Текст книги "Беги"

Рита

В нашу жизнь вампиры вошли осторожно, под масками «безобидных» социопатов, нарциссов, их можно было принять за крайне эксцентричных личностей, моральных уродов, психопатов, но людей. Мы слишком долго принимали их за своих. А кому бы пришло в голову взять у своей жены анализ крови на основании того, что она психически тебя подавляет, заставляя усомниться в собственной разумности, совершая безумные поступки?! А ведь только такой анализ показал бы мизерное количество красных телец, при котором люди не живут…

Рита работала ассистентом в Исследовательском институте генетики. Сейчас мне уже не кажется странным, что это была кафедра исследований крови и ДНК. Она была необычайно талантливым перспективным ученым, Сева читал ее доклады, методички и совсем не удивлялся поздним звонкам профессора Лобовского, который был без Риты «как без рук». Когда Сева с Ритой съезжались, из вещей у нее было только небольшое трюмо, специальная холодильная камера и масса приборов, непонятного ему назначения. Даже когда Рите не нужно было в лабораторию, она возилась со своими многочисленными пробирками дома, смотрела в микроскоп, смешивала чудные на вид составы. Со временем Сева понял, что его женщина знает о ДНК больше, чем об истории России, разновидностях продуктов, доступных в пищу человеку, и, пожалуй, о самых насущных бытовых вещах – например, вопрос, при какой температуре кипит чайник, мог ввести ее в ступор. Это было странно, но так мило. Когда Сева удивлялся ее некомплектности в ряде общеизвестных понятий и знаний, Рита лишь морщила свой остренький веснушчатый носик и от этого еще больше походила на маленького рыжего лисенка, сбежавшего из леса. Она была очень похожа на зверька: смешного и в то же время опасного. Чувство опасности, которое охватывало при ней Севу, было необъяснимым, по привкусу напоминало какой-то чудаковатый оттенок страсти, потому придавало особую остроту и пикантность их отношением. Рита была загадкой: на фоне отсутствия элементарных практических знаний в своей области (да и во многих смежных) превосходила интеллектом и знаниями не только Севу, но и все наше окружение. Ему это льстило. Разве не Севе должна была достаться такая женщина? Разве не только такая имела шанс быть с ним?!

Несмотря на то, что оба были фанатично преданы своему делу, все свободное время они проводили за долгими разговорами. Только с Ритой Сева становился послушным и благодарным слушателем. Она могла рассказывать часами о самых удивительных способностях человеческой материи – о регенерации, функциях мозга, химии и физике, которые в органике создают магические комбинации. Когда она впервые взяла у него кровь для исследования, он не придал этому значения. Анализ в домашних условиях занял у Риты несколько дней, после чего она сунула ему с собой на работу толстую стопку бумаг формата А4. С изумлением Сева читал полное диагностическое исследование своего организма. По одному анализу крови Рита нашла у него ряд «залеченных» детских заболеваний и с точностью назвала процент пораженных кариесом зубов на текущий момент. Сева прочел не только о своем медицинском прошлом – но и обо всех хронических заболеваниях, которые могли бы грозить ему в будущем. Одним словом, это был полнейший генетический анализ, который мог бы полностью совпасть с картой прошлых и будущих болезней, сумей он их сравнить…

Поражала его Рита и другими своими особенностями: у нее был чуткий слух, она очень тонко чувствовала запахи, ее чувственное тело откликалось на любой температурный перепад в доме. «То ли маленький зверек, то ли совершенно точный прибор измерения всего на свете» – смеялся Сева, но был, как никогда, прав. Помимо всех этих прелестей была и другая Рита. И эта другая Рита не была ни милой, ни забавной. Эта сторона натуры проявилась в ней не сразу, или Сева просто этого не замечал в первое время. Он очень любил ее, поэтому не видел никакого смысла ни в манипуляциях, ни во лжи с ее стороны – ей стоило бы только попросить, и он бы с радостью сделал для нее все что угодно. Но Рита не любила просить. Ей нравилось, чтобы ее воля не была заметна, чтобы только став данностью, только воплотившись в совершенном им действии, ему становилось очевидно – так хотела она. Друзья Севы, которые не нравились ей, исчезали не потому, что она их не принимала, их прогонял он. Проявленная им жестокость к родителям исходила не от нее. Низкие поступки, на которые он прежде был не способен, были вроде его поступками, но… Она лишь улыбалась, глядя на его муки совести. В какой-то момент Сева уверился в том, что Рита знает его лучше, чем он сам. Она могла рассказать не только о его физическом состоянии и тут же объяснить любую незначительную невралгическую боль в любом суставе (по запаху?!). Она могла отвечать на его мысли, она забавлялась над его чувствами, его эмоции были для нее как детская карамель, разложенная на прилавке…

