Текст книги "Особо опасный преступник"

Так, по мнению Ж. Лели, де Сад, оказывается, был наделен гениальной научной фантазией, что позволяло ему с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком. Он, исходя из рудиментарных проявлений собственной алголагнии (наслаждения от боли. – Ю. А.) без помощи какого-либо предшественника, причем с самого начала достигнув совершенства, построил гигантский музей садомазохистских перверсий; и хотя это сооружение оказалось украшенным всеми прелестями поэзии и ораторского искусства, оно тем не менее предстало нашему взору в качестве самой что ни на есть скрупулезной и эффективной научной дисциплины⁴⁰. Разумеется, никаких прелестей поэзии и ораторского искусства, а тем более научного подхода, в произведениях де Сада нет и в помине.

Не случайно изделия де Сада практически не используются в сексологии, разве что в качестве эмпирического материала, да и то очень редко.

М. Бланшо приводит в умиление сцена, в которой героиня де Сада Жюстина подвергается в замке неправедного судьи неслыханным пыткам и присутствующая при этом одна совершенно порочная девица требует, чтобы и ее подвергли таким же пыткам. И получает от них бесконечное наслаждение.

Бланшо делает из этого вывод: «И в самом деле верно, что добродетель доставляет людям несчастье, но не потому, что она посылает на них несчастные случаи и события, но потому, что, ежели ты избавился от добродетели, бывшее ранее несчастьем и неудачей станет поводом для удовольствия, а мучения преисполнятся сладострастия». Оказывается, де Сад (по Бланшо), этот «избавленный от добродетелей человек» (Ю. А.) в своих «120 днях Содома» взялся за гигантскую задачу – составить полный перечень всех человеческих аномалий, отклонений, возможностей. Он, чтобы ничему не сдаться на милость, должен испытать все. «Ты ничего не узнаешь, – глубокомысленно цитирует де Сада Бланшо, – если ты всего не узнал, и если ты достаточно робок, чтобы запутаться в отношениях с природой, она ускользнет от тебя навсегда». Эти простецкие сентенции, характерные, кстати, для многих резонерствующих преступников-рецидивистов, приводят автора к вполне естественным для него выводам.

Все это еще и прямое поощрение преступления (даже призыв его совершить), причем самого изощренного и жестокого. Воздержание от него трактуется как робость и неполноценность.

«Для целостного человека, каковой есть человек во всей его полноте, не существует невозможного зла». Он сочувственно цитирует де Сада: «Нужно, чтобы мир содрогнулся, узнав о преступлении, которое мы совершим. Нужно заставить людей краснеть за то, что они принадлежат к тому же роду, что и мы»⁴¹. Все-таки странно, что никому из исследователей де Сада не пришло в голову, что он во многом предвосхитил гитлеровский нацизм и большевизм, некрофильскую идеологию гитлеризма и большевизма.

Вопреки очевидным мотивам сочинительной активности де Сада, П. Клоссовски утверждает, что «настойчивость, с какою де Сад всю свою жизнь исследовал исключительно извращенные формы человеческой природы, доказывает, что для него важно было одно: заставить человека возвратить все зло, которое он только способен отдать». Это все о человеке, который стремился сокрушить все моральные нормы и дать людям действовать так, как будто этих норм и вовсе не существовало. Клоссовски же считает, что де Сад лишь пытался создать утопию зла – в противовес утопиям добра, игнорируя при этом все субъективные некрофильские стимулы, которые детерминировали конструкции де Сада и его поступки в реальной жизни. Следуя непонятно какой логике, Клоссовски считает, что смысл утопии зла де Сада состоит в том, чтобы систематически абстрагироваться от скуки: ибо чем чаще скука порождает зло, тем она становится сильнее, когда зло свершилось, подобно тому как за преступлением, если его единственной целью было это преступление совершить, следует отвращение⁴². Разумеется, никакими исследованиями приведенные соображения не подтверждены, да и не могут быть подтверждены.

