людей. Они не тратили время на подчинение, приручение, воспитание, уверенные в безнаказанности, в том, что революция сотрет следы всех их преступлений перед собратьями, они, как наркоманы, хотели пить каждый вечер нового человека. Люди не знали вампиров до сих пор. По крайней мере те кто знал, были в полной психологической зависимости от них – все, что они могли рассказать окружающим, так это о том, как их тиранит дома супруг, жена, брат или сестра… Но, встретив вампира без подготовки, без их методичного прессинга, скажем, ночью, выходя из бара и подвергнувшись нападению, они пугались. Массивные порции страха тут же поступали в кровь и в артерии вампира. Этот яд, в микродозах, вызывающий лишь легкое отвращение, в больших количествах действовал на вампиров как на нас первая затяжка сигаретой. Если они сознательно перебарывали физиологию, то получали сомнительный кайф, и часто – отравление.

Были в больницах и обычные врачи – например, такие, как ученый Лобовский, работающий рука об руку с Ритой так много лет… Кто-то догадывался, что происходит, и мирился с этим, умирая от страха, кто-то кончал жизнь самоубийством, кого-то ломало как меня… до галлюцинаций.

Вот в такую больницу меня и привез на скорой Лев. Машина остановилась перед корпусом Склифа, я сидела на кушетке, когда почувствовала, что кто-то крепко взял меня за плечо. Но за плечо никто не мог меня взять, потому что я сидела спиной к стенке машины… Я осторожно скосила глаза на руку. Она была бледной, тонкой – рукой моей умершей бабушки. Я никогда не видела до этого призраков, но не обнаружила в себе страха. Затаив дыхание, я смотрела на эту руку, пока она не растаяла, и понимала – это предупреждение. Мне нельзя туда, в этот…

Лев внес меня в палату на руках, я вырывалась и не подпускала к себе врачей. Сидя на кровати, я вцепилась в одеяло и просто выла: «А-а-а-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а» – как будто от боли, но не физической. В какой-то момент мое тело словно выкрутило судорогой:

– А-а-а-а-Д, – четко произнесла я, и наконец, успокоилась, осознав, что именно это и хотела сказать. Я уставилась в пустоту огромными невидящими глазами и стала чуть покачиваться из стороны в сторону, чем окончательно убедила супруга в том, что спятила.

– Я не знаю, что с ней, – растерянно развел он руками перед вошедшим в палату высоким врачом-кавказцем.

– Не волнуйтесь, мы разберемся. Мы посмотрели ее карту, у Софьи раньше были гормональные сбои, возможно, именно гипотиреозом вызвана такая реакция.

Лев уехал, поцеловав меня на прощанье, а я даже не повернулась посмотреть ему в след. Напротив моей кровати в углу висела маленькая иконка со Спасителем. Я смотрела на него и все думала, с нами ли он до сих пор?

Вошла медсестра, показала мне пластиковую баночку:

– Утром сдадите мочу на пост сестры, потом в процедурный – сдать кровь из вены.

«Ну уж нет, этого вы точно от меня не дождетесь», – подумала я и накрылась с головой одеялом. Приближалась ночь, стало еще больше не по себе. Я наконец-то приступила к изучению своих соседок по палате. Не помню всех, но одну – тучную старую женщину – я не забуду никогда. Сидя на кровати и спустив чулок, она натирала какой-то мазью огромный желто-фиолетовый синяк на своей рыхлой белой ляжке. Синяк был в виде трех четких цифр «666». Что я могла сделать? Я снова накрылась одеялом с головой.

Наступила ночь, в палате выключили свет. Пытаясь бороться со сном, я лежала с открытыми глазами и прислушивалась к каждому шороху. Но постепенно веки стали смыкаться, и я ничего не могла сделать, я засыпала, засыпала в этом аду, где ничто не могло бы меня спасти…

Разбудил меня пес. Так я подумала, еще до конца не проснувшись. Воняло мокрой собачьей шерстью, он облизывал языком мне шею, и влажная кожа покрылась мурашками от его дыхания. И тут трезвая и простая до гениальности мысль словно пронзила мозг стальной иглой: «Откуда в больнице собака?»

В этот же момент моей кожи коснулись зубы. Не особенно острые, укус получился неловким, несмелым, вялым – так кусают руки подросшие щенки, уже понимая, что делать больно людям опасно. Действуя скорее импульсивно, чем осознанно, я схватила в руку чьи-то сальные, влажные от пота вихры, с силой отбросила от себя в сторону и заорала. Раздались испуганные крики моих соседок, топот ног в коридоре, палату залил электрический свет. По диагонали от моей кровати корчилось тощее существо в пижаме, он сидел, скрючившись, кусая свои тонкие длинные пальцы, на глаза падали черные смоляные волосы.

