Текст книги "Книга покойного автора"

Жилец комнатки в коммуналке на восьмом этаже дома, что по соседству с Главпочтамтом и напротив магазина «Динамо», куда я ходил полюбоваться на откуда ни возьмись занесенные туда черные мотоциклы «БМВ» (пошло тикать время чудес начала шестидесятых), оказался вполне симпатичным малым. Угощал меня пахучим кофе с какими-то экзотическими ликерами и сигаретами «Кент».

Кофе он брал в знаменитом магазине Высоцкого «Чай-управление», что в китайском домике напротив, рядом с «Динамо», где мотоцикл, а вот ликеры да сигареты – на эти вещи тогдашняя эпоха чудес, кажется, еще не распространялась, что могло бы меня и насторожить, будь я чуть более грамотным по этой части. Но так как я тогда в винно-водочных изделиях был – ни ухом, ни рылом, во всяком случае, не дальше портвейна «777», то и пребывал в блаженстве полной невозмутимости.

Впрочем, с Женей тем я видеться скоро перестал, после того как задружился с его знакомым, американским студентом – то ли славистом, то ли социологом, то ли и то и другое вместе – по имени Ник.

Этот просил меня передавать ему содержание разговоров в кучках и кружках, вокруг площади Маяковского. Для его дипломной работы в Гарварде якобы. А говорилось там такое, что по тем-то временам – волосы дыбом! А я, вместо того, чтобы просто сказать, что он сам может пойти, потереться и послушать, наплел для важности чего-то такого, что он сменил тему.

Еще его интересовало мое отношение к Израильскому вопросу – тогда было какое-то очередное напряжение на египетской границе, и я сказал ему, что безо всякой национальной требухи сочувствую маленькому Израилю и желаю ему полной победы над превосходящими фашистскими массами; так прямо и завернул! Тут он, кажется, был удовлетворен и от меня отстал навсегда – вербовка идиотов не предусмотрена.

Удивительно, сколько казенных денег тратила Koнтора на всю ту бессмыслицу – эти явочные малины по всей Москве, бесконечные ники, жени, клавки, ликеры, мотоциклы, рестораны, и все лишь заради уловления какого-нибудь жалкого засранца, вроде меня, который никак не поймет, что от него хотят.

О Клавке тут речи нет – она это поняла быстро и прекрасно, кажется, вписалась, ко всеобщему удовольствию, как и все, где она появлялась, а засранцам это иногда оборачивалось к тому же большими личными неприятностями, поучительными, впрочем, как и все в этом возрасте.

– На, покури, мне уже все равно надоело. А водяру сам свою хлещи, тебе теперь в самый раз, чтоб не утопиться да не удавиться. А то ведь вы, пацаны, нетерпеливые больно.

Ни давиться, ни топиться, ни дохлестывать, однако, не пришлось. Курнуть-то едва успел, как в перспективе центральной аллеи бульвара появились три тени, осененные чуть заметным сиянием над головами. Было ли это свечение обычным атрибутом ангельского чина или оптическим эффектом от только что зажженных фонарей на Тургеневской, я сразу определить не мог и поэтому инстинктивно сделал глубокий вдох, чтобы для прояснения глаза на одном дыхании прикончить свою четвертинку. Но они приближались быстрее, чем я оценил издали, так что я не успел даже и ко рту поднести сосуд. Так меня и накрыли – с бутылкой в руке и полными кишками набранного воздуха, ищущего скорейшего выхода.

Беседа получилась мало содержательной – так, пара общих фраз для знакомства:

– Что, деловой?

– Да какой есть…

– Ну так и отлей пацанам, поглядим, какой ты есть! – и чудесно выхваченный из ночи стакан с издевкой подставлен под мою бутылку. Я, надеясь на положительное разрешение, наливаю, и тут же на всякий случай перехватываю опустевшую бутылку за горлышко, так как на руке, державший стакан, я увидал наборную железную браслетку, какие носили «чугуны».

