Текст книги "Беги"

Фельдман

На самом деле Фельдмана звали Мишей. Задумчивый юноша, не без обаяния, но лишенный каких-либо амбиций был при Севе его верным помощником чуть ли не со времен института. Сначала он просто дружил с Севой, болтаясь за ним хвостом, а когда Сева стал зарабатывать – сопровождал уже за зарплату, помогал готовиться к выступлениям, делал длинные расшифровки, одним словом, Миша был из тех, кто в тени, но незаменим. Мы много раз с ним встречались еще до Страшных дней и симпатизировали друг другу – не более, по крайней мере нам было сложно найти тему для продолжительной или увлекательной беседы. А вот Сева не только любил поговорить со своим другом, но остро нуждался в нем, настолько, что выдворить его из их жизни не сумела даже Рита (хотя входило ли это в ее планы?!). Я часто думала, почему Сева оставил меня среди людей, а с собой взял Фельдмана?! Изменив природу, они, казалось бы, больше были не нужны друг другу, но, видимо, я не разбиралась в сути этой привязанности. С одной стороны, можно с уверенностью сказать, что Сева – ярко выраженный созидатель, утратив эту функцию в новом воплощении, остро нуждался в том, чтобы обратить кого-то, создать для себя эту иллюзию созидательной деятельности. Неудивительно, что он пошел простым путем – и взял того, кто находился к нему ближе кого бы то ни было. Но ведь должно было быть что-то еще?!

Из Фельдмана вышел никудышный вампир, как мне до сих пор казалось. По мне, так он все время соскальзывал со второго эшелона в третий, демонстрируя чрезмерную несдержанность, агрессию, кровожадность, однако не утратил ценные для Севы качества – преданность и послушание. Впрочем, была у Фельдмана и другая любопытная особенность, которая только сейчас стала раскрываться перед моим не особенно внимательным взглядом. Еще с институтских времен, он восхищался Севой и мечтал обладать всем, что доступно его другу. Миша не был материальным – ему было важно дотянуться до интеллектуального уровня Севы, постичь механизм его мысли, вознестись на ту же высоту восприятия мира. И, конечно, Фельдман был безнадежно влюблен в Риту, причем не ее стараниями – он влюбился в нее сам, по собственной воле, чем, вероятно, немало ее удивлял и умилял. Она оставила Мишу в подарок Севе, как игрушку своему новорожденному мальчику, однако всегда опекала эту игрушку и по-своему ей дорожила. Вероятно, у Риты были какие-то желания, которые по крови передавались Севе, и вот таким опосредованным путем – Мише. Но последний, превратившись в вампира, умудрился взять худшее от их природы, а заодно и захватить худшее от природы человека. Его по-прежнему обуревали какие-то плотские страсти, и, если для вампиров их дар совращения был подобен жалу пчелы, укусу змеи, или способности паука плести паутину, для Фельдмана его дар был палкой о двух концах, которая постоянно била его по лбу. Я долго полагала, что эта особенность Миши единственная причина, что заставляет эту парочку держаться подальше от места скопления вампиров. Сомнения у меня появились лишь недавно, когда я поняла, что в своем низменном существовании Фельдман куда более уникален, чем кажется на поверхностный взгляд. Нет, Сева не берег его, скрывая подальше от своих, – он не боялся, что Фельдману навредит кто-то из вампиров. Похоже, он по-прежнему его воспитывал – уже не своей кровью, он развивал в нем скрытые способности, вскармливал его порок, обладающий мощной силой… Для чего?! Это было выше моего понимания. Но тот факт, что Сева отправил его охотиться на людей в лесах, говорил о многом. Он не хотел, чтобы Фельдман питался только скотом – он умышленно держал его подальше от ферм. Этим и объяснялось нападение Фельдмана на меня – почувствовав близость крови людей, он уже не смог побороть в себе соблазн и замахнулся на нечто большее, на вольную. Сам бы он к этому не пришел, а значит, его подвел к этому Сева. Подвел, как пса, приучая к вкусу крови без примесей страха, разжигая в нем страсть к чистой крови вольных. Если мои подозрения верны, не хочет ли Сева воспитать убийцу повстанцев, используя меня для его натаскивания?!