Ж. Батай пошел еще дальше, сделав «поразительное» открытие: видите ли, «в противоположность лживому языку палачей, язык Сада – это язык жертвы. Он изобрел его в Бастилии, когда писал «120 дней Содома». В то время с человечеством у него были такие же отношения, какие у человека, угнетенного суровым наказанием, бывают с тем, кто это наказание ему определил»⁴³. Во-первых, «герои» упомянутой книги только и делают, что убивают, мучают, развращают, насилуют, но все они, выходит, жертвы. Во-вторых, де Сад угодил в тюрьму за преступления и наказание понес вполне заслуженно. Более чем странно признание Батая, что главная заслуга де Сада в том, что он открыл и продемонстрировал содержащуюся в сладострастном порыве функцию нравственной неупорядоченности. Что такое нравственная неупорядоченность, догадаться невозможно, но по этому поводу стоит упомянуть, что похотливые устремления садовских персонажей четко определены и опредмечены, их эмоции и чувства не выходят за рамки извращенного сладострастия, действуют они по хорошо разработанным планам и прилагают необходимые усилия, чтобы избежать ответственности за свои преступления.

Вообще большинство работ, посвященных Саду, совсем не похожи на научные со стройной системой доказательств. Это скорее некие художественные фантазии, отражающие субъективные ощущения авторов, в том числе и таких серьезных, как Батай. Последний, например, утверждал, что желания де Сада нормальны⁴⁴.

Батай приводит обширную цитату из Ж. Жанена о произведениях де Сада: «Перед нами сплошные окровавленные трупы, дети, вырванные из рук своих матерей, молодые женщины, которых душат в конце оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки. Кипят котлы, с людей сдирают дымящуюся кожу, раздаются крики, ругательства, богохульства, люди вырывают друг у друга из груди сердце – и все это на каждой странице, в каждой строчке, везде. О, какой это неутомимый негодяй! В своей первой книге («Жюстине». – Ю. А.) он показывает нам бедную девушку, затравленную, потерянную, осыпаемую градом побоев, какие-то чудовища волокут ее из подземелья в подземелье, с кладбища на кладбище, она изнемогает от ударов, она разбита, истерзана до смерти, обесчещена, раздавлена… Когда автор исчерпал все преступления, когда он обессилел от инцестов и гнусностей, когда он, измученный, едва переводит дух на груде трупов заколотых и изнасилованных им людей, когда не остается ни одной церкви, не оскверненной им, ни одного ребенка, которого он не умертвил бы в приступе ярости, ни одной нравственной мысли, не вымаранной в нечистотах его суждений и слов, этот человек, наконец, останавливается, он глядит на себя, он улыбается себе, но ему не страшно. Напротив…»

Эту выдержку сопровождает комментарий, весьма красноречивый для характеристики представлений некоторых интеллектуалов, присвоивших себе право «утонченного» толкования де Сада и садизма. Эти представления не только личная позиция, они имеют немалое общественное звучание, они весьма опасны, ибо содержат неприкрытое восхваление преступления и преступника. Суждения о маркизе и его сочинениях совершенно игнорируют психиатрические, психологические (патопсихологические в особенности) и криминологические аспекты личности маркиза, его патологические переживания и влечения. Батай же считает, что люди, как правило, не способы оценить де Сада и его писания иначе, чем это сделал Жанен. По мнению Батая, неприятие, чувство омерзения при смаковании убийств, трупов, надругательств над людьми и т. д. свойственны малодушным людям, которыми движет нужда и страх. Между тем мы это уже много раз слышали и от гитлеровских растлителей, которые создавали сверхчеловека, восхваляли смерть и призывали к убийствам.

