Текст книги "Беги"

Прости. 2003 год

 
За логоса серпом – простор
словоблудия.
Под даром терпком,
Как дичь на блюде я…
Прости в бессмертие
Меня безмолвное,
И справедливою отрежь мне мерою
Ступень церковную,
Я, Отче, Верую.
 

Юля Гавриш

Тема рождения детей была для нас со Львом болезненной. Больше всего на свете я ненавидела вопросы о детях. Врать Соня не любила, а говорить правду не было смысла – даже муж меня до конца не понимал. Животный страх перед беременностью и родами поселился во мне еще в детстве, по крайней мере я обнаруживала его в себе с того момента, как осознавала и помнила. Все началось с кошмаров в период созревания и прогрессировало вплоть до момента, пока эти проклятые кошмары не стали грезиться мне наяву. Первое видение посетило меня еще задолго до встречи со Львом и тем более с Ритой – лет в двадцать с небольшим, когда я переживала свою первую несчастную любовь. Впрочем, любовь была вполне счастливой, была бы – если бы не эти проклятые видения. Как и любая влюбившаяся девчонка, я мечтала только об одном: выйти замуж за объект мой страсти и нарожать ему кучу малышей. Но что-то пошло не так. Чем сильнее я влюблялась, тем больший ужас испытывала перед собственной зависимостью, невозможностью совладать с собой, неизбежностью слияния нас в одно целое. Иногда я казалась себе лисой, которая, попав в капкан, отгрызает себе по живому лапу, лишь бы спастись из плена. Как же было больно – убегать от того, к кому тянет все твое существо, и как, наверное, это было странно наблюдать со стороны. Мне казалось, что мир сужается, что мысли бегут в моей голове все быстрее, что весь мир вокруг пытается мне что-то объяснить, подать знак. Что-то неминуемое и ужасное как будто зрело и крепло внутри меня вместе с моей любовью. Что-то могущественное и древнее, разбуженное случайно выполненным мной ритуалом, хотело вырваться в мир.

Однажды ночью я проснулась от того, что моя квартира наполнилась голосами множества людей, которые о чем-то спорили. Я начала прислушиваться и вдруг поняла, что все эти голоса раздаются не в пустой квартире, а в моей голове. «Ну здасьте, приехали – шизофрения», – уныло поставила я себе диагноз. Тем не менее не прислушиваться было невозможно, во всем этом хоре я пыталась услышать самый важный для себя голос – голос моего любимого. Но вместо него стали раздаваться голоса из прошлого, словно записанные на пленку, и мой голос был среди них. Из давно забытых дней воскресали короткие истории, диалоги, фрагменты моего прошлого, а голоса даже давно позабытых знакомых обличали меня в преступлениях, которые я с ужасом вспоминала одно за другим. Плачет мальчик. Это тот, в санатории, которому я в четыре года пробила камнем висок. Я помню! Вот я груба и отказываюсь помочь сокурснику – он покончит с собой спустя несколько месяцев. Вот обсуждаю за спиной свою лучшую подругу. А вот смеюсь – зло, звонко над чьей-то болью. Я вижу себя словно со стороны – жестокую, подлую, недостойную любить, недостойную жить. Сначала эта трансляция прошлого показалась мне ужасно смешной. Я стала хохотать – не помню, чтобы когда-нибудь мне было так смешно. Кто бы знал, что можно слушать такую увлекательную передачу, не включая радио?! Я смеялась и смеялась над собой, над этим идиотским миром, в котором все – слабые, тщедушные, комки жалкой ничтожной боли и малодушия. А потом смех иссяк, как и силы, как противодействие этой необходимости покаяться – принять на себя вину, расписаться в ней – под каждой строчкой своей нелепой бессодержательной жизни.

Я схватилась за голову и закричала: «Меня же невозможно простить, Господи! Такое нельзя прощать – я худшее, что было на земле!». И смех сменил поток слез. И я никогда так не плакала, ни на одних похоронах, ни от какой боли, не помню, чтобы так горько мне приходилось плакать. Я плакала и просила у кого-то прощение – у всех и одновременно у кого-то одного, не называя его имени, не смея называть его имя.