Это было логично. Мы много лет не виделись с Севой после того, как он стал вампиром. Я много раз натыкалась на его следы, встречая время от времени знакомых – среди скотов и людей из леса, но мы не общались. Относительно недавно Сева нашел меня сам. Он же и рассказал мне о Фельдмане, рассказал о том, что они предпочитают скитаться по городу, потому что на ферме или заводе им не место. Я не удивилась – Сева и при жизни любил держаться особняком от толпы. Его философский склад ума в привычном для нас виде был утрачен, но в нем, безусловно, остались индивидуальные черты характера. Ярко выраженное стремление к созиданию, новаторству, борьбе – именно за эти качества когда-то его выбрала древняя Рита, и, претерпев трансформацию, они в нем сохранились. Он нашел меня без особого труда пару лет назад, и, хотя я месяцами держалась настороже, ожидая подвох, в итоге все-таки осознала, что вампиры так надолго обед не откладывают. Я понимала, что никакой сентиментальности в этих существах нет и быть не может – это все равно что предположить глубокий внутренний мир в кобре или заподозрить крокодила в платонической любви к антилопе. При этом я допускала, что пытливый ум Севы побуждает его исследовать меня как феномен – так же, как я исследовала его. Мы провели немало времени, беседуя обо всем на свете, и признаться, эти разговоры не то, что не утратили былую прелесть, а даже обрели новые неожиданные грани. Если раньше нам было интересно друг с другом, потому что мы, словно дети, менялись цветными стеклышками гендерной принадлежности и рассматривали одни и те же явления поочередно – с мужской и женской точки зрения, то теперь спектр расширился. Севе было интересно наблюдать, как я эволюционирую, мне было жизненно важно постигать в нем вампира: его физиологию, привычки, ход мыслей. Я узнала от него очень много, но не настолько, чтобы ориентироваться в дебрях совершенно чуждого человеку сознания. Что он хочет сейчас, если лишен возможности созидать? Неужели он хочет вырастить что-то невероятное из Фельдмана? Или из меня? Или из себя?

Нет, я больше не могу об этом думать. Я не могу знать планов неживых, они не логичны, они непредсказуемы, они за гранью разума смертных. Можно подумать, я вычисляю кинолога, а не того, кому было бы по силам дрессировать меня саму. Было бы. Но я так просто не сдамся.

Встреча с Давидом

В сумерках я пробиралась по острову Терехово к Храму. Плечо и руку невыносимо жгло. Наверное, я потеряла много крови, но через обмотанные слои одежды, в темноте было сложно определить. Как я ни заматывала свои раны, я боялась, что оставляю следы. «Нужно было побороть свое малодушие и прижечь рану от укуса», – корила себя в сотый раз». Уже в каком-то полуобморочном состоянии, на автомате, я прислушивалась к шорохам в лесу. Птицы уже не пели, но тишина не была мертвой, зеркальной, способной отразить зашедшего в лес вампира миллионом замерших живых существ, предупреждая меня об опасности. Во рту пересохло, и очень хотелось пить, но, что хуже всего, я начинала себя жалеть. Так, бывало, иногда, когда в тщетной, безрезультатной борьбе на меня накатывало преступное уныние – как бы я ни старалась, как бы я ни сражалась, я оставалась всего лишь зверем, всего лишь пищей… Меньше всего мне бы хотелось попадаться на глаза людям, но приходилось послушно ползти к ним в укрытие. На Земле было только два человека, которые могли бы сейчас меня утешить, но один, возможно, уже мертв, а другой… А другой ждал меня в Храме, верил в меня, считал самой сильной, самой храброй. Он никогда не видел моих слез, никогда не видел отчаяние, в котором я нахожу себя все чаще, и угадывал малейшую смену моего настроения. А оно всегда было более-менее ровным – как градиент серых оттенков от жемчужного до темно-пепельного, но никогда-никогда – не черного, не такого пустого до звона черного мрака, как сейчас. Я не переступлю порога Храма, пока не приду в себя. Давид мог бы утешить меня, помочь, одним взглядом он бы смог вернуть мне боевой настрой, но я не могла позволить себе вешать на него свою беспомощность. Он должен видеть меня сильной.