Некрофильские картины и видения де Сада способны вызвать крайне негативную реакцию у вполне уравновешенных, нетревожных, сильных людей, настолько они противоречат фундаментальным, глубинным ценностям, главным регуляторам человеческого существования и общежития. Некрофильские фантазии де Сада вполне могут быть объяснены с позиций традиционной психиатрической диагностики и симптоматики, даже если скептически относиться к возможностям современной психиатрии. Понятно, что проявления психической патологии способны вызвать тревогу у кого угодно и желание принять адекватные меры защиты.

А. Камю, давний поклонник террористических убийств, «вынужден» признать, что де Сад строил идеальные общества, но, в отличие от своей эпохи, кодифицирует природную злобность человека. Он старательно конструирует град, основанный на праве силы и на ненависти, будучи его предтечей. Согласно формуле де Сада, нужно стать палачом природы: «Я ненавижу природу… – утрирует Камю де Сада. – Я хотел бы расстроить ее планы, преградить ей путь, остановить движение светил, сотрясти планеты, уничтожить все, что служит природе и способствовать всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее созданиях, но я не в состоянии этого добиться если подлинна только природа, если ее закон – только вожделение и разрушение, тогда самого царства человеческого, идущего от разрушения к разрушению, не хватит, чтобы утолить жажду крови, а потому не остается ничего, кроме всеобщего уничтожения. Когда все жертвы отправлены на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в обезлюдевших замках наедине друг с другом. Им кое-что недостает. Тела замученных распадутся на элементы в природе, которая снова породит жизнь. Убийство оказывается незавершенным, а поэтому де Сад мечтает отнять у человека и вторую жизнь»⁴⁵.

А вот как можно очень «изящно» оправдать убийство, восхваляя де Сада. За решение этой «славной» задачи взялись С. Худ и Г. Кроули. По их словам, де Сада помимо воли влекло к размышлениям о преступлении и в особенности об убийстве. Убийство вызывает почти сладострастные ощущения у его героев, потому что оно самое низкое, самое запретное из преступлений, которое больше всего возбуждает разум. Но интеллект в данном контексте занят лишь поисками того, как достичь оргазма.

Де Сад обоснованно начинает с концепции природы как силы, которая не может создавать, не совершая разрушительных актов. Это еще один пример диалектической природы его мышления – подобным же образом он соединяет жизнь и смерть как два неразделимых процесса и видит противоречие в самой основе существования, – глубокомысленно рассуждают указанные авторы. При этом де Садом якобы выдвигаются следующие аргументы.

Если природа вовлечена в постоянный процесс обновления, который включает в себя и разрушение, не будем ли мы действовать в соответствии с ее желаниями, продолжая совершать разрушительные деяния? Как может природа разгневаться, когда она видит, что человек ей подражает и делает то, что она сама совершает ежедневно? Де Сад считает, что первоначальное и самое прекрасное свойство природы – это движение. Движение постоянно происходит в природе, но оно представляет собой просто вечную смену преступлений, которые разрушают, чтобы возродить. Результат – это равновесие между разрушением и обновлением. Это равновесие должно быть сохранено: его можно обеспечить только преступлениями; значит, преступления служат природе»⁴⁶.

Откуда у де Сада такая страсть к палачеству, такая испепеляющая ненависть к жизни и природе? Чтобы понять это, необходимо исходить из того, что таково его отношение не к жизни и природе вообще, не к жизни и природе как внешним объектам, а к своей собственной жизни и своей собственной природе. Ненависть к жизни и природе других есть лишь проекция своего отношения к самому себе, перенесение на них крайней неудовлетворенности собой из-за страданий и провалов, тягостных переживаний, порожденных мучительными требованиями собственной плоти. И писания, и преступления де Сада представляют собой всегда неудачные попытки избавиться от себя, обратить всю энергию своей ненависти вовне. Его желание истребить и вторую жизнь человека в виде разлагающегося в земле тела выражает стремление полностью, без остатка уйти от себя, даже если для этого нужно уничтожить саму землю.

