Текст книги "Химмельстранд. Место первое"

Посмотрел вдаль. Либо воображение играет с ним в недобрые игры, либо виной тому перенасыщенный влагой воздух, но на горизонте что-то изменилось. Ему хотелось добавить яркости в однообразную голубизну неба, чуть-чуть света, намек, что солнце все же где-то есть, только прячется по неизвестным причинам. Но нет – вдали, у самого горизонта, на траве лежала черная перина мрака.

Скорее всего, оптический обман. Глаза устают от отсутствия впечатлений и вместо надоевшей синевы дорисовывают, что им вздумается.

Вдруг его охватила тревога. Он в панике оглянулся и с облегчением выдохнул: последняя поставленная им вешка на месте.

Время ставить следующую.

Петер ввернул палочку для цветов в землю и почувствовал странное щекотание в ладони. Посмотрел и увидел на цветочной палочке оперение. В земле торчала стрела, словно только что выпущенная из лука, даже вибрировала немного. Петер встал на корточки и погладил нежные шелковистые перышки.

Точно такая же стрела была у него тогда, на двенадцатом году жизни.

Нет, не такая же.

Это та же самая стрела.

Отец не появлялся уже два года. Они с матерью поехали в отпуск в очередной кемпинг и на несколько дней остановились у Йоеля, брата матери.

Дядя Йоель унаследовал родительский хутор в Слите под Линчёпингом. Мама и Петер поставили свой вагончик недалеко от дома, на лугу, который когда-то был пастбищем.

Петеру в тот год подарили кролика, и они с дядей сколотили загончик, иначе Диего постоянно удирал. Вообще говоря, полное имя кролика было Диего Марадона, но для простоты его называли Диего. А скорее всего, не только для простоты – казалось странным держать Марадону в загоне и кормить его листьями одуванчиков. А Диего не был привередлив: с удовольствием эти листья жевал и прижимал уши от удовольствия.

Неприятная сторона жизни по секретным адресам заключалась еще и в том, что они с мамой не решались навестить родственников и друзей, которые так или иначе знали отца. Допустим, без визитов к тете Маргарете или к кому-то из маминых сослуживцев вполне можно было обойтись, но по дяде Йоелю он очень скучал.

Дядя Йоель был большой мастер выдумывать всякие затеи, к тому же он из той редкой породы взрослых, которым интересны твои дела и мысли, но при этом они не лезут в твою жизнь.

Короче, с ним было очень весело.

За день до отъезда Петер вышел в сад со своим луком. Лук подарил ему дядя Йоель.

– Серьезная штука, – сказал дядя и подмигнул. Мама была не в восторге от подарка, но дядя обнял Петера за плечи. – Не бойся, паренек разумный, ответственный и будет обращаться с луком с осторожностью. Правда, Петер?

Еще бы не с осторожностью. Вообще-то он об этом не думал, но дядя сказал «с осторожностью» – значит, уверен, Петер понимает, что это значит.

Лук был из стекловолокна, такой же высоты, как и он сам, и с такой тугой тетивой, что у Петера едва хватало силы натянуть ее до конца. К луку прилагалось пять шикарных стрел с тяжелыми острыми наконечниками и радужным оперением. Перья очень красивые, дядя сказал – павлиньи, но, наверное, приврал для красоты.

На краю луга стояло несколько старых сосен. Петер спросил, можно ли пострелять в цель по этим соснам. Дядя обследовал толстую кору и разрешил.

Туда Петер и направлялся, но остановился посреди луга. Стояло чудесное летнее утро, теплое, но не жаркое. Все поле до самых сосен было усеяно одуванчиками. Жужжали шмели. Петер понаблюдал за ними – и так и не понял, в чем секрет их челночной работы. Один шмель прилетал, несколько секунд сидел на цветке и улетал, но на его месте тут же появлялся другой.

Надо спросить у дяди за ужином, решил он, поднял голову к небу и выразил благодарность. Без слов, только подумал.

Это я, спасибо, что я здесь.

И тут в голову пришла мысль, которую он тут же и воплотил в жизнь. Поднял лук, натянул тетиву, сколько мог, и послал стрелу прямо в небо над головой. Видимо, натянул неплохо, потому что через полсекунды стрела исчезла, и, как Петер ни вглядывался, различить ее в голубом океане неба не удалось.