Прислонившись к закрытым воротам нашего последнего пристанища, я стояла, переводя дух, смотрела на темнеющее небо и ждала, когда восстановится дыхание. Слезы уже не душили меня невыплаканной соленой массой, обжигающей изнутри горло похуже ядовитой слюны, попавшей в мою кровь. «Да, да – это все не я, это химическая реакция на укус вампира. Все не так плохо, вовсе не так плохо – не хуже чем обычно. Это проклятый укус. Представь себе, каково это, когда тебя пьют каждый день? – спрашивала я себя, вспоминая тех, кому пришлось куда хуже, – представь, когда изо дня в день у тебя плывет сознание, когда в твоей голове командует другой голос, когда все вокруг начинает казаться трухой и тленом, а утро не приносит облегчения? Только стоит появиться солнцу, только в твоей груди затрепещет угасающая радость бытия, а тебя пьют – снова и снова, пока от тебя не остается одна оболочка – прах, которому уже никогда не суждено будет снова собраться в человека. Что они сделали с нами, проклятые?!

Скрипнула калитка, кто-то взял меня за неповрежденное плечо.

– Досталось тебе, да? – это была Ель. – Пойдем, я отведу тебя к Ольге. Никто так не шьет, как Ольга.

Несмотря на боль, я не могла не засмеяться. Не столько, потому что шутка была шуткой, сколько от нервного напряжения, которое начало меня оставлять. Ольга не только шила нам одежду (в прошлой жизни она была успешным дизайнером, мне бы и не снилось у нее одеваться), эта яркая красивая блондинка стала нашей медсестрой. Конечно, она была не одна, кто мог подлатать рану, – зашить могла бы, и я сама, но Ольга делала это виртуозно, после ее работы шрамами можно было любоваться и хвастать подругам, если бы они у нас были. Мы шли по длинному коридору Дома притчи (как мы его называли), мимо столовой, зала отцов, в медицинское крыло. Там размещалась лаборатория, небольшой зал-стационар, стояли всевозможные приспособления из разных больниц. За последние десять лет мы уже почти не болели – по крайней мере намного реже, чем раньше. В основном наша медицина развивалась по научной стезе, и мы знали все о ранах и о заражении крови – это была основная напасть новых людей.

Ольга сидела у окна, напротив толстой восковой свечи. На самом деле у нас были и запасы газа, и батареи с аккумуляторами, но их мы берегли на черный день. На случай, если среди ночи понадобится делать операцию или принимать роды (по крайней мере нам уже удавалось несколько раз ловить Матерей, чтобы они не рожали сами, в вырытых наспех руками норах). Ольга подняла на меня глаза, молча встала и вышла принести воды. Ель помогала мне размотать куски одежды с моей руки и тоже ни о чем не спрашивала. Я опустилась на кушетку, положила руку на стол, стоящий рядом, откинула голову и, кажется, заснула. Проснулась я от жуткой боли, когда Ольга уже приступила к делу.

– Не дергайся, – не останавливаясь, сказала она мне и продолжала накладывать аккуратные стяжки. – Я быстро. Ты потом к Давиду?

Я кивнула.

– Ну, вот и примешь обезболивающее, – она нагнулась и бесцеремонно перекусила нитку.

– Между прочим, это моя рука, а не юбка, – не выдержала я.

Ольга впервые улыбнулась. Посмотрела мне в глаза, легко прикоснулась к плечу. Я поймала ладонью ее руку, слегка пожала и, собрав свои обноски, пошла приводить себя в порядок. В саду стояла огромная бочка с дождевой водой. Рядом лежал ковш, стоял сундук с тряпьем. В моем рюкзаке все еще бережно завернутый в бумагу хранился драгоценный обмылок. Пока я поливалась из ковша, появилась Ель.

– Она, смотри, что я тебе раздобыла, – она развернула и держала перед собой свитер. В нем было несколько дыр, но он был моего любимого цвета – голубой, и даже на таком расстоянии, я чувствовала запах лаванды.