Однажды ночью Сева проснулся оттого, что его мучила жажда. Риты рядом не было, и, возвращаясь с кухни, по свету под дверью ее домашней лаборатории он понял, что она работает, и вошел без стука. Рита стояла в ночной рубашке, задумчиво глядя в окно, и пила из пробирки вино. Так он подумал, но уже спустя секунду почувствовал на лбу испарину – она пила кровь. «Может быть, его кровь?!» – пронеслось в его голове, но все что он смог выговорить, это довольно беспомощное «ох».

– Да, это твоя кровь, – повернулась Рита, глядя ему прямо в глаза и отвечая на незаданный вопрос. – А ты знаешь, что у тебя песок в почках уже три месяца? – добавила она, растирая остатки Севиной крови по полости рта.

– Н-е-е-т, – промямлил Сева, начиная сомневаться в том, что происходящее ненормально. – Как ты это поняла?

– По вкусу, – спокойно ответила Рита. – Или ты думаешь, это сложно определить?

Этот эпизод – один из первых «вампирских откровений» в романе Севы. После долгих и пространных размышлений о природе крови и способностях своей возлюбленной странице на сто первой или на сто пятой он уже не удивляется подобному. Научно обосновывая необходимость экспериментов с кровью, своими сверхспособностями, а главное, день за днем доказывая свое превосходство над Севой, Рита проводит все более изощренные эксперименты. В какой-то момент, уже переступив рубеж, когда кровь забиралась из вены с помощью иглы и шприца, пара превратилась во что-то единое, мысли автора романа, что я читала, стали путаться, стилистика казалась мне все более незнакомой, как будто Рита стала полноценным соавтором книги. И вот, к самому концу романа, Севы уже не было – была Рита, и она писала мне письмо. Она писала письмо мне, двадцатипятилетней девчонке, которая знала о вампирах только из книг и фильмов, мне, ничего не знавшей о ней, о Рите, так, словно писала старинной подруге. Она писала мне о том, чего я даже не могла себе представить.

Это было необычное чтение. До сих пор только читая Достоевского, я могла ощутить, что смысл, который пытается донести писатель, словно рождается внутри тебя. Понимание, о чем он пишет, кажется собственным открытием – именно оттуда берется такое безграничное доверие к автору. Но ощущение от главы, написанной Ритой, было еще сильнее – то, что писала мне она, было непознаваемым (это было невозможно осмыслить), но вместе с тем казалось, я все это всегда знала. Если бы тогда я попыталась описать кому-нибудь свои чувства по поводу прочтения последней главы романа Севы, мне бы не поверили… Нет, варианта было бы два – либо меня бы заперли в клинике для душевнобольных, либо Сева получил бы Нобелевку. Но я не пыталась поведать миру о новом опыте. Я стала наблюдать, искать, готовиться к какой-то страшной и великой перемене, о которой мне сообщила Рита. Перемене, перед которой она поставила меня как перед фактом: «войны не будет, хищники не ведут войн с добычей». И в этом был и ее триумф, и ее ирония, и отражение садистской природы вампира. Было что-то, чего я, безусловно, не могла предугадать, а она точно знала. Рита стала первым охотником в моей жизни. Но тогда еще не существовало правил, по которым я впоследствии научилась жить.

* * *

– Сева, почему она обратила тебя? – спросила я его в очередной раз.