И тут он испугался.

Он выстрелил вертикально вверх – значит, стрела и опустится тоже вертикально вниз и неизбежно попадет в него. Он побежал к кемперу, все время поглядывая на небо. Мысли путались. А может, стрела ушла не идеально вверх? И высоко-высоко, так что невозможно предугадать, куда и насколько она может отклониться при падении. И главное – он ее не видит, а увидит только за тысячную долю секунды до того, как она вопьется ему в глаз? А Бог? Он же, по сути, выстрелил в Бога, и Богу вряд ли это понравится. Конечно, Бог расположился намного выше, чем может достать стрела, но… кто его знает.

Прошло еще несколько секунд. Стрела не вернулась, но Петер все еще не решался посмотреть наверх… а как не смотреть? Тогда стрела может вонзиться ему в голову, а у него не будет ни малейшего шанса увернуться.

В конце концов он встал на четвереньки, закрыл руками голову и зажмурился. Если все-таки стрела найдет его, она попадет в руку. Все же лучше, чем в голову.

Подождал еще пять секунд, потом еще пять. Открыл глаза и огляделся. Он же должен был, по крайней мере, услышать, как стрела воткнулась в землю. Но стрелы нигде не было. Значит, он выстрелил не строго вверх. Стрела описала дугу и приземлилась неизвестно где.

Поискал еще немного, махнул рукой, пошел к соснам, прикрепил мишень и минут десять стрелял в цель, стараясь не потерять еще одну стрелу.

Петер изрядно устал натягивать тугую тетиву, вернулся и заглянул в кемпер – проснулась ли мама.

Нет, не проснулась.

Петер нарвал пригоршню одуванчиков и пошел кормить Диего.

Вдруг ему показалось, что неизвестно откуда подул ледяной зимний ветер. Его зазнобило, он выронил одуванчики, а потом и стрелы.

Диего лежал посреди клетки, из шеи его торчала потерянная стрела с радужным оперением. На траве – кровь.

Как это могло случиться? Из пятидесяти миллионов мест, куда могла приземлиться смертоносная стрела, она выбрала именно то место в загоне, куда на секунду прискакал Диего.

Гнев и невыносимое чувство вины словно придавили Петера к земле. Он поднял голову к небу и закричал:

– Почему? За что? Он же всего-навсего маленький безобидный кролик!

Бог сидел там, наверху, и наблюдал за этой сценой, но ответа Петер, как и всегда, не дождался. Петер с ненавистью смотрел на небо, и слезы застилали ему глаза. Бог молчал, а когда Петер опустил глаза, он сквозь туман слез увидел пересекающую луг человеческую фигуру.

Он вытер слезы и вгляделся. В следующее мгновение он уже рванул на себя дверь кемпера.

– Мама, вставай, вставай! Отец пришел.

В тот день Петер перестал верить в Бога. Не то чтобы усомнился в Его существовании, нет. Просто перестал верить. Зачем верить Богу, который может натворить столько зла по такому пустяковому поводу, как пущенная в Его направлении стрела? Такой Бог не заслуживает веры. Он бесполезен, если не вреден.

И он разорвал контакт с Богом.

Двадцать семь лет спустя Петер сидит на корточках на безликом и бесконечном зеленом газоне. В руке у него – роковая стрела. Теперь он знает, в чем дело. Он смутно догадывался и раньше, когда понял, что солнце исчезло, но не решался додумать мысль до конца.

Всю свою жизнь Петер чувствовал незримое присутствие Бога, но с того летнего дня решил не отвечать на Его беззвучные призывы.

А теперь исчезло и само присутствие. Вечный вопрос уже не стоит.

Бога здесь нет.

Часть II. В эпицентре

Все вернулись в кемпинг. Дональд прибыл последним – чуть не заблудился, сказал он, но больше никаких новостей не привез. Стефан тоже не был чересчур разговорчив. Как и Дональда, его явно тяготили расспросы.

А когда Леннарт и Улоф, коротко сообщив, что ничего такого не видели, пустились обсуждать сельскохозяйственные проблемы, Майвор не выдержала.