– И вот, джинсы еще, – она кинула их на траву неподалеку, свитер аккуратно сложила рядом. Провела по нему рукой. Мы редко выражали нежность друг к другу – и, наверное, это был максимум, на который мы были способны. Но на секунду, а может быть, даже дольше, мне показалось, что я дома.

Когда я шла по дорожке сада к Храму, чувствовала себя намного лучше. Рука болела еще сильнее после проделанных манипуляций, но бодрость духа вернулась. Я так хотела увидеть Давида, что уже не обращала внимания на боль, и даже знакомая дорожка, что вела к деревянному крыльцу, казалась мне многокилометровой дистанцией. Мой мальчик жил в небольшой келье (мы называли так эту комнату в шутку, но она и правда походила на келью). Совсем небольшое помещение, но с большим окном в сад, оно было полностью завалено книгами, которые он читал со скоростью света. Давид спал на полу, а из мебели были только полки на стенах, и мешок с песком, заменяющий кресло. Раньше такие валялись летом в парках и скверах города. Мы стащили их сюда несметное количество. Со временем чехлы ветшали, Ольга шила новые из разноцветных лоскутков, обрезков, сушила песок, и тюфяки оставались нашим любимым атрибутом комфорта. На расстеленном на полу пледе сладко спал огромной рыжий кот. У окна лежала собака Давида. Собаки давно утратили какую-бы то ни-было породу, но этот пес живо напоминал мне лайку – причем не только внешне, скорее характером, статью, внутренним благородством души, которое отличало и его хозяина. В память о моем отце и его книге о лайке Давид назвал пса Чукоча. В открытой клетке, свисающей с одной из полок, сидели две серые птички. Давид никогда не закрывал клетку, и птицы часто вылетали в сад, но всегда возвращались. К сожалению, это уже была третья пара, потому что предыдущие семейства синиц и стрижей расплатились за свою свободу жизнью. «Это того стоило», – глубокомысленно заявил тогда наш ребенок и по-прежнему выпускал своих питомцев на волю.

Когда я вошла, Давид сидел в кресле-тюфяке и читал. На полу стояло несколько зажженных свечей, здесь пахло свежестью, какими-то травами, может быть, морем?! (я не помню, как пахнет море). Он поднял голову, смотрел на меня своими сияющими огромными голубыми глазами и улыбался.

– Я жду тебя уже сорок пять минут! Могла бы и не мыться – мне нравится, как от тебя пахнет свободой.

«Ишь ты, унюхал», – с восхищением подумала я», подошла, обняла его, прижалась губами к русой макушке и закрыла глаза. Мой теплый, светлый, золотой мальчик.

– Так пахнет не свобода, так воняют человеческий пот, грязь и помойки, – рассмеялась я.

Он отложил книгу, обнял меня, приподнимаясь, усадил вместо себя на кресло. Положил обе руки на бинт. Боль тут же, как по команде, стала уходить.

– Жжет еще?

– Нет, уже почти нет, – улыбнулась я.

– Сейчас все пройдет.

Эта способность снимать любую боль одним прикосновением была у Давида врожденной. Мы обнаружили это почти сразу после того, как Мать к нему подпустила. Он еще не говорил, только начал ходить, но, прикасаясь к нему, уже можно было молниеносно избавиться от боли после укуса. Любая боль отступала, но особенно эффективен наш малыш был от укусов. Когда он это понял, то очень деловито стал захаживать в стационар, ковылять от койки к койке и всех наглаживать. Помню, это было лето, группа наших разведчиков сильно пострадала во время налета на одну из баз вампиров, поэтому работы у малыша было достаточно. Сейчас, будучи уже юношей, он только окреп – и этот дар, как и все остальные, отличавшие самого сильного воина света от других детей, становился все ярче.

По одним ему понятным признакам Давид почувствовал, что боль отступила и уже не тревожит меня, уселся напротив, обнимая руками колени и продолжая улыбаться. Он смотрел на меня, будто читая сердце, путешествуя по моим воспоминаниям, и мне казалось, что по венам разливается солнечный свет. Если до того, как я вошла в комнату, во мне и было преступное уныние, если осадок от драки еще оставался, то одним взглядом Давид стирал из моего сознания все печали. Он сам был как солнце – и все, к чему он прикасался, становилось лучше, чище, светлее.