– Тебе нужно поспать, – повторил он меланхолично, вынимая изо рта самокрутку.

– Успею ли я выспаться?! – задумчиво обратилась я скорее сама к себе.

– Не знаю. Спи. Потом уходи.

Я подошла к навесу, подтянулась на руках и легла на полку. Как я уже говорила с тех пор, как все началось, наша физиология изменилась. С обретением нового хищника в эволюционной цепочке люди получили немало: например, необходимость во сне сократилась до часа (максимум трех) в сутки. Мы быстрее бегаем на длительные расстояния, меньше едим и при этом дольше живем. Конечно, каждый адаптируется по-разному, но лично мне повезло. Поскольку иметь детей в новом мире практически невозможно (их количество примерно трое на 100 взрослых), природа продлила нам жизненный цикл. По нашим прикидкам взрослая человеческая особь теперь способна прожить до 120–150 лет, если ее не убьет вампир (что маловероятно). Дети стали нашими идолами, богами, чем-то единственно по-настоящему ценным. Все это грустно, но, если бы мне сказали, что в 55 лет я буду выглядеть лет на 25, а чувствовать себя на 20, – я бы не поверила. Слабая компенсация, но хоть что-то.

Закрывая глаза, я ощутила на своей голове руку Севы. Теплую, как будто человеческую руку, а потом его бархатный голос ответил:

– Мы были особенные, убивать таких – расточительство.

– Кто «мы»? – уже сонно спросила я.

– Тебя она тоже не убила, милая, – ведь так?

– Еще не убила…

Я погрузилась в сон недостаточно глубокий, чтобы выспаться как следует, но достаточно крепкий, чтобы он снял все барьеры с моей души, снова стремящейся к губительным воспоминаниям.

Лева и Лобовский

Как бы я ни пыталась подавить эти самые опасные для меня воспоминания, стоит только дать слабину – и они со мной. Они делают меня беспомощной, мешают мыслить трезво, они тормозят мои реакции – я уязвима, когда живу прошлым. Но что-то в глубине души держится за мужа, как за последнюю надежду. Когда я засыпаю, то в сознании тут же загружается один образ. Тогда мы еще не были женаты, жили отдельно. Я заболела, и Лев привез меня к себе. Пока я лежала под пледом на диване, он работал на компьютере: щелк, щелк, щелк – монотонно щелкала мышка. Комнату заливал солнечный свет. В каком-то забытьи мне стало казаться, что я лежу в доме своего детства, и пахнет так же, и это щелкают ножницы моей матери, которая занимается шитьем. Щелк-щелк-щелк, и птицы поют на улице.

Муж так и остался для меня домом – до самого конца. Точнее, до начала новой эры, когда человечество было вынуждено навсегда проститься с таким понятием, как «дом».

Муж был первым, с кем я поделилась своими предчувствиями великой беды. Но мы были с ним всегда такими разными… Такими убийственно разными. Он такой практичный, рациональный, уравновешенный, а я…

– Я люблю твои фантазии, Соня, но иногда ты меня пугаешь. Я боюсь, что однажды ты навсегда потеряешься в них и не вернешься в реальность. Может быть, тебе нужно сходить к психологу, или выплесни уже свои фантазии со страхами на бумагу. Ты ведь журналист, ты должна строже относиться к себе и делать выводы, основываясь только на фактах. Фактах, понимаешь?

– Но я вижу…

– Ты видишь гораздо больше, чем обычные нормальные люди. За это я и люблю тебя, но, пожалуйста, повзрослей уже, я устал быть вечным взрослым в нашей семье.

Странно, но иногда самые бессмысленные разговоры ведутся с самыми близкими людьми. А вот самые мудрые решения в нашей совместной жизни мы с Левой принимали молча. Почти молча. Когда он начал замечать то же, что и я, то стал произносить еще меньше слов. Все выглядело как обычно, если не вдумываться, то можно было сказать, что в стране политическая обстановка становится все более напряженной, что мы возвращаемся к диктатуре, что людям оставляют все меньше прав, что в рядовых гражданах нарастает агрессия и что власти позволяют себе все больше произвола. Все как обычно, одним словом. Но во всех событиях прослеживалась какая-то странная закономерность, последовательность, логика – как будто все складывалось не стихийно, будто все осуществлялось умыслом одного разума, проявлявшегося во всех событиях.