– Нас пометили, – сказала она. – Кто-то нас пометил.

И повела всю группу за собой, показывая по пути кресты на задней стенке кемперов. Четыре креста. Как она и ожидала, никто их раньше не видел.

– И что это, допустим, значит? – спросил Улоф.

– Откуда мне знать? Но все как-то связано.

– Крест может много что означать. – Леннарт задумался.

– Еще как много, – подтвердил Улоф.

Фермеры пустились в обсуждение значений крестов – крестик на пиратской карте, обозначающий спрятанные сокровища, неизвестное число в уравнении, просто пересечение двух линий под прямым углом, воронье пугало, если повесить на него тряпье… Терпение Майвор было на исходе, и она начала посматривать на Дональда – в кои-то веки ей захотелось, чтобы он вмешался в этот пустой разговор. Но Дональд молчал. Вообще не поднимал голову.

– Вы что, не понимаете? – не выдержала Майвор. – Совершенно не важно, что они означают, эти кресты. Кто-то специально пометил кемперы! За этим стоит какое-то намерение.

– Но кто? – спросила Карина. – И как?

– А мне откуда знать? – Майвор неопределенно махнула рукой. – Там… на этом лугу… там есть кто-то… И этот кто-то хочет что-то с нами сделать.

* * *

Петер сунул руки в карманы и молча наблюдал за спорами по поводу открытия Майвор. Ему нечего было добавить. Да и думал он о другом. Даже не об обнаруженном им отсутствии Бога. Хотя… отчасти, может быть, и об этом. Но мысли его в который раз крутились вокруг того знаменитого пенальти в матче с Болгарией в отборочной группе чемпионата мира 2005 года.

Сколько ни старайся, осознать произошедшее трудно, если не невозможно.

Матч решающий: чтобы выйти в финальную группу, Швеция должна выиграть. Счет один-один – все, казалось бы, потеряно, но за минуту до финального свистка судья назначает пенальти в ворота Болгарии, и тренер поручает его пробить Петеру.

Не сосчитать, сколько раз он сам возвращался мыслями к этому пенальти. Наверняка даже чаще, чем ему о нем напоминали.

До сих пор он мысленно крутит мяч кончиками пальцев, прежде чем поставить его на одиннадцатиметровую отметку и отойти на четыре шага. За спиной – вся команда, вся сборная Швеции, плюс тридцать две тысячи человек на трибунах и сотни тысяч, если не миллионы, прильнувших к телевизорам соотечественников.

Приступ туннельного зрения. Мяч – ворота. Мяч должен попасть в ворота. Нога должна ударить по мячу так, чтобы он попал в ворота. Вот и все. Пройти эти четыре шага и ударить по мячу, так, чтобы он…

И в ту секунду что-то произошло. Шоры упали с глаз, и он с пронзительной ясностью понял, что в эти секунды настолько несвободен, насколько может быть несвободен человек. Надежды миллионов людей зависят от того, как и в какой последовательности он произведет определенные механические действия, как сумеет разорвать сковавшие ноги кандалы рабской ответственности. Это его работа, его задача, его судьба.

И вдруг в нем даже не возникло, а взорвалось чувство протеста. Он прекрасно знал, в какой угол обычно бросается болгарский вратарь. Петер сделал шаг вперед, потом еще два и несильно ударил именно в этот угол – ножные кандалы слетели, и он почувствовал бесконечную свободу, прекрасно сознавая, сколько ругани ему придется вынести, сколько плевков будет в его сторону на годы вперед. Но это его не останавливало – настолько сильно было опьяняющее чувство свободы. Он даже обозначил, куда собирается бить. И ударил так, что даже мальчонка-вратарь из детской команды взял бы этот мяч.

Но этот глупец бросился в другую сторону. Он парил параллельно земле к другой штанге, в то время как мяч, словно в съемке рапидом, медленно летел в противоположный угол. Настолько медленно, что вратарь в последнюю долю секунды даже поменял направление. Но, конечно, не успел. Мяч влетел в сетку в дециметре от его вытянутой руки – и, как потом оказалось, Петер выполнил самый виртуозный пенальти в шведской футбольной истории.

Петер вынул руки из карманов и подошел к группе, рассматривающей крест на кемпере Майвор.

– Тут, значит, вот что, – сказал он. – Там ничего нет. Ноль. Ничего. Настолько ничего, что начинаешь бредить и воображать что-то немыслимое. Привиделась, к примеру, темная полоса над горизонтом. Если кому-то хочется рассматривать этот мрак как что-то внушающее надежду – полный вперед. Но… в этом мире нет ничего, кроме нас. А у нас нет ничего, кроме этого мира. И пора этот факт осознать и действовать соответственно. Хотите рассуждать и строить догадки – ваше право. Но там, как и здесь, нет ничего.

Петер с показным сожалением раскинул руки и пошел к своему кемперу. В нем бурлило чувство, которое он сам не мог определить. Кровь будто подменили на газировку. Что это – паника или счастье? Но и в том и в другом случае – свобода. Человек так редко бывает свободен, что грех не воспользоваться моментом.

Надо что-то делать.

* * *

Майвор огорчилась – ее находка не произвела на остальных ожидаемого впечатления.

Она определяла свою роль в жизни просто: собирать и объединять. Не то чтобы устраивать большие праздники, нет. Простые, обыденные вещи: чтобы семья регулярно собиралась у телевизора. Или летом пригласить друзей на лодочную прогулку.

Она вовсе не ожидала, что при виде крестов все начнут ликовать или радоваться, но… а вдруг возникнет какая-то общность? Всех пометили одинаково, давайте же исходить из этого. Мы все в одной лодке.

Но нет. Начали нести ахинею про острова сокровищ, неизвестные члены уравнения… как будто никто даже не подумал, что в этих крестах заключен иной, куда более важный смысл. В сегодняшнем обществе о смыслах вообще никто не думает.

Она с неудовольствием оглядела собравшихся. Мальчуган дергает отца за рукав: «Ну скажи им, папа, скажи, мы же видели!» – но отец отмахивается от него как от назойливой мухи.

Изабелла присела на корточки. Прошептала что-то дочери и показала на мальчика.

Интриги. Интриги и пустая болтовня. В нынешние времена только этим все и заняты. Несмотря на всю свою доброжелательность, Майвор все чаще посещала неприятная мысль: люди – сплошное дерьмо.

Подошел Дональд. С момента возвращения он не произнес ни слова. Взял за руку и потянул к кемперу. Она не возражала – кожей чувствовала, как в группе нарастает глухое раздражение, а может, и агрессия.

Она не из тех, кто падок на похвалы, но хоть раз можно же было выказать одобрение. Без нее они бы и не знали, что все произошедшее – не просто так, не случайный катаклизм, а нечто странное, необъяснимое, связавшее их против воли в некую противоестественную общность. И, несмотря на кажущуюся случайность, это странное и необъяснимое беременно пока неизвестным им смыслом.

Никто даже бровью не повел.

Ну и ладно. Пусть пребывают в неведении.

Майвор прошла за мужем в вагончик и с удивлением увидела, как он запирает дверь на оба замка.

– Садись.

Приказной тон. Майвор безропотно уселась на диван и с удивлением наблюдала, как он опускает жалюзи, предварительно проверив, хорошо ли закрыты окна.

– Что ты делаешь, Дональд?

С опущенными жалюзи в вагончике стало сумрачно. Почти темно. Майвор видела только абрис собственного мужа – тот стоял, подбоченившись, и вертел головой. Убедившись, что все закрыто, кивнул сам себе и тоже сел на диван, только с другого конца.

– Значит, вот какая история… – медленно произнес он и поднял палец.

Майвор откинулась на спинку и приготовилась слушать лекцию. Интонация и указательный палец – верные признаки. Она помнит этот палец буквально со дня их знакомства. Когда бывший премьер-министр Йоран Перссон делал этот жест, у нее неизменно возникала одна и та же мысль: «Несчастный мальчуган, ему дали слишком много власти».

– Значит, вот какая история… – медленно повторил Дональд и неожиданно выпалил: – Что я понял, так это то, что это сон. Мне снится кошмарный сон. Мне и раньше он снился, но чтобы так ясно… Сон или не сон – один хрен, важно проснуться. Так что сидим здесь, носа не высовываем и ждем, пока не кончится вся эта тягомотина.

Майвор заметила, что глаза у Дональда неестественно широко открыты, будто он и в самом деле изо всех сил старается проснуться.

– А я? – осторожно спросила она.

– Что – ты?

– Ты хочешь сказать, что и мне снится тот же самый сон?

– Тебя здесь нет, – хмыкнул Дональд. – Ты существуешь только в моем воображении. И во сне мне кажется, что и тебе снится тот же сон, раз ты об этом говоришь. Сижу здесь и говорю сам с собой, а во сне эти слова произносишь ты. Бывает, наверное, и так.

Дональд скрестил руки на груди, откинул голову и посмотрел на потолок.

Майвор покрутила обтянутую кожей пуговицу на диване – что может быть конкретнее, чем эта пуговица?

– Но, знаешь… я ведь тоже думаю. Вот смотри: тебя не было, а я слушала музыку. Как бы я могла…

– Кончай. Но… что я не могу понять, так это почему ты и во сне… я мог бы, к примеру, сидеть на диване с Элизабет Тейлор, так нет же! Та же самая Майвор, та же физиономия и те же глупые рассуждения.

– А тебе часто снится Элизабет Тейлор?

– Нет… я же сказал – к примеру. А теперь помолчи. Сон мой, а не твой, а в моем сне ты должна молчать.

Майвор не может понять, откуда взялась эта дурацкая мысль. На него не похоже – он не увлекается завиральными идеями. Но хоть он и витает черт-те где, она чувствует себя глубоко униженной. Он даже не хочет признать, что она существует! Мысль начала работать на предельных оборотах – как же вывести Дональда из этого дикого заблуждения?

– Дональд, послушай… – Дональд сжал кулаки и демонстративно вжался в диван, но на Майвор эти приемчики не действуют. – Пока тебя не было, я слушала «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь». Я записала в блокнот. Как я могла знать, что…

– Все, что ты сейчас говоришь, входит в сон. Во сне люди несут любую чушь, и никто ничему не удивляется.

Майвор близка к отчаянию… Легче говорить со стенкой.

Она похлопала себя по бедрам и встала.

– Вот как… ты же можешь спросить других. Наверняка у кого-то был включен приемник, они тоже слышали, и пусть скажут…

Она пошла к двери.

– Ты и во сне не умнее, чем наяву. Какая разница, что они скажут, если и они мне снятся? И оставь в покое дверь, я ее запер.

Майвор нажала ручку – куда там! Дональд запер и верхний замок, а чтобы открыть верхний замок…

– Дай мне ключ, Дональд.

– Никс. Хватит бегать туда-сюда. Сядь и заткнись. Никуда не надо двигаться, пока не пройдет это наваждение.

Он хмыкнул, встряхнул головой и неожиданно замычал «Теперь это похоже на любовь».

Майвор встала перед ним и уперла руки в бока.

– Дональд… что ты там видел?

Впервые за все время разговора у Дональда изменилось выражение лица, словно он очнулся. Он отвел глаза.

– Ничего. Ничего я не видел. Заткнись и сядь рядом. Я в жизни тебя пальцем не тронул. Наяву, я хочу сказать. А во сне все может быть по-другому.

И неожиданно рявкнул:

– Сядь и помалкивай!

Майвор покорно села в свой угол дивана и положила руки на бедра. В кемпере стало душно – все закрыто, ни малейшего ветерка. Долго смотрела на мужа: наморщил лоб, губы шевелятся, точно он пытается решить в уме трудную задачу.

Она, конечно, не уверена, но ей кажется, она догадывается, в чем дело.

Его отец.

И если ее догадка верна, он может долго так сидеть. Очень долго.

* * *

В душе у Эмиля сплошные противоречия. Ему хочется поиграть с Молли, и в то же время – совершенно не хочется. Его тянет к ней, и в то же время он ее побаивается. Его измотала эта внутренняя борьба, и охотнее всего он бы лег спать.

И когда он увидел, что Молли направляется к нему, он никак не может решить, что делать: идти к ней навстречу или удрать. Мама пытается пальцем стереть крест на кемпере, от нее не спрячешься.

– Пошли, – сказала Молли.

– Не хочу.

– Пошли. Иначе все расскажу.

Эмиль оглянулся – где же папа? Папы не видно. Пожал плечами – постарался, чтобы вышло как можно более независимо, и пошел за Молли. Она залезла под свой кемпер и поманила его рукой.

Дети улеглись животом на траву между колесами. Над головами тяжелые шаги – папа Молли меряет шагами кемпер.

– Если ты расскажешь, я тоже расскажу.

– Ты, что ли, ничего не понимаешь?

– А что я должен понимать?

– Как и что.

– И как? И что? Что значит – как и что?

– Вот видишь… ты не понимаешь. Тебе же будет плохо. И твоим маме и папе тоже будет плохо, если ты расскажешь. Теперь понял?

– Не-а.

– Не понял – не надо. Хватит и того, что ты теперь знаешь. Всем будет плохо. А что ты там видел?

– Когда?

Молли перевернулась на спину и посмотрела на переплетение грязных труб и кабелей на днище кемпера. Послюнила палец, провела по черной от сажи трубе и намалевала на щеке четыре линии.

Провела еще раз и протянула руку к Эмилю.

– Иди сюда.

– Зачем?

– Будешь индейцем.

Эмиль подумал немного. Ничего опасного. И никто не запрещал. Он вытянул шею, и Молли нарисовала что-то у него на лбу.

– Вот так, – сказала она и вытерла палец о траву. – Теперь ты индеец, а я твой индейский вождь.

– Девчонок-вождей не бывает.

– А я и не девчонка.

– Конечно, девчонка. Кто же еще?

– Не-а.

– А кто ж ты тогда?

Молли положила руку ему на предплечье и посмотрела в глаза.

– Ты еще мал… умрешь от страха, если расскажу. Сказать?

Эмиль поспешно покачал головой. Он не хотел, чтобы игра стала страшной, как в тот раз. Хочет быть вождем – пусть будет. Ему-то что?

– Вот и хорошо. Индеец ходил на разведку. Что он видел?

Эмиль начал выковыривать застрявшие в протекторе мелкие камушки. Что ей сказать?

– Ну… видел десять ковбоев с ружьями.

– Ну, нет. Ты должен сказать, что ты видел, когда ходил на разведку. Не понарошку, а по-настоящему.

– Папа сказал, что там никого не было.

– А что там было?

Эмиль пригнулся и посмотрел на бесконечное зеленое поле – попытался вновь представить себе картинку в бинокле.

– Фигура.

– Какая фигура?

– Белая… И еще… она не шагала. Она двигалась, но не шагала.

– А что – летела?

– Не, не летела. Не знаю, странно очень. И выглядела почти как человек, хотя и не совсем.

Молли наморщила лоб. Эмиль смотрел на нее – девчонка как девчонка. Маленькая. Никакой не индейский вождь, и тем более никакая не «умрешь от страха». Он слегка толкнул ее в плечо.

– А вот и нет. Никакой это не монстр с зубами.

Молли загадочно улыбнулась. Прижалась к нему и шепнула в ухо:

– А тебе откуда знать?

* * *

Карина поскребла крест ногтем и растерла между пальцами. Бурая крошковатая масса. Кровь. Несомненно – кровь. Не может быть ничем иным, кроме крови.

Значит, кто-то нарисовал кровью кресты на их вагончиках. Вряд ли кому-то придет в голову истолковать эти кресты как доброжелательное приветствие.

Она в задумчивости подняла глаза и увидела, как Молли и Эмиль выбираются из-под кемпера. Укол тревоги. Она слишком хорошо знает, что может сделать с человеком плохая компания. Знает по себе – Карина невольно погладила татуировку. Надо поговорить со Стефаном – почему он избегает ее после возвращения из своей экспедиции? Они же договорились держаться вместе.

Она не из тех, кто постоянно одержим жаждой деятельности, потребностью все расставить по своим местам. Но пустота угнетает ее все больше, и все сильнее желание бежать отсюда – куда угодно, в любом направлении.

Понурившись, она поднялась по ступенькам, открыла дверь и, к своему облегчению, увидела, что Стефан уже вскипятил воду на походном примусе и поставил на столик две чашки кофе – подготовка к предстоящему разговору. Они давно решили, что серьезные разговоры лучше вести за кофе. С чашкой в руке несподручно горячиться и размахивать руками.

– Шланг украла Молли, – Карина показала на газовую плиту. – Я почти уверена.

Стефан кивнул, но, похоже, сообщение его либо не удивило, либо не тронуло.

– Присядь.

Они взяли в руки чашки. Карина приготовилась к разговору. Но Стефан долго смотрел в окно, а когда повернулся к ней, глаза его были полны грусти.

– Когда мне было шесть, мне подарили велосипед. Детский велосипед.

Стефан почти никогда не делится детскими воспоминаниями – говорит, почти ничего не помнит. А когда Карина напоминает какой-нибудь эпизод из детства, еще до того как они через много лет случайно встретились на танцплощадке, пожимает плечами: мне нечего добавить, я не помню.

И уходит от разговора.

Почему он вдруг ни с того ни с сего коснулся этой темы?

Карина приготовилась слушать.

Глаза Стефана стали прозрачными и странными, словно он видел что-то, что другим видеть не дано.

– И… произошла одна история.

Трудно назвать рассказ Стефана связным и последовательным, но Карина слушала со всё возрастающим вниманием – никогда раньше он ничего подобного не рассказывал.

Он давно мечтал о велосипеде, и на шестой день рождения мечта сбылась. Настоящий двухколесный велосипед, правда, с приставными колесиками. Очень красивый, с блестящим звонком, именно звонком – он звонил громко и весело, а не крякал, как на прокатных великах.

Весь свой день рождения он посвятил этому велосипеду. Катался вокруг Плотвяного озера, звонил в звонок и был попеременно космонавтом, Счастливчиком Люком и Властелином Леса.

На седьмом или восьмом круге ему надоело. Нужны новые приключения. Он стоял со своим новым велосипедом на холме, который довольно круто спускался к мосткам. Теперь он был секретным агентом с правом на убийство. Там, внизу, – убежище знаменитого злодея, Доктора Икс. Доктор Икс собирается сбежать на лодке. Лодка уже зачалена у мостков. Надо во что бы то ни стало его остановить!

Стефан пару раз нажал на педали и покатил вниз по склону. Еще секунды три он оставался секретным агентом, а потом, как по мановению руки, превратился в перепуганного шестилетнего мальчонку. Скорость все увеличивалась, а он не решался затормозить – боялся упасть и разбиться насмерть. Через мгновение он оказался на мостках причала. Туго накачанные шины с пулеметной скоростью прострекотали по швам между досками – и Стефан вместе с велосипедом полетел в воду.

Плавать он не умел.

– Странные вещи застревают в памяти… почти ничего не помню, помню только, как меня ослепило отражение солнца в черной воде.

Холодная вода выдавила остатки воздуха из легких, и поток воздушных пузырьков устремился к поверхности. Потом он узнал, что глубина озера в этом месте всего два метра.

Стефан знал, что дело плохо, но больше всего боялся отпустить велосипед и судорожно сжимал руль. Вокруг него поднялось облако ила – он опустился на дно.

И только тогда, еще ярче, чем вспышка солнца в черном зеркале воды, мелькнула поразившая его мысль. Я сейчас умру. Он не хотел умирать, но не представлял, что должен сделать, чтобы избежать смерти. В глаза бросился никелированный колпачок звонка. А как он будет звонить под водой?

Он по-прежнему не выпускал руль.

Я сейчас умру.

Не очень понятно почему, но мысль эта его не испугала. Скорее огорчила. Мама, папа, его день рождения – и на тебе, утонул. Это было так грустно, что ему захотелось плакать. Но под водой, наверное, плакать невозможно. Нарастающий тяжелый шум в голове… главное, не дышать.

Сколько можно не дышать? Минуту? Две? В конце концов он не выдержал, открыл глаза, вдохнул и даже не заметил, как в легкие устремилась вода. Не заметил, потому что произошло нечто странное.

Он стоял уже не на дне озера, а в бескрайнем поле. По-прежнему сжимал руль велосипеда, но и велосипед изменился. Велосипед стал прозрачным. Рама, руль, колеса наполнились волшебным мерцающим светом.

Он поднял глаза и оледенел. В двадцати метрах от него стоял человек и махал ему рукой. Нет, не человек. Похож на человека, но не человек. Он звал Стефана.

Но идти к нему Стефан не хотел. Этот человек-нечеловек внушал ему ужас.

Совершенно белый. Когда Стефан присмотрелся, он понял, что тому очень многого не хватает, чтобы называться человеком. И подходить к нему нельзя. Если к нему подойти, станешь таким же, как он. Его начала бить крупная дрожь, он отчаянно закричал и попытался повернуть велосипед, который уже тоже не был велосипедом.

А потом он куда-то полетел, свет переменился, и его долго рвало на теплых досках мостков. Чьи-то руки подняли его, он попытался закричать, но не смог. И только в своей постели, когда рядом сидели мама и папа, и плакали, и гладили его, и целовали, он осознал, что его спасли.

Стефан задумался, провел по краю чашки пальцем.

– Первое, что я спросил, – а велосипед? Велосипед потом выудили…

Он замолчал. Карина задумалась. Стефан вообще был очень немногословен, и не только, когда рассказывал о своем детстве, – она ни разу не слышала, чтобы он так долго говорил. Он выглядел очень уставшим – дало знать непривычное напряжение.

– Слушай, Стефан… Это потрясающая история… но почему ты решил рассказать ее именно сейчас?

– Да почему… вот почему. В ту ночь я спал в постели с родителями. Спал… нет, не спал. Как только я закрывал глаза, тут же рядом с кроватью появлялся Белый и манил меня рукой. Это продолжалось довольно долго. Много ночей, прежде чем я решился вернуться в мою спальню. И каждый раз мне было неимоверно страшно.

Стефан поморгал, прислонился спиной к стене и посмотрел Карине в глаза.

– Я видел его. Там, в поле.

Теперь она поняла. Она смутно помнила соседского мальчишку, с которым играла в детстве. Ленивый, но изобретательный тип, играть с ним было весело, но потом он почему-то изменился. Вечно испуганный, дерганый – с ним стало неинтересно.

– Пробую понять… – тихо сказала она. – Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что мы все… умерли? Что мы мертвы?

– Я ровным счетом ничего не имею в виду. Рассказываю, что я видел. И я не хочу, чтобы этот… это существо приближалось к Эмилю.

– А он тоже видел?

– Да. И это хуже всего.

* * *

Свобода.

Петер внимательно изучил вымеренную им площадку для лапты. Биты, теннисные мячи, штрафные платы, конуса. Почему ему пришло в голову, что хорошо бы поиграть в лапту? Ясно почему – желание что-то сделать, поднять дух, чтобы люди почувствовали себя получше. Пободрее и повеселее. Петер Сундберг, гид человечества по райским кущам хорошего самочувствия.

Свобода.

Опять мерещится тот момент – пенальти в матче с Болгарией. В сотый раз посмотрел на пустой горизонт – похожее ощущение. Ощущение бесконечного вдоха, бесконечной свободы – он испытал его еще до того, как дурак вратарь ринулся в противоположный угол. До того, как он стал героем матча.

Свобода.

Здесь Бога нет. Это точно. Он вроде бы должен испугаться – но не испугался. Наоборот. Бог, который в отместку направил стрелу в сердце несчастного крольчонка, Бог, который позволил отцу разгромить их кемпер? И они тоже вряд ли бы уцелели, если бы дядя Йоель не вызвал полицию… тот ли это Бог, который должен утешать и защищать слабых? Нет. Этот Бог – не более чем некое Всевидящее Око, он заставляет Петера совершать поступки и смотрит, чем все кончится. А теперь этого Всевидящего Ока нет. Никто за ним, Петером, не наблюдает.

Свобода.

Он может делать все, что захочет. Поле бесконечно. И что предпринять?

А вот что: расставить пластмассовые конусы, очертить игровую площадку и бегать, набирая очки. Собственно, это и есть его жизнь в миниатюре.