И голоса затихли. И в темной комнате стало светлее, словно стены начали таять, словно они рассыпались и сами превращались в свет – и он был уже такой яркий, и я пошла на него, совершенно ясно осознавая, почему я туда иду, понимая, что умираю. И было так спокойно, так легко, потому что меня прощали – и я прощала. Все-все обиды, первые горькие детские воспоминания, лица тех, кто успел причинить мне боль, – все они проносились мимо – и всем я торопливо улыбалась, отпуская каждого глубоким вдохом и выдохом. И когда я уже даже перестала дышать и чувствовать свое тело, я услышала его голос:

– Ты кое-кого забыла, Соня!

– Кого?

– Ты забыла простить себя.

– Нет, нет, только не это – себя я не могу, Господи, себя не могу. Я хочу остаться, я хочу остаться здесь, мне здесь самое место!

И словно кто-то выбросил меня из этого преддверья Света, из мягкого теплого поля – швырнул о стену, выплюнул из пространства, где могут остаться лишь простившие и прощенные, очистившиеся от скверны страха и нелюбви. Я сжалась в комок в темноте, прижавшись к ледяной стене, уже другая – такая же, в сущности, дура, но с незыблемым знанием о том, что есть и другая сторона света.

Еще я теперь знала, что есть потусторонний мир. Что в любой момент, когда облокачиваешься на стену, она может провалиться под твоей рукой. В любой момент нездешние голоса могут обрушиться на тебя, независимо от того, знаешь ты их обладателей или нет. Им дела нет до того, хочешь ли ты их слышать или сходишь с ума от страха перед Вселенной, о которой ничего не знаешь. И они снова были здесь, эти голоса, они вернулись и шептали мне, что нельзя сопротивляться, когда любишь. Они говорили, что я обязательно забеременею и рожу. И тот, кем я забеременею, будет сильнее всех, сильнее бога, больше света. И от ужаса я кричала и рвала на себе ночную рубашку, пока не обессилила и не потеряла сознание.

Я отходила от того случая много месяцев. Сначала мне казалось, что я все-таки беременна – тем страшным, кто сильнее бога и больше света. Голосов я больше не слышала, хотя первые недели в ушах шумело и иногда, словно попискивал радиосигнал, пробиваясь сквозь многочисленные помехи. Я ходила в церковь, я постилась месяцами, я плакала и отказывалась видеть друзей и близких. Знакомые советовали моей маме поместить меня в сумасшедший дом, но она отвечала им: «Оставьте ее, она к Богу идет». Мой возлюбленный бежал постыдно и трусливо, но я не пыталась его удержать – я боялась его еще сильнее, чем он меня. Я больше не чувствовала себя нормальной в этом мире, и прошло много лет, прежде чем Лева заставил меня поверить, что я не сумасшедшая. Он не сбежал. Не сбежал, даже когда узнал, каково это – чувствовать, как под твоими руками тают стены, и знать, что мира, в котором живешь, не существует. По крайней мере в голове женщины, которую любишь. Он не сбежал, когда я сказала ему, что у меня никогда не будет детей. Не сбежал … Наверное, это я сбежала?!

Каждый охотник желает знать

Пролежав в стационаре пару дней, восстановившись, я начала готовиться к встрече с охотником. Ждать было нельзя, потому что в Вальке я была уверена – он сделает то, о чем я просила. К тому же, если уж и подманивать на живца своего охотника, то уязвимостью, а не силой. Наверное, очень давно Соня была идеальной жертвой, потому что привлекала своей слабостью, сейчас я привлекала вампиров силой. Я представлялась им вызовом, манила возможностью возвыситься среди себе подобных, соблазняла запахом крови без привкуса страха. Но на этот раз мой охотник не был сильным – еще находясь во власти того, кто его обратил, пытаясь уже воспитать свою жертву кровью, он был истощен. Только чрезмерные амбиции, поселившиеся в дебрях не слишком блестящего разума, заставили его выбрать меня в жертву, а потому расстановка сил была в мою пользу. Приманить его не составит труда, он интуитивно почувствует, что я ранена, а сражаться я с ним не собираюсь, так что все должно пойти по плану.