Я никогда не мог понять, и до сих пор не могу, откуда что берется. Откуда партии, откуда разные организации, общества, движения. Я ненавидел режим, ходил насупленный, с двумя крупными, опухшими от важности, фигами в обоих карманах, но никогда никакая бумажка на столбе не призывала меня ни в какую подпольную группу Несогласных или что-нибудь еще в таком духе, которая могла бы эту бесформенную ненависть хоть как-то канализовать.

Организация «Чугун» была глубинной фашистской реакцией пролетариата на тогдашний робкий вызов либерализма со стороны интеллигенции. Газеты о таких вещах не писали, как и о стихийных бедствиях почему-то, только слухи какие-то ползали по кухням, трамваям да разным очередям. Что-де жестокие, что издеваются, насилуют, что милиции не боятся, и было от этого всего неуютно жить.

Такие ребята во все времена бывают опорой режима, истинно «народной» дружиной, а не той, которая искусственно раздувается комсомолом, и у них всегда очень точное социальное чутье. То был прощальный оскал уходящей эпохи Индустриализации и «Тяжелого металла».

Не успев, однако, оценить всесторонне это болезненное общественное явление, так и оставшееся, кстати, для меня не познанным, и даже вздрогнуть не успев, я в ту же секунду почувствовал, что руки мои в замке за спиной и совершенно безнадежно. Одновременно вижу, как рядом тот, что стакан подставлял, перегибает насмерть перепуганную Клавдию через спинку скамейки задницей кверху и каким-то вполне хирургическим жестом вырывает из-под задранной юбки трусы. И с меня тоже штаны спускают. Похоже, нам предстоит изысканное «сексуальное унижение». Друг перед другом.

Смотрю, Клаша моя покудахтала в меру и успокоилась. Видимо, осознала, расслабилась и приготовилась получать какое-никакое удовольствие – у деревенской девушки заряд здорового оптимизма не иссякает до третьих родов. И потом, не малолетка же всё-таки соседская во сне щекочет, но насилует вполне себе серьёзный хулиган.

Я тоже начинаю, кажется, осознавать, но моё-то положение будет похуже Клавкиного. Безвыходнее, я бы сказал. Однако, не до шуток, пора бы, пожалуй, и кричать, но рот уже туго забит какой-то тряпкой. А у меня, по причине искривления перегородки, сильно затруднено носовое дыхание, но кому тут это интересно!

А кричит-то тем временем Клавка. Но не как прежде – отчаянно в небеса – а победно, глядя в сторону заднего прохода. И к счастью, не моего пока, а бульварного: интересное – там. Так кричала с экрана Анка-пулеметчица, выкидывая пустую ленту из диска: «наши-и-и!!!».

Смотрю – сзади фары, а они уже идут в нашем направлении. Моя милиция меня бережет! Не спешат, правда, но куда спешить-то?

Вот тут-то и проявилась полностью ангельская природа наших новых знакомых – они дематериализовались, растворившись в ночи. Мне показалось, что один из тех двоих, что за спиной у меня моей возились, был майоров Славик – не разглядел в темноте, да и позиция не самая удобная для разглядывания. «если так, значит, возможность отмщения за порчу Полины на этот раз упущена», – подумал я с неожиданным, гадким облегчением.

А пока мы остались вдвоем перед приближающейся с другой стороны другой троицей ангелов – спасителями. С трудом извлекаю изо рта ловко втолкнутый туда кулаком кляп, им оказались Клавкины, содранные с нее на скамейке, трусы. Не самого маленького размера трусишки – обеими руками вытягивал, как иллюзионист с платками (хорошо еще, что байковые-голубые к тому времени уже отошли в прошлое, и кокетки носили теперь шелковистые и потоньше).

В протоколе задержания, который я потом подписывал, там так: «Задержан на скамейке Сретенского бульвара. Брюки спущены, в правой руке пустая бутылка из-под водки, 250, в левой руке трусы женские, мокрые, 1 пара». Не очень понятно, что значит в данном контексте «пара», а так – всё одна правда, и ничего, кроме правды! Забыли только написать «жеваные»; это про трусы.