– Ах ты черт! – сердито крикнула полная, рослая медсестра. Схватив пациента подмышки, она потащила этот полу скелет к выходу, по дороге причитая: – Опять сбежал?! Буйный, что ли? Запереть тебя?

И уже громко, оборачиваясь в коридор:

– Люся, Люся, Егоров опять из палаты сбежал. Давай его привяжем, что ли? Он из вены капельницу, видимо, выдернул – вся рубашка в крови.

Соседки что-то начали обсуждать, но я их не слушала. Я отвернулась к стене. И уже не первый раз с удивлением осознала – страха не было. Во мне не было ни капли страха, только уныние. Протяжное, как вой умирающего в лесу волка, тоскливое и сосущее под ложечкой уныние. Потому что я знала: нас никто не спасет.

В таком спокойном, пусть и малоприятном, бесстрашие я пребывала недолго. Уже утром проснулась с новой ужасной мыслью. С новым страхом. Я решила, что умерла. Кто знает, как сильно должен укусить вампир, чтобы человек умер? Ну вот так, как показывают в фильмах, – ходит, говорит, вроде думает, но на самом деле умер… И, главное, подойди я к любому из врачей и спроси – они что, знают?! Многих ли до меня кусали вампиры?! Одиночество обрушилось на меня с новой силой. Наверное, самую сильную боль от одиночества приносит осознание, что до тебя ни с кем никогда не случалось того, что случилось с тобой. «А Сева? – подумала я. – Сева бы многое мог мне рассказать об укусах вампиров».

По крайней мере я хотела курить. «Наверное, покойники все-таки не хотят курить», – решила я. Дотянулась до джинсов, в которых меня привезли, нащупала в кармане пачку и зажигалку. Только встав с кровати, я обнаружила себя в одном белье. Повертела головой – на тумбочке лежал пакет. Из него я извлекла свою любимую голубую пижаму с белыми овечками (под цвет глаз). В горле тут же образовался новый комок, который я с трудом сглотнула. Ах, если бы можно было проснуться дома, с Левой и рассказывать ему взахлеб об этом кошмаре, который мне приснился!

В ободранном грязном туалете было накурено. Теснясь к окну, на котором я сразу заметила ржавую решетку, стояло несколько женщин в разноцветных нелепых халатах. Закурив и разглядывая хмурое февральское небо, я невольно начала прислушиваться к их разговору.

– У меня есть серебряное кольцо со змейкой.

– Да, а говорят серебро в доме держать – к покойнику.

– Чушь какая – серебро самый лучший металл. И от трупных пятен хорошо помогает.

Меня словно дернуло током. Я резко отвернулась от окна и уставилась в мутные, цвета ржавого металла глаза сказавшей это женщины. Она смотрела на меня тупо, без интереса… Или нет, с каким-то больным интересом в глубине воспаленных, обвисших век и пустой, словно утратившей зрачок радужки…

– Черт! Черт, помогает от трупных пятен серебро, – бормотала я, быстро семеня из туалета. – А что им скрываться от меня? – думала я. – Мне скоро самой понадобится что-нибудь серебряное. Я не хочу! Я не хочу!

– Так, ты из сто шестой палаты? – резко остановил меня шедший навстречу врач.

– Вроде, не знаю, да, – промямлила я.

– Быстро на ЭКГ! Это другой корпус – перейдешь по второму этажу, двести пятый кабинет, поняла?

– Да, да, – и я побежала по коридору, к лифту. Как во сне нашла двести пятый кабинет.

– Вы на ЭКГ?

Села в очередь. «Так, что я знаю про ЭКГ? Это когда сердце смотрят, так? А если мое сердце не бьется? А если они вдруг обнаружат, что я умерла? Что умерла, но продолжаю ходить, говорить и курю?! Нет, нет, нет…» Я вскочила и быстро побежала дальше по коридору, потом нашла лестницу, сбежала вниз, открыла дверь на другой этаж. Там было светло и тихо. Стены, выкрашенные в жизнерадостный оранжевый цвет. Медленно я шла мимо палат, заглядывая внутрь. Там сидели люди. Или мне только казалось, что люди?! От того, что я не вижу разницы, мне стало еще страшнее. Я всматривалась в их лица, а они в ответ смотрели с подозрением. От их взглядов стало еще больше не по себе. Что это вообще за отделение? Может, психи?!

«Мне нужно вернуться в палату, – пронеслось в голове. – Вдруг Лев приедет, а меня нет?!»