Отправляясь в путь, я продумывала обстоятельства нашей встречи и мысленно прописывала сценарий. Завод переплавов располагался в бывшем 7-м микрорайоне, где когда-то был производственно-складской комплекс. Чуть поодаль стояла заброшенная школа. Конечно, бежать от нее после до лесополосы было не особенно удобно, но само здание меня привлекало своими лабиринтами. Я могла бы выманить охотника на свой запах, а потом, затаившись, наблюдать, не промахнулась ли. Если что-то пойдет не так, у меня будет больше шансов удрать. Поскольку я не рассчитывала на драку, то не выбирала оружие – взяла лишь удобный раскладной нож. Переодеваясь в свежую одежду, мне особенно жаль было расставаться с голубым свитером. Может быть, Ель догадается оставить его за мной?! А, впрочем, не хватало еще и в этой жизни привязываться к вещам. Я надела темную майку и провела рукой по новоприобретенному шраму. «Скоро на один станет больше», – мелькнула и погасла в сознании еще одна бесполезная мысль. Я покинула Храм на рассвете, дорога сквозь лес, путь по которой скрашивал щебет птиц, свежая зелень, пронзительно чистый весенний воздух, вела меня вдоль болота, где мне предстояло пересечь кольцо воды и дальше сплавляться по реке, в северном направлении.

Я шла и думала о том, как все-таки приятно больше не испытывать страха. А еще я не переставала задаваться вопросом – действительно ли этого чувства лишила нас эволюция или было что-то еще? Да тот мир, что мы теперь делили с вампирами, был жесток. Мы стали пищей, и над нами измывались. Но это была ненависть иного порядка – ненависть хищника к добыче, изощренная лишь в силу того, что и добыча была не из легких – двуногая, разумная, чувствующая. Я вспоминала мир, принадлежащий людям, и понимала, что встреть я сегодня кого-то, способного пытать и убивать себе подобных, страх мог снова вспыхнуть во мне яркой вспышкой боли. Наши деды и бабушки, пережившие войну, редко о ней вспоминали, но, когда вспоминали, мне казалось, такое невозможно пережить: повсеместные крики, кровь, гниющие раны, стоны и боль… А ведь гораздо страшнее было не это – не дни войны, страшнее, когда люди пытали и убивали друг друга в мирное время – исподтишка. Общество, казалось бы, достигло пика цивилизации, все твердили о гуманности, о толерантности, о свободе и демократии, но то и дело то в одном, то в другом месте всплывало: пытки над заключенными, насилие над детьми в приютах, издевательства над бродячими животными, мужья убивали своих жен, а женщины бросали запертыми в квартирах своих детей, дожидаясь где-то, пока те умрут от голода. Ведь все это было! Было! А вампиры… Ну, вот скажем, тот случай, с замученным заключенным Дмитрием Козюковым, которому в тюрьме сломали позвоночник, которого насиловали на мокром матрасе (на котором же до него так же избивали до потери сознания его сокамерников), которого потом вместе с другими пристегнули наручниками к потолку за одну руку и так оставили на сутки висеть, истекая кровью… Это сделали вампиры? Нет, это сделали люди, потому что эти заключенные были больны, они отправили коллективную жалобу с просьбой оказать им необходимое лечение. Жертвами тюремщиков (внешне обычных граждан – примерных семьянинов, степенных отцов) стали люди, совершившие преступление, но уже отбывающие наказание – не приговоренные к смерти, нет. Над заключенными измывались не потому, что тюремщики не могли договориться с ними, а потому, что этим добропорядочным гражданам хотелось причинить боль равным себе. Равным! Представляя, что они не равны. Или история предпринимателя Пшеничного, оказавшегося в СИЗО по сговору, которому сломали позвоночник, совали в рот кипятильник и душили проводом, вымогая деньги?! Это делали люди – алчные, больные люди, зависшие над пропастью вырождения.

Я шла и думала о том, что грядущая встреча с вампиром меня не пугает. Но, если бы сегодня меня ждал человек из прошлого, вот такой вот милый тюремщик, или полицейский, или похожий на них представитель гнилой системы, я бы снова воспроизвела такую ядовитую дозу страха, от которого было бы впору умереть и вампиру, и мне самой. Сегодня люди либо превратились в скотов, слишком тупых и слабых, чтобы причинить кому-то вред, либо видели только одного врага и понимали, что бояться его нет смысла – от него нужно бежать. Бежать уже не так как раньше, без оглядки и бездумно, а бежать, заманивая в ловушку, приучая себя постепенно к мысли, что перевес сил не всегда останется на их стороне. Живое обязательно победит. Живое, неспособное причинить вред себе подобному, обязательно победит неживое, питающееся кровью живых. И все живое было теперь так же ценно, как собственная душа. Наконец-то.

Я иду вдоль реки, мои ботинки утопают глубоко в темной жиже. Молодая зелень стремится навстречу солнцу, оживает природа. Слева от меня еще недавно мрачный лес наполнен звоном и шелестом жизни. В лесу я всегда думаю о маме. Она ассоциируется у меня с природой в любое время года, но особенно остро весной. Наверное, если бы я только родилась, то была бы уверена, что родилась в самый лучший момент из всех возможных, – впрочем, это была не моя черта характера, а Сони. Соня любила жизнь во всех ее проявлениях: в мрачной неизбежности, в легкости и непоследовательности, она так и умерла во мне ребенком, который ничему не удивлялся и все принимал как данность. Такой Соня была и с мужчинами – она принимала их как явление природы, любыми и разными, и, возможно, именно это и делало ее в их глазах привлекательной?! Слабость и вместе с тем жизненная сила – это очарование непосредственности, которая понятия не имеет о том, что чувствуют те, кто на нее смотрит. Сейчас, внутренне настраиваясь на грядущее «интервью с вампиром», мне как никогда нужна была Соня. Ее искренность и в то же время готовность в любой момент сменить курс, ее маниакальная внимательность к собеседнику, но при этом не отключающийся внутренний компас и самоощущение себя здесь и сейчас. Ее умение соблазняться и соблазнять – не сознательное, природное, естественное… Так море зовет купаться, горы – залезть на них, коты – их погладить. Но в то же время нельзя было ни на минуту забыть себя. Когда тебя кусает вампир, ты теряешь волю. Это не очевидно, это неоднозначно – это приходит изнутри, зависимостью, туманом и мороком. Так иногда действуют антидепрессанты – ты словно наблюдаешь со стороны свое меняющееся настроение, и почему-то позволяешь ему меняться. Когда тебя кусает вампир, ты проникаешься им, он становится тебе родным и близким – он словно встраивает себя в твою структуру ДНК само собой разумеющейся надстройкой. Принять и не принять это «чужое» – сложно. Так я сейчас чувствовала в себе Фельдмана. Фельдамана, который кусал меня, не совращая, – одержимый голодом. Я чувствовала его в себе, но я могла контролировать себя – я помнила, что он – не я. Помню, как однажды один священник учил меня: «Мы не суеверны не потому, что не верим в потустороннюю силу и не осознаем ее. Мы не заигрываем с ней. Наше дело – смотреть в сторону Бога, а не оборачиваться по сторонам. Не показывай язык зеркалу, вернувшись домой за забытой вещью, не показывай дьяволу, что он тебе интересен. Не играй с ними – ты тупое орудие Добра. Вот и будет с тебя». Так и я, чувствуя, как Фельдман во мне путешествует ядом по венам, игнорировала его присутствие, точно зная, что моя кровь победит этот яд. И скоро мне предстояло принять новую дозу.

Переправившись через канал на плоту, я отправилась к месту, где стояли лодки. Конечно, я ценила свою (ей было привычнее управлять), но мне еще предстоит искать ее по городу. В мире повстанцев вещи больше не принадлежали кому-то одному, по крайней мере, мы боролись с этим – каждый в самом себе. Никто никогда не обвинил бы тебя вслух, что ты взяла «его вещь», никто бы никогда не заметил, что у тебя появилось слишком много барахла, но каждый внутри себя знал, что если кому-то чувство собственничества и вредит, то лишь тому, кто его испытывает. Мы могли приручить животное, но это значило бы лишь нашу ответственность перед ним, а не власть. Мы могли иметь свое оружие, к которому естественным образом привыкаешь во время боя, но мы жили с ощущением, что можем оставить его в теле врага в любой момент. В нашей жизни не было ничего, от чего бы мы не смогли отказаться в течение тридцати секунд, и эта легкость была необходима, чтобы совершить путешествие в новый, светлый мир, который мы надеялись отвоевать у вампиров.

Сплав занял у меня много часов, не говоря уже о проделанном пути по суши, – когда я добралась до места, уже начинало смеркаться. Я подобралась к бараку, где, по моим расчетам, должен был находиться мой охотник. Я могла ошибаться, но риск был неизбежен – проверить возможности не было. Делая неглубокий разрез на своей ладони, чтобы запах быстрее достиг его, я улыбнулась родившейся в памяти ассоциации. Эта распланированная мной встреча живо напомнила мне свидание вслепую по сайту знакомств «Мамба» из моей молодости. Вот ты знакомишься с ним по переписке, в твоей голове почти сразу рождается образ – во многом он должен совпадать с тем, кто явится на встречу, – ведь он тщательно сконструирован по тому, что тебе хотели донести. Но сколько здесь было обмана и самообмана – в попытках домыслить желаемое или понятное, упростив или, напротив, запутав, с обеих сторон на свидание устремлялись две лжи. Эта интрига и была тем, что мы на самом деле искали на этих сайтах – по крайней мере мужчины и женщины искали там не друг друга, а ощущения и леденцы так быстро таящих эмоций. Те самые люди встречаются нам лишь тогда, когда мы готовы принять именно их и когда мы точно знаем, кто мы есть и кого им подсовываем. Нам не дано сконструировать Встречи – мы можем лишь принять их или не принять. Новые люди принимали их просто, чуть ли не с рождения, как Елочка – Давида, а мы когда-то подменяли понятия и играли в виртуальные игры. Странно, что, несмотря на это, мы все-таки иногда встречались…

Я представляла Егора и внешне, и внутренне, но при этом не верила себе, так же как не верила «любви» вампиров, чувствуя ее как некую материю, сеть, паутину. Я знала, что прийти может кто угодно и мне придется очень быстро изменить намеченные правила игры. Распространяя благоухание своей изысканной (с гастрономической точки зрения) крови, я шла быстрым шагом по направлению к школе, готовая в любой момент бежать со всех ног – бежать быстрее того, кто польстится на нее раньше моего охотника. Но желание Егора, раз уж он выбрал в жертвы меня, должно было уже направить его на верный след. Он раньше других уловил изменение химического состава воздуха, впитавшего в него самый желанный для него, сейчас запах. Он шел за мной, я это чувствовала, я это знала.

Добравшись до обветшалого кирпичного здания, я поднялась по нескольким бетонным ступеням главного входа. Сверху на меня смотрела искореженной тусклой улыбкой покосившаяся табличка: «Среднеобразовательная школа № 1147». Я дернула пыльную старую дверь и вошла в холл школы. Справа – развалина вместо поста охранника, до сих пор болтались на своих болтах створки проходной. Ступая по слою пыли, припорошившей плитку, я шла по школьному коридору. Вот раздевалка – среди осыпавшегося леса вешалок еще болтается ветхая детская курточка. Наверное, этот малыш так никогда и не добрался до дома в день, когда в последний раз повесил ее на крючок. Из одной этой детали мог бы родиться целый роман – роман о мальчике, которого поймали вампиры… Я стиснула зубы и пошла дальше, мимо столовой, к лестнице – и поднялась на второй этаж. Двери кабинетов были распахнуты настежь, по коридору в слое трухи и обвалившейся штукатурки валялись учебники, обрывки полуистлевших тетрадей и даже бюстик Ленина, серо-черный, непонятно как сохранившийся и откуда-то взявшийся здесь после капиталистической эпохи, смахнувшей с лица земли былых вождей… «Ленин жив, Ленин будет жить» – пропело что-то внутри меня шутовским голосом. Школа была мертва, как и мое сердце, и как мне бы мечталось – память.

Я сидела за последней партой одного из заброшенных классов и, как в детстве, смотрела в окно. Дверь скрипнула, я повернулась на звук и встретила мерцающий взгляд угольных глаз, которые буквально светились голодом. Когда силуэт вышел из тени под слабый свет, идущий от окна, то превратился в стройного высокого мужчину, который медленно приближался ко мне, засунув руки в карманы.

– Странные существа – человеческие самки, – сказал он глухим низким голосом, – когда гоняешься за вами по всему городу с сердцем нараспашку, вы бегаете со скоростью ветра. Но стоит выбросить из головы – и вы готовы резать себя ножами, лишь бы обратить на себя внимание.

– Я хотела поговорить с тобой.

– Передумала бегать всю жизнь от неизбежного?

– Если для меня это и неизбежность, то ты знаешь, кто мой охотник.

– Рита? А что, если я скажу тебе, что это только повышает ставки в азартной и увлекательной игре? Что, если я давно хотел бы обратить на себя ее внимание? Эту землю у людей отобрали такие, как я, такие, как ты, – если захочешь обратиться, а древние бы прозябали до сих пор в нелепом мире людей. Я бы хотел показать ей, как мало могут древние, как мало они хотят и стоят.

– Вы повторяете ошибку людей, разбиваясь на верхи и низы, – я улыбнулась ему широкой улыбкой, и он подозрительно заглянул мне в глаза.

– Мы, видишь ли, тоже социальные существа. Тебе бы понравилось быть одной из нас. Это честь, которая, как ты знаешь, оказывается далеко не всем. И мы умеем любить, хотя ты мне и не веришь. Под твоими ногами простерся бы целый мир – твой мир. Ты особенная женщина, раз тебя в жертвы выбрала Рита. Ты особенная женщина, за которой свитой ходят вампиры уже сейчас. Представляешь, кем бы ты могла стать среди нас?

– Под свитой ты имеешь в виду Севу с Фельдманом?

– Ну а кого еще – да, этих двоих.

– Вот о Фельдмане я и хотела тебе рассказать. И заключить сделку, что ли…

Егор опустился на парту напротив меня и склонил голову набок, выражая отнюдь не вежливый интерес.

– Несколько дней назад он накинулся на меня и хотел сожрать. Именно сожрать – ты же знаешь, он не был моим охотником. Мне удалось вырваться и сбежать… Но знаешь, что странно? Рита никак не проявилась, не показалась, не отреагировала…

– Ты почувствовала себя уязвимой? Беспомощной? – он потянулся ко мне и взял мою руку в свою. – Ты просишь меня о помощи?

Я наклонила голову, чтобы скрыть победную улыбку. Он был глупым мужчиной и превратился в глупого вампира. Хотя и весьма смазливого.

– Да… Я хочу сказать… Я никогда не думала всерьез, кем была бы среди вас, но я совершенно точно знаю, что меньше всего на свете хочу быть бездарно выпитой голодным псом.

– Что ты мне предлагаешь? Себя?

– Я дам тебе своей крови. Я хочу, чтобы твой запах перекрыл его. Я хочу, чтобы от меня несло тобой на километры. Потому что Рите плевать… А твой запах будет держать подальше от меня таких, как Фельдман.

Егор очень хотел меня. Пьяный от запаха моей крови, он бы поверил во что угодно. Он развернул мою руку запястьем к себе, поднес к губам и долго-долго целовал ее до сгиба локтя, обратно к запястью и снова, поднимаясь наверх, к предплечью. В конце концов, устав играть с собой, он осторожно прокусил кожу и принялся пить меня – медленно, по капле, стараясь не причинить боль. Он взял у меня совсем немного крови, и я была ему благодарна за это. Впрочем, я испытывала сейчас множество чувств, благодарность была лишь проявлением… Я чувствовала и не верила одновременно. Нельзя было подчиняться этой чертовой любви к нему, этому яду – готовности отдать ему все… Сопротивляться вампиру трудно. Лучше бы мы дрались, чем так. Оторвавшись от моей руки, он достал из кармана платок и аккуратно замотал рану. Затем поднес руку к моему лицу, провел пальцами по скуле и, приподняв за подбородок, поцеловал – долгим нежным поцелуем. Так умеют целовать только вампиры, когда охотятся за твоей душой.

– Любовь моя, если бы ты только попробовала моей крови, ты бы поняла, как много я могу тебе дать.

– Ты пытаешься использовать обстоятельства? То, что я напугана? Это даже хуже, чем заставлять людей обращаться, – я смотрела на него испуганными глазами, но старалась, чтобы он понял – я доверяю ему.

– Нет. Я подожду. Я умею ждать, вот увидишь.

Он поднялся с парты, провел рукой по моим волосам и тихо вышел из кабинета. «Как долго я тебя ждала. Как долго я тебя ждала», – корчась от смеха, истошно кричала в моей голове героиня фильма «Москва слезам не верит».

Эта партия была разыграна. Следующий ход был за Валькой.

Когда я вышла из школы, было уже темно. Я устала, но, чтобы не рисковать, устремилась бегом, перелеском, в обход жилого массива к реке. Мне хотелось быстрее оказаться как можно дальше отсюда, я хотела в Сокольники. Там, среди диких животных, в знакомом мне до боли лесу я найду себе убежище и переночую. Может быть, хижина за парком аттракционов свободна – там я позволю себе задержаться подольше.

Лишь на рассвете я добралась до канала Яузы, от которого путь к Сокольникам занимал не более 20 минут. Шагая по растрескавшемуся тротуару, я слушала пение птиц, радующихся весне, и чувствовала себя так, будто возвращаюсь домой. Вот поворот на одну из лучевых просек – когда-то здесь ездили машины, а для меня это был любимый отрезок маршрута для утренней пробежки. «Тридцать лет прошло, а так и бегаю», – грустно подумала я. Свернув налево, углубилась в чащу леса, по направлению к хижине, которая на мое счастье оказалась пустой. Здесь пахло пылью, сырой древесиной, прогорклым маслом, с помощью которого можно было зажечь самодельную лампу. В углу сиротливо громоздилось подобие камина. Сбоку кто-то из людей заботливо сложил сухие дрова. Повозившись и раздраженно кряхтя, я все же смогла развести огонь и, глядя, как лижет пламя серый камень, позавтракала из собственных припасов. Потом тщательно забаррикадировав дверь, не столько от вампиров и людей, сколько от хищников, я зарылась в старое тряпье и решила на этот раз проспать часов пять.

Видимо, укусы двух вампиров за один краткий период времени не прошли бесследно – ни для моего организма, ни для сознания. Долгие часы я провела, метаясь в бреду, между сном и явью. Вся в поту, выныривая из очередного кошмара, я снова летела в пропасть воспоминаний – кошмарных воспоминаний. Память проделывала со мной невообразимые штуки: снова и снова прошлое изменяло форму и суть, выдуманные события подменяли реальные, но в конце концов мне приснилось единственно логическое завершение: я нашла своего мужа.