Текст книги "Кумир"

Юля Пилипенко
Кумир

Мы лепим своих кумиров из снега и плачем, когда они тают…

Вальтер Скотт

Стоп!

Посвящается человеку, который, находясь в интернациональном розыске, передавал пятьдесят долларов на спасение жизни моего брата… На перроне железнодорожного вокзала… в спортивных штанах с адидасовскими полосками… и в шлепках на босу ногу… Мне было шесть.

Отдельная благодарность людям, которые в безвыходной ситуации протянули руку помощи мне и моей семье… Мне было семнадцать.

Спасибо за ваши принципы и понятия.

Она сидела на подоконнике и всматривалась в утренний дождь. По стеклу хаотично растекались непредсказуемые струйки. Это явно было не по сценарию… Ей хотелось улыбнуться от мысли, что хоть что-то в этой жизни было не по сценарию. Дождь помогал сосредоточиться и немного отвлечься. Почему ей казалось, что все будет по-другому? Мечты сбывались, а радости это не приносило. Одно сплошное уныние и легкая доля презрения со стороны окружающих. Презрения или зависти? Или презрения и зависти? Она услышала легкий шорох простыней, который доносился из противоположного угла комнаты. Интересно, о чем он сейчас думает? И думает ли вообще? Не хотелось поворачиваться в его сторону, да и рано еще. Этот клятый гостиничный номер осточертел ей за каких-то несколько дней. А каким вообще должен быть номер в отеле? Она тасовала в памяти интерьеры «Рица», «Крийона» и «Плаза Атени»… Туда ее тоже не тянуло. К черту все. Нужно сконцентрироваться на пуговицах. Даже дурацкие пуговицы на этой безразмерной мужской рубашке застегнуты по сценарию и через одну. Через одну… и через жопу. Эта мысль ей тоже по– нравилась и вызвала внутреннюю улыбку. В любом случае скоро все закончится. Снова звук со стороны кровати… А вот теперь пора… Она медленно обхватила свои острые колени тонкими руками, оторвала взгляд от сентиментального дождя и начала наблюдать за тем, как он, уткнувшись в подушку, шарит рукой по ее половине кровати king-size.

– Можно вопрос? – Никогда еще ее голос не звучал так робко и приглушенно.

– Задавай, – раздался тихий мужской хрип.

– Почему говорят, что в первый раз трудно выстрелить в человека?

– Почему только в первый? Ты считаешь, что второй раз легко?

– Я не знаю. Поэтому и спрашиваю…

Он нехотя пошевелился и повернул голову в сторону окна, на секунду приоткрыв глаза. Спать хотелось невыносимо. Ее хотелось еще больше, чем спать. Эти роскошные километровые волосы и массивный крестик на хрупкой шее не давали ему покоя уже несколько дней. Впрочем, километровыми были не только волосы, а массивными не только ее крестик и серьги. В голове мелькнула мысль: «Скольких же ты убила?» – но он сонно выдавил:

– Потому что человек жив до тех пор, пока ты в него не выстрелишь.

– Но он же все равно умрет. Рано или поздно… – не унималась она.

– Умрет. Но тогда, когда ему суждено.

– Но если ты в него выстрелишь и он умрет, значит, ему было суждено умереть тогда, когда ты в него выстрелил?

– С этим не поспоришь. Скажи, а кому из нас ты сейчас пытаешься найти оправдание?

Дождь перестал, и она потеряла интерес к окну и подоконнику. Бесшумно спрыгнув на холодный пол и затаив дыхание, она стояла и завороженно изучала его сонное лицо в первых лучах их общего рассвета. Это было самое мужское лицо в ее жизни. Жесткое, безжизненное и в то же время красивое.

– Никому… я… я просто люблю тебя таким, какой ты есть…

Дождь кончился.