Я снова выбежала на лестницу. Вспомнила, что нахожусь в другом корпусе. Я спускалась, спускалась по этой проклятой лестнице, пока не оказалась в самом низу. Тогда я толкнула дверь и вышла на цокольный этаж. Пол здесь был покрыт потрескавшейся плиткой, но кое-где проглядывали обнаженные плеши земли. Я шла по этому темному этажу в своей голубой пижаме с овечками и не понимала: то ли это дорога в ад, то ли туннель, о котором говорили те, кто пережил клиническую смерть. Тут я услышала чьи-то шаги, звяканье металла – показались вдали белые халаты. Сестры везли мне навстречу каталку. Я хотела спрятаться, но все равно бы не успела. Поравнялись со мной:

– Так, ты тут откуда?

– Заблудилась. Дверь спутала, я иду с ЭКГ – в эту… В палату сто шестую.

Говоря это, я не могла отвезти глаз от каталки. Под белой простыней, покрывающей чье-то тело, медленно расползалось пятно крови.

– Ну что уставилась?! Из реанимации его везем.

– А почему он с головой накрыт?

– А ты уверена, что хочешь это видеть? – усмехнулась мне медсестра, сверкнув белыми, как ее халат, зубами. – А ну марш в палату, прямо по коридору, вторая дверь налево. На лифте поднимешься.

Я развернулась и бросилась бежать в указанном мне направлении. Открыв нужную дверь, оказалась в холле. Охранника не было на посту, а я стояла и смотрела прямо на открытую входную дверь – стеклянную дверь на свободу. Нерешительно я подошла к ней, прижалась к стеклу носом. Толкнула и вышла на улицу. Ногам стало холодно, я опустила глаза и увидела, что мои белые с синим тапки уже наполовину промокли в талом февральском снеге. «Неверное, это все-таки странно: вот так взять и выйти в пижаме на улицу…» Я была уже сумасшедшей, несомненно. И вернулась в палату.

Спустя день моих метаний по коридору – от окна, в палату и обратно, ко мне подошел врач. Не тот кавказец, которого я видела накануне. Этот был коренастый, пузатый, в очках с золотистой оправой и производил впечатление человека очень добродушного. Он взял меня за руку, подвел к кушетке в холле и, усевшись, жестом пригласил присоединиться.

– Видите ли, Софья, – начал он с доверительной интонацией, – я наблюдаю за вами второй день, и у меня создалось впечатление, что вы чувствуете себя здесь как в тюрьме. Я прав?

Почему-то, несмотря на все обаяние этого человека, в моей голове стучала одна-единственная мысль: «Не пались, ничего не говори ему о себе». Не знаю, откуда взялась эта фраза – как будто со стороны я осознавала всю ее нелепость в этой ситуации, но ничего не могла поделать с интуицией, которая просто вопила во мне об опасности. Я осторожно кивнула.

– Но наша больница вовсе не тюрьма, и мы никого не держим насильно, – доктор улыбнулся, а затем продолжил: – Поскольку вы отказываетесь сдавать на анализы кровь, мочу, сбежали с ЭКГ, я вынужден признать, что мы ничем не можем вам помочь. Но вот ваше поведение указывает на склонность к суициду. И я счел нужным вам напомнить, что совершенно не обязательно выходить отсюда в окно, в которое вы постоянно смотрите. Вы можете покинуть наше заведение через дверь и в любое время.

– В любое время? – недоверчиво переспросила я.

– Безусловно! Только, пожалуйста, сообщите вашему супругу, чтобы приехал за вами. Я должен убедиться, что вы покинете нас… в надежных руках, так сказать.

Я поблагодарила доктора и неуверенной походкой пошла в палату. В этот момент я действительно с полной отчетливостью ощутила себя психопаткой. От стыда у меня даже выступили на глазах слезы. Я вспоминала свои галлюцинации, судорожное метание из корпуса в корпус по этажам, вспоминала добрые глаза доктора. Мне ничего не оставалось, как признать – я сумасшедшая. Радовалась я только одному – что не буйная. В этом случае, можно рассчитывать, что Лева не сдаст меня в дурдом.

Я взяла в руки мобильный телефон и, как во сне, долго не могла сладить с цифрами – семизначный номер никак не хотел выстраиваться в памяти. Затем на том конце раздался голос мужа:

– Как ты, малыш?

– Лева, забери меня, пожалуйста. Я очень хочу домой.

Больше всего на свете я боялась, что он скажет, что только привез меня, что я капризничаю и должна сдать все анализы. Но он просто ответил:

– Собирайся, я буду через час.

Пока я его ждала, наверное, задремала. Потому что в том полусне-полуяви, куда я провалилась, мы оказались с мужем в разных временах. Как будто пласты времени под давлением неизвестного груза, обрушившегося на наш мир, сдвинулись. Как будто мы оказались на разъезжающихся полюсах действительности. Мир перестал быть одним целым, он разваливался по кускам, и каждый такой кусок становился отдельной вселенной. Вселенной, плавающей в бесконечности, и вращающейся по своим законам.