Я долго думала, что профессор Лобовский – темный персонаж и, раз Рита работает в его лаборатории, его следует опасаться. Когда он впервые связался со мной, я испытала странное сочетание беспокойства и одновременно облегчения. Как будто назревшие во мне беспочвенные страхи наконец-то обретут лицо и форму, и даже если ко мне пришел враг – пусть лучше так, пусть он будет реальностью, а не моей больной фантазией.

Мы договорились, что Лобовский придет к нам вечером после работы. Муж давно уже не удивлялся моим знакомствам – как журналист, я обзавелась достаточно широким кругом друзей-приятелей в разных сферах. Обычно Лев не интересовался каждым из них, но такие, как профессор, его интересовали. Он часто сетовал на то, что общество деградирует без науки, сожалел о том, что после аспирантуры не уехал за границу, чтобы продолжать научную работу, а те, кто остался на этом поле, казались ему особенными, разумными, правильными. Одним словом, муж ждал встречи с Лобовским с не меньшим нетерпением, чем я, хотя мотивация была другой.

Я никогда не видела профессора, но много слышала о нем от Севы. У меня создался образ какого-то седого старца, похожего на Гендальфа из «Властелина колец» – великого и могущественного. Но, когда я открыла дверь, с изумлением обнаружила на пороге жилистого, подтянутого мужчину средних лет, в обычном костюме, правда чуть большим ему по размеру, чем нужно. У Лобовского были очень внимательные, живые и в то же время добрые глаза с глубокими морщинами в уголках, которые говорили о том, что он мастер пошутить и посмеяться.

– Здравствуйте, Юрий Аркадьевич, – я отступила в сторону, пропуская его в нашу квартиру.

– Здравствуйте, Софья, – улыбнулся Лобовский. – Где вы будете поить меня чаем? – спросил он, протягивая то ли конфеты, то ли пирожные.

Из кабинета вышел муж, и мы прошли в гостиную, к накрытому столу. Пока я разливала чай, Лобовский сидел, не оглядываясь по сторонам, не выражал обычных вежливых восторгов по поводу нашего интерьера. Он молча ждал, пока я сяду, и тогда я заметила, как он напряжен и озабочен.

– Соня, я пришел к вам как к другу Севы. Пришел, потому что совершенно уверился в том, что мир меняется, и самое веское и наглядное тому доказательство – это перемены, которые произошли с вашим другом детства.

Я посмотрела на мужа, но он внимательно смотрел на профессора. Меня часто обижало, что Лев прислушивался к другим людям, являющимся для него большим авторитетом, чем я, и верил тому, что они говорили, хотя говорили они о том же. Я обижалась, но только не в этот раз. В этот раз я понимала, что наконец-то к нам пришел человек, который сможет сформулировать то, чему я никак не могла подобрать слов.

– Все началось с Риты, верно? – тихо спросила я.

Лобовский кивнул, уставившись в одну точку посреди стола, и машинально отхлебнул чай.

– Я познакомился с Ритой в вузе, где вел лекции, когда она его оканчивала. Рита была выдающейся выпускницей. Я никогда не встречал таких одаренных студентов – разумеется, я пригласил ее работать в свою лабораторию, и несколько лет мы отлично ладили. Да, что там говорить – ладили. Я очень любил ее, и долгое время мне казалось, что эта любовь взаимна. Не знаю, встречались ли вы с ней лично, но, если нет, я попытаюсь вам объяснить. Рита завораживает. Она умеет так смотреть в душу, что у тебя создается впечатление, будто ты начинаешь читать ее мысли, видеть ее чувства, ты начинаешь так хорошо понимать ее, что в какой-то момент…

– Начинаешь терять себя, – почему-то вырвалось у меня.

– Да, – профессор впервые поднял на меня глаза и с удивлением спросил: – Так вы ее знаете?