– Что ты читал?

– Ремарка. «Искру жизни». – Давид потянулся за книгой, закрыл ее и показал мне обложку. – Странно, вампиры строят для людей более удобные бараки, чем в свое время строили для людей люди, правда?

– Людям только казалось, что они что-то строят, Давид.

– Сона, – только он называл меня так, потому что не отпускал мое имя, не отпускал мое прошлое и был единственным из людей, кто воскрешал ту, другую, в наш мир, – как думаешь, Ремарк был пророком?

– Ну как он мог быть пророком, если эти несчастные съели ни в чем не повинную таксу? – я отшучивалась, потому что не любила отвечать на его философские вопросы. Он был мудрее меня, хотя так не считал.

– Не смейся. Я думаю, это великая книга. В ней так много о нас, о вас, о тех, у кого уже не осталось имени, прошлого, будущего, но в которых оставался Бог.

– Это правда. Но мы по-прежнему ничего не знаем о Боге, верно? А зло люди встречали и до нас, сами становились злом, побеждали его… Но все равно случилось то, что случилось.

Давид ничего не ответил. Скользнул задумчивым взглядом по стене над моей головой, по обложке книги, задержал взгляд на бархатных серых ушах Чукочи и уставился в окно.

«Как он похож на Соню, – в миллион сто первый раз подумала я, – и совсем не похож одновременно. Ни на кого не похож». Я ждала вопроса, который он должен был задать и на который мне было нечего пока ответить, но Давид молчал. В этом был весь он – ничем никого не смущать. Если есть возможность. Но еще он был упрям. Я знала, что он все равно выведет меня к очередному обещанию. Он знал обо мне больше, чем я. Не могу точно сказать, насколько шагов вперед он видел будущее, но точно видел.

– Может быть, пришло время вытащить из нас это зло наконец? – внезапно посмотрел он мне в глаза. – Может быть, Бог устал смотреть, как мы тщетно боремся с ним внутри себя, и вытащил нам его прямо под нос?

– Может, и так. Хотя, знаешь, я по-прежнему несу свое зло в себе, сражаюсь с ним, не позволяю победить свет в себе…

– Разве ты не избавилась от страха? Разве страх не был первородным грехом, который человечество путало со стыдом? Разве страх – это не стыд перед самим собой за собственную природу? Не предательство в себе человека?

– Страх не единственный грех, Давид, а порок – это не что-то сущее в едином воплощении, порок, как растение, он эволюционирует вместе с нами, растет, меняет форму, он лукав и вечно скрывается под благодетельными масками. Не бойся вампиров, не бойся темноты, не бойся времени и смерти – но помни о том, что человек вечно предает себя тому, от чего сейчас осталось только слово «порок». Мы порочны не потому, что трусливы. Но чем больше души сжирают наши духовные слабости, тем больше мы подвержены страху – он скорее симптом, а не причина. И раз уж тебе повезло родиться после очищения, которое пусть и выглядит так отвратительно, береги себя.

– От чего, Сона?

– От себя. Зло, которое сейчас ты видишь и представляешь только снаружи, на самом деле рождается внутри нас.

– А как я узнаю, что зло – это зло, если оно будет внутри меня?

– Ты почувствуешь страх.

– Страх… – задумчиво повторил Давид. – Я должен увидеть невольных, Сона. Я должен увидеть страх.

– Я обещаю, скоро.

Может показаться, что мы излишне боялись встречи Давида с внешним миром и вампирами, но у нас были основания. Сейчас, когда время для людей сместилось, наш мальчик переживал, по сути, подростковый период, в психологическом смысле. И этот период взросления еще психолог Эрик Эриксон не напрасно называл «прыжком через пропасть». Это возраст риска, который испокон веков приносил человечеству потери популяции. Потребность встретиться со смертью лицом к лицу и испытать себя для подростка всегда было естественной инициацией, в архаичные времена, в племенах существовали целые ритуалы, которые проходили живыми не все дети. Но те, что преодолевали, становились взрослыми. Эта потребность обнаружить собственные границы необходима, чтобы продолжать жить и развиваться, но в каком-то смысле детям последней цивилизации перекрыли кислород. С одной стороны, им максимально обезопасили пространство, с другой – допустили внутреннюю вседозволенность, откуда и произошел внутренний конфликт, повлекший суициды.