Я очнулась в испарине и побежала к лифту, боялась, что муж ошибется этажом и проедет мимо, или забудет адрес больницы, что мы никогда больше не увидимся снова. Какой-то частью рассудка я понимала, что словно в реальности проживаю череду всех своих страхов, накопившихся с детства, появившихся позже, – но я не могла всей своей волей остановить этот процесс. Мне было суждено раз и навсегда поочередно прожить их все, чтобы больше никогда в жизни не испытывать это чувство.

Когда Лева вышел из лифта, я бросилась на него, словно кошка на мышь из засады. Он ойкнул и рассмеялся.

– Ну неужели ты думала, я не заберу своего малыша оттуда, где ему плохо?

– Я боялась, вдруг ты не вернешься никогда?

– Я всегда буду возвращаться. И всегда буду ждать твоего возвращения, – ответил он и обнял.

* * *

Мы ехали по опустевшему городу. Непривычно мало машин, непривычно мало электрического освещения. Я знала, что Лева тоже это замечает, но молчала. Я хотела рассказать ему, что в больнице меня чуть не укусил вампир, что я видела руку своей бабушки и людей, которые не умирали, но и не жили и что я сама боялась стать такой… Поделиться этим мне мешал страх, что я начну рассказывать об этом так бессвязно, беспомощно, что он испугается не вампиров и не зомби – а меня. И тут он сам начал рассказывать.

– После того как я отвез тебя в больницу, вернулся домой. Поставил во дворе машину и пошел выпить пива в тот маленький бар, в Старомонетном переулке, помнишь? Там было совсем немного людей, но бармен почему-то очень долго наливал мне пиво. Я ждал, ждал за столиком, когда вдруг почувствовал, что здесь что-то не так. Почувствовал, что нужно скорее уходить оттуда. Я подошел к стойке и крикнул, чтобы он перелил пиво в пластиковую бутылку навынос, развернулся, чтобы забрать шарф со столика, где сидел, и тут столкнулся лицом к лицу с очень странным человеком. Он был весь в поту, серо-зеленого цвета. Его глаза были обведены красной воспаленной каймой, зрачки расширены, в уголках рта застыло что-то, напоминающее розоватую пену. Он чуть не упал на меня. Поддерживая и одновременно отодвигая его в сторону, я спросил:

– Вам плохо? Вам нужно вызвать врача?

Но он отшатнулся от меня и стал восклицать: «Ах нет, нет, нет, прошу вас. Я просто попью, и все будет в порядке, мне просто надо пить!» После этого он развернулся и помчался к двери кухни – распахнул ее и шумно захлопнул за собой. Я ждал, когда его выведет оттуда персонал… Но вдруг отчетливо понял – он не выйдет оттуда. Он прибыл на место назначения. При этом мой внутренний голос уже срывался на крик: «Беги, беги отсюда!»

И я выбежал. Я слышал (или мне показалось) поспешные шаги за собой. Боже, Соня, я даже не понимаю, чего я так испугался, но я бежал, бежал до самого дома, не оглядываясь, и успокоился, только заперев за собой нашу входную дверь на ключ.

– Лева, я думаю, что мы либо безнадежно больны каким-то жутким неконтролируемым страхом и скоро от него умрем, либо нам есть, чего бояться. И тогда нужно просто научиться управлять собой. Мы знаем, что происходит. Мы должны изучить своего врага. Знание убивает страх.

– Я бы предпочел уехать из города к чертовой матери, – сжав зубы, прошипел Лева.

И я не стала с ним спорить. Соня не любила спорить с людьми.

* * *

 
…Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи,
под бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
или ангел разводит изредка свой крахмал;
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
 

И. Бродский. Назидание

Я плелась из «Зарядья» с тяжелым чувством. Меня не покидало назойливое ощущение, что я отлыниваю от неприятной работы. Я гнала от себя мысли прочь, обманывала себя и выводила снова «на чистую воду», я бежала внутри себя от своей главной миссии – и знала об этом. Но почему?! Да, разработать план захвата фабрики переплавов, на которой было полно необходимых нам вещей, – полезная тактическая задача. Ради этого плана стоило рисковать жизнью, бегать от охотника и меряться с ним своими жалкими силенками. Да, организовать новую партию книг, которые я уже месяц отбирала на развалинах Библиотеки им. Ленина, тоже было достойной меня задачей. Но я не могла выбросить из головы Давида. Его голубые глаза смотрели прямо мне в душу. Такие глаза вполне могли бы быть у моего сына. И я любила его, вопреки всем нашим новым правилам в отношении друг друга, я любила его так же сильно и предано, как любила его вся наша община. В следующую встречу он снова повторит как приговор: