Текст книги "Невротический журнал"

И снова деньги

Как вам, наверное, уже понятно из всего, прочитанного раньше, мне «посчастливилось» родиться в идейной советской семье, которая всегда была при деньгах. Моя семья была отличным примером моего любимого парадокса советского мироустройства: идейные коммунисты, которые верили во всеобщее равенство и исповедовали аскетизм, но всегда были при не самом скромном бабле.

Как всякого ребенка из идейной семьи, меня пичкали мудростью «деньги – источник зла», а человек красив и богат только своим внутренним миром per se. Мне было легко и приятно в это верить. Вокруг меня никто не боролся за кусок хлеба или дефицитную шмотку. С ранних лет меня окружали хорошо кормленные и одетые дипломатические и партийные работники и члены их семей, базовые бытовые удобства были такой привычной данностью, что их давно уже никто не замечал. Стабильно сытая, с комфортом обустроенная жизнь как ничто другое умиротворяет, примиряет с реальностью и помогает не хотеть большего.

От благополучной и ровной судьбы «советской аристократии» меня спасла произошедшая в нашей семье личная катастрофа: буквально в считанные месяцы из респектабельных граждан мы превратились в жалких маргиналов без средств к существованию. Деньги перестали просто удобно «поступать». Для всех нас это был неподдельный шок: деньги, как оказалось, остро нужны буквально на все, что раньше будто само по себе «росло на деревьях». Кроме того, их еще и нужно зарабатывать. Не получать, понимаете? А зарабатывать. То есть заниматься каким-то низким непотребством, про которое в нашей идейной семье никто даже вслух разговаривать не решался. Чтобы вы понимали, о чем я, расскажу по секрету: был у нас в семье такой замалчиваемый позор – одесский дедушка, носивший на рынок выращенные собственными руками у себя на участке персики и помидоры. Все наши пэры и лорды Курской области ужасно стыдились и стеснялись «этого торгаша».

В общем, следующие десять с небольшим лет после «обнуления» стали для нашей семьи чередой тяжелых открытий. Некогда было обращаться к высоким помыслам и благородным стремлениям – надо было зарабатывать эти мерзкие деньги. Они, презренные, были нужны буквально на каждом шагу. Ведь из нашей жизни исчезли ведомственные поликлиники, льготные продовольственные магазины, оплаченные поездки и путевки. Вообще все исчезло, только квартира, слава богу, осталась. Но и она ветшала и требовала ежемесячных коммунальных платежей. А еще врачи, еда, одежда, образование для моей младшей хулиганки-сестры, которая восставала против государственных школ.

Мы с мамой продавали то, что можно было продать. Ну и зарабатывали как могли. А могли мы не бог весть что. Потому что человек «с высокими моральными идеалами» нормально зарабатывать не может по определению. Знаете почему?

Ему стыдно брать за свой труд деньги. Он их, деньги, презирает. В то же время жизнь показывает, что без денег ну физически не прожить.

«Интеллигентный» человек без связей в нашей стране навечно зажат в этих страшных тисках: для того, чтобы прокормиться, надо наступить на горло своей морали. С таким шлагбаумом в голове ты сам не можешь зарабатывать много и, не задумываясь, клеймишь жуликами всех, кто обеспечен, беспринципными наглецами – тех, кто смеет открыто хотеть зарабатывать больше. «Советский интеллигент» не просит, просто угрюмо рассчитывает, что его самоотверженность будет «кем надо» учтена, и деньги молча и без обсуждения просто «поступят».

Просить он не может в принципе: это ниже его достоинства, это «неприлично», он ничего не хочет «для себя». Просить для себя – это почти так же низко, как хотеть денег. Или даже ниже. И это не гордость, не достоинство. Это огромная, раздувшаяся гордыня. Та же самая, которая заставляет такого «интеллигента» думать, что все вокруг только и делают, что наблюдают за тем, какой он молодец, и думают, как бы его понезаметней, но пощедрей отблагодарить.