В отделении проверили по телефону наши паспортные данные, и Клашу после спецдопроса в отдельной комнатке (без трусов, которые на полке вещдоков дождались моего допроса), под утро отпустили домой. Обращаться за помощью к своему лубянскому патрону она не стала, и не только из скромности, но и потому, что осведомлена была о взаимном антагонизме этих двух ведомств. Трусы пока не вернули, так как они были записаны за мной вещдоком; единственным, к тому же. Меня же оставили до прихода следователя по малолеткам.

Следователь не пришел. Дежурный сказал, с пониманием и не без ехидства, что с ним «это» бывает, и три дня тут законный минимум. Так что если начал посередь недели, то до понедельника уж точно на работе не появится. От такой перспективы захотелось выть.

Всех моих сокамерников новый, утренний начальник сразу распустил, и остался только один, очень малоприятный, неопределенного возраста и пола, который постоянно икал и распространял вокруг себя острейшее зловоние от пропитанной мочой трухлявой мануфактуры; моя бы воля – отпускал бы таких в первую очередь. Но воля была не моя, а этому, вероятно, некуда было идти, и его пожалели. За мой счёт.

Тут вдруг меня вызывают.

– Кто у тебя в Академии Наук?

– Никого, – ответил я со скромным достоинством, опасаясь, как бы не спугнуть робкую догадку.

– Тогда на вот, распишись под протоколом и катись отсюда. Звонок на тебя был, – и он пододвинул мне журнал с галочкой где расписаться. – Бельишко своё забери, – и показал на Клавкины трусы на столе в углу.

Углубляться в чтение дислектику было лень, тем более, натощак. К тому же я верил в добросовестность нашей милиции, что подтвердила мелькнувшая в глазах вышеприведенная цитата. Лихо расписался и пошел на свободу с чистой совестью, размышляя, как хорошо у нас в Стране Советов жить.

Это она, как я потом узнал, прямо из участка, как была, без трусов, побежала к Доду, тот выкопал откуда-то из нескончаемого домашнего хлама отцовский академический телефонный справочник и, даже пыли не сдунув, пошел с шести утра обзванивать всех подряд по алфавитному списку – большинство оказались давно покойниками, пока не попался кто-то из Президиума. Вспомнил, наверное, старый хрен, как некогда самого его вызволяли из тюрьмы штата Мэн. «Ты должон пойти, сказать „спасибо“», – заключила тогда свой рассказ благоразумная Клаша. Но еще до этого разговора с ней, только придя домой, застал я некую довольно странную мизансценку, в которую с ходу же был и включен.

Квартира 50, в которой мы с моим дедушкой Абрамихалычем занимали самую большую комнату – в ней же были ещё и родители мои прописаны – и где я принимал тот роковой новогодний звонок, была тоже, как и Полинина, из которой тот звонок выходил, большая и коммунальная, и даже находилась почти в том же доме. «Почти» – это значит, формально в том же, но с противоположной стороны, а значит, и на другой улице, и с адресом другим. Жильцы тех двух сторон смотрели из окон в разные стороны, стало быть, и жили в разных мирах.

В жизни послевоенной, коммунальной столицы с черными ходами и длинными, темными коридорами многое в сознании людей, а что важнее – и в подсознании, определялось тем, куда выходили окна. Мои упирались в кирпичную фронтальную стену, пробитую рядами окон, как высокий борт подошедшего вплотную фрегата с открытыми пушечными створами, готового к абордажу.

Стена эта, весь этот дом в стиле первых пятилеток, выглядели наглым градостроительным варварством, так как этим закрывалась от меня прекрасная панорама города с Кремлем и Замоскворечьем.

Но за одним из окон, смотревшим на меня чуть снизу и как бы исподлобья, жила женщина, и иногда, раздеваясь ко сну, задергивала занавеску как-то небрежно и не совсем до конца…

В широкой, ампульной части нашего коридора, называемой в просторечии холлом, прямо напротив нашей двери и спиной ко входной, перед сверкавшими гневом пророка Самуила дедушкиными очами, стоял, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь подойти к нему и обняться по-родственному, дядя Жозя из Сызрани. Огромный и страшный как Голиаф, в кальсонах, в носках на подвязках, в шляпе, в домашних шлепанцах и в его неизменном габардиновом макинтоше с медалью «За Победу» на левом борту.

Макинтош был застегнут наглухо, скрывая под собой сиреневую нижнюю рубашку в тон кальсонам; май был жарким, цветение сирени было в те дни повсеместным, и дяди Жозино сиреневое белье не явилось исключением. Никакая другая одежда мощную фигуру не обременяла. Только авоська с чем-то телесно массивным, завернутым в промокшую газету, и если бы не торчал из газеты рыбий хвост, то можно было бы заподозрить некий криминал. Хвост был, впрочем, огромен и имел благородные очертания фигурной скобки, так что определенный криминал таки присутствовал.

Гость стоял на ногах нетвердо, выражение его красивого, вчерашнего бритья лица с тонкими бровями и орлиным носом оперного Мефистофеля было растерянным. Его ноша источала тончайший запах ювенильной тухлецы, смешанный с его собственными почти природными ароматами: мужского одеколона, «Столичной» водки и дорогих папирос «Казбек».

Я, тоже не решаясь войти в зону доступа дедушкиных пылающих гневом глаз, остановился рядом с дядей. При всей разнице в возрасте и габаритах что-то нас объединяло в тот позднеутренний час – то ли чувство вины, то ли страха. То ли просто какой-то общей неопределенности будущего и зыбкости настоящего, в психиатрии называемыми романтически туманным термином «синдром похмелья». Один – в сиреневой кальсонной паре, другой – с Клавкиными жеваными исподниками в кармане.

Дядя Жозя был дедушкин племянник со стороны сестры; потому и фамилии были разные, как, впрочем, и характеры, и внешность. А Сызрань, из которой он приехал, была западной границей «малой оседлости» их большого Бобруйского клана, пришедшего в середине прошлого века с крайнего запада в приволжские степи, где согласно первому повелению Творца, размножившись, заполняли землю ту по всей Волго-Донской промежности. До самой отмены черты оседлости.

Ко временам всенародного революционного озноба у них уже были там пассажирские пароходы, рыбокоптильные заводы и достаточно наличных денег для успешного противостояния погромам, и на остатки посылания детей учиться в Цюрих, и в Берн, и в Геттинген, и в Марбург, обходя таким путем 5 %-ю норму столичную Университетов. Дядя Жозя тут чуть припозднился родиться и поэтому после честно протоптанной в интендантской роте войны, вынужден был при всей своей театрально-богемной фактуре довольствоваться скромной должностью сов. служащего – «еврея по снабжению».

Основным содержанием работы были частые служебные поездки в Москву, и они использовались с максимальной эффективностью, начиная уже с поезда. Заказывалось место в спальном вагоне, экспресса «Волго-Дон», проводница – а в среде этой был дядя Жозя популярен чрезвычайно – одарялась духами и шоколадом, и, погрузив в ящик под койкой волжских свежайших стерлядок, или подвяленных донских рыбцов, или пару полупудовых арбузов, смотря как по сезону, он сервировал столик поллитровкой «Столичной» для начала и, распечатав девственную, как колода карт, коробку «Казбека», садился поджидать попутчика.

Таковым полагалось бы быть каким-нибудь генштабовским полканом, возвращавшимся в Москву после ревизии Волго-Донского военного округа, или что-то в этом роде. И тоже, конечно, с полным чемоданом гарнизонного коньяку. Подобрать попутчика было профессиональной задачей проводницы, такой же, как и чай в латунных подстаканниках «МПС» под водку и бутерброды с икрой, и с этим она, как правило, более или менее справлялась. Ночь проходила в анекдотах, возлияниях, «гусарском» преферансе, возлияниях, задушевнейших беседах, и возлияниях, возлияниях, возлияниях…

Иногда проводница приводила и каких-нибудь пассажирок из приличных, но только для оживления стола, разумеется. Наутро, подъезжая под гимн и Левитана к Казанскому вокзалу столицы нашей Родины, старый волгарь-еврей по снабжению таки чувствовал себя человеком. На вокзале носильщик грузил его в такси, и он, развезя по родственникам и нужным людям гостинцы, отправлялся в гостиницу «Балчуг», где был заказан скромный, по рангу, номер с окном во двор и подселением.