Сегодня мы имели дело с еще большей проблемой. Давид был от рождения лишен страха как будущий воин – но ведь именно страх формирует на ранних этапах чувство самосохранения. И мы пытались сформировать это чувство, исходя из данности – новых эволюционных условий. В цивилизованном мире Давид, наверное, и правда без труда стал бы царем, но вот столкнувшись с вампирами, он подвергнется особенно изощренному испытанию… Как убедить его избегать до поры до времени встреч, к которым он будет стремиться всем своим существом?! Единственный выход, который я видела, – найти сыворотку, которая сделала бы его неуязвимым перед их укусами. И тогда можно вполне допустить самые ожесточенные драки, не буквально, я скорее имею в виду психологические схватки, но они были бы на грани смерти… Получив преимущество в виде вакцины, Давид многому научится, многое осознает, ко многому привыкнет, умеренно рискуя, сражаясь на равных. А пока ему оставалось тренироваться лишь «понарошку», осваивая искусство боя с помощью наших отцов, и изучая сущность вампиров с наших слов.

Я смотрела на Давида и вспоминала Вальку. Пару раз я видела Валькиных детей. С каждым поколением Давид и его дети будут все дальше отрываться от рода Вальки. Все шире будет разливаться водораздел жизни и существования между людьми и «людьми». Кто наследует землю? Паразиты и их послушный носитель или наши, вынашиваемые из последних сил божьи дети?

– Сона, расскажи мне о Соне. Когда ты осталась без дома, как это произошло?

Я улыбнулась его вопросу. В отличие от меня у Давида был дом, и, как бы он не стремился вырваться на свободу, его дом был ему дорог, и он, в тысячный раз совершая мысленный побег, понимал, что его привязанность к «родному гнезду» будет ему мешать. Уже мешает.

– Когда-то каждый из нас даже помыслить не мог о том, что у него не будет дома. Мы были всей душой привязаны каждый к своей коробке. Обычные люди не понимали бродяг, бездомных, их выбор казался нам слабостью, а ведь эти «несчастные» куда в большей степени напоминали птиц небесных. Мы так обросли материей, так прикипели к своей скорлупе, что забыли, как вылупляться на свет божий. Мы стали так зависимы от мира вещей и беспомощны, что сейчас это уже кажется странным. Помнишь, я рассказывала тебе, что жила в Доме писателей. Во время Страшных дней там уже жили не писатели даже, а их потомки, те, кто писал с трудом и полную ерунду. Тем не менее эти люди одними из первых поняли, что происходит с этим миром. Мы тогда общались в интернете, в мессенджерах – соседи всех домов в городе собирались в группы и обсуждали бытовые проблемы, ну, например, куда написать, чтобы дали горячую воду, делать ли капитальный ремонт труб, понимаешь?

Давид кивнул, он много слышал от меня рассказов про интернет, Фейсбук, мессенджеры и, конечно, про быт горожан.

В этой группе мы вычислили друг друга – те, кто уже прозрел. Опасаясь доверять чатам, мы стали встречаться друг у друга в квартирах, обсуждали, долго ли продлиться «холодная война». Нападения в открытую на улицах уже случались, но пока наивные москвичи неслись писать заявления в милицию, звонили в службу спасения, и скачивали информацию из сети о массовых случаях помешательства. А мы – будущие повстанцы – уже знали, кто наш враг. Одним из соседей был Эдуард Соломонович, который первым сказал о том, что наш дом весьма сомнительная крепость. Однако, как уйти в город с ковриками и чайниками под мышкой, мы себе тогда тоже не представляли. А что касается меня, то я собиралась оставаться до последнего, потому что верила, что Лева вернется…

Я запнулась, мой голос дрогнул. Я давно не упоминала имя мужа вслух. Давид вздрогнул, посмотрел в глаза – он сострадал мне всей душой, но его очень интересовал Лев. Когда я вспоминала о нем, мальчик словно замирал, ловил каждое слово и бережно, штрих за штрихом прикладывал к рисовавшемуся в его воображении портрету. На этот раз ему не повезло, я продолжала рассказывать о доме, а не о муже.

В то время как раз начались последствия принятого властями закона об отключении Рунета от всемирной сети. Конечно, этот закон пролоббировали вампиры – с их точки зрения, сношение с мировой цивилизацией было помехой, а революция во всех странах проходила по одному сценарию. Снова оказавшись за глухим занавесом, законсервированные в этом густом рассоле домыслов и слухов, люди становились все слабее. Информационное поле, в котором мы жили, технично создавалось из нужных вампирам ингредиентов, а отравление человеческого разума прогрессировало не по дням, а по часам. Противостояние «последних интеллигентов» или тех, что от них осталось, выражалось в создании уникального, не отравленного врагом контента. Мы уже не обращали внимания на форму: статьи, посты со стихами, рисунками, прозой должны были отвечать только одному критерию – создаваться человеком, а не копироваться вампирами, с помощью автоматических сервисов. Бездушным текстам, в которых слова, по сути, являлись кодами, превращающими нашу волю в кисель, противопоставлялись творения живых людей. Не важно, жалкие или гениальные, они были созданы человеческим разумом. Создания Бога создавали по его подобию нечто, что влияло на умы как прививка.

Долгие годы Эдуард Соломонович писал в собственном, весьма своеобразном жанре. Задолго до времени, о котором я рассказываю, он обзавелся такой привычкой: каждое утро он надевал пальто, туфли и выходил к газетному киоску за свежим выпуском. Со временем он постарел, киоск убрали с нашей улицы еще при Лужкове (был в Москве и такой мэр), но мой сосед упрямо, уже в тапочках и свитере, спускался вниз достать газету из почтового ящика. В этих газетах он искал необычные новости и по какому-то одному ему понятному алгоритму составлял из них небольшие забавные книги. Неудивительно, что именно он одним из первых отметил пугающие закономерности, отражающиеся в СМИ. Его последняя книга из шутливых обывательских умозаключений уже содержала в себе страшные для человека открытия, из нее становилось понятно, что нами теперь управляет не плохое или хорошее правительство, а какая-то разрушающая чужеродная людям стихия.

Объединившись, мы некоторое время вели подобие информационной войны, но длилось это недолго. Сначала наш дом отключили от интернета, потом от электричества (вероятно, как и многие другие дома, где жили люди, подобные нам, пытавшиеся противостоять искусственному программированию, агрессии, хаосу). Два раза за одну неделю на разные подъезды были совершены набеги. Словно вернулся 1937 год сталинских репрессий, только жертв не увозили на черных воронках, чтобы расстрелять в мрачных подвалах Лубянки. Жертвы вампиров оставались после посещения палачей живыми – бледными, с пустыми глазницами вместо глаз, сломленными собственным страхом. Собрав последний раз совет, мы решили переместиться в соседний дом Минатома (где у Ивана Юрьевича из третьего подъезда работали друзья). Там мы еще какое-то время вели сомнительную протестную деятельность, пока здание не взорвали. В тот день меня не было рядом с моими соседями – поэтому я сейчас рассказываю тебе эту историю.

– Тебя, как обычно, предупредила Рита? – задумчиво спросил Давид, который на самом деле уже не раз слышал этот рассказ, но не терял надежды, что я припомню новую увлекательную подробность.

– Нет, меня отвлекли…

Я помолчала, мне не хотелось продолжать эту тему. Я принялась рассказывать о другом, и Давид меня понял.

– Знаешь, когда-то в нашем доме жил один писатель – его фамилия была Олеша. Это был детский писатель, но, несмотря на те дивные книги, которые он писал (помнишь, сказку «Три толстяка»?), его жизнь в реальности была довольно жуткой. Жил он бедно, часто выпивал, а поскольку дома у него не хранилось ничего ценного, он оставлял записку: «Дорогие воры, пожалуйста, не ломайте дверь – ключ под ковриком».

Эту историю Давид от меня не слышал, поэтому оживился и улыбался, с интересом заглядывая в глаза – вдруг я еще чего-нибудь вспомню. Но я почти ничего не помнила, как мне казалось.

– Ты любила детей, да, Сона?

– Дети, единственное, что стоит любить, ты же знаешь.

– О да. Но я все же позволю себе больше. Со временем, – он явно дразнил меня. – Кстати, Сона, можно мне увидеть Елочку? Я спрашивал отцов, но они сказали, что это решение принимаешь ты.

– Конечно, можно – когда я тебе запрещала с ней видеться?! – я провела рукой по мягким русым волосам моего взрослого мальчика. – Вы видитесь с ней на учениях? Как ее успехи?

– Сона, она дерется как дикий вепрь. Мне это не нравится.

– Почему, дорогой? Она тоже воин, она должна уметь постоять за себя на случай, если тебя не будет рядом.

Давид отвернулся и долго смотрел в окно.

– Я уважаю твою силу, Сона. Я горжусь тобой. И да, Елочка перерастет тебя – она не будет бегать от вампиров, как мышь от кошки. Но я никогда не позволю себе забыть, какой ты была раньше, – пусть даже это выдуманный по рассказам образ, несколько фотографий, и то, что я чувствую глубоко в себе. Ты не можешь запретить мне этого – любить и за силу, и за слабость. Да, моя женщина будет сильной и мудрой – Елочка должна быть как ты, сильнее тебя… Но я бы хотел, чтобы она была как Соня, а не как Она. Не спрашивай меня, почему я так думаю. Я не знаю, как правильно, но когда-нибудь смогу тебе объяснить.

* * *

По нашим меркам Елочка была еще совсем ребенком, но ее уже определили женой Давида. У наших детей должно быть будущее: и пары, и семьи, и дети. Из-за нашего поколения, разбившегося об вампиров на ошметки, преемственность могла пострадать, утраченную модель семьи следовало латать, и лучше было взять надежные образцы. Мы возрождали институт брака искусственно, не изобретая велосипед, а припомнив некоторые порядки патриархата. Елочку Давиду выбрала я, точнее, не совсем так. Начну эту историю с самого начала.

Нетрудно догадаться, что Матерью Елочки была Ель, получившая это прозвище за свою могучую комплекцию задолго до того, как мы заметили в ней странные, но такие желанные нами всеми изменения. В материнстве Ель была страшна, но ко мне она питала особую слабость (впрочем, до сих пор ее собачья преданность несколько меня утомляет). Во время родов двум из отцов (причем один из них был и отцом биологическим) удалось как-то подступиться к ней, чтобы проконтролировать процесс, а меня позвали уже в конце, когда младенец кричал. Его нужно было обмыть, проверить дыхательные пути, запеленать и отдать обратно Матери. Я оказалась в Храме случайно, но кстати. Отцы решили, что, учитывая доверие, которое питала ко мне Ель, новорожденного следует вручить мне. Елочка орала, не переставая – страшно, надрывно, как еще не кричал ни один ребенок у нас в общине. Когда мне передали ее в руки, я посмотрела на нее и чуть не уронила от неожиданности. Елочка замолкла и смотрела мне в глаза не мутным младенческим взглядом, а сверлила двумя буравчиками внимательных зрачков, так, как будто уже была профессором. Она смотрела так, будто я еще с прошлого века должна ей полтинник и никак не отдаю. Мы смотрели друг другу в глаза, и тут мне все стало понятно – я и правда должна была ей кое-что ценное, кое-что, чем дорожила больше жизни. Если до тех пор, и меня, и моих современников еще мучило множество вопросов о том, как будут наши дети, выращенные одиночками и кочевниками, строить семьи, то теперь в моей голове все встало по своим местам. Елочка уже родилась, точно зная, что ей принадлежит Давид. Ей не нужно было просить кого-то о нем, не нужно было никому ничего объяснять (включая его самого). Она была ему предназначена, и это знание родилось вместе с ней и внутри меня. Как послание откуда-то свыше…