Он открыл глаза, резко приподнялся на заскрипевшем от мускулистого тела матрасе и успел произнести только одно слово, которое уже можно было не произносить:

– ОТОЙДИ…

Раздался глухой звук. Она растерянно опустилась на колени. На белой мужской рубашке со стороны единственного левого кармана расплывалось ярко-красное пятно крови. Молниеносно скатившись с кровати, он оттащил в сторону ее тело, в котором быстро умирало молодое и неуверенное в себе сердце. Он запустил дрожащие пальцы в копну ее теплых густых волос, склонился над правильными чертами лица и оживил мертвую тишину каким-то животным криком:

– НЕЕЕЕЕТ… Господи… пожалуйста… не ее… Только не ее…

– СТОООП, – раздался душераздирающий вопль раздраженного режиссера.

Актер резко подорвался на ноги, бросив в лежачем положении только что «убитую» девушку, и с нескрываемым отвращением посмотрел на режиссера:

– Ну, что опять?

– С тобой ничего. А вот к ней, – режиссер навел свой пухлый палец на уже успевшую ожить актрису, – у меня есть вопросы. Скажи мне, кто так умирает?

– Как… так? – слегка проиронизировала актриса, по-турецки расположившись в углу, где только что умирала.

Лицо режиссера покрылось тремя пунцовыми пятнами (эта своеобразная реакция организма преследовала его с раннего детства), и слюни творческого негодования накрыли всех присутствующих, как внезапный тропический дождь:

– Да ты заплакать должна… Ты ему только что в любви призналась… Он для тебя – все… понимаешь? То, что ты всю жизнь искала, хотела… вот оно – перед тобой… вся твоя жизнь. А в тебя стреляют… и забирают у тебя эту жизнь… Он ревет над тобой… а ты хлопаешь нарощенными ресницами, как восторженная дура. Ты чего? Да если бы мне нужна была такая эмоция, я бы взял напрокат манекен из стокового магазина… Показать тебе, как ты умерла? Да тебе зритель не поверит… тебе…

– Нормааально умерла, – резко перебил его актер. – Что ты к ней привязался? Кто на нее смотреть будет в этот момент? Ей не поверят? Ей поверят, даже если она, умирая, будет пузыри от жвачки надувать. Ей поверят, потому что мне поверят. И на этот фильм пойдут, потому что на меня пойдут. Так что хватит ее задрачивать!

Юная актриса с восхищением и благодарностью стреляла глазами в сторону своего неожиданного защитника, который ловил все новое и новое вдохновение от ее восторженных взглядов и уже не мог выйти из роли благородного рыцаря. В этот момент оператор нежно почесал свою брутальную бородку и тихонечко шепнул на ухо новому коллеге, с которым пару часов назад проснулся в похожем гостиничном номере:

– О… пошел звездить… Ты смотри, как заступается за нашу проплаченную «киску».

– Слушай… не было бы «киски», так сидели бы сейчас без работы. Пусть позвездит… Он – звезда. Ему можно, – зевнул коллега, все еще не опомнившись после бурной ночи с оператором Андреем.

– Потому-то ему и с рук все сходит… потому что такие, как ты, считают, что таким, как он, все можно…

– Андрей, ты просто ревнуешь. Угомонись. Он у нас дамский угодник.

Режиссер продолжал активно спорить с актером, в экстазе жестикулируя, как стервозная итальянка в свои самые бурные годы:

– Гога! Да у меня всегда – лучшая команда… что ты начинаешь? Ты сам не видишь, что она ни хрена не справляется? Ты…

Но свидетели и участники сцены не успели дослушать, что должно было последовать после «Ты…», и виной этому стала молодая и очень несимпатичная барышня, которая поставила недалеко от Гоги стакан с апельсиновым фрешем и неудачно совершила попытку быстрой капитуляции.

– Сюда иди, – прорычал Гога, изучая содержимое в стакане.

– Это вы мне? – обернулась перепуганная ассистентка.

– Тебе. Что это? – Гога поднес фреш к лицу косящей на один глаз девушки.

– Вы… просили… фреш…

– Из каких фруктов?

– А…пель…си…ны…

– Тебя как зовут?

– На…деж…да… – промямлила растерявшаяся в конец фреш-разносчица.

– На…деж…да… Ты когда-нибудь видела, чтобы я пил просто «а-пель-си-ны»?

– Я… здесь первый день. Вы сказали «апельсиновый»…

– Надежда… б…, запомни: я пью апельсин-яблоко. Яб-ло-ко. Или это также трехсложно, как твое имя? Забери на х…н.

По лицу косоглазой Надежды неконтролируемым потоком потекли слезы. Она растерянно забрала стакан из рук Гоги, парализованно продолжая стоять на месте и будучи не в силах изменить место собственной геолокации.

– Вот подонок… он же просил апельсиновый, – рявкнул оператор своему новому коллеге-любовнику.

Гога невозмутимо повернулся к режиссеру и сделал кивок головой в сторону убитой горем ассистентки:

– Может, возьмешь на главную женскую роль НА-ДЕЖ-ДУ? Смотри, какая эмоция…

– Перерыв! После обеда продолжим, – раздраженно сказал режиссер.

Съемочная группа вальяжно расползалась по сторонам. Режиссер задумчиво посмотрел на Гогу, который уже явно успел забыть о происходящем секунду назад.

– Гога! На минутку… можно?

Гога с искренней улыбкой подошел к режиссеру и по-дружески его приобнял.

– Гог… ну чего заводишься? Но она же бездарная…

– Бездарная, – согласился Гога с удивительным спокойствием.

– Так для чего весь этот цирк?

– А для чего ты брал ее на главную роль? Ты считал, что ее талант равен той сумме, которую заплатили за ее участие в фильме?

– Ну не могу я, понимаешь? Я не привык так работать… Мне же не тридцать лет… и не сорок… Понимаешь? Я старой закалки.

– Паш, понимаю… и не понимаю одновременно. Я уважаю тебя, как режиссера и профессионала своего дела. Но давай посмотрим на факты: ты взялся за дерьмовый фильм, у которого откровенно дерьмовый сценарий, но прекрасный бюджет. Не ты, не я в жизни бы такое попсовое говно не смотрели. Ты – поклонник Годара и Бертолуччи, а мне нравится кино, которое делал Бергман. Но что мы имеем? Мир деградирует и продается. И ты продаешься. И я продаюсь. Потому что если бы мы с тобой не любили бабки, я не играл бы киллеров в кино, а ты бы такое кино не снимал. Ты согласен?

Режиссер, молча согласившись, полез в карман за культовой пачкой французских “Gitanes”.

Стоп?

В съемочном вагончике пахло «Молекулой-3» и прокуренным безразличием. Кира сидела возле зеркала и внимательно всматривалась в свое лицо. Ее лицо… Чье лицо? Идеальные черты, безупречная кожа, чувственные губы, ярко-синий цвет глаз – все в этом отражении бросало вызов человечеству. Оказавшись в обществе Киры, самые красивые и уверенные в себе женщины вспоминали о существовании комплексов, а самым богатым и самодостаточным мужчинам казалось, что они недостаточно зарабатывают. Кира пленила и завораживала. Она делала это лениво, нехотя и непроизвольно, но все же делала. Ее губы порождали желание, ее взгляд выражал демоническую неизбежность, а длине ее ног могла позавидовать автострада, растянувшаяся от Нью-Йорка до Ки-Веста. Глядя на Киру, можно было смело утверждать, что Бог способен на совершенство, но ее внешность нельзя было назвать божественной. Дьявольской – да. Божественной – никогда. Над созданием такой красоты мог потрудиться один лишь дьявол, потому что его призвание – искушать. Дьявол трудился долго и тщательно, продумывал ее черты шаг за шагом, подкупал лучших художников и скульпторов со времен Ренессанса. В конце концов он подкупил саму природу… и Кира появилась на свет… безупречная… искушенная… и капризная. Когда ей исполнилось пять, папа разлюбил маму. Или мама разлюбила папу… В подробности Кира не вдавалась, потому что разлад крепкого родительского союза был быстро компенсирован новыми игрушками, лучшими вещами и невероятным количеством импортной жвачки. Все это передавалось из-за границы, где папа помалу да потихоньку создавал свою Белую Иностранную Империю. Маленькая Кира по достоинству ценила отцовскую любовь и волшебное слово «деньги», засыпая в обнимку с мамой в скромной московской квартире. Благодаря Белой Иностранной Империи к двенадцати годам она успела посетить все страны, о существовании которых дети ее возраста впервые узнавали на уроках географии. Когда Кире исполнилось тринадцать, папы не стало. Говорят, что «что-то пошло не так». «Что-то пошло не так» заключалось в том, что его нашли с простреленной головой в одном из номеров богемных французских отелей. Вместе с папой прекратились жвачки, путешествия и модные вещи, без которых жизнь утратила свою былую привлекательность и здравый смысл. Кира кое-как окончила школу и даже собиралась куда-то поступать… но на этом этапе ее жизни дьявол не выдержал. В семнадцать лет она была настолько красивой и нетронутой, что он решил отдать ее в руки того, кто является его собственным воплощением на планете Земля. Так жизнь свела ее с Владимиром. Она знала о нем ровно столько, сколько может знать семнадцатилетняя избалованная девчонка о жизни жестокого криминального авторитета, который, опережая законы времени и обстоятельств, превратился в Бизнесмена с большой буквы.

Познакомились они самым банальным и примитивным образом. Владимир знал ее отца, с которым в свое время находился на одной волне и почве кокаиновой зависимости. Узнав, что семья осталась без кормильца, он предложил руку помощи. Мать отказалась. Кира согласилась. И влюбилась…

Завоевывал он быстро, хищно и красиво. После фразы «твоя красота требует, чтобы ее украшали» Владимир пустил в ход простой метод двойного стандарта: если слова известной песни подразумевали «миллион алых роз», то он автоматически дарил два. Так все и началась: с двух миллионов роз.

В списке его важнейших жизненных приоритетов Кира занимала почетное четвертое место. Подняться так высоко не удавалось еще никому. Причина ее удивительной и безоговорочной победы заключалась в непосредственности, в том, что Кире даже в голову не приходило попасть в тройку призеров и соперничать с любовью к кокаину, жажде к власти и страстью к войне. Она вела себя просто и мудро, как ведут себя роскошные искушенные женщины с колоссальным жизненным опытом. В силу возраста у Киры этого опыта не было, но в то же время молодость играла ей на руку и была одним из ее основополагающих достоинств. Молодость, красота, естественность и врожденный интеллект. Что еще нужно, чтобы занять достойное четвертое место? Владимир не умел прощать – Кира делала все, чтобы не просить прощения. Владимир не терпел предательства – Кира не предавала. Владимир любил свободу – они не так часто виделись. Владимиру была необходима разрядка – за Кирой отправляли частный самолет. Кира элементарно угадывала его настроения и с виртуозной легкостью перевоплощалась из капризной любовницы в заботливую жену, а из идеальной жены – в единственную и обожаемую дочь. Три года роскоши. Три года полетов. Три года счастья. Три года счастья? Три года противоречий, три года душевных терзаний, три года постоянного поиска. Когда-то отец сказал ей, что актеры должны быть инфантильными. Актеры – пустой сосуд, который наполняется с помощью каждой последующей роли. Последние двенадцать месяцев Кира чувствовала себя пустым сосудом. Кино стало ее мечтой, утопией и навязчивой идеей. Она сказала об этом Владимиру. Уже через неделю ей выделили личный борт, на котором она отправилась в Автономную Республику Крым на дебютную роль в новом фильме одного из лучших режиссеров с участием одного из лучших актеров. И что?

Она смотрела на свои застывшие слезы и задавала зеркалу один-единственный вопрос:

«КТО ТЫ?»

Стук в дверь не дал ей найти ответа:

– Да… – робко произнесла Кира, ожидая услышать ненавистный голос ненавистного режиссера.

Дверь бесшумно открылась и на пороге возникла красивая фигура Гоги:

– Не против?

– Нет… конечно… Тебе я как раз очень рада.

Гога быстрым взглядом оценил обстановку, прочел мысли девушки и через секунду оказался у нее за спиной, глядя на их общее отражение в зеркале:

– Ты ела что-нибудь?

– Нет…

– Я так и думал. Не буду спрашивать, как у тебя настроение – буду сразу его поднимать. Как насчет “Petrus”?

– Ты шутишь… Откуда? – расплылась в улыбке Кира и ее отражение в зеркале.