Дня три он вел столичную жизнь, посещая ипподром, сад Эрмитаж, рестораны по улице пролетарского писателя Горького, после чего съезжал по понятной причине к нам. Помещался всей тушей своей на старой раскладухе, скрипевшей под ним, как ослик под верблюжьей поклажей, и начинал, наконец, работать: бегать по инстанциям, выбивать, пробивать и утрясать – все то, ради чего и был, собственно, командирован за казенный счёт. В конце командировочной недели он, ко взаимному облегчению, получал от дедушки Абрама красненькую бумажку на обратную дорогу и виртуального пинка под зад: «изгнание Исмаила из дома Авраамова».

Возвращался домой он обычно в таком как раз печальном образе, в каком мы видели его теперь прибывшим, так что не надо было особо напрягать в себе Шерлока Холмса, чтобы сообразить, что на этот раз с «генералом» дядя попал. На деньги и по-большому.

И даже не только на деньги – на простодушие, на веру в людей: всю ночь вместе пили – и на тебе! И куда делся, совершенно не понятно, там же и остановок-то нет до самой Москвы! Большой перегон, проводники запираются и спят, пассажиры все тоже уже усталые, их не беспокоят. За пять минут до приезда в Москве-Сортировочной соскочил с вещичками. А может и прямо в Белокаменной, чтобы сразу на такси и – прямо к перекупщику. Этого-то ведь пьяного буйвола проводница все равно только после того растолкала, как весь вагон выпроводила (при упоминании о вероломстве проводницы слеза обиды блеснула в дяди Жозином печальном глазу).

Забрал костюм с деньгами, ботинки и портфель, в который сложил, вероятно, костюм и ботинки. Бумаги все из портфеля аккуратно вывалил, может для того, чтобы не делать командировочному служебных неприятностей, а может, просто, чтобы место освободить. Медаль с костюма, приколотая в честь Дня Победы, была аккуратно переколота на макинтош, непонятно почему оставленный. Ж/д карманники и скокари бывают иногда наряду с присущим им профессиональным педантизмом не чужды и некоторой сентиментальности.

В Сов. Союзе алкогольные напитки, как и азартные игры, были в общественных местах, к которым не в последнюю очередь относятся и поезда, запрещены. Я не очень понимал логику этого особого запрета, и считал его не более, чем еще одной бессмыслицей тоталитаризма. Не знаю, что думал об этом дядя Жозя, но человеком он был, при всей авантюрности его натуры и рода деятельности, законопослушным и был смущен.

Когда я вошел, он робко оправдывался в ответ на дедушкины распекания по поводу рыбы:

– Ну что ты, Абрам, ну какая же она не кошерная, когда в ней икры одной кило на полтора! А может два! Зернистой! Ах, и икра у нее не кошерная? И вообще всё стухло? Ну, ты и скажешь, Абрам! Ну так уж нельзя совсем уж, в самом деле…

Потом дедушка ушел. Сказал, что его ждут больные, что деньги он оставил Кларе Марковне, и чтобы я поменьше слушал все эти «босяцкие рассказы», что адвокатов и так хватает (намек на Брестскую и другого дедушку), а дядя Жозя как был – в кальсонах и в макинтоше с полными карманами своих командировочных бумажек – перешел на нашу коммунальную кухню, и сидел там, поглощая с хлюпаньем вчерашний суп, как кучер в людской, любезничая с кухаркой.

Роль «кухарки» исполняла София Леонардовна, дама в шелковом халате с кистями и драконами с давним, томным интересом к дяде Жозе. Это она налила супу и вертелась теперь на кухне, ища предлог затащить его в свою комнату – ее дверь была прямо напротив, пока муж пребывал на службе. «Можно бы попробовать что-нибудь подобрать из одежды… Но такие размеры!», пропела она восхищенно.

Обесчещенный Казанова был крайне слаб, расстроен и без обычной уверенности в себе. Он боялся новой неудачи и от полной растерянности перестал принимать намеки.

– А вот если бы кальсоны не носили до самого лета – увещевала София Леонардовна, – он бы вам брюки оставил, нельзя же мужчине совсем без ничего.

(Слово «мужчина» она произносила с уважительно, облизывая, как пальчики, по очереди смачные «ж» и «ч», у других сливавшиеся, обычно, в ленивое, кошачье «щ».)

– Кальсоны, это самое главное, я туда Абрам Михайлычу деньги зашиваю, когда он в Дубулту свою отъезжает в июле – вставила Клара Марковна. – И аккредитив. С другой стороны. Как уж он там дальше справляется, я не знаю, но требует каждый раз. И, видите, пока в поезде никто не тронул, Бог бережет.

– Его, пожалуй, тронешь! – сокрушенно отозвался дядя Жозя, и это было последнее, что я слышал в то бесконечное утро. Еще – Клавкино мощное, ровное сопение, переходящее в конский храп, приглушенное неплотно закрытой дверью ее гробообразной комнаты.

Клара Марковна, надо думать, ушла, по своему обыкновению, за хлебом, и дядя Жозя поступил всецело в мягкие, душные тиски Леонардовниных забот. Засыпая, я подумал, что уже скучаю по своему новому другу из квартиры 241-б, которому должен был нести свои благодарности и которого вызывать на дуэль. И которому смачный образ дяди Жози составил такой сильный контрапункт в моей голове. Так же как положительная, чистая Клаша – потерянной, перекрученной, трагической Полине.

Таковы были две пары героев романа вчерашнего дня. Красавица-стерлядина была покамест перемещена на подоконник – вылеживаться там и проветриваться в ожидании визита дворника Хабибуллина, эвакуатора всякого некондиционного продукта.

Первое, что я увидел, проснувшись, были мои родители. В полном, парадном, можно сказать, составе – оба вместе, что нечасто. Не так даже увидел, как услышал. Я спал, как всегда, на животе щекой в подушку, лицом к стене, и в таком положении затылком и верхним, свободным ухом услышал их тихий разговор, из которого понял, что уже вечер, что они только что выпроводили, принарядив во все дедушкино, дядю Жозю на вокзал, и что дедушка еще не вернулся от пациентов.

Из опасения услышать что-нибудь лишнее или просто быть пойманным на мелком подслушивании, я хотел уж было дать понять, что не сплю, но не пришлось – такой тут пошел между ними разговор. Сначала отец вдруг предложил выпить за «новорожденного», и я сразу понял, что это – я, и решил почему-то оттянуть пробуждение и послушать тост.

Это же самое интересное – послушать, как о тебе говорят в твоем якобы отсутствии. Как покойник на собственных поминках – да ради этого и по-настоящему умереть не жалко, не то что полежать еще пять минут в неудобной позе! И не ради ли этого одного люди с таким упорством вкладывают душу во что-нибудь такое, что их переживет. И сохранит эту душу в себе, как бы став для нее новым, дополнительным телом.

И она будет законно присутствовать при каждом появлении этого своего тела на людях. Как присутствуют незримо на своих концертах Моцарт или Шопен, ожидая аплодисментов, или как Рембрандт какой-нибудь, прогуливаясь по галереям, подходит сзади к зрителям своих картин и прислушивается к их тихим разговорам.

В общем, он предложил выпить за меня, и мама тут ни с того ни с сего заявила вдруг:

– Я сегодня наметила всё ему сказать.

– Чего вдруг?

– Максимов звонил. На Брестскую. Мне папа передал, он с ним разговаривал. Он хочет увидеть своего сына.

– Чего вдруг?

– Соскучился за семнадцать лет. Имеет право! Он не требует, чтобы его называли папашей, он согласен выступать как прежде, в роли отца его подружки.

– Подружки!?

– Да, у него роман с девочкой в классе, и эта девочка оказалась дочерью Максимова.

– Ты мне раньше не говорила, что у него есть еще и дочь.

– Дочь не «еще» и не «и», а дочь – в первую очередь. Он потом, когда я Юркой из роддома сбежала, женился как следует на ее матери – мы-то с ним расписаны же не были, участвовал даже, как он рассказал, в воспитании. Та-то, правда, тоже от него, как я понимаю, сбежала в конце концов. Девочка была местная, молоденькая совсем, в том же возрасте, как сейчас ее дочь. Из медучилища. На кафедру взяли лаборанткой. Ничего, хорошенькая. Но не в этом дело. А в том, что в семнадцать лет человек должен знать, о своем происхождении на свет, и о происхождении той, с кем у него первый в его жизни роман. Это уже про Юру, как ты можешь догадаться.

– Ну и водевиль!

– Кому водевиль, а кому – классическая трагедия. Царь Эдип!

«Вот те на!» думаю. «Папаша! Да, так это я что же, получается, и еврей-то – только наполовину? Да еще и на женскую, к тому же (я не знал тогда, что галахически еврейство определяется как раз по матери)? А ем, тем не менее, все это говно полной ложкой! Нет, пора „просыпаться“, пожалуй»!

Не знали же мы тогда, что еврейский день начинается с захода солнца! Мы и вообще-то ничего не знали про евреев, кроме того, что это плохо.

Отец сказал:

– Если проснулся – вставай, нечего попусту валяться! Мы тут по твоим делам, между прочим, собрались!

Каким «прочим»? И что за «мои дела», и куда, главное, «собрались»? Ах да, конечно, я уж и подзабывать начал – так привык, а меня между тем продолжали держать под контролем: машина была заведена и она работала.

– Я только что вернулся от Платонова – это второй секретарь райкома, между прочим – вот сижу, маме рассказываю.

– А там что, третьего какого-нибудь не имеется, что тебя второй принимает?

Но на этот стёб он не повелся.

– Посмотрим, какой будет принимать тебя. А пока, доложу я тебе, всё серьезнее, чем я думал. Скорее всего, нам с мамой придется вернуться по месту прописки и принимать участие в воспитании недоросля, с которым не справилась школа.

– Вот если бы тебя еще и из партии поперли, а не только из вашего пайкового местечка – вот тогда бы я тебя зауважал! А то без уважения к воспитателю – какое воспитание!

– У нас не «местечко», а «объект», и не «пайковое», а «научный», а ты, не уважая собственного отца, рубишь сук, на котором сидишь!

Каждый тезис был как новый оборот ручки, и мотор вроде бы и заводится, но всё-таки глохнет, если не вовремя подкручивать вопросиками:

– Это почему же?

– Потому что отбиваешь охоту тебе помогать. Пойдешь в лагерь или в армию, что, на мой взгляд, одно и то же, вернешься полным ничтожеством.

– Еще большим, чем уже есть?

– Не дерзи папе! – взвизгнула мать.

– Какая дерзость: о чьем ничтожестве речь, при чем тут он? Он там кует могущество Советов, кто возражает! Его к третьему секретарю вызывают; жаль, четвертого нет!

– Во-первых, ко второму! А во-вторых, тогда поймешь, кто при чем, и что почем, и кто, чего кует, когда дедушка уедет, а меня оттуда выгонят, где я пока еще «кую», и мы будем тут куковать втроем. Впроголодь, по твоей милости. А ты… ты будешь… счетоводом, когда вырастешь! Будешь стоять под дождем между троллейбусной и трамвайной остановками и выбирать себе, на чем ехать. Тут, конечно, на одну копейку дешевле, но там зато побыстрее. На столько же. И там уже пришел, а тут еще мокнуть! Английская политэкономия, в общем! Адам Смит! Не то источник, не то составная часть, не то все сразу!

– Ну почему же счетоводом, записывай уж сразу в говночисты какие-нибудь.

– Э нет, говночист – это не для тебя! Ассенизатор – профессия уважаемая и хорошо оплачиваемая. Так хорошо, что в народе их даже называют почтительным словом «золотарь». А тебе именно в счетоводы с нарукавниками. Если, конечно, считать когда-нибудь научишься. На счетах, до десяти.

Бедный, он и не догадывался тогда, что «золотарь» – это не только от золота, но еще и от золы, шлака, который он эвакуирует, превращая в золото – удобрений и своих доходов, а счетоводам, которые в силу – точнее в бессилие – их маленькой зарплаты выглядели в его глазах сразу и «нищими духом», и «алчущими», и «страждущими», и «гонимыми», в общем, последними в мире сем – что этим-то, как раз, и принадлежит будущее. Как будто бы не известную ему, если только понаслышке, Нагорную проповедь, не читая, навыворот выворачивал. Не мог тогда видеть честный советский интеллигент, что грядет эпоха Счетоводов, и что главный «счетовод» будет провозглашен у нас верховным богом; вот тогда уже, среди тех-то мне уж точно места не найдется.

Я вспомнил эти его слова, когда через тридцать лет шел за его гробом. А тогда только спросил, переводя тему, про дедушку:

– Куда это он уедет?

– Ему квартиру сделали. Кто-то из его могучих пациентов похлопотал. Однокомнатную на «Соколе», пять минут от метро. Он только что звонил. Придет, расскажет.

«Сокол», это была такая даль, куда я никогда не заезжал. Полдороги до Ленинграда. Я вдруг понял с грустью, что стою на пороге какой-то новой реальности, разбросанной среди разных «соколов», «хорошовок», «кузьминок» и прочих неуютных окраин. И при взгляде, отраженном оттуда, мой дом «Россия» без дедушки Абрама казался уже не прежним могучим дредноутом, откидывающим волны и льдины, а внутри нафаршированным смачным бытом с очагами гниения, но маленьким корабликом, затерянным в бесконечных, бесформенных пространствах, среди нагромождения и жесткого треска райкомовских торосов. Ночной кораблик, нелюдимый, дрейфующий «в своей тоске необъяснимой» от Александровского сада куда-то к Соколу, к Соколу, и что там живет у него внутри, не имеет уже никакого значения. От тоски и холода во чреве захотелось скулить по-щенячьи.

За окнами было еще светло, но в комнате начало темнеть, так как солнце ушло, и нас накрыла тень противостоявшей стены. Она была сложена из красного кирпича и в тень становилась черной, что усиливало мрак в нашей и без того несветлой комнате. Включили оранжевый свет и сели втроем под оранжевым куполом абажура. Мама в знак примирения подала чай.

За чаем вспомнили, что главный, точнее первичный мотив их нынешнего приезда – день моего рождения, и мне был торжественно предъявлен подарок: магнитофон. Кассетный «Грюндиг», какого тогда даже у Мордовцева не было, не то что в какой-то «Березе» захолустной (Было всего три поколения половых извращений советской торговли – «Торгсин» 20-х-30-х годов, тогдашняя, 50-х-60-х, «Кремлевская», девятая секция ГУМА и, в последующем, сеть магазинов «Березка» – и каждое определенным образом отражало уродство общественной жизни своего периода). Там продавались образцы, которые поступали с западных фирм, а если отечественное, то непременно «в экспортном исполнении» – специальный что ли конвейер для этого исполнения держали?

Я любил этот день, и не только за подарки. Рождение было единственным моим крупным шагом, который в жизни я сделал, и единственным, в чем я не был виноват. Все вокруг в этот день меня уважали. Папа достал из дедушкиного буфета графин польской смородиновой водки – подарок кого-то из пациентов – и нерешительно мне предложил. Я с тяжелой еще от вчерашнего бульвара головой на всякий случай отказался, чтобы не наблевать. Он фыркнул обиженно, и это тоже мне почему-то вспомнилось у его гроба. Вероятно, для того и даны нам родительские гробы – в укор, и в назидание, и в горькую память об упущенной любви и разных обидных, сентиментальных мелочах.