– Нет, я, но я знала Севу, – почему-то в прошедшем времени ответила я.

– Сева… Да, с Севой я познакомился позже, но еще успел застать его таким, каким его знали вы, – Лобовский откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. – Давайте, я сейчас начну вспоминать моменты, которые убедили меня в том, что происходит что-то страшное.

Когда я впервые познакомился с Севой, он как раз готовил законопроект в сфере образования, и шел он не гладко. Насколько я понял, главной причиной конфликта с его коллегами стал религиозный вопрос. Список обязательной к прочтению литературы в школах постоянно корректировался последние годы, но в конечном итоге из него практически ушла вся классика, все произведения, в которых в том или ином виде поднимался вопрос религии, глубокие нравственные вопросы, мораль. Все эти реформы ассоциативно возвращали меня во времена Советского Союза, когда из нашей идеологии методично вымарывался бог, но даже тогда никто не посягал на произведения, по сути, являющиеся столпами нашей цивилизации, общества, культуры. Насколько я понял, Сева как раз боролся с этим опасным вектором, отстаивал авторов, искал компромисс с законотворцами и в конечном счете составил аргументированный список произведений, привел мощную доказательную базу, статистику в пользу великих русских и зарубежных классиков. Его законопроект вызвал большой резонанс в Министерстве образования – у него появились серьезные враги. Но, вы же знаете, он не из пугливых, он понимал, за что борется, и понимал, чем рискует. Чем большее сопротивление он чувствовал, тем больше уверялся в своей правоте. О том, что Рита не поддерживает мужа, я узнал от нее. Она всегда высказывалась прямо и открыто, ничуть не смущаясь, как воспримет собеседник ее слова. Рита не только была яркой сторонницей реформы образования, должной свести к минимуму такие предметы, как литература, история религий, русский язык, но и считала обязательным введение новых дисциплин, казавшихся абсурдными и нелепыми. Я мог бы решить о себе, что я просто костный, отживший свое старый гриб, который всем своим существом противится естественному течению времени и свойственным этому процессу переменам, но меня смущало другое.

Поведение Риты все меньше напоминало поведение научного сотрудника, мне часто казалось, что я имею дело с каким-то древним варваром, который пробует на вкус химикаты, потому что не представляет себе последствий, но в отличие от этого варвара не только не умирает, но… Боже мой, выдает результат двухнедельного теста. Рита превратилась в какой-то живой анализатор, усовершенствованный коагулометр, и самое страшное во всей этой истории – меня это ничуть не удивляло. Я видел, как она пробовала кровь на вкус. И даже это меня уже не удивляло. Удивило меня другое.

Однажды вечером я пришел домой к Рите и Севе – мне нужно было забрать кое-какие бумаги, а заодно я хотел повидать его. Видимо, я не напрасно испытывал тревогу, потому что Севу я не узнал. Передо мной сидел осунувшийся, постаревший, равнодушный ко всему человек. Он выглядел изможденным, обессиленным… А ведь Рита не говорила мне, что он болен.

– Сева, что с тобой? – спросил я, опустившись перед ним на колени.

Он поднял на меня глаза, и я ужаснулся. Это были пустые глазницы, а не глаза. Сухими, как пергамент губами, он прошептал:

– Я проиграл, профессор.

– Кому, кому ты проиграл?

– Он проиграл свою войнушку в министерстве, – холодно и резко ответила Рита. – Его проект запороли, потому что это была глупая попытка сопротивляться неизбежному. Да, он не может пережить этот удар. Вы же знаете: Сева у нас царь, Сева у нас гений, Сева у нас не проигрывает. Но он ведь, правда, очень талантливый? – спросила она меня, широко улыбнувшись своей белоснежной улыбкой.

– К-к-конечно, да. Но, Рита, он же болен! Он же серьезно болен. Это не просто психосоматика – ему нужно в больницу, на обследование!

– Профессор, зачем врач человеку, женатому на лучшей лаборатории страны? – это было неуместно, жутко, но Рита расхохоталась. – Я знаю об организме моего мужа все! Даже больше.

– Она знает все, – Сева снова подал голос, его рука поднялась и безвольно опустилась на ручку кресла. На минуту мне показалось, что это был не голос Севы, а эхо голоса Риты. Мне стало страшно.

– Юрий Аркадьевич, – я впервые решилась его перебить, – Сева давал вам читать свой роман?

– Нет, что за роман?

Я вышла из гостиной и вернулась с рукописью. Он взял ее и убрал в своей портфель (впоследствии он станет его настольной книгой и поможет нам понять еще очень многое о наших врагах).

Мы все трое молчали, и первым это молчание нарушил Лева. Мой Лева, который никогда и ни во что не верил, кроме того, что видел своими глазами или о чем прочитал в научных изданиях…

– Рита, что – вампир?

Лобовский посмотрел ему прямо в глаза и ответил:

– Нам так много предстоит узнать о том, что это значит, правда, мой друг?

После ухода Лобовского мы с мужем долго молчали, переместившись в его кабинет на большое кресло. Как будто всего за один час времени мир вокруг нас изменился. Что-то глубоко внутри мешало верить в этот бред, сопротивлялось, молило оставить все на своих местах. Но еще явственнее мы испытывали ощущение конца. Никогда, ничего не будет как раньше. Я села на колени к мужу, он обнял меня, и мы сидели, тихо прощаясь с нашей жизнью.

– Помнишь, – сказал муж, – месяц назад у соседей из второго подъезда умер ребенок? Странно умер, а мать жаловалась, что к ним даже никто не пришел – ни из полиции, ни из детской поликлиники, никто не пытался узнать, что это за болезнь. Мы думали, мать сошла с ума от горя, когда она рассказывала, что сама отправилась в деревню и там похоронила сына на старом кладбище… И никто, никто даже не спросил ее, где ребенок?

– Помню.

– Мы теперь никому больше не принадлежим – только друг другу.

– Я боюсь, что теперь мы не принадлежим даже богу. Хотя, нет, теперь я ничего не боюсь, – вдруг вырвалось у меня. – Всю жизнь я боялась своих детских кошмаров, боялась темноты и собственных фантазий. Я боялась оставаться дома одна – потому что в каждом углу пряталось чудовище. Для меня они впервые вышли из своих темных углов. И, как только я с ними встречусь, я перестану бояться их окончательно. Ты прав, я чувствую себя намного свободнее, чем раньше.

Лева странно посмотрел на меня, прижал к себе, потом ссадил с колен и, повернувшись к компьютеру, начал что-то судорожно искать в интернете. Я поняла, что он ищет. То же, что искала бы я, – будь мы хоть немного похожи. Он искал место, куда можно было сбежать. А я отправилась искать Риту. Как выяснилось намного позднее – я всегда искала именно ее.

* * *

Когда я проснулась, Сева все так же сидел напротив меня, привалившись к прилавку. Не изменилась поза, не изменился взгляд.

Несмотря на то, что последние четверть века я потратила на то, чтобы найти как можно больше слабых мест вампиров, особенными успехами похвастаться не могу. Одно из немногих их слабых мест – это время. Точнее, время само по себе им совершенно не вредит, именно поэтому его для них как будто не существует. Они не чувствуют его, плохо в нем ориентируются, существуют параллельно времени, которое для нас, людей, хоть и изменило скорость течения, по-прежнему остается верным ориентиром. Одна из важнейших перемен в нашей жизни (к которой мы с Лобовским имели прямое отношение, по крайней мере в России, где бы она теперь ни начиналась и ни заканчивалась) – это отказ от места жительства. Именно повстанцы отказались от того, чтобы жить колониями по определенным адресам, но и другие люди, не пытающиеся оказывать вампирам сопротивление, постоянно меняли локацию, прячась в лесах. С точки зрения географии мы же были кочевниками – одиночками, встречались не столько в определенных местах, сколько в определенное время. В прошлом поселения свободолюбивых граждан вампиры вычисляли слишком быстро, но к нашим «календарным» встречам приноровиться они не могли. Конечно, отказаться от постоянного лагеря не удалось, и я расскажу о нем, но таким, как я, пришлось навсегда проститься с мечтой обзавестись домом.

Как я уже сказала, после краха люди разделились сначала на два лагеря, а потом из них стали формироваться буквально две различные расы (не считая третьей группы, которая рано или поздно исчезнет, разделившись между двумя основными). Если человечество протянет еще пару-тройку веков, думаю, это будут два противоположных вида. Я уже упоминала о тех, кто всегда ползает на карачках, и тех, кто умирает стоя. Оказалось, что единственное принципиальное отличие людей в новой реальности – не цвет кожи, не половая ориентация, не религиозные убеждения. В новую эру человечество делит на две части только страх. Первые – запуганные новыми мировыми порядками, умирали на карачках, послушно подставляя вампирам свои шеи. Ими питались без удовольствия, но берегли как скот. От мысли, что вампиры теперь напоминают мне рачительных американских фермеров, я улыбаюсь и готова плакать одновременно. Человеческую расу нельзя истреблять по той же причине, по которой мы, будучи хозяевами мира, не убивали животных. Не из милосердия, только не нужно приплетать сюда это… Мы были и остались пищей для вампиров, но одни стали скотом – другие диким зверем. Когда-то и человек вывел для себя удобное в быту мясо – жирных свиней, глупых кур, спокойных коз. По такому же принципу вампирами взращивалось новое поколение людей, которые не только служили пищей, но и работали, создавая необходимые продукты для поддержания собственных же штанов. Эволюция сыграла с этими людьми злую шутку – стремясь сохранить свою жизнь любой ценой, предав всю нашу веру, культуру и достоинство, они поплатились за это той самой жизнью – буквально, ее продолжительностью. В неволе люди теряют годы жизни и физическое здоровье вместе с разумом – все очевиднее с каждым поколением. Их детей мы, повстанцы, больше не считаем людьми, мы называем их ублюдками. Звучит жестоко, но, если мы эволюционируем (пусть и чудовищным меньшинством), дети невольных рождаются все более уродливыми, слабыми, больными. Некоторые из них уже даже не могут полноценно работать. Лобовский рассказывал, что во время последнего разгрома овощной базы (которые мы совершаем с регулярностью, недоступной для понимания вампиров) повстанцы нашли ублюдка, который уже проворно бегал на четвереньках и мычал. Увидев наших, он даже не смог крикнуть, чтобы позвать на помощь. Если бы он мог вилять хвостом, то вилял бы, но до хвоста там еще придется просуществовать пару поколений. Не то, чтобы мы презираем невольных, мы отдаем себе отчет в том, что людей, лишенных возможности выращивать овощи и злаки, разводить скот, шить одежду, спасет только труд этих несчастных. Мы смотрим в бессильной злобе на то, как безвозвратно уходит та часть человечества, которая в свое время была соавтором последней цивилизации. Когда-нибудь мы сможем отомстить врагу человека за всех нас, не важно, какой он теперь расы. Однажды мы сможем вернуть себе нашу землю. Я верю в это, потому что только этой верой можно заставить себя передвигать ноги. И бежать. Дикие звери верят в свои ноги, в свою территорию и в то, что живы.

* * *

– Сева, я заснула на самом интересном месте, – улыбнулась я, растягивая онемевшее тело.

– И надеюсь, выспалась. Уходи, – повторил все тот же бесцветный голос. – Фельдман вернется. Я не могу отвечать за нас обоих. Я не знаю, когда захочу есть.

– Я знаю. Я знаю, когда ты захочешь есть, – я засмеялась, потому что сама напомнила себе Риту – жену Севы, которая так много о нем знала.

– Ты находишь это смешным? – но он тоже улыбался. – Что ты хочешь выведать, глупая ты кошка?! – Неужели ты думаешь, что, если я расскажу тебе что-то новое, ты сможешь что-то изменить?

– Нет, Сева. Не думаю. Но люди любопытны, как кошки, ты же помнишь, – я снова улыбнулась. Не ему, скорее себе.

Я встала, отряхнула штаны, завязала веревки старых армейских ботинок и легко подхватила с земли рюкзак с запасами.