– Из личных запасов. Не знал, что ты пьешь, но был уверен, что только лучшее. – Перед столиком возле зеркала из-за спины Гоги моментально материализовалась бутылка “Petrus”.

– Спасибо…

– Благодарить будешь тогда, когда скажешь, где штопор, – шепнул Гога, слегка коснувшись губами ее волос.

– В ящичке под плазмой… – еле слышно ответила Кира, подождала, пока Гога повернется спиной к зеркалу, и впервые за много лет бесшумно заплакала.

– Почему ты за меня заступился? Может… он прав… Я бездарна.

Гога молча откупоривал эксклюзивную бутылку вина. Он не видел ее лица, но интонации ее голоса было достаточно для того, чтобы понять, что он оказался в нужном месте и в нужное время. Он спокойно наполнил ее бокал, подошел к зеркалу, медленно развернул к себе стул с ее невесомым телом, опустился на колени и протянул ей вино:

– Он – дегенерат. Тебе не нужно плакать для того, чтобы у твоих ног плакал весь мир. Потому что ты – лучшее, что может случиться с человеком. Ты – лучшее, что могло случиться со мной…

Кира смотрела на него сверху вниз. Она боготворила все его роли в кино. Ее всегда поражала его способность перевоплощаться. Она преклонялась перед его талантом и мужской силой, которые последние десять лет исходили с экранов всевозможных кинотеатров, ноутбуков и плазменных телевизоров. Она откровенно робела перед ним во время съемок… Она была превосходной актрисой в жизни, но терялась, когда он был рядом с ней в окружении камер и операторов… Кира осушила бокал вина и молча протянула его Гоге. Тот, в свою очередь, безмолвно его наполнил. Кира осушила и его тоже. Дорогостоящую монопьянку прервал хриплый голос Гоги:

– Так почему ты плачешь?

– Я – никто, я не плачу, когда на меня смотрят, и я никогда себя не найду, – безжизненно прошептала она, в очередной раз передавая Гоге пустой бокал.

– Я понял. Есть предложение: будем искать тебя вместе. Только одно условие: если хочется плакать – плачь, но расскажи мне правду. Представь, что видишь меня впервые.

Кира забрала у Гоги бутылку, отхлебнула с горла пару глотков “Petrus”, опустилась рядом с ним на острые коленки и выдала:

– Здравствуй. Меня зовут Кира. Мне двадцать два. – По лицу заструился очередной поток слез. – Я живу в мире Cartier, «роллс-ройсов» и бесформенной лжи. Я живу в мире зависти и власти. Я живу в мире, где люди – дождевые черви, а жизнь обесценена настолько, что ее отбирают за деньги и ради денег. Я живу в мире роскошных отелей, фальшивых душ, постоянных подстав и бесконечного предательства. Я живу за счет человека, который вряд ли способен на любовь в ее общепринятом смысле. У меня есть подруги, которые ненавидят меня еще больше, чем я ненавижу себя. Мои постоянные собеседники – несколько бывших уголовников и убийц, уровень интеллекта которых гораздо ниже уровня дебильности. Они всегда со мной. Они всегда рядом. Мое главное достоинство – молодость, груда камней и сто сорок четыре шубы из всех известных и неизвестных зверей. Сто сорок четыре гребаных шубы, которые ни черта меня не согревают, потому что я день за днем подыхаю от внутреннего холода и одиночества. И меня абсолютно не е…т, что из-за меня постепенно вымирают представители Красной книги. Меня это не е…т, потому что я чувствую себя приложением из AppStore. Меня честно и уверенно купили. А я честно и добровольно продалась. Я – удобная программа, от которой постоянно ждут новых обновлений. Я должна правильно дышать, вовремя улыбаться и говорить только то, что от меня хотят услышать. Я должна придумывать мечты и делать вид, что благодарна за их исполнение, только вот исполняются они быстрее, чем я успеваю придумать что-то новое. Мои мечты давно умерли. Они сдохли и протухли. Вместе со мной и моим сраным «Я». Я ненавижу, как звучит мой собственный голос, я ненавижу, когда люди произносят вслух мое имя, я ненавижу себя и все, что со мною связано… Я ненавижу себя за то, что если бы у меня был выбор… я бы все равно выбрала ту жизнь, которой живу. Я бы выбрала человека, которого люблю и ненавижу одновременно… Люблю за то, что он украсил этот уродливый мир… Ненавижу, потому что из-за таких, как он, мир и представляет собой одно сплошное уродство… Мне так хотелось сниматься в кино… Так хотелось побыть кем-то еще… Кем угодно, кроме себя самой, потому что без всех этих камней, нарядов и ореолов неприступности… я – просто бездарь, никто и ранимая тварь. Мне так хотелось, чтобы хоть раз в жизни кто-то увидел и понял мои слезы… Понял. И молча их вытер.

Она больше не могла говорить и захлебывалась от слез. Он больше не хотел ничего слушать и вытирал ее слезы с долей трепета и мужской нежности – сначала руками… через секунду губами… через минуту языком… Она плакала и повторяла:

– А как же съемки?

– Милая, без нас не начнут… Тише… тише… тише…

Снято!

Снова дождь. И снова не по сценарию. Кира сидела все в той же белой рубашке. На том же подоконнике. Через пять минут ее убьют, со стороны левого кармана расплывется огромное пятно фальшивой крови, а он будет с невероятной правдоподобностью прижимать к себе ее тело и повторять: «Господи… не ее… не ее… не ее». На этот раз Кира по-настоящему ждала момента своей киношной смерти, потому что ей очень хотелось оказаться в его объятиях. В том, что сцена все никак не удавалась, был определенный плюс: Кира мечтала, чтобы эти съемки продолжались вечно. Она была готова вечно умирать на его руках и вечно любить его беззаботной любовью. За последнюю неделю она полюбила его руки, жесткие складки губ, его мужественность и инфантильность, его мысли и постоянное желание ею обладать. Ей нравилось заниматься с ним сексом, нравилось все, что он ей говорил в постели и за ее пределами, нравилось, как он на нее смотрел и как он ее чувствовал. Последние пару дней возможность их страстных встреч была заметно усложнена тем, что к Кире снова приставили двух головорезов. У Владимира были очередные неприятности в Европе, и он крайне переживал за свою драгоценную девочку. Звонил он редко, так как все его телефоны привычно прослушивались. У Киры был отдельный телефон для экстренной связи с ним, а также был отдельный телефон, который подарил ей Гога. В телефоне стояла новая хохляцкая симка, память которой хранила один-единственный номер. Номер, который стал очень важным. Жизненно необходимым. В пятом айфоне Гоги Кира была записана как К-2. «Вершина, которую мало кому удается покорить, но от этого ее хочется покорять снова и снова», – шутил он.

«К-2», – подумала Кира и еле заметно улыбнулась осеннему дождю. «Гога», – снова улыбнулась она. На самом деле имя его звучало немного иначе, официально – Георгий Александрович, но благодаря своей вечной веселости и слишком мужественному профилю «Гога» бесповоротно закрепилось за ним среди сотен друзей, коллег и знакомых.

«Почему каждый раз, когда я сижу на этом подоконнике, начинается дождь?» – Мысли хаотично переходили от Гоги к дождю, а от дождя снова возвращались к Гоге, который, в свою очередь, «спал» на кровати в противоположном углу гостиничного номера и через минуту должен был проснуться и пошарить рукой в поисках Киры. Кира затылком чувствовала пристальный взгляд режиссера, который в глубине души ее ненавидел, но при этом вчера выдавил из себя какое-то подобие искренней похвалы: «Хоть ты и начинающая актриса, но в любовной сцене ты была на высоте». Ее похвалил сам гуру… чертов Павел Мальцев, которого она успела невзлюбить еще больше, чем он ее. В любовной сцене она просто была самой собой – недоступной, желанной, неподражаемой и вдребезги влюбленной. Она всегда воспринимала жизнь как должное и относилась к ней с откровенным безразличием и сарказмом. Убийство отца ее опустошило. Оно словно высосало из нее все молодые соки и яркие эмоции, которые так свойственны юной девочке, обладающей сверхъестественной красотой. А жизнь, казалось, это безразличие чувствовала и с упорством отвергнутого всемогущего мужчины осыпала Киру подарками, возможностями и всем тем, что обычно становится доступным далеко немногим, а если совсем честно, то практически никому.