Никакого финансового планирования при таком раскладе тоже быть не может, как вы понимаете: никогда не знаешь, сколько и когда тебе неожиданно прилетит и прилетит ли. Но это тоже не страшно, ведь «советский интеллигент» не считает «каждую копейку» и «над златом не чахнет». Деньги «жгут его карман», он не скопидом какой-нибудь, не скряга – это все обывательщина, а он, как я уже много раз тут написала, выше этого.

В виде такого «интеллигента», такой страшной помеси бобра с ослом, морали с лицемерием, соленого с волнистым я в 2011 году попала на работу к своей богатой начальнице и будущей подруге Оксане. К Оксане, которая стала моим проводником во многих моих глубоких трансформациях, и в этой – в том числе. Она, в отличие от меня, выросла в жуткой бедности, поэтому на личном опыте знала точную цену каждой вещи. Знала потому, что ей ничего никогда просто так в детстве не «поступало». Не пошевелил мозгами – не поел, что называется. Эта прямая взаимосвязь, открывшаяся мне только в позднем отрочестве, была единственной реальностью, которую Оксана знала с рождения. В этой реальности нет лицемерия – на тебя ничего не падает с неба. Все, что ты имеешь, это исключительно дело твоих рук или твоей головы. А раз так – чего тут стыдиться? А если стыдиться нечего, почему бы не хотеть большего? Ведь если ты будешь иметь больше, ты будешь спокойнее, довольней, сможешь больше дать себе и тем, кто тебе дорог, кто по какой-то причине от тебя зависит, кто просто был рядом в трудную минуту и не предал. Очень простой и честный жизненный расклад, без всякой парадоксальной софистики, к которой я привыкла с детства. Без всякого высоколобого лицемерия, которое воспитывавшие меня взрослые принимали за «сложность натуры».

В такой жизненной диспозиции деньги – просто инструмент. Никто не наделяет его сакральным смыслом, он не портит и не возвышает человека, который держит его в руках. Это инструмент, который помогает жить, расширять кругозор, подниматься вверх, становиться лучше и свободней. Или хуже и жадней. Все зависит от держащего, от его помыслов и желаний.

Я так благодарна за эту новую честную систему координат. За снятое проклятье, за порядок в голове, за способность зарабатывать без стыда и ложной скромности, за свободу хотеть большего.

Сентябрь 2020

О материальности мыслей

Жизнь в нашей с родителями семье была шумная и беспокойная в самом плохом смысле этого слова. Самая драматическая часть семейной трагедии совпала по времени с началом моего взросления, превращения из девочки в девушку. Возраст трудный сам по себе: ты в нем просто по природе вещей протестуешь против всего мира вообще, и против собственных родителей – в частности. Сами знаете – часто для детей в пубертате именно родители олицетворяют все мировое зло, отсталость и несправедливость. Мои родители самоотверженно делали все для того, чтобы я не искала внешних врагов – все враги удобно располагались у меня дома. Шучу. Конечно, специально никто мне не пакостил. Им вообще было не до моего пубертата – они увлеченно воевали друг с другом. А я просто все время жила в зоне боевых действий и почти каждый день клялась себе, что, когда вырасту, в моей жизни все будет ровно наоборот. То есть еще в позднем детстве я твердо решила, что в моем доме будет тихо и мирно. Никакой громкой ругани, никаких повышенных тонов – только мягкий, вежливый диалог бархатными голосами. Это во-первых. Во-вторых, в нем всегда будет безукоризненная чистота и порядок – хоть ночью без предупреждения заходи. Эта клятва была моей успокаивающей мантрой – в самые темные моменты я бубнила себе под нос: «Когда я вырасту, у меня вообще все не так будет, вот увидите!». Не знаю, задумывались ли об этом вы, но вот я точно знаю, что такие детские клятвы заряжены грандиозной энергией. Рожденные в высшей точке боли, страха и бессилия, они самые мощные и часто определяют то, какими мы станем взрослыми и как будем строить свою собственную жизнь.