Де Сад был глубоко некрофильской личностью и глубоко несчастным человеком. Его отторгала жизнь, и он отторгал жизнь. В отторжении жизни, в ее уничтожении состоит стержень, с позволения сказать, творчества де Сада.

5. ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ НЕКРОФИЛИИ И НЕКРОФИЛЬСКИЕ «ПРОФЕССИИ»

Фрейд полагал, что влечение к смерти заложено в человеке, но он, как и его последователи, не приводил эмпирических доказательств этого, что предопределило существование этого влечения лишь в качестве научной гипотезы. Развивая ее, можно допустить, что, во-первых, оно нередко взаимодействует в амбивалентном взаимодействии с отверганием смерти; во-вторых, субъективное и чаще всего бессознательное движение к ней появляется под воздействием внешних социальных факторов, в первую очередь неблагополучного детства в родительской семье. Это формирует высокий уровень тревожности, переживая которую, личность стремится обнаружить ее источник, т. е. опредметить тревожность, что представляется вполне логичным для человека. Сама такая тревожность диффузна, расплывчата, неопределенна, поэтому и бессознательный поиск ее осуществляется как бы в темноте, наощупь, крайне неуверенно и чаще всего приводит к ощущению, что он находится за гранью жизни. Между тем ненормальный уровень тревожности может сложиться под воздействием биологических факторов, когда они недостаточны для нормального функционирования человека в обществе.

В любом варианте агрессия в виде влечения к смерти выполняет функции психологической и социальной защиты, утверждения и самоутверждения личности. Некрофилия как влечение к смерти может иметь и социально полезные формы (патологоанатомы, служащие моргов и кладбищ и др.). Она может приводить и к самоубийству, когда человек, обуреваемый жаждой узнать, что там, за гранью жизни, неосторожно оказывается полностью за этой границей.

Приведенные соображения вовсе не претендуют на то, чтобы опровергнуть теорию врожденного инстинкта борьбы (К. Лоренц), который в целом не может вызывать возражений. Этот инстинкт может реализовываться в виде агрессии, в зависимости от воспитания и отношения к правовым нормам – преступной или нет. По-видимому, реализуясь в поведении, некрофильское влечение к смерти и врожденный инстинкт борьбы способны сосуществовать даже в одном человеке, однако совершение особо опасного преступления есть главным образом следствие первого, или его преимущественного, значения. Между тем все живые существа наделены способностью подавлять свои стремления к агрессии, но у некрофилов она, как можно думать, значительно слабее, чем у остальных людей.

Так сказать, обыкновенные люди и некрофильские убийцы психологически принадлежат к разным мирам – жизни и небытию; вхождение в последнее такими убийцами предощущается, но очень редко становится предметом осознанного эмоционального переживания или рассуждения. Вместе с тем подобные преступники одновременно пребывают в различных мирах, они любого человека могут переправить (передать, направить, перенести) в небытие как в ту сферу, которая им тоже психологически близка, причем несравненно ближе, чем другим людям. Поэтому убийство не вызывает у некрофила того комплекса негативных чувств и эмоций, которые при таких же обстоятельствах немедленно и неизменно появляются у обычных, т. е. нормальных людей, а также у убийц-ненекрофилов. Отсюда практически абсолютное отсутствие раскаяния и покаяния у таких преступников, искреннее непонимание ими того, что они в чем-то виноваты. Однако нельзя отрицать, что определенную сумму социальных норм они усвоили и поэтому понимают, что за убийства будут преследоваться, в силу чего предпринимают необходимые, по их мнению, меры, чтобы избежать ответственности. Это обеспечивает им безнаказанность и возможность убивать еще очень долго, иногда годами.

Если сексуальным преступникам убийство приносит сексуальное удовлетворение и торжество над их извечным врагом – женщиной, если разбойники и бандиты часто убивают для самоутверждения и получения полной власти над жертвой, то многие другие некрофилы убивают только ради самого убийства. Иными словами, внутри самой группы некрофильских убийц можно обнаружить такое различие. Для представителей второй подгруппы лишение другого жизни есть смысл и цель их жизни; у представителей первой данный мотив переплетается с сексуальными, корыстными и иными стимулами. Мне приходилось наблюдать, как привлеченных к уголовной ответственности некрофилов охватывало почти полное безразличие, апатия, они теряли интерес даже к самим себе и своей жизни и пассивно ожидали свершения своей судьбы. Это совсем нехарактерно для ненекрофильских убийц, которые обычно весьма активны в своей защите. Создается впечатление, что некрофил выполнил свое предназначение на земле и жизнь теряет для него всякий смысл.

Сказанное не означает, что после взятия под стражу некрофильские убийцы больше не представляют общественной опасности. Цикл апатии у многих из них может смениться периодом преступной некрофильской активности – в исправительном учреждении или после отбытия наказания.

После того как некрофильский человек начинает убивать, появляются новые, но подготовленные всем предыдущим развитием образы себя. На пороге перед первым убийством он, возможно, очень нуждался в приятии и понимании, но остался в одиночестве. Как можно было наблюдать, в жизни практически всех лиц, совершивших несколько убийств не единовременно, а «растянуто» по времени (с интервалом от нескольких недель до многих месяцев), и тех убийц, которые вообще часто прибегали к насилию, происходило постепенное переключение внимания от общественной реальности к гораздо более напряженной реальности их внутренней жизни. Последняя становилась не только исключительно напряженной, но все более изолированной. В этой внутренней жизни весьма активными оказались переживания смерти и рождения – именно так следует трактовать упоминаемые в рассказах многих обследованных темы, связанные с матерью, рождением, даже внутриутробным существованием, т. е. темы Начала. Случайность здесь исключена, в поисках Начала можно видеть абсолютно бессознательную потребность всеобъемлющего обновления в силу полного и травмирующего неудовлетворения своим состоянием. В этих поисках следует различать и более крупные измерения – к прошлому Вселенной и первозданному хаосу, который предшествовал созданию мира. В последнем варианте прослеживается выход или, точнее, попытка выхода за пределы своей личности.

Сами убийства, совершаемые с легкостью и без сожаления, можно расценить как насаждение хаоса и попытку возврата в первоначальное – в неживое. Возможно и иное, противоположное толкование: убийства как приведение явлений и процессов в упорядоченное состояние, разложение наиболее важных вещей по своим местам, установление справедливости и обеспечение более разумного устройства общественной жизни, взятие на себя мессианских функций, реформа религии и т. д. Но можно предположить, что все это только первый уровень бессознательной активности, а еще глубже – возвращение по архетипическим механизмам к первозданному хаосу.

Главное, что отличает некрофила как личность, – это его убежденность, что только насилие, и прежде всего смертельное насилие, есть единственный путь решения всех его проблем. Других путей он не видит и уж во всяком случае совершенно неспособен терпеливо разматывать клубок противоречий, если он есть, и никогда не пытается найти конструктивный способ их решения. Тот, у кого имеется подобный деструктивный импульс, просто не в состоянии увидеть другие возможности, которые позволят избежать разрушения. Он не может понять, насколько малоубедительным и беспомощным является избранный им способ действий, напротив, он считает его единственно эффективным и правильным.

Фромм отмечал, что менее явное выражение находит некрофилия в особом интересе к болезни во всех ее формах, а также к смерти. Например, бывает, что мать постоянно думает о болезнях своего ребенка и строит мрачные прогнозы о его будущем; но в то же время она не реагирует на благоприятные перемены в течении болезни, не замечает ничего нового, что появляется у ребенка. Тем самым она не наносит ему явного ущерба, но все же постепенно радость жизни и вера в собственные силы могут в нем заглохнуть, он может как бы заразиться некрофильской ориентацией матери⁴⁷. Фромм считал (кроме этого) характерными для некрофилии:

– особый интерес некоторых людей к моргам, похоронам, крематориям, кладбищам. Особый интерес некрофильской личности к мертвым вообще проявляется не только в разговорах, но и при чтении газет. Они охотно обсуждают различные аспекты убийств и других смертей, выясняют обстоятельства, причины и следствия недавних смертей, прогнозируют, кто теперь на очереди, и т. д. В числе таких лиц Фромм называл пожилых людей, с чем трудно согласиться, поскольку интерес последних к смерти, похоронам, погребению вполне естествен у тех, кто в силу возраста (и опасной болезни) ожидает и внутренне готовит себя к неизбежному концу. Следовательно, вполне естественно говорить не только о некрофильских личностях, но и некрофильском периоде жизни у вполне нормальных людей. Это особый период, требующий особой помощи, особого попечения, особого такта, особого участия, хотя большинство обществ еще очень далеки от этого;

– сравнительно трудно уловимая безжизненность при общении. Причем здесь дело не столько в предмете обсуждения, сколько в форме высказывания. Умный, образованный некрофил может говорить о вещах, которые сами по себе могли бы быть очень интересными, если бы не манера, в которой он преподносит свои идеи. Он остается чопорным, холодным, безучастным. Он представляет свою тему безжизненно и педантично. Он действует на других как «ходячая тоска», и от него быстро устают. Я не думаю, что нужно так и только так трактовать безжизненную манеру говорить, поскольку многое зависит от эмоциональных качеств человека, его темперамента, воспитания, уверенности в себе и т. д. Некрофил Сталин говорил сухо и безжизненно, зато некрофил Гитлер – чрезвычайно горячо, бурно, неукротимо;

– особое отношение к собственности и оценки прошлого. Некрофил воспринимает реально только прошлое, но не настоящее и не будущее. В его жизни господствует только то, что было (т. е. то, что уже умерло, то, чего уже нет): учреждения, законы, собственность, традиции и т. д. Короче говоря, вещи господствуют над человеком; «иметь» господствует над «быть», обладание – над бытием, мертвое – над живым⁴⁸.

Я не могу согласиться с тем, что некрофил воспринимает реально только прошлое, а не настоящее и не будущее. Державные некрофилы, те же Гитлер и Сталин, постоянно говорили о будущем как о реальности, наделяли его многими, с их точки зрения, чертами, ради этого будущего они трудились, порой самоотверженно, не делая скидок ни себе, ни другим. Что касается обычных душегубов, то, как показало их изучение в процессе расследования уголовных дел и в местах лишения свободы, все они, за исключением некоторых из тех, кто потерял всякую надежду выйти на волю, устремлены в будущее, а большинство озабочены своим настоящим. Трудно согласиться с Фроммом и в том, что резкие перемены воспринимаются некрофилами как преступление против естественного, природного хода вещей. Так называемые революционеры из числа некрофилов самым активным, а иногда и яростным образом разрушали все старое и на его месте пытались построить новое. Резкие перемены, совершаемые другими, они оценивали весьма доброжелательно, если перемены соответствовали их планам.

Фромм полагал, что некрофилы предпочитают темные тона, поглощающие свет: черный, коричневый. Это предпочтение проявляется в одежде, в выборе предметов мебели, штор, красок для рисунков и т. д. Далее, по мысли Фромма, некрофилов отличает специфическое отношение к запахам. Как показывают эмпирические исследования этого автора, большая часть некрофилов отличается пристрастием к дурным запахам «задохнувшегося» или уже гниющего мяса. Заинтересованность дурными запахами нередко проявляется в гримасе принюхивания. Эта гримаса не является обязательной для всех, но уж когда она есть, то это самый надежный признак некрофила.

Некрофил практически не умеет смеяться, считает Фромм, его лицо как маска. Ему недоступен нормальный, свободный, облегчающий душу смех, его улыбка вымучена, безжизненна, она похожа, скорее, на брезгливую гримасу. Я не сомневаюсь, что такой вывод опирается на какие-то наблюдения. Однако полностью согласиться с ним не могу: есть множество свидетельств того, что Гитлер и Сталин, когда хотели, могли смеяться и улыбаться; некрофилы, с которыми я общался, тоже не были лишены этого дара.

Фромм приводил и другие признаки некрофильского характера, например о специфической речевой некрофилии, когда преимущественно употребляются слова, связанные с разрушением и экскрементами. Фромм считал, что существует связь между деструктивностью и поклонением перед машинной мощью. Ссылаясь на исследования Л. Мэмфорда, он утверждал, что эта связь просматривается еще в Египте и Месопотамии, которые более 5000 лет тому назад имели такие социальные структуры, которые во многом напоминают общественное устройство Европы и Северной Америки. Современного индустриального человека больше не интересуют другие люди, природа и все живое. Неслучайно многие мужчины к своей автомашине питают более нежные чувства, чем к жене. Увлечение фотографией, по Фромму, говорит о том же, и человек теряет великий дар видения, полученный от рождения. Я думаю, в рассуждениях Фромма о фотографировании много верного: нельзя не сказать, что в фотографировании проявляется желание унести виденное и обладать им. Это, конечно, свидетельствует об особом отношении к миру и, если пользоваться терминологией Фромма, скорее, «иметь», чем «быть».

В целом я полагаю, что предложенные Фроммом отличительные признаки некрофильского характера (некрофильской личности) не относятся к числу обязательных, т. е. они могут быть, а могут не быть у определенного лица. Я считаю, что главным и обязательным признаком несексуальной некрофилии является постоянное влечение к смерти, интерес к ней, ко всему неживому, а у некрофильских преступников – стремление к уничтожению людей, реализуемая в поведении тенденция решать свои проблемы путем уничтожения другого. Иными словами, это некрофилия в широком и узком, негативном смысле; в широком – вообще влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, причем подобное влечение вполне может быть похвальным, если, например, человек работает в морге, не нарушая при этом никаких запретов. Можно предположить, что у некоторых людей, склонных к попаданию в жесткую зависимость от ситуации и собственных переживаний, доброкачественная некрофилия может перейти в злокачественную.

Я думаю, что человечество, как и отдельный человек, если ориентироваться на их отношение к смерти, в своем развитии проходит разные этапы, когда некрофильский период сменяет биофильский, и наоборот. Для примера можно привести отношение к смертной казни в качестве уголовного наказания. В Европе в древности и Средние века, даже в XVIII и XIX вв. за значительное число составов преступлений (в их числе были и ненасильственные) полагалась смертная казнь. В настоящее время в европейских странах не применяется этот вид наказания, хотя в уголовном законодательстве некоторых государств он еще сохранился. Ставится вопрос о полном запрете смертной казни. Известно, конечно, что тоталитарные режимы в XX в. как раз и отличались тем, что там в широких масштабах лишали жизни по закону или вне рамок правосудия. Это позволяет назвать некрофильскими те страны, где смерть становится привычным способом решения проблем, даже не всегда острых, а также устрашения населения и врагов.

Кровь как представитель и символ смерти постоянно востребуется людьми. Она проливается из мести, ревности, зависти, для наказания, для завладения материальными и духовными благами, захвата, укрепления и скрепления власти или организации, ради жертвоприношения в надежде получить особые блага, она символизирует власть и право сильного, она должна укреплять власть, даже на символическом уровне (так, африканские царьки хоронили своих врагов вблизи трона или прямо под ним) и т. д. Как будет показано в настоящей книге, кровь нужна и для поддержания постоянной связи с иным миром, небытием – и в этом может быть мотив, скрытый смысл некоторых некрофильских убийств. Остановимся на том, что кровью, смертью скрепляют организацию, общину, этническую группу.

Э. Канетти приводит весьма впечатляющий пример.

Самый воинственный народ во всей Южной Америке – живарос из Эквадора. Для них не существует естественной смерти: если человек умирