Текст книги "Другое имя. Септология I-II"

Да-да, говорю я

Значит, и в этом году не поедешь к Сестре праздновать Рождество? – говорит Аслейк

Нет, дома останусь, говорю я

Ну-ну, говорит Аслейк

Но ты веришь в Бога, а я нет, говорит он

и я говорю, всегда говорю, что никто ничего сказать о Боге не умеет, но можно помыслить, что без Бога ничего бы не было, ведь даже если Бог никакой не Бог, он отличен от сотворенного, которое всегда есть нечто ограниченное, Он вне времени и пространства, Он то, что мы не в состоянии помыслить, Его нет, Он невеществен, а стало быть, Он ничто, говорю я, а невещественное, ничто не существует само по себе, ибо как раз благодаря Богу что-то вообще есть, без Бога ничего бы не было, говорю я, а Аслейк говорит: что толку этак думать? ведь тогда не во что верить, а? ведь от веры в ничто проку нет? и я говорю, что тут он прав, тут я с ним согласен, но неверно и говорить, что Бог есть ничто, ибо Он одновременно есть всё, всё вообще, вот я и думаю, говорю я, что, коль скоро ничего бы не существовало, если б Бог этого не создал, не сделал существующим, не позволил этому быть, то именно Он есть, Он един для всех вещей, и о Себе Самом, о том, как Его называть, Бог говорит, что имя Его – Сущий, говорю я

Этого я не понимаю, говорит Аслейк

Да я и сам не понимаю, говорю я

Ты просто так думаешь? – говорит Аслейк

Да, говорю я

и опять мы умолкаем, глядя в пол

Эх ты с твоей верой, говорит Аслейк

Не всегда я тебя понимаю, говорит он

Но я не могу мыслью приблизиться к Богу, говорю я

Ведь человек либо замечает близость Бога, либо не замечает, говорю я

Потому что Бог – это и огромная отдаленность, даже само существование там, и нахождение совсем вблизи, говорю я

Для тебя, поди, оно и так, говорит Аслейк

Но одно с другим как-то не стыкуется, говорит он

а я говорю, верно, не свяжется, но это, мол, просто парадоксально, именно парадоксально, и разве мы с ним сами не парадокс, ведь как тело-то с душой взаимосвязаны, говорю я, а Аслейк не соглашается, и мы умолкаем, а потом я говорю, что сам по себе крест уже парадокс, всего-то две пересекающиеся линии, вертикальная да горизонтальная, и что Христос, даже сам Бог, умер, а потом воскрес, чтобы победить смерть, Он явился в мир, когда человек отступился от Бога, совершил грехопадение, когда нечистый, дьявол, получил власть над этим миром, ну, как написано в Библии, и это все невозможно понять, говорю я и продолжаю: нечистое, грешное, смерть – все, мол, возникло, сама вселенная возникла, ведь когда Бог сказал «да», было также сказано «нет», если можно так выразиться, говорю я, ибо иначе не существовало бы ни времени, ни пространства, ибо все, что существует во времени и пространстве, имеет свою противоположность, в смысле хорошему противостоит дурное, говорю я, и все, что существует во времени и пространстве, исчезнет, и бо́льшая часть, почти все, что только существовало во времени и пространстве, уже исчезло, наибо́льшая часть уже вне времени и пространства, не существует, но просто есть, вот как Бог не существует, а просто есть, так что ничуть не удивительно, что человек может пожелать уйти из этого мира, из того, что существует, чтобы упокоиться в том, что просто есть, в Боге, как писал апостол Павел, ну что-то в этом роде, говорю я, а Аслейк говорит, что мы много раз это обсуждали и еще много раз будем обсуждать, а я соглашаюсь, мол, тут он прав, и вижу, как Аслейк отходит к картине, что стоит у меня на мольберте, посредине комнаты, и для меня это довольно большое полотно, продолговатое, и первым делом я провел наискось полосу почти через всю поверхность картины, коричневую, толстую, довольно густой и вязкой краской, а затем провел лиловым вторую полосу, пересекающую первую примерно в центре, в результате получилось что-то наподобие креста, андреевского креста, так он, кажется, называется, и сейчас я вижу, как Аслейк стоит и смотрит на картину, и тоже подхожу к картине, смотрю на нее и вижу, как Асле сидит на своем диване, он по-прежнему дрожит и думает, что даже руку поднять не в силах, слово сказать и то непомерный труд, а еще Асле думает, что в состоянии помыслить только одно: что должен исчезнуть, пропасть, что должен встать, выйти из дома и пойти в море, а еще он думает, что давно не выгуливал собаку, и я вижу, что густые краски картины могут сказать куда больше и что там, где полосы пересекаются, возник совершенно особенный цвет, еще более светящийся, нежели прошлый раз, когда я нынче утром смотрел на картину, думаю я, стою, смотрю на свою работу и думаю, что все-таки внезапно поехал нынче в Берген из-за Асле, только ясности насчет этого у меня не было, ясность пришла, лишь когда я проехал мимо дома, где у него квартира, в Скутевике, и все же я не остановился, не заглянул к нему, чтобы помочь, ни по дороге в Берген, ни на обратном пути, думаю я, а еще думаю, что вот таковы все мои картины и что я не понимаю, что́ имею в виду, думая, что таковы, мол, все мои картины; что же я имею в виду? это ведь никакая не картина, просто начатая работа, но во всех картинах, какие я пишу, есть что-то, о чем эта может напомнить, пусть она и не похожа на все остальные написанные мной картины, возможно, потому, что похожа на мой внутренний образ, мой собственный образ, я же постоянно пытаюсь написать именно его, и если мне удастся, если в картине будет свет, пойдет от нее, значит, так мне и надо делать, надо уйти в себя, как можно глубже, а потом выйти и войти в картину, думаю я и слышу, как Аслейк говорит, что это вот похоже на что-то реальное, в порядке исключения я написал картину, которая на что-то похожа, ведь она похожа на крест, говорит он, а я отвечаю, что картину эту начал сегодня утром, перед поездкой в Берген, и он недоумевает, почему я начинаю картину и всего лишь провожу две полосы, а потом промываю кисти, откладываю их и еду в Берген, вместо того чтобы продолжать работу, а? и я говорю, что показалось мне, будто так надо, а Аслейк молчит и только немного погодя говорит, что коли показалось, будто надо, то, пожалуй, и впрямь было надо, ну а я думаю, что теперь Аслейк наверняка думает, что я почитай что заговариваюсь, впрочем, так он, поди, всегда обо мне думает, а Аслейк повторяет, что не может понять, почему я изобразил только две полосы и больше ничего, почему я вообще изобразил эти две линии, и я говорю, что объяснить не всегда так уж легко, а Аслейк говорит, что это, конечно, верно и вообще-то он никогда толком меня не понимал, вернее, не понимал моих картин, говорит он, и я думаю, что так Аслейк говорил много раз, да, о некоторых вещах говоришь снова и снова, а о других снова и снова говорить скучно, к примеру, о том, что именно Бог – или, по крайней мере, божественная сила – пришел людям на помощь в их бедах и отчаянии, когда в мир явился Иисус Христос, и умер, и воскрес, н-да, история невероятная, этакая глупость, в которую, собственно, невозможно поверить, и ведь, если вдуматься, в этой глупости есть сила, в которую я верю, а Аслейк нет, думаю я, но какая разница, верит человек или нет? да никакой, строго говоря, думаю я, я ведь тоже не всегда верю в Иисуса Христа как Спасителя, зато верю в Бога, в близость Бога и в его отдаленность, вот тут я никогда не сомневаюсь, потому что это факт, а не вера

Стало быть, ты и в нынешнем году не поедешь со мной к Сестре справлять Рождество? – говорит Аслейк

Нет, дома останусь, говорю я

и думаю, что он уже который раз спрашивает об этом, скорей бы угомонился, думаю я

Ну да, ну да, говорит Аслейк

и стоит, словно бы не хочет уходить, смотрит на картину с двумя перекрещивающимися полосами

И не надоедает тебе малевать? – говорит он

А ты все рыбачишь и рыбачишь, не надоедает тебе рыбачить-то? – говорю я

Это ж совсем другое дело, говорит он

Верно, писать картины и рыбачить не одно и то же, говорю я

Думаешь, я совсем дурак, говорит Аслейк

и мы смотрим друг на друга

Нет, вовсе ты не дурак, говорю я

Значит, не дурак, говорит он

Не обязательно быть дураком, даже если занимаешься рыбной ловлей, говорю я

Пожалуй, все наоборот, говорит он

Человек становится дураком скорее оттого, что слишком много малюет, говорит он

а я только и могу сказать: его слова чистая правда, ловля рыбы дает уму-разуму куда больше, чем живопись, ловля рыбы сама по себе великая правда, говорю я, никогда ведь не знаешь, наловишь рыбы или нет, говорю я, тут правит случайность, как и в жизни, говорю я, а Аслейк говорит, что тут я, пожалуй, отчасти прав, но чтоб был улов, надо, по крайней мере, рыбачить, и вовсе не случайность решает, будет улов или нет, улов это задача, которую ты ставишь перед собой, а то, что ты делаешь, есть деяние, тут можно воспользоваться таким громким словом, говорит он, и когда совершаешь это деяние, то бишь ловишь рыбу, ты совершаешь его всегда как бы впервые, ведь всегда начинаешь сначала, как в первый раз, а позднее повторяешь снова и снова, можно и так сказать, и в конце концов становишься умелым рыбаком, знаешь, где держится рыба и когда клюет, многому учишься, и все навыки особенные, одни пригождаются в прилив, другие в отлив, не говоря уж о течениях! а как много время года, месяц, луна, даже неделя могут рассказать о том, будет ли улов, все это так очевидно, что и говорить нечего, понятно ведь, само собой разумеется, говорит Аслейк, почеркивая слова «само собой разумеется», и повторяет: само собой разумеется, само собой разумеется, а я говорю, ну да, так и есть

Дело тут не только в случайности, говорит он

Так ведь и в жизни дело не только в случайности, и это тоже само собой разумеется, говорю я

Очевидно, говорит Аслейк

и глядит в пол, на свой особый манер, а когда Аслейк этак вот смотрит в пол, он будто смотрит не в пол, а вверх, будто видит все разом, будто, не отдавая себе в этом отчета, видит великую взаимосвязь, и тогда его лицо принимает совершенно особенное выражение, он вдруг будто выпадает из этого скверного мира в прогалину покоя, тишины, света, прямо-таки наполненной светом тьмы, ведь он будто выпадает из самого себя, из своего обычного «я», будто не помнит себя, находится вне себя и глядит вниз, а в глазах свет, который небеса вместе с облаками вдруг, когда свет этак захочет, тоже могут изливать из себя, похожий свет изливался и из него, такой может исходить от собаки, из глаз собаки, причем отнюдь не редко, если вдуматься, я частенько видел этот диковинный свет в глазах собаки

Стало быть, вот почему ты нынче поехал в Берген, говорит он

Проведать своего знакомца, своего Тезку, говорит он

Тебе вдруг подумалось, что надо поехать, говорит Аслейк

и опять смотрит в пол, а я думаю, что ничего не говорил ему про Асле и в Берген поехал не затем, чтобы повидать Асле, просто вдруг взбрело в голову, и все, про Асле-то я подумал, только когда проехал мимо дома, где у него квартира, хотя, возможно, я все же думал об этом, просто не отдавал себе отчета, думаю я и говорю, что, наверно, так оно и было, просто я этого не сознавал, мол, иной раз картина побуждает меня что-то предпринять, но редко, очень редко, хотя она часто, в общем-то всегда, связана с чем-то виденным, каким-то образом запечатленным в голове и нежданно-негаданно возникшим вновь, как виде́ние, будто в голове у меня огромное собрание картин, я не в силах их забыть и пытаюсь от них избавиться, перенося на холст, говорю я, а Аслейк говорит, что, наверно, так оно и есть, и смотрит в пол, и я тоже опускаю голову и смотрю в пол, и мы оба долго молчим

Да, ничегошеньки из меня не вышло, говорит Аслейк

роняет в пространство перед собой

Ничегошеньки, говорит он

Родился я на Дюльгье, жил на Дюльгье, на Дюльгье и помру, и похоронят меня в земле, и сам я стану землей, говорит он

Ничегошеньки из меня не вышло, говорит он

Крестили меня в Вике, там же конфирмовали и в викской церкви предадут земле, похоронят на погосте, там я и сгнию, говорит Аслейк

и я думаю, что теперь он сызнова, как обычно, заведет про то, что стал закоренелым холостяком, и Аслейк говорит, что не нашлось на свете женщины, которая захотела бы в мужья такого, как он, да оно и понятно, нешто кому вздумается пожелать себе этакого дурня, так что о том, чтобы жениться, как все приличные мужики, он еще в молодости думать забыл, вовсе еще не старый был, когда скумекал, что жить ему всю жизнь в одиночку, н-да, никакой свадьбы в викской церкви он не сыграл и собственных детей никогда не крестил, говорит он, а у него усадьба, какая ни на есть, клочок на крутом склоне, иные каменюки там большущие, ровно сараи, разбросанные на отшибе от усадеб, коли вообще можно этак сказать, скорей уж это скалистая круча, то и дело какой-нибудь камень отваливался, катился с горы и оставался лежать на земле, и чуть не каждую ночь он, Аслейк, бодрствовал до рассвета и, засыпая, думал, что вот сейчас, сейчас рухнет здоровенная каменюка, а не то и оползень грянет, утащит с собой все постройки и обработанную землю прямиком в Согне-фьорд, Аслейк чуть не воочию видел все это перед собой, часто видел, видел, как отваливается камень, огромный, с дом величиной, или как целая скальная стена распадается на куски и ползет вниз, все быстрее и быстрее, унося с собой траву и землю, обрушивается на постройки, разбивает их в щепки и вместе со всем скарбом, и овцами, и с ним самим летит вниз, исчезает в море, он вместе со всей усадьбой, со всем своим имуществом исчезает в море, да, вот так он лежал и, засыпая, видел такое вот перед собой, эта мысль будто неотступно преследовала его, и часто он просыпался от какого-нибудь небольшого обвала, а страх перед обвалом перешел к нему, поди, от родителей, особенно от Матери, впрочем, Отец тоже все время твердил об обвале, который когда-нибудь да случится, не только может случиться, но случится неминуемо, это лишь вопрос времени, сегодня, завтра, через год, через двадцать лет, через сто лет или даже больше, но обвал случится, вне всякого сомнения, неведомо только, когда именно, так Отец с Матерью говорили друг другу, когда он и Сестра были маленькие, слушали их и сами тоже рассуждали об этом, а взрослые хотя бы задумывались, как этакие разговоры западают в голову ребенку? нет, об этом они вообще не думали, а они с Сестрой почти что ровесники, он всего на два года старше, наследник, это слово произносили всегда, будто наследство было огромное, да, слово «наследник» произносили с особым ударением, с особым почтением, наследник, он был наследник, он однажды получит всю усадьбу, со всем, что там есть, как Отец однажды получил ее от своего отца, а тот от своего, никто уж толком и не помнил, как давно его родичи жили в этой усадьбе, но с давних пор, это точно, с очень давних пор, усадьба переходила от отца к сыну, и все мужики до него, ясное дело, находили себе жен, усадьба-то до него переходила от отца к сыну, он первый был закоренелым холостяком, к тому же без постоянной работы, и, конечно, он несколько раз пытался найти жену, однако ему не повезло, увы, даже ни одна засидевшаяся в девках не пошла за него, так что женой он не обзавелся, заделался закоренелым холостяком и смирился, держал овец, выручал маленько деньжат за мясо, маленько за шерсть, немного, да ему много и не требовалось, а случись хороший улов, швартовался у Причала в Вике, у торгового Причала в Вике, и маленько рыбы продавал, ведь многие сами не рыбачили, покупали у него свежую рыбу, ну и вяленую тоже, ведь почитай что всю выловленную треску он подвешивал вялиться – зимой в мансарде жилого дома, летом на улице под навесом, а вяленую рыбу завсегда продать легко, еще он продавал крабов да омаров, их тоже продать легко, он и на них не так уж мало деньжат зарабатывал, с годами скопил кругленькую сумму, что верно, то верно, а вдобавок дрова, он заготавливал и продавал немало кубометров дровишек, поначалу местным, а после прокладки дороги дрова у него нарасхват брали бергенцы, по выходным то и дело стучали в дверь, так что, по правде сказать, он стал запирать дверь, раньше-то никогда этого не делал, но в конце концов стал запирать входную дверь и на стук не отворял, так что на жизнь он себе всегда зарабатывал, а чем еще занимался? ну, он всегда любил читать и, приезжая в Вик, почти каждый раз заходил в Библиотеку, она располагалась неподалеку от Причала, в Уездном управлении, да я ведь и сам знаю, бывал там много раз, совсем он заболтался; ну так вот, когда торговал на Пристани, он почти всякий раз заходил в Библиотеку, читал все без разбору, будь то книги по разным наукам, будь то стихи, даже стихи читал с удовольствием, для развлечения, особенно веселили его стихи молодых поэтов, ведь чего они только не выдумают! в их стихах обычно было маловато связности и смысла, зато были порывистый ветер, нежданные виражи, новый язык, новый взгляд, часто даже представить себе невозможно, и большей частью ему нравилось, но когда одно слишком походило на другое, когда одно почти что не отличалось от другого, на него быстро нападала скука, ведь у поэта, коли он хочет чего-то стоить, должно быть что-то свое, вот так он считает, вот так думает, иначе не скажешь, н-да, сказал Аслейк, и настала тишина

Да и вообще, в усадьбе завсегда дел по горло, по хозяйству много работы требуется, говорит Аслейк

и продолжает, он, мол, изо всех сил старался обихаживать хозяйство, жилой дом, сеновал, надворные постройки, коптильню, лодочный сарай, однако в последние годы мало что делал, вот жилой дом надо бы покрасить, да и остальные постройки тоже, давно пора, но все ж таки вскорости жди обвала, он уверен, срок близок, с каждым днем все ближе подступает, отчасти поэтому он особо не надрывался, что проку красить дом или иные постройки, заготовлять дрова и прочее, коли вскорости обвал все снесет, вот так он думал, правда, от этаких помыслов особого толку нет, это скорее просто оправдание безделья, своего рода маскировка собственной лени, да и вообще глупость, ведь все до него старались содержать усадьбу в полном порядке, и все ими построенное стояло и стоит по сей день, как было всегда, и жилой дом, и сеновал, и надворные постройки, и коптильня, и лодочный сарай, и труда во все это вложено ох как много и родителями его, и дедами, и прадедами, и прапрадедами или как уж их там всех прозывают, предков-то, он в мыслях своих дальше дедов не заходил, ему довольно, остальные – часть великого безмолвия, так он считает, и о том, что стало частью великого безмолвия, думать незачем, незачем в нем копаться, оно просто было и есть великое безмолвие, им и останется, говорит он

Да, говорю я

Великое безмолвие, говорит он

и я думаю, надо бы сказать, что великое безмолвие – это Бог и что как раз в безмолвии можно услышать Бога, но тотчас же думаю, что лучше ничего не говорить, и мы просто стоим, и я думаю, что это, как и все прочее, слышал от Аслейка не счесть сколько раз, ведь он, коли войдет в раж, способен говорить вполне связно до бесконечности, а все из-за того, что он очень много времени проводит в одиночестве, думаю я, и даже если он все это говорил раньше, каждый раз оно как бы в новинку, думаю я, потому что в рассказе всегда есть кое-что новое, кое-что он сообщает чуточку по-другому, смотрит как бы другими глазами, думаю я, а Аслейк говорит, что мучает его только одно, да нет, не то, что он так и не женился, нет, баба-то могла стать сущей пыткой и обузой, в этом смысле он прирожденный одиночка, отшельник, так сказать, однако… – говорит он и надолго умолкает

Ты о чем? – говорю я

Ну, говорит он

Что «ну»? – говорю я

Что нет никого, кому усадьба отойдет после меня, говорит Аслейк

и снова глядит в пол, потом поднимает голову, смотрит на печку и говорит, что, пожалуй, надо подложить еще полешко, хорошее сухое березовое полешко, говорит он, и я вижу, как Аслейк идет к печи, открывает топку, подкладывает полешко и закрывает топку, а я думаю, что все-таки зря не угостил Асле стаканчиком в бергенском Трактире и вообще-то его надо бы отвезти в Неотложку, но он нипочем бы не согласился, последнее время он, Асле, совсем плох, ведь когда не пьет, постоянно думает наложить на себя руки, вроде как совсем ему стало невмоготу, и надо было мне заглянуть к нему, думаю я, ну почему же я проехал мимо? потому что тяготился визитом к нему? потому что неохота мне было идти в Трактир? а теперь, думаю я, Асле сидит там на диване, длинные седые волосы зачесаны назад и стянуты на затылке черной резинкой, подбородок в седой щетине, и он дрожит, дрожит, думаю я и вижу, как Аслейк отходит к мольберту, становится перед ним и смотрит на картину, которую я пока не закончил, а я иду к печке, открываю заслонку и, хотя Аслейк только что подложил полено, кладу еще одно, стою у открытой топки, смотрю в огонь и вижу Асле, он сидит на диване и думает, что еда ему теперь не в радость, он знает, надо поесть, только вот аппетита нет, прямо с души воротит, он пытается поесть, однако его сразу начинает мутить, он выплевывает еду, ищет выпивку, но нельзя же пить на голодный желудок, он всегда соблюдал это правило, и день уже в разгаре, и, как ни тяжело встать и как ни тяжело брести по полу, шаг за шагом, а надо, надо это сделать, хоть он и дрожит всем телом, и больше всего дрожат руки, во всяком случае, надо выпить, хлебнуть спиртного, думает Асле, поднимается, ставит на пол одну ногу, потом другую, чувствуя, как его всего трясет, и он думает, что надо пойти на кухню и выпить, идет на кухню, кое-как откручивает крышку бутылки, что стоит на кухонном столе подле стакана, обхватывает бутылку обеими руками, опускает горлышко в стакан и умудряется налить, не расплескав, трясущимися руками берет стакан, подносит ко рту, залпом осушает, трясущимися руками ставит стакан на стол и стоит, опершись на край стола, закрывает глаза, делает глубокий вдох, медленно выдыхает, вдыхает и выдыхает несколько раз, потом снова обхватывает бутылку обеими дрожащими руками и, дрожа всем телом, наливает еще стакан и чувствует, как приятное тепло бежит по телу, и замечает, что руки дрожат поменьше, и его тотчас охватывает теплая приятность, думает Асле, а теперь, думает он, надо свернуть добрую самокрутку, достает из заднего кармана пачку табаку, вполне ловко сворачивает самокрутку, раскуривает, и как же приятно чувствовать, как дым растекается по телу, думает он, н-да, самокрутка это тебе не сигарета из пачки, думает Асле и прикидывает, не пойти ли в Трактир, и видит, как сидит один в Трактире, читает газету, народу в Трактире мало, потом входная дверь открывается, и на пороге стоит женщина, примерно его возраста, лет сорока-пятидесяти, с белокурыми волосами до плеч, и Асле видит, что она оживляется, заметив его, Асле, и идет к нему, и он тоже вроде как оживляется, глаза оживают

Неужто ты, говорит Асле

Да, говорит она

и слегка смущается

Ждешь кого-то? – говорит она

Нет-нет, говорит он

и ненадолго наступает тишина, потом Асле говорит, что она может сесть за его столик, если хочет, если нет у нее другого желания, она ведь видит, он тут один, со своим стаканчиком, говорит он, приподнимая стопку, а она отвечает, что в самом деле они давненько не виделись и приятно, очень приятно видеть его снова, говорит она

Садись, коли хочешь, говорит Асле

Мы ведь с тобой хорошо друг друга знаем, говорит он

Ты, Гуро, да я, говорит он

а она молчит, наступает тишина, и Асле думает, что волосы у Гуро все те же, как раньше, светлые, до плеч, а она по-прежнему стоит, не спеша поворачивается, и, глядя на нее, Асле чувствует, что оба они все те же, точь-в-точь как раньше, и находятся они в том же месте, в их месте, и по-прежнему они тайна для всех, по-прежнему в собственном маленьком мире

Как хорошо снова видеть тебя, говорит она

А мне тебя, говорит он

У тебя все по-старому? – говорит она

Особо ничего нового нет, говорит он

Ужасно рада видеть тебя, говорит она

Приятно повидаться снова, говорит он

и я вижу, как она садится за его столик, и вижу Асле, он стоит на кухне у стола и наливает себе еще стаканчик, и думаю, что ему уже получше, дрожь скоро уймется, думаю я и вижу, как к нему подходит собака

Вот ты где, говорит Асле

Браге, милок, говорит он

и говорит, что собака наверняка проголодалась и хочет пить, наливает в миску воды, зачерпывает из пакета на рабочем столе горсть сухого собачьего корма, высыпает корм в миску на полу, и Браге тотчас идет к миске и принимается за еду, и тут в дверь стучат, Асле замирает, стоит со стаканом в руке, стук слышится снова, он ставит стакан на стол, кладет самокрутку в пепельницу на рабочем столе и вместе с Браге, который бежит за ним по пятам, идет к двери, открывает и видит двух девочек, они с удивлением смотрят на него, и одна спрашивает, не пожертвует ли он денег на что-то там, и он говорит, что посмотрит, сколько у него денег, идет в комнату, к черной бархатной куртке, что висит на стуле возле журнального столика, достает из внутреннего кармана бумажник, а из него несколько монет и с монетами в одной руке и бумажником в другой идет к двери, к девочкам, одна из них подставляет кружку, и он опускает туда монеты, одну за другой, девочки благодарят, почти хором, поворачиваются и направляются к двери напротив, к соседу, Асле же закрывает дверь, запирает на замок, проверяет, запер ли, и думает о Борде, об утонувшем соседском мальчонке, они были ровесниками и даже в школу еще не ходили, думает он, возвращаясь на кухню, думает, что надо бы заглянуть в Трактир или, может, наведаться к Гуро, хотя, может, она уже в Трактире? Асле садится за кухонный стол, пустым взглядом смотрит прямо перед собой, поднимает стакан, пьет и смотрит, на что смотрит-то? на что-то, все равно на что, все равно ведь не видит, но чувствует, как его наполняет теплый хмель, наливает еще, пьет, но теперь уже не так поспешно, медленнее, глоток за глотком, с паузами между глотками, наливает еще, видит, что спиртного в бутылке убыло, а ему надо приберечь немного на завтра, думает он, иначе-то дрожь не унять, думает он, так что придется выйти из дому, пойти в Трактир и выпить там, раз уж надо приберечь бутылку на завтра, или, может, заглянуть на Смалганген, к Гуро, по дороге в Трактир? или лучше на обратном пути? ведь они давненько не виделись, думает он, может, он и переночует у Гуро, в ее квартире на Смалганген? раньше так бывало часто, первый раз много лет назад, еще когда он жил с Лив, но потом у Гуро поселился мужик, скрипач, во всяком случае, Гуро всегда называла его Скрипачом, и Асле, ясное дело, пришлось держаться в стороне, а Гуро и Скрипач прожили вместе не один год, потом он, правда, вдруг исчез, пропал, уехал вроде куда-то на восток, должно быть, в Телемарк, думает Асле, и с тех пор он часто собирался зайти к Гуро, да так и не зашел, думает он, а завтра надо сходить за выпивкой в магазин, эти вот остатки понадобятся ему завтра утром, думает он, так что надо потеплее одеться, ведь на улице холодно и снегопад, и пойти в Трактир или, может, на Смалганген, к Гуро, раньше-то часто к ней ходил, впрочем, нет, вряд ли она ему обрадуется, так что лучше пойти в Трактир, а завтра утром он сходит за водкой в магазин, ведь сидеть на кухне и хлебать пиво, пока дрожь не уймется, нет, он не выдержит, руки-то ужас как трясутся, он едва способен поднести стакан ко рту, но после стакашка-другого водки мало-помалу успокаивается, дрожь отступает, не сразу, немного погодя, но отступает, и тогда его несколько часов не тянет пить так много, только чуток пива, и часто, пока опять не потребуется спиртное, чтобы дрожь не вернулась, думает Асле, а еще думает, что он один и вообще-то хорошо быть одному, если б только он был здоров, если б не приходилось все время пить, думает он, треклятая дрожь, думает он, и если не считать тех двух девчонок, он почитай что целую неделю слова ни с кем не сказал, только когда ходит в магазин за выпивкой или за продуктами, он иной раз что-нибудь говорит, но если день не такой, как нынче, а как раньше, когда он не лежал колодой не в силах пошевелиться и не дрожал почем зря все время, в ту пору дни были невесомыми, парящими, быстро перетекали один в другой, не застревали, все было хорошо и легко, в ту пору одиночество доставляло удовольствие, все в ту пору было как бы парящей картиной, думает Асле, и он тогда писал картины и, увлекшись работой, мог уйти в картину с головой, но так было раньше, теперь он писать не может, ничего не может, все ему непомерно тяжело, да и трясет его все время, он пробовал позвонить Малышу, который теперь живет в Осло, но тот не отвечает, а Мальчуган и Дочка живут где-то в Трёнделаге, Лив он не видал невесть сколько лет, и Сив тоже, да и тяжесть эта внутри, точно камень, и трясучка, ведь если он хорошенько не выпьет, то дрожмя дрожит, дрожит, даже если выпьет довольно много, думает он, теперь все его силы уходят лишь на то, чтобы залить в себя малость спирного, с утра пораньше, как проснется, и несколько раз в течение дня, но зачастую унять дрожь все равно не удается или, чтобы успокоиться, требуется много спиртного, так что остатки надо приберечь на завтрашнее утро, думает Асле, а потом сходить за выпивкой в магазин, тогда к вечеру, возможно, полегчает настолько, что он сумеет выйти из дома, как нынче, прогуляться в Трактир, как нынче, ведь он, кажется, восстановил немного сил и, даже если на что другое их не хватит, то, по крайней мере, хватит, чтобы залить в себя малость спиртного, по крайней мере, уже хоть что-то, думает он, но вот ведь удивительно, спиртное хорошо ему помогло, думает он, однако ж теперь полностью им завладело, он был до того тяжелым, что все казалось непомерно тяжелым, даже слово сказать было тяжело, лишь спиртное приносило некоторое облегчение, давало возможность поднять руку, встать, сказать что-нибудь, и он отпивает еще один большой глоток и опять чувствует, как по телу растекается тепло, ох уж эти дни, когда ничего в нем не шевелится, когда он попросту тяжелый, да он и всегда-то был тяжелым, унылым, как говорится, меланхоличным, но никогда прежде не ощущал такой тяжести, когда даже слово сказать трудно, хочется только одного: выйти из дома, спуститься к берегу, войти в море и исчезнуть в том свете, который изредка светит из кромешной тьмы, думает он, но сейчас ему не хочется сидеть одному, он хочет выйти из дома, хочет пойти в Трактир, может, встретит там кого-нибудь из знакомцев, с кем можно поговорить? а может, там Гуро? она давно там не появлялась, или, может, он познакомится там с кем-нибудь, с кем раньше не говорил? с кем раньше не был знаком? а завтра сходит в магазин за выпивкой и, поскольку эти вот остатки прибережет на утро, сейчас он должен выйти из дома, прогуляться до Трактира, до «Последнего челна», так его называют, думает Асле, и я вижу, как он сует бумажник на прежнее место, во внутренний карман, надевает черную бархатную куртку, что висит на спинке стула возле журнального столика, выходит в переднюю, надевает длинное черное пальто, надевает шарф, из тех, что висят на крючке, проверяет, в кармане ли бумажник, который, понятно, на месте, и деньги там есть, он знает, и все годы в бумажнике у него лежит не что-нибудь, но маленькая репродукция «Свадебной процессии в Хардангере», эта картина была в учебнике, в хрестоматии, когда он еще ходил в начальную школу, и она очень ему нравилась, очень-очень, он, конечно, знает, что многие глядят на нее снисходительно, однако сам по-прежнему считает ее очень хорошей, что бы люди ни говорили, очень она хорошая, сам он так писать не умеет, куда ему, с тем, что пишет он сам, ни малейшего сходства не сыщешь, но еще в детстве он спрятал эту маленькую картинку из хрестоматии в свой бумажник, то есть сперва вырвал страницу из школьной хрестоматии, вырезал картинку и спрятал в тогдашний свой бумажник, ведь у него уже тогда был бумажник, хотя деньги там водились крайне редко, но, так или иначе, эта махонькая репродукция «Свадебной процессии в Хардангере» лежала у него в бумажнике, с тех пор лежала всегда, несколько раз он менял бумажник, однако ж репродукцию «Свадебной процессии» непременно перекладывал в новый, и теперь она вконец затерлась – едва разглядишь, что это «Свадебная процессия в Хардангере», правда, в некотором смысле картинка стала от этого только красивее, он не то чтобы часто ее рассматривал, но все-таки иногда доставал, а чтобы уместить в бумажнике, сложил вчетверо, пополам и еще раз пополам, потому-то она со временем как бы разделилась на четыре части, и сгибы, конечно, протерлись, так что он уже давно подклеил их с изнанки скотчем, и скотч держался крепко, худо-бедно соединял картинку, вот так он и ходил с нею в бумажнике, и прежде, и теперь, хотя теперь почти не разглядеть, что на ней изображено, и порой он доставал ее и рассматривал, только не дома, а разве что когда сидел один в Трактире или где-нибудь в другом месте и заняться было нечем, рассматривал не так уж часто, но все же, бывало, рассматривал эту старую фотографию «Свадебной процессии в Хардангере», вырванную из хрестоматии для начальной школы, вырезанную из вырванной страницы, думает Асле, а теперь, думает он, надо взять с комода в передней ключ и подойти к входной двери, лишь бы не встретить никого из соседей, лишь бы никто не встретился на лестнице, думает Асле и видит, что Браге стоит и смотрит на него, и Асле думает, что надо выгулять собаку, но сейчас он не в силах, лучше выгулять ее по возвращении, часок-другой она еще потерпит, и он говорит Браге, чтобы тот хорошенько следил за домом, а собака только смотрит на него, и Асле отпирает входную дверь, ничего не слышно, и он закрывает за собой дверь, запирает ее, спускается по лестнице, проходит мимо велосипедов и детских колясок внизу в подъезде и думает: лишь бы не нарваться на соседа или еще кого-нибудь, так он думает, идет к выходу на улицу, отворяет дверь и видит, что навстречу кто-то идет