Моя детская клятва отчетливо обрисовала канву всей моей дальнейшей жизни. В какой бы дыре мне ни приходилось жить, у меня всегда было чисто и опрятно настолько, что случайно зашедшие в гости малознакомые люди начинали чувствовать себя неуютно. Никогда не забуду рассказ приятельницы, заехавшей к нам по пути куда-то, потому что ее сын-дошкольник очень хотел в туалет. Мальчика мы, ясное дело, выручили, а он, сев в машину, с детской непосредственностью спросил маму: «Мам, у них такое все белое. Они вообще там какают?». Смешно, конечно, но… Чистоплотность и аккуратность вроде как непреложные добродетели, поэтому мне так сложно было разглядеть в них свою одержимость. Моя зацикленность на чистоте внешне выглядела очень благопристойно, и это стало моей ловушкой. Очень было трудно признаться себе, что маниакальная опрятность – это не достоинство, а подсознательная попытка контролировать ситуацию. Контролировать для того, чтобы ни в коем случае не превратиться в них, в своих родителей.

С «тихо-мирно-бархатным голосом» вышло примерно то же самое. На роль главного мужчины своей жизни я выбрала человека, который вообще не умеет повышать голос. Подсознательность моего выбора не умаляет ни моей любви, ни достоинств моего мужа, просто глупо эту подсознательность отрицать. Громкие и менее уравновешенные, чем я сама, мужчины в моей жизни никогда не задерживались даже на день. Наша с мужем семья точно соответствовала параметрам моей детской клятвы, поэтому, подавляя все обиды и претензии, я, человек взрывного, в общем-то, темперамента, десять лет добровольно соблюдала негласный запрет на громкий голос и любые выяснения отношений. А потом этот висевший над нами и тяжелеющий с каждым годом топор наконец упал и чуть было нас не покалечил, чуть было не разрушил все то живое и прекрасное, что было и есть за пределами личных неврозов каждого. Починить семью, склеить все обратно, но уже по-новому, у нас получилось только после того, как мы оба признали про себя некрасивое. Наша такая счастливая, такая мирная с виду пара держалась на паническом страхе любого конфликта, нам обоим по разным причинам было жизненно важно предъявлять миру картинку безупречных отношений на фоне больнично-стерильных интерьеров.

Теперь, когда я все это осознала и отследила причинно-следственные связи, я свято верю в то, что мысль материальна. Мы своими руками материализуем то, что считаем для себя главным. Мы делаем из этого жизненный «генплан». Его ключевые стратегии, как ни крути, навсегда становятся нашей природой, но сам он – вот шутка мироздания – состоит из детских рамочных представлений о жизни, из иллюзий и заблуждений ребенка о законах взрослой жизни. В детстве такой план становится нашей защитой, оберегает от отчаяния и дает надежду. А вот смысл взросления в том, чтобы свой «генплан» вовремя осознать, иначе, как любая иллюзия, он сделает тебя своей жертвой.

Сентябрь 2022

Курага

Перед новым годом – своим и вообще – села за список желаний. И застряла. Просидев час над чистым листом, так ничего туда и не записала: начинаешь анализировать желания и понимаешь, что никакие это и не желания вовсе… Если, что называется, поскрести, минимум половина – сплошь вещи и понятия из разряда «надо, чтобы все как у людей».

Когда я вспомнила, что это не экзамен и никто от меня этот список на проверку не ждет, расслабилась и стала вспоминать, чего я последний раз ужасно сильно хотела, чему завидовала. Да, именно завидовала: в зависти, если себя за нее не гнобить, удобно рассмотреть свои желания. Вспоминала-вспоминала и вспомнила вот что. Только не смейтесь.

В 2001 году я устроилась на свою первую московскую работу – в умопомрачительно роскошные салоны красоты «Альдо Коппола». Там все ослепительно сияло и сверкало – от полов до клиентов и сотрудников, но к этому я довольно быстро привыкла и просто ежедневно прошмыгивала мимо всего этого великолепия в маленький офис. Представьте себе, весь этот образцовый тяжелейший московский люкс начала двухтысячных оставил о себе только два воспоминания.

Воспоминание первое.