– Ты вернешься сюда?

– Я вернусь сюда.

Вампиры совершенно не ориентируются во времени. Но им его совершенно не жаль. Поэтому уходя, я была уверена, что Сева будет ждать меня здесь. По какой-то понятной ему одному причине я была нужна ему. А может быть, и Фельдману. Поэтому они будут меня здесь ждать сколько угодно времени, пока я буду стареть в километрах от них по своим жалким человеческим секундам и минутам. Они будут отлучаться лишь поесть, возвращаться и ждать меня. Зачем? Хотела бы я знать зачем.

Третий день убывающей Луны. Значит, во что бы то ни стало мне нужно попасть в центр старого города, на встречу с Лобовским. Да-да, он жив-здоров и даже не особенно постарел. Мой добрый бесстрашный друг стал одним из отцов нового времени и вполне сносно себя чувствовал. Его время течет еще медленнее моего, говоря современным языком, он одна из самых сильных особей нашего времени. И он один из немногих, кого я знаю из прошлой жизни…

* * *

 
Остановившись в пустыне, складывай из камней
стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас
узнать по ней, в каком направленье двигаться.
Демоны по ночам в пустыне терзают путника.
Внемлющий их речам может легко заблудиться:
шаг в сторону – и кранты.
Призраки, духи, демоны – дома в пустыне.
Ты сам убедишься в этом, песком шурша,
когда от тебя останется тоже одна душа.
 

И. Бродский. Назидание

Старым городом мы называем центр Москвы, который вампиры не жалуют. Свои фермы и фабрики они строят в спальных районах, на месте бывшего Северного Бутово, Чертаново, есть колония в Гольяново. Вампиры не особенно любят воду (может быть, потому что она плохо влияет на обоняние), зато вполне терпимо относятся к нечистотам, каменным руинам, песку и напрочь лишены того, что мы раньше гордо называли «эстетикой» и «чувством прекрасного». Этакие урбанисты позднего собянинского периода. Их смущает все, что напоминает им о власти на земле человека. Свидетельства царствования на Земле личности: история, отраженная в культурных памятниках, знания, которые не будят в них интереса, тонкая материя светлого поэтического разума. Все, что делало человека сильным духом, приближало к создателю, все, что отличает созидателя от разрушителя, глубоко противно вампирам. Центр города – это концентрация нашей исторической памяти – не личной, делающей нас сентиментальными, а потому уязвимыми, а многовековой и коллективной, которая долгое время была непреодолимым препятствием для вампиров в мир людей. Если бы я могла выбирать места для своих частых «прогулок», вряд ли бы выбрала центр. Я жила здесь до того, как мир захватили вампиры, и здесь в большей степени подвержена воспоминаниям. Они, как, вирус охватывают мой организм, стоит взгляду упасть на знакомую стену разрушенного дома или растрескавшуюся ветхую дверь сохранившегося. С другой стороны, этот изменившийся местами ландшафт лабиринта знаком мне как никакой другой, что облегчает процесс выживания в случае внезапной атаки и позволяет составлять навигацию для наших колоний. Среди вольных людей было много приезжих, даже иностранцев, им приходилось намного тяжелее, поэтому можно сказать, мне грех жаловаться. Мое особенное, можно сказать, выигрышное положение в новом социуме во многом сложилось стихийно – благодаря счастливому стечению обстоятельств, качеств характера, которые в новой реальности обрели неожиданное, определяющее значение, привычек и навыков, которые в прошлой жизни мне были совершенно не нужны. Например, раньше мужа очень раздражала моя слабость – есть от случая к случаю и обходиться скромными порциями еды. Кто знал тогда, что это качество будет развиваться не как моя личная особенность, а как новое свойство вида, эволюционирующего в нечеловеческих условиях. Знает ли он, что сейчас мы едим два-три раза в неделю, а не в день? Знает ли, что самой полезной едой считается теперь то, что раньше мы едой не считали? Знает ли, как изменился наш кишечник, микрофлора… Я не хочу думать дальше об этом. Узнал или нет – какая теперь разница?!