Текст книги "Высматриватель"

– Как вы хорошо это сказали: наматывая на себя мир.

– Так я им сказала хорошо, а они мне: хватит нам подсовывать поводырей, нет никакого запроса, и все эти бабки из театров – нотации, скукотища, маразм.

– Не расстраивайтесь – такие времена.

…Гюн попрощался с кишечницей, которая приходила, когда ей вздумается, в любую тему приходила, и долго могла говорить как «ни о чём», конечно, преувеличивала немного, но некоторые мысли были схвачены очень точно, и даже высматриватель находил много любопытного в её когнитивных упражнениях.

Вскоре подошёл Дариус, и они отправились в патентное бюро, чтобы спросить насчёт своего проекта и заодно уточнить, не было ли чего-то подобного раньше. Там сидела девушка, она сразу же спросила, что у них за проект, и они ответили: обволакиватель, и немного аннотации, после чего она вышла в другую комнату, и долгие звуки шуршания раздались, но потом она вернулась, села за свой стол и произнесла:

– Да, этого действительно ещё не было.

– Значит, мы могли бы подать заявку на боевой смысл?

– Вы могли бы, но это слишком абстрактно – «обволакиватель», подберите несколько метафор, сделайте ваш смысл более конкретным и возвращайтесь немедленно.

– Это то, чем мы собирались заняться.

– В качестве поддержки наше бюро намерено выделить вам помощника и консультанта в одном лице. Это один из лучших консультантов каузомерного поселения. Желаю вам удачи.

Она улыбнулась и протянула им листок с именем и координатами консультанта, и Гюн сразу же прочитал: Тозэ, метафóрик. Девушка указала маршрут, и они пошли по нему, а вокруг стояла улица, обычная городская улица, и многие люди с песочными лицами – они не знали, какие события происходят у них перед носом, какие идеи разрастаются, это была обычная улица с указателями направлений и словами домов – так они выпадали из каузомерного.

Путь пальца, протянутого девушкой из патентного бюро, постепенно заканчивался, и в конце концов они упёрлись в один из информационных терминалов, которые выглядели несколько гротескно, учитывая тот факт, принятый в каузомерном, что информацию сложно отделить от реальности. Это значило, что на любой вопрос можно было найти бесчисленное количество ответов, прямые и косвенные, маленькие и с подложкой из истории – и люди должны были обязательно уточнять, какого вида ответ они хотят получить. Не всегда это был ответ, который их удовлетворял, и они брали следующий, пока не находили, наконец, то, что им действительно было нужно.

Гюн вбил на терминале: «Тозэ», и выплыла небольшая реклама – платные божества, опыты по изменению судьбы, – но он нажал на «Пропустить», и дальше они наткнулись на самих себя, стоящих в ожидании ответа. А за спиной у них стоял Тозэ, и они боялись обернуться, потому что надо было сначала утвердить его, надо было сделать его реальным, выдумать его, и они открыли «Сведения» и почувствовали, как у них сводит мысли от такого количества чужой человеческой жизни, но потом они как-то подсобрались и смогли вычитать самое необходимое.

Итак, это был человек – Тозэ, с этого надо было начинать, это был человек, и он был такой богатый, что ездил пересыпать дома солью: у него было так много домов, что их можно было солить, вот он и солил, и эти солёные дома – в некоторых он жил и слизывал из окна, приправливая еду, некоторые он раздавал, и не возьмёте ли пересоленный дом – но это было то, как определяли его люди. На самом деле он был богат не домами, но на дела, и личные балеты – изо дня в день он ставил устойчивые выражения, и они прекрасно стояли, высматриваемые многими любопытными. Он начал со своей жизни и постепенно вывел это во внешнюю форму. Так, у него было множество историй, касающихся собственной биографии: например, как раньше он ходил голый в соколиных перьях, носил баночку со вшами в кармане и счёсывался туда пару раз в день, потом продал перья и стал богатым, имел у себя лопату для денег, иногда выходил в свет с живой курицей на поводке, которая отказывалась клевать его в лоб, потому что была не петух… Или неделями носил огромные штаны, надетые на широкую ногу, или…

Можно сказать, что Тозэ был мастером по сакрализации рутин. Он выращивал бойцовские улыбки на лицах, устраивал бои и, чтобы люди тренировались изо дня в день, занимался поставками праздников, изучал трепет костей и причины его возникновения. Некогда он примыкал к группе хахаши и был учредителем компании по перевозке на муравьях, но потом вышел из штата одинаково мыслящих и стал один, сам по себе, экскурсовод по зонам с изменённым ходом времени. Он в прямом смысле слова перерабатывал реальность, протаскивал её через себя, переизбыток жизни он сцеживал в вакуумный пакет и относил безжизненным смердышам, которые обитали в смертельной тоске на переулке времён.

Тозэ как будто жил вокруг коня, которого должны были куда-то внести, он видел во всём что-то великое, он примеривал к вечности каждый человеческий поступок, каждое событие, у него было белое мышление, он очень крепко осознавал себя – через события, погоду, разницу облаков, – и помогал осознавать себя другим. Хотя поговаривали, что он – бывший начальник язвительной колонны, вряд ли этим слухам можно было доверять.

Сейчас они застали его сыплющим какой-то порошок. Он подбрасывал революции, и они повисали в воздухе – подвесные революции, и никто бы не понял, что это революции, но он кропотливо объяснял. Правда, они этого уже не услышали: реальность сменилась, и Тозэ оказался прямо напротив них – стоял там, как оккультизм телескопов, – глазами звёзд не увидеть, но он как будто справлялся: линзы абстрактного мышления.

– Ну, хватит, хватит, не будем множить памятники икоте. Кстати, вы знали, что икота – в некотором смысле рудимент?

– Здравствуйте, Тозэ…

– Здравствуйте, Дариус, очень приятно. Гюн… наслышан, наслышан. Высматриватель – это у нас что-то новенькое. Надеюсь, вы оба готовы хорошо поработать и выдать великий боевой смысл, потому что с невеликими я, честно говоря, не работаю.

– У нас не великий, но искренний.

– Вы потише бы произносили это слово. Оно же – самая приманка для злыдней.

– Вы имеете в виду – «искренний»? – уточнил Гюн.

– Для злыдней? – переспросил Дариус.

Тозэ выел воздух из носа и громко сглотнул, чтобы выразить своё недоумение:

– Дариус, вижу, вы до сих пор незнакомы со злыднями… Как же вы намерены запускать свой боевой смысл, если даже не знаете, что каждую секунду вам могут неузнаваемо его исказить? Злыдни будут рады напасть, потому что они нападают в основном на странных, и дальше – по желанию, могут и на высматривателя напасть, если он даст какую-то слабину, а он-то ведь и пришёл сюда затем, чтобы дать слабину. Так что вам обоим нужно быть всемерно подготовленными – и первым делом, конечно, раздобыть самую свежую информацию о злыднях, чтобы не пришлось изучать их на практике, потому что практически они очень изменчивы, и вам надо знать их основные характеристики, чтобы отличить злыдня, например, от самого себя. Да, они очень хитрые и быстро приспосабливаются, если есть шанс вытянуть побольше. Гюн, вы уже сталкивались с ними, ведь так?

– Я видел их посланников – кромесов.

– О, это чудесные твари. Как-нибудь поведайте о них своему напарнику. А про злыдней постарайтесь разузнать, только искать их специально не надо, не надо попадаться им на глаза: у вас и без них достаточно проблем… Вот, например, доверие. Что вы знаете друг о друге? Это вам не город, это каузомерное. Будьте добры, обменяйтесь историями, выложите карты своей жизни, так сказать, проникнитесь доверием, станьте друзьями, в конце концов, иначе злыдни так вас обработают, что мало не покажется. И ещё эта девушка… Дариус, перестаньте шататься и придумывать ей разные роли. Определите какую-то одну, и пусть она играет.

– Откуда вы знаете про девушку? – выдавил молодой человек.

Тозэ очаровательно усмехнулся и поводил фразу шёпотом по воздуху: это же ибога.

– Пора тебе рассказать эту душераздирающую историю.

– Мне надо подготовиться, – сказал Дариус, смущаясь.

– Конечно-конечно, – сказал Тозэ, подмигнул высматривателю, и они направились в сторону ближайшей говорильни.

* * *

Актрисы в тот год уродились как никогда. Выйдя из детского возраста, они вели себя празднично и своеобразно. Ибога тоже родилась в этот год, вернее, кто-то её родил, так как она с самого начала проявляла мало инициативы по отношению к своей судьбе, такие люди, как правило, остаются в состоянии намёка на самих себя, контактирующего с глаголом «выскребать», но это не самые лучшие воспоминания, и лучше сразу представить её мать, сидящую у психолога на специальной кушетке, которая отличается от других предметов мебели своей бесформенностью; и мать такая же бесформенная, как кушетка, тонкая, в высоких сапогах, с прогрессивной причёской. Эта такая мать, которая могла бы заглатывать дым воздушного снега сигарет и говорить о врождённом ощущении ребёнка. Я не могу оставить его там нерожденным и не могу вывести его сюда, потому что не буду о нём заботиться, и это не даёт мне нормально жить, это как встроенная цель жизни – удалите. Так она могла бы говорить, и какие-то продольные таблетки входили в её рот в обмен на эти слова, но ибога всё-таки возникла, истинно как из ниоткуда. Физически она немного увеличивалась, но внутренне так и осталась – как зарождающийся ребёнок, предчувствие человека; некоторые люди просто заполняли некую биологическую форму, а их самих внутри не наблюдалось.

Много актрис родилось в тот год, и ибога тоже была среди них, но актрисой её никак не получалось назвать, хоть способности были налицо – не умеющая саму себя думать, казалось бы, не было никаких преград, чтобы думать кого-то другого или через литературных героев, но у неё так не получалось, и вскоре ибогу выгнали из актрис (точнее, не взяли в них), и она долго не знала, куда себя ещё отдать, потому что это было единственное действие, которое она выполняла осознанно.

Актрисы были золотые, высокие, гладкие, в лёгких кожаных лицах – раздающие свет на публичных мероприятиях, рассыпающие без счёта, вспышки живого огня, переходя черты своих лиц, обмен, и сентиментальность казалась пограничной: актрисы – это были люди-стеколье, похожие на моделей человека, но всё-таки совершенно иные. Актрисы имели способности к самоосмыслению, поэтому она не была среди них. Она могла испытывать эмоции, описывать предметы, могла отвечать на вопросы, но в ней не было силы добраться до собственных глубин.

Ибога не казалась инертной, она не стояла уличным камнем в костюме, запертом на мёртвые холодные пуговицы, как некоторые люди стояли; она выглядела вполне живой и нормальной, но на деле она была сломанным сознанием, засунутым в болванку тела, она была «что-то», и что-то было вокруг неё, то была земная оболочка – твёрдое под ногами, и она шла как слепая, эти дороги – тысяча от каждой ноги, и надо всё время выбирать, как внутренняя навигация сломалась, и что-то бугристое под ногой – путь, куда-то ведущий, путь, как продолжение тела. Со всех сторон были дома, и они врезались, оставляя предупреждающие вмятины. Так она шла, брошенный человек без мыслей, она не думала ни о том, где остановились её цели, ни о том, куда пропали её «круги своя». Человек без мыслей – это был какой-то разрыв, она ходила всем миром, но границы никакой не было, она нигде не прерывалась сама по себе, но только если другие люди начинали думать её. Она не видела определённых объектов, мысли приходили готовыми ассоциациями, она могла увидеть город, свалянный из кошек, или на тканных скамейках пришитые девушки – ассоциативное блуждание (закутаться в город).

Так она жила – живёт. Куда-то разматывается, начиная с волос. Сделала укладку, химические округи. Просто сидеть около своего шкафа, и синее рабочее небо – красивое (это работает), красивое работает, на показах сидит, знает, что его высматривают.

– Я хожу в маленьких юбках на босу ногу, и это нога без колготок, и вторая нога такая же. Из моих пяток торчат палки. Я – ибога, меня говорят с маленькой буквы…

Она видит мужчину. С обратной стороны лица у него мясо и нервы, у него внутренний мир, он истинный – мужчина, она видит это чужое воплощение, и когда она видит его, внутри растёт что-то похожее на шар, растёт, как внутренняя голова. Теперь они познакомились, и не надо было второго раза. она запомнила его – мужчина, он.

Ибога разбегается и входит головой в натянутую волну отношений, она буравит телом серую тушу повседневности, которую она никогда не видела, которую она находит на ощупь. Перекатывается с одного бока на другой, жмётся к этому мужчине спиной, крутит затылком. Она не знает, как ещё выразить это, и поэтому действует по инструкции рефлексов: крутится около него, стынет только в области волос, а всё остальное – натёрто, разогрето, так она учится быть тёплой, ей кажется, что он будет доволен, если она проявит жизненность, и она старается изо всех сил. Теперь уже не хочется умирать, теперь она жаждет видеть его, она хочет видеть его, и она говорит: я буду принцессой, а ты будешь принципом волшебства…

Она слышит, что у неё мужской голос; она слышит свой голос, исходящий из другого человека:

– Говори, что читаешь по деревьям, и они примут тебя… Ты спрячешься там, у тебя будет защитное имя… Ибога – как тебе?.. Очень подходит… и очень редкое – как ты сама.

Девушка берет его в рот, это слово берёт в рот и начинает перекладывать его: ибога, ибога… Это звучит, но как-то непонятно. Это звучит… как будто она сама его сказала! Ибога, меня зовут ибога, а вас?..

* * *

Театры памяти – здесь можно было жить. Это театр или отель? Отель жизнь, где люди останавливаются в развитии. Они проходят и усердно запоминают себя изо всех сил, они стоят там, у зеркал, созданных из внутреннего стекла людей, и они стоят там и спрашивают: а кто я такой, и другие отвечают им. Это и есть главный спектакль.

Стены, зеркала, стены – и ещё не забыть про поля, на которых растёт белый сахар, сахарные поля – кубики выглядывают из квадратных бутонов. Какие-то цветные пятна – заминированные страницы модных журналов. Имитация скромности – татуаж румянца. Нежились, излагали: когда бог думает обо мне, это… щекотно. Люди замкнулись на самих себе, и это маленькие культы, какой-то питомник царей. Нарядные, ухоженные цари – все внешние – в голове ни одного не спаслось: выскочили наружу дорогими одеждами. Богембург – там говорили на языке вещей, и казалось, что это какая-то травма – всё время вот так переодеваться, а может быть, их первой игрушкой было маленькое пальто (бедная семья, и мягкого кролика не смогли купить), и дети общались с этими вещами, общались как с живым…

Театры памяти не находились в прямой реальности: они использовали картинки и буквы, они использовали актуальность, и это была главная декорация – актуальность. Новизна была важнее всего. Эмоции, переведённые в знаковую форму, и это было очень удобно: не надо выдумывать сложные ощущения и расковыривать ссохшиеся эпитеты, накопленные человеческой цивилизацией, тщательно выпонятые литературой оттенки слов, всё это заменилось на гы, и тендер больших пальцев надо было выигрывать, остальное не в счёт.

Театры памяти как минимальное состояние людей, но они не хотят из него выходить, как будто какой-то поезд, и у жизни есть билет, а у вас нет, и вы стоите на перроне и провожаете свою жизнь: пока, пока, хорошей дороги, и так целыми днями – стоите на перроне, с красными глазами, в красивых рубашках, а поезд всё не отходит, и только вздрагивающие раненые вокруг – раненое время, помирающее, но его никто не спасёт.

Как они возникли, эти театры? Можно и повторить: когда головы стали переполнены, друзья стали переполнены, а хотелось как-то сохранить себя целиком, возникли эти театры памяти – дополнительные ячейки. Гигантские фотоальбомы, подвижные, и вот какие у меня туфли, а это я спал, этим я мылся, нашествие кухарок со своими тарелочками и брынзу лучше отмачивать в молоке, питаются очевидностью, люди как аксессуар – сфотографироваться со звездой, но не с космосом; и как человек пришёл в этот мир, он пришёл сюда, чтобы в итоге осознать себя, и вроде бы всё сходится: чем крепче он осознает, чем явственней он проступит здесь… Но вот не проступает же, и только это вещество на стенах, вещество жизни – слизь.

Когда-то театры были закрыты, и сцена была отделена, но теперь там стояли кучи людей, и столько информации было вывалено – проточное загромождение, и хорошо, что не все мастерят – кто-то не мастерит, держится ещё, а те уже переделали: бусы в форме арбуза, сережки-птички, деревянный сундук, они всё мастерят и мастерят, эти маленькие предметы, которые никому не нужны и ни к чему не относятся – концентрированное время человеческих жизней. Какие-то выпекают дома, семиуровневые салаты, разноцветные картошки – чтобы просто поесть. Или понабрали себе луковиц, ходят с ними, останавливая знакомых, демонстрируя им: смотри, какой у меня лук. – А у меня вот такой… И если кому не понравилось – плачут, не зная, куда себя деть – себя и эти позором клеймённые туфли. Эти шапки и собаки, чувства и путешествия, ещё всякие штучечки, плоскость и магическое преимущество диких планшетников, пустота и полушарие, логика, воспринимающаяся как чудо, константы изображений, как фанатичные телеграфисты, сумасшедшие, привыкшие соединяться друг с другом по тысяче раз в день… И это – новая стратегия смысла.

Вот как оно росло прямо на глазах, сор (или просто сорвалось с языка – «сор»), засорилось немного, раскинулось перед ним, вот он, театр памяти, и конца не было видно: подвижное поле, там люди крутились, и каждый хотел обнаружить себя (как маленькое чудо), так они вбивали пароль и обнаруживали: вот же он я, смотрите-смотрите, замачивали в огромных тазах, месили порошки личных историй – и так проявляли себя, демонстрировали, дули в огромные личности.

Холодные, длинные, с тысячеградусником под мышкой, носили заросшие мозги, чтобы избежать нападения яблока сверху. Стены стояли без домов, они выставили их перед своим именем, они говорили: мы ограничены, не спрашивайте с нас, мы ограничены; и мир ограничен: значит, поскорее урвать и бегом отсюда прочь.

Высматривали в основном друг друга, просматривали так решительно, и в итоге глаза у них становились огромные и выходили из лица, как планеты, – в таком виде они казались себе пучеглазыми идолами. И человек, как преисполненный чувства самого себя, ходил к другим, бросался им в глаза, всеми силами стараясь запомниться; и они все так ходили и искали для себя чьих-то глаз, которые их примут, и, может быть, даже улыбка, нежность; общались пальцем, с подкарауливающей любезностью, двигая огромные скобки эмоций.

Реальность паковали в картинки, качества паковали, вот он приходит, некто, приходит в специальный пункт и говорит: «А упакуйте мне совесть. Что вы, не для меня! Для моего сына, к примеру, у него совести нет, и я говорю: пошёл бы поискал, а он не понимает, чего от него хотят, и я не знаю, как объяснить. Художественные произведения, такие длинные, уже не может воспринять, и как ему объяснить, что такое совесть, например, или долг, составить комикс на эту тему, или подкупить друзей, чтобы они всю неделю рассказывали о совести, или устроить праздник «день объяснения совести», или вот так прийти к вам и думать, что вы сразу же решите; кто-нибудь знает, как в человеке заводится мораль? Вы знаете? Может быть, какие-то штаммы подбросить, витамины морали? Раз – и готово. Или какой-нибудь эксперимент по освоению совести?..»

Вроде бы чем не идея? Общая идея – театр памяти. И можно было поставить спектакль, не такой, как день ото дня, а что-то особенное, и они ставили – лепились в человеческие шары. И эти гигантские снеговики из человеческих жизней, успокоенные нечаянным откровением повседневности, как новым видом старого тепла, решили: такое удобное расположение, и отвечали от имени своего шара, и говорили: здравствуйте, я шар, меня зовут Люди. И многие даже гордились, пытались залезть на следующий этаж, чтобы всё-таки в снеговика или человикá…

С одной стороны были такие шары, но с другой стороны стали появляться люди – новые, как их называли. Это были люди с замершими глазами, и у них были такие медленные, продолговатые движения и шляпы из тупоконечного серебра, чтобы не вступить в реакцию с солнечным светом. Они были так сосредоточены и так не похожи ни на кого, что их стали отлавливать и запирать в богатых домах в качестве мудрецов, но они часто сбегали, и тогда их решили бросать в темницы, но они очень медленно становились тёмными, и тогда им начали подражать. Люди ходили продолговатые с остановленным взглядом, и это была мода – делать вид, что ты смотришь куда-то внутрь.

Кто-то увидел их, и такая мысль – кто-то догадался, что можно использовать слова вместо самого себя, заменить себя словами, и это будет то же самое, что и ты есть сам, только в зашифрованном варианте, – так писались сказочные резюме, анкеты, сочинённые истории жизни. Люди научились придумывать себя, потом научились обороняться этим: рассылали идеи, чтобы не высматривали их самих. Так появились вымышленные люди, и целые народы вымышленных людей, да и сам народ – это был такой автомат коллективной мысли: бросаешь запрос, и он выдаёт какой-то поступок, и можно говорить вот так: народ решил, народ – это было такое существо, от имени которого постоянно делались поступки, такое универсальное имя, которое надевалось на руку, и все видели, что эта тряпичная игрушка на руке – народ, но всё равно верили, что это говорит большая масса совершенно неодинаковых людей.

Информационные ангелы, отдельно витающая индивидуальность – могла подразумеваться, приукрашивали себя, и нет бы как-то по-особенному, но все одинаково приукрашивали – успешность, сапоги. Вымышленная дружба и вымышленные обязательства, которых не обязательно было придерживаться, потому что при определенном ракурсе мир также переходил в категорию вымышленного, и лучше было держаться на безопасном расстоянии от реальности, чтобы это не повредило вымышленному благу.

Это же информация – то, как люди дышат, даже если забывать, как они стремятся, влюбляются. Раньше было не так заметно, насколько это информация, но теперь оно у всех на виду. Заходите и высмотрите всё, что вам нужно, мыслительные машины работают по заданным правилам. Дешёвые зрелища существовали всегда – какие-то смотрины, витрины, ну а теперь – бесконечные ленты с чужими историями, которые нельзя заплести, но можно удавиться ими, особенно если душить стремления и цели.

* * *

Таль Генет Дариус родился в маленьком доме на просторах высокой толщины травы, которая укрывала собой истеричные земли восточных пригородов. Здесь держали коней.

Никто не носил их у себя за спиной, никто не вязал им ноги, замедляя их развитие, коней держали в пейзажном варианте – бегающими по горизонтам равномерного чуда, и когда они начали физически появляться в хлевах, люди заботились и о физических воплощениях коней: готовили им корм и строили шахматные полы – земляные летом и снежные зимой, так что кони могли ходить собой и даже играть так в свободные от пейзажного скакания дни.

Дариус любил посиживать на пороге своего маленького дома, и всё тут было создано для его детства: свечение от звука копыт, стремительные дали, насыщенное, большое настоящее, а дни такие крепкие, что надо было разбивать их, размалывать на крохотные частицы света, которые возносились пылью облаков и синением неба. Кони стучали копытами о скомканное пространство, и глыба размягчалась, расходилась на поля и воздух, лес и погоду, пространство раскладывалось на выпуклые фигуры, чеканилось каждым ударом копыт; «лошадиные дни» – так он это называл и он никогда не заходил в те места, где они стояли, – животные, окостеневшие: он смотрел на них только издалека, и это были непостижимые сгустки силы, до которой никак не доберёшься, и руку не протянуть. Он смотрел на них издалека – красивые хвосты падали с высоты туловищ, как-то отдельно летали, но они уносили их за собой, гарцующие гении, выращенные, чтобы нестись где-то вдалеке, и только не приближайте картинку: это лошади, как нарисованные на перекидываемых листах тишины, такие блокноты из пейзажей, и там лошади, напряжённые медитативным бегом, длинные, бесконечные – жизнь (так это осталось в нём в виде воспоминания).

Когда ему было тринадцать, он двинулся по линии улицы и обнаружил, что там никто не живёт – брошенные дома, которые валялись повсюду, и Дариус не сразу разгадал, кто это устроил такой весёлый бардак, но потом он забрался в окно, запустил с собой свет и вскоре смог разглядеть все эти полки – музей из неназванных вещей (это был музей); и он ходил по этим горизонталям и пытался называть все эти вещи: бутылки с маневрирующей жидкостью, тень с отверстием, каталог каменных орбит, дождатые чётки, силовые разметки судьбы – всё это без стекла, и сложно было притворяться умершим, когда ты ещё шевелился, и маленькое одиночество жизни сверкало там, выходило обратностью – медленно, из включенных глаз, это же называлось «существовать» – так он пытался объяснить, как мог, пытался объяснить то, что видел перед собой.

Это была брошенная концептуальная деревня – он только потом узнал, что раньше там жили люди, которые любили устанавливать новые смыслы, они устанавливали их, а потом всегда переезжали, они переезжали, не желая прирастать к собственным идеям, и они оставляли их людям и детям. И дети думали, что мир выглядит именно так, что в мире – подвешенные музейные домики и лошадиные дни, и они брали это с собой в жизнь, в эти скучные многажды пройденные и до дыр объяснённые события, и они выглядывали из этих дыр, и у них в головах были музейные домики и лошадиные дни – как собственный вариант утверждали, сверившись с тишиной – ответы в конце учебника-ночи, и долгие переговоры с окнами.

Дариус сидел там, в детстве, на пороге своего маленького домика, и эти пейзажные кони носились перед ним – из копыт сыпался топот, красивые хвосты и летающие картинки, на пороге малого детства. Он сидел там и чувствовал, как внутри росла пуговица (не знал, как по-другому объяснить) – духовная пуговица, душевная, такая пуговица, на которую он будет застёгиваться в трудные времена. Момент, когда он впервые ощутил её, – это был момент, связывающий Дариуса с некими идеальными состояниями жизненности, когда человек – это большая пуговица, на которую уютно застёгнут мир.

Так он и вырос, не отличая себя от среды. Можно было говорить – пейзажный человек, лирическая гуманность, которая жила в нём, требовала какого-то голоса, и Дариус отправился в каузомерное, чтобы узнать своё направление, и вскоре нашёл нужные голоса, этими голосами пелась дорога странных.

Защита смысла, его ожидающая, – это не единственный вопрос, который был дан. Каждый день Дариус приходил на старую площадь и ждал одну и ту же девушку. Она всегда опаздывала, но всегда приходила, и можно было увидеть, как он знает её – руками ощупывал как слепой, слушал её волосы. Там было шуршание, и каждый раз, когда она поворачивала голову, что-то раздавалось – шорохи волос, и он чувствовал свою душевную пуговицу, вспоминая про бумажные носки. У него в детстве были такие носки – он писал на них в самую первую очередь, а потом переходил дальше на ноги, и никто не мог прочитать, только родители видели, и вскоре они стали заворачивать его в бумагу более подробно – плотное бумажное бельё, бумажные рубашки и даже какой-то картонный пиджак. Он записывал мысли на одежде и шуршал, бегая по улице: лёгкое бумажное детство – он вспоминал его, когда она приходила, но вскоре всё исчезало – бумажное, прежнее, и снова они уносились в гремящий перевал настоящего, где беглый глаз наблюдателя высматривал несуразного парня в коричневой кофте с кротовыми норами для рук, горящих символами нательных речей. Белый человек прописью, белый – голова, промытая большими иллюзиями.

…Дариус гулял около фонтана и жевал свою одежду, начиная с воротника. Ему надо было рассказать, но он не умел, и только записи на теле, словно он хотел законспектировать мир, но снова не успевал, встряхивая руками, бил по кармановым бокам, выискивая, где же карандаш, и то, что он постоянно терял, – годы, карандаши, мысли, к этому прибавились и слова: теперь от него ждали рассказа. И от внутреннего напряжения он весь побелел – даже там, где было исписано, чуть было не замкнулся, но потом как-то вытолкнул себя изнутри.

– Мы познакомились в январе… Мы познакомились… Я увидел её в январе, стоял там и смотрел на январь, было много слякоти, и я стоял нервный как западня, я охотился на людей, хотел общаться с ними – это нечасто со мной, но тогда я был переполнен. Я улыбался прохожим, я выспрашивал у них о состоянии времени, говорил: а что бы вы думали относительно того, как… и они отвечали мне, кто-то бросал все свои дела, чтобы только ответить мне, и мы гуляли, а другие вежливо обещали дружить, из уважения к одинаковым корням, в итоге я стал таким полым, даже равновесия не мог удержать.

Это был январь, и я исходил его вдоль и поперек, этот январь, но там, где заканчивалась «р», я остановился, и она стояла там, на переходе к мягкому знаку: варварски красивая, она стояла и ловила машины, вытянув руки, она вела себя как демон, была растрёпанная и жадная до будущего – так мне показалось (это было ошибочное впечатление). И я растерялся, но подошёл, прямо растерянным и подошёл, потому что всегда интересовался знаками, особенно теми, которые изменяли значение предыдущей буквы, ведь сам я вышел из января, но мыслился ближе к конкретной «р», не то, что она – мимо материи, как чистый знак, который сам по себе не напишется. И ты не можешь даже прочитать это – «ь», как это прочитать? Вот такая она была, и я спросил:

– Вы не хотели бы научиться водить? Там будут неплохие хороводы. Сегодня, около центрального дерева. Пойдёте со мной водить?

– Там будут хороводы? – переспросила она.

– Около центрального дерева.

– Я с ними говорю…

– С кем?

– С деревьями. Мне кажется, что это аннотация к миру. А вы читаете по деревьям?

– Никогда не читал.

– Но если хотите…

И мы сделали всё, о чём говорили: читали по деревьям, водили хороводы, а вечером пошли в кинотеатр на специальный сеанс с присутствием мечты. Это был день, обросший приключениями, лохматый, высоченный, полурастительный, полубешеный. А потом мы стояли около её дома, стояли, как в золотой раме ожидания, – и я увидел в её мыслях какой-то зародыш, формирующееся слово. Это был зародыш, но я сразу не понял, что это может обозначать, я думал, что понравился ей, думал, что она хотела бы сказать: ты понравился, так я не понял и отпустил её, с вот этим зародышем…