Звук… Его рука шарит по простыням и подушкам в поисках ее тела. А вот теперь пора… Она медленно обхватила свои острые коленки, бросила к черту мысли и дождь и повернулась в сторону Гоги.

– Можно вопрос?

– Задавай, – прохрипел он.

– Почему говорят, что в первый раз трудно выстрелить в человека?

– Почему только в первый? Ты считаешь, что второй раз легко?

– Я не знаю. Поэтому и спрашиваю…

Гога приоткрыл глаза и посмотрел на Киру. Спать хотелось невыносимо. Впрочем, как всегда. Ее хотелось, но относительно. Эти роскошные километровые волосы, синие глаза и массивный крестик на хрупкой шее за неделю стали привычными и доступными. Впрочем, километровыми были не только волосы, а массивными не только ее крестик и серьги. В голове еще раз пронеслась мысль «скольких же ты убила?», и он выдавил из себя приевшуюся фразу:

– Потому что человек жив до тех пор, пока ты в него не выстрелишь.

– Но он же все равно умрет. Рано или поздно…

– Умрет. Но тогда, когда ему суждено.

– Но если ты в него выстрелишь и он умрет, значит, ему было суждено умереть тогда, когда ты в него выстрелил?

– С этим не поспоришь. Скажи, а кому из нас ты сейчас пытаешься найти оправдание?

– Никому… я… я просто люблю тебя таким, какой ты есть… Дождь кончился. – Кира сказала это так искренне, что режиссер заметно занервничал.

– ОТОЙДИ…

Раздался глухой звук. Следуя достаточно примитивному сценарному плану, Кира опустилась на колени. На белой мужской рубашке со стороны единственного левого кармана, следуя тому же плану, в двадцатый раз расплывалось сочное пятно крови. Через несколько секунд Гога прижимал к себе ее тело, повторяя:

– НЕЕЕЕЕТ… Господи… пожалуйста… не ее… только не ее…

Кира слушала его голос, ощущала тепло его рук, которое отдавалось в низу ее живота сквозь тонкую ткань рубашки, и думала: «Как я вернусь к нему? Как я буду без тебя?»

И вдруг произошло то, чего от нее так ждали, раз за разом дублируя эту невыносимую сцену, – по остекленевшему лицу Киры заструились ранимые слезы.

– СНЯЯЯЯЯТО! – не поверив собственному голосу, прокричал Павел Мальцев.

Все члены съемочной группы с улыбками переглянулись после долгожданного слова «Снято». Оператор наигранно возвел глаза к небу, губами прошептал «Спасибо» и переглянулся с режиссером.

– Господи… спасибо… Господи… я уже думал, что она никогда не умрет… С первого дня бьюсь над этой сценой… – почти молился почти культовый Паша Мальцев.

– Прекращай… Помнишь, как говорил Бодров в «Давай сделаем это по-быстрому»? “The Job is done”, – грустно сказал оператор.

Прервав диалог, мимо них надменной походкой прошла Кира в «окровавленной» рубашке. Навстречу ей двигался охранник необъятных размеров. Он что-то показывал ей с помощью безмолвных, но многозначительных жестов, в спешке передавая золотой Vertu. Кира явно занервничала и выхватила из его рук дорогостоящую трубку.

– А от кого он здесь ее охраняет? – хихикнул режиссер, обращаясь к оператору Андрею.

К режиссеру и продюсеру уверенным шагом приближался второй участник только что отснятой сцены.

– Может… от нашего знаменитого «киллера»? – намекнул оператор.

– Да брось… на фиг она ему нужна со своим шлейфом?

– Слушай, Паш… я не сторонник сплетен… но ты ему друг… ты бы поговорил с ним… На-деж-да тут кое-что рассказала…

Паша Мальцев в недоумении уставился на Андрея.

– Женщины его любят… а он любит отвечать им взаимностью… но эту юбку ему лучше не задирать, – максимально снизил голос оператор Андрей, глядя на приближающегося к ним Гогу.

– Самое страшное позади… – хохотнул режиссер, похлопывая Гогу по мускулистому плечу.

– Это точно, – рассмеялся Гога, посматривая на Киру, которая с головой ушла в разговор по золотой трубке.

– Перекусить не хочешь? – непринужденно поинтересовался Паша.

– Можно, хотя мне бы лучше поспать… сегодня эта клятая вечеринка.

– Тогда окажи честь старому другу и проводи его до машины. Я завтра улетаю на десять дней.

– Конечно, пойдем. Проведу, – сказал Гога, подавляя очередной зевок.

Паша с Гогой в одну ногу шагали по паркингу крымского отеля «Саваж». «Саваж» относился к категории люксовых отелей, пять звезд которых котировались даже в Европе.

– Что это тебя на Мексику потянуло? Ты один летишь? – спросил Гога.

– Нет, с Леной и с малым. Я когда-то пообещал показать ему настоящих китов. В отличие от меня, он не забыл об обещании.

– А я китов в Кабо-Сан-Лукас так и не увидел…

– Конечно… выбирая между женщиной и китом, ты всегда выберешь женщину. Попил там мексиканской крови?

– Я не один летал… точнее, прилетел один, а улетел с кем-то, – рассмеялся Гога.

– Но явно не с китом… А у тебя какие планы на ближайшие пару недель?

В этот момент мимо них просеменила молодая переодевшаяся красотка, которая час назад «умирала» во время съемок на руках Гоги. Рядом с ней шел охранник крупногабаритного телосложения. Ее «лабутены» выбивали на асфальте пафосную симфонию недоступности. Скромное сдержанное дизайнерское платье отображало все, что хотел подчеркнуть дизайнер, создавая этот шедевр прорывающейся несдержанности. Бриллианты в ушах слегка подыгрывали добрым лучикам редкого осеннего солнца. Красотка прошла мимо Гоги и его товарища, бросив на великого актера «слишком» быстрый и «чересчур» сдержанный взгляд.

– Еще не думал. Слетаю куда-нибудь, – ответил Гога на предварительно заданный вопрос после многообещающей паузы.

– Гога, мой тебе совет, хватит играть.

– Ты о чем?

– Гог, я тебя давно знаю. Я – не идиот. А ты будешь идиотом, если поведешься на это. Пусть спокойно летит к своему хахалю. Деньги на фильм он дал, в кино она дебютировала – все довольны.

– Этим я и ограничусь.

– Вот моя машина. – Паша резко остановился возле БМВ Х-6, за рулем которого скучал водитель. – Я не уверен, что ограничишься. Послушай… в то время, когда все гоняли и перепродавали машины, он танки на Кению отправлял. И все твои киллерские финты в кино он проделывал в жизни. И поверь мне, что ему не нужна компьютерная графика, чтобы не моргать во время выстрела. А в киноиндустрию он ударился из-за нее. – Паша указал в сторону удаляющейся фигуры Киры. – Так что трахнуть ее – все равно, что трахнуть ядерную боеголовку…

– Мммм… какой неординарный сексуальный опыт… – Гога глазами провожал девушку.

– Не знаю, насколько он неординарный… но поверь мне, что он точно станет последним… Я вполне серьезно. Он – психопат, который привык вечно находиться в состоянии войны.

– В таком случае ему будет скучно иметь такого врага, как я, – рассмеялся Гога.

– Врагов у него нет, Гога… только по той причине, что они не успевают ими стать.

Кира остановилась возле припаркованного “Rolls Royes”. Охранник привычным движением распахнул перед ней заднюю дверь. Девушка напоследок бросила быстрый взгляд в сторону мужчин и исчезла в машине.

Черный “Rolls Royes” плавно трогался с места, а в заднем кармане Гогиных джинсов уже нервно вибрировал телефон:

«Завтра улетаю. Не хочешь пропустить вечеринку?» – интересовалась К-2.

Нет. Он не хотел пропустить вечеринку, потому что из недоступной К-2 Кира успела превратиться в стандартную возвышенность.