Прихожу я как-то утром на работу и начинаю разгребать себе место за чужим столом – свой я тогда еще не заслужила, поэтому сидела за столом управляющей, когда ей он был без надобности. И вот расчищаю я этот стол и вместе с бумагами убираю с него начатый пакетик с курагой. С хорошей такой курагой, а не с той, которую я на домодедовском рынке на развес покупала, пополам с сеном и осколками гравия. Эта курага в небрежно надорванном нарядном пакете была яркая, такая мытая и толстенькая, фирмы Seeberger. У меня потекла слюна, но я, сглотнув, аккуратно свернула пакетик вдвое и бережно положила на стеллаж рядом со столом. Управляющая пришла через пару часов, окинула критическим взглядом кабинет, переложила по-своему бумаги и… швырнула драгоценные полпакетика в мусорное ведро со словами: «Так, ну это точно можно было выбросить».

Выбросить…

Вечером по пути с работы я зашла в магазин – хотела посмотреть на восхитительную курагу до поругания и уничтожения. Заветный пакетик стоил около шести сотен рублей. Я в те времена стартовала с головокружительной (по меркам Курска, из которого приехала) зарплаты в 35 тысяч рублей. Чтобы хватало на расходы крупные, в неделю на мелкие я выделяла себе 2000 рэ. Толстенькая мытая курага в нарядном кулечке, таким образом, тянула на 30 % моего недельного бюджета. И вот тогда, помню, у меня возникло острое желание. Такое, знаете, от которого бывает аж больно пару дней. Я хотела так же: покупать невзначай такой пакетик «на сдачу» и запросто выбрасывать, не доев.

Вторая история примерно о том же самом. Моя тогдашняя начальница просит достать что-то из ее сумки, я начинаю неуклюже передавать ей всю сумку целиком. Она раздраженно фыркает: «Прямо в сумку залезь, не стесняйся, и оттуда достань». Пока я достаю из сумки нужный предмет, естественно, замечаю, что еще там лежит. Вернее, замечаю нечто для себя неслыханное – в сумке валяется флакон духов. Просто так валяется, вперемешку с ключами от машины, упаковкой жвачки и еще каким-то барахлом. Духи! Валяются! Не стоят торжественно за зеркальной створкой трюмо в спальне, а валяются. Никто не берет в руки священный флакон строго по праздникам, не наклоняет его аккуратно, смочив указательный палец, чтобы помазать за ушами, а потом еще каплю, чтобы растереть между запястьями. Просто достают из сумки бутылек стоимостью как вся моя тогдашняя зарплата и «поливаются». Как дезодорантом.

Всю свою юность в ответ на вопрос «Чего ты хочешь?» я выдавала какую-нибудь максимально декоративную, социально приемлемую формулировку вроде «Ой, вы знаете, как только будет возможность, хочу вернуться к академической деятельности, написать наконец-то диссертацию по психолингвистике». Стоит ли говорить, что возможность так и не появилась? Почему? Потому что на самом деле я страстно хотела легко и непринужденно покупать курагу за 600 рублей и поливаться дорогущими духами, валяющимися у меня в сумке, как дезодорантом. Я хотела стать ухоженной женщиной с маникюром и укладкой, чей образ жизни и благосостояние предполагают такие повадки, такую обыденность, такие бытовые константы. Это намерение определило вектор моей жизни на следующие двадцать лет. Именно оно, а не интеллигентная тяга к психолингвистике, которую было «не стыдно людям показать». Тяга, к слову, тоже была, но не настолько сильная, чтобы задать жизни вектор.

Двадцать лет спустя могу с уверенностью сказать, что желание исполнилось – я стала той самой женщиной. Стала, потому что именно такие сильные, истинные, глубокие и непроизносимые желания (а не социально приемлемые «краснодипломные» мечты) содержат в себе мощнейший импульс, в них зашита колоссальная энергия для действия. Главное – уметь их распознать и перестать стыдиться в своем настоящем, а не 20 лет спустя.

В моем настоящем точно что-то такое есть, просто я пока этого не вижу или не хочу видеть. Но хоть не писать список того, что «принято хотеть», уже, слава богу, получается.

Декабрь 2020

Трудоголик в Париже

Однажды в комментариях под одним из моих постов на тему трудоголизма какая-то комментаторша (раньше этим словом человека можно было, кстати, запросто поддеть, а теперь не подкопаешься – уважительный феминитив) высказалась в том духе, что, мол, сходила на мою страницу, но не распознала во мне человека, болеющего работой. Не нашла, дескать, она у меня там контента, который выдает во мне трудягу. Я разозлилась, сразу по старой привычке пошутила, потом по новой привычке подумала – а чего я так злюсь-то? Не от того ли, что сама была всегда уверена: если человек на своей работе не умер или не готовится умереть – он не может всерьез заявлять, что болеет своим делом?

Мою неокрепшую черепную коробочку советского ребенка с первых лет жизни родители и школа заполняли представлениями о НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ, который, среди прочего, обязан был на работе непременно «гореть» за идею. Иначе что это за работа?! Уж не ради денег ли?! И уж точно не ради удовольствия – на работе надо работать! Поэтому из меня выросло несчастное существо, которому ради денег всегда было работать стыдно, ради удовольствия вообще что-либо совестно было предпринимать, любить работу не удавалось, а вот гореть на ней – запросто. Эта трудовая самоотверженность позволяла долг свой перед мамой-папой-Родиной считать хотя бы частично выполненным.

Вы знаете, каково это – гореть на нелюбимой работе? Сейчас расскажу, как это было у меня. Это когда, закусив удила, пашешь (все же понимают, что желающие пахать найдут себе поле для возделывания в любом месте – хоть в шахте, хоть в салоне красоты) с раннего утра и до поздней ночи. Шесть, а лучше семь дней в неделю. Тебе плохо, выглядишь ты тоже плохо, но кортизоловая бодрость толкает тебя на новые рекорды недосыпа и административного героизма. Нездоровую оживленность можно еще подпитывать фирменным нашим московским элегантно замаскированным хвастовством: «слушай, ну у меня на такие вещи (читай: любые) просто нет времени», «выхожу вчера с работы в начале одиннадцатого…», можно еще (обожаю!) разослать коллегам объемистый отчет в районе двух ночи. Пусть проснутся, ленивые сволочи, и сразу вместо кофе хлебнут обжигающего чувства вины, когда увидят время отправки сообщения. Накануне короткого (настоящие спартанцы по две недели не отдыхают, а тех, кто так делает, презирают и высмеивают) отпуска ты чувствуешь себя глубоко больным человеком, который отдохнет в гробу, но внутренне ты ликуешь: все не зря, я НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК, Я ГОРЮ! И мое землистое лицо, раскаленный телефон и предынсультное состояние в 30 лет – мои вещдоки, мои медали! Их я предъявляю людям, а они взамен меня уважают. Ведь я – трудолюбивый человек, я не просто так страшная и дерганая: я горю на работе! Эта экзальтация годами с успехом заменяла мне любимое дело. Работу свою я не любила, а самоотверженно на износ работать любила очень.

Моя система начала давать первые сбои, когда, бросив наконец свою старую нелюбимую работу, я стала работать у своей новой начальницы. У своей Оксаны. Этот человек, нанявший меня на работу «с улицы», стал, как я уже тут писала, моим наставником, моим учителем и другом. Проводником, терпеливо протащившим меня, брыкающуюся, неумную и оттого очень упрямую, через терапию в другую жизнь.

Хочу рассказать про один рабочий эпизод. Суть моих терзаний он описывает до смешного точно. Оксана всегда очень правильно считала, что нельзя делать и продавать людям «люкс» и «роскошь», если тебе самому про «люкс» «Рабинович напел». Знаете такой анекдот? «Карузо так фальшиво поет! Нет, я сам Карузо не слышал, но мне Рабинович по телефону напел». Поэтому вскоре после запуска первого салона она вытолкала меня, молодого директора, в командировку в Париж. В колыбель всего того, что ассоциируется у миллионов с роскошью и красотой. Там, в Париже, в мои рабочие задачи (сейчас сядьте, я прошу вас) входило посещение всех главных салонов красоты и косметических кабинетов с целью изучения, так сказать, рынка и предложения и дальнейшего применения полученных знаний на вверенном мне участке. Да, вы все правильно поняли. Надо было поехать в Париж, ходить там по салонам красоты, делать процедуры, причесываться и мотать на ус. Да, за счет компании. Да, по работе.

А теперь самое интересное. Приготовьтесь к забористому абсурду: это задание не просто не вызвало у меня восторга, оно меня раздавило. За неделю до поездки мне регулярно по ночам стал являться дух покойного отца, пламенного коммуниста, который укоризненно орал, какое легкомысленное у него выросло говно вместо дочери. А я ему в ответ вяло, мол, у меня это по работе, мне начальница велела. А он: «Это что за работа такая? Шла бы уж сразу в проститутки!!!». Я просыпалась от ужаса и до утра себя успокаивала: мне начальник все это буржуазное излишество авторизовал, все в курсе, я ничего не нарушаю, да, это по работе. Но пламенного коммуниста такой фигней не заткнешь, поэтому внутренний голос грозно на меня покрикивал: «Вот пусть начальница и массируется! А ты стой и смотри. Лучше – на коленях. Для рабочего опыта этого достаточно. Раз уж тебя угораздило такой срамотой зарабатывать, позор на твою голову!».

Это, конечно, и писать, и рассказывать друзьям очень смешно. А переживать на полном серьезе – не очень. В Париж я, разумеется, поехала. Ведь укорявший меня ночами отец был все-таки покойным, а начальница и должностные инструкции были живыми и осязаемыми. По салонам я ходила, что называется, не щадя себя: без перерывов на обед и здравый смысл. Потому что работать я умела всегда только так – без удовольствия, но остервенело. Полное опустошение и изнеможение были моей главной наградой, моим суррогатом удовольствия. Поэтому из Парижа я вернулась с поредевшими от бесконечных причесываний и стрижек волосами, изуродованными местным кустарным маникюром пальцами и измятым синим лицом (шутка ли – по 2–3 массажа в день на чувствительной, покрытой сосудами коже). Но чем синее было мое лицо, тем легче мне было принять всю неоднозначность этой рабочей задачи, доказать себе, что я справилась.

Просто трагикомедия: даже поездку в Париж для хождения по салонам я успешно превратила в привычную и понятную мне форму рабочего ада. Никакого удовольствия, только боль, только максимальное напряжение.

Когда уже в Москве Оксана спросила меня, получила ли я удовольствие от поездки, я подумала, что она издевается. Потому что ну при чем тут это вообще, когда мы говорим о работе? Да, такой уж вышел пердимонокль, что мне пришлось в Париже по салонам шастать, но я не подкачала, лицом в грязь не ударила! Я показала себя настоящим бойцом – зубы стиснула и проверила там на прочность все эти салонишки, не щадя ни волос, ни лица, ни ногтей.

Оксана была первым человеком на моем рабочем (да и жизненном, наверное) пути, который с непостижимым для меня упорством не оставлял попыток сделать так, чтобы я получила от работы хоть какое-то удовольствие. Не удовлетворение, не опустошение, не приятную усталость, не гордость за достигнутый результат, а именно искреннее удовольствие. От процесса. Это было очень тревожно, непонятно, непривычно. Я упорствовала годами, пока наконец не поняла, что она имеет в виду. Любимая работа – это часть среды обитания. Это не какой-то однократный эпизод, не красивый аксессуар, который хочется выставлять напоказ. Это просто неотъемлемая часть всего моего мироустройства. Она в чем-то определяет ход моих мыслей, помогает переоценить какие-то события, она учит, она во многом сделала меня тем человеком, за которым сейчас интересно наблюдать тысячам посторонних в социальных сетях.

Нет Юли «на работе» и Юли «в обычной жизни». Это все – моя жизнь, я просто перестала ее искусственно делить на рабочую и личную. В жизни есть место абсолютно всему: наслаждению, радости, раздражению, усталости, разочарованию, злости и так до бесконечности. В работе все ровно так же. Для меня работа постоянно переплетается с жизнью. Не сталкивается, а именно переплетается, взаимодействует в режиме сообщающихся сосудов. Что-то пережитое вне работы классно дополняет твои рабочие навыки и наоборот. Поэтому я никогда не верю регулярным, выверено-стерильным постам-отчетам о рабочих достижениях в аккаунтах у живых людей. И никогда не пишу такие посты сама. Для меня в них нет воздуха, нет разнообразия, нет легкости, нет жизни. А просто как доказательства успешности они мне не нужны. Свое право на жизнь и работу в удовольствие я себе уже доказала.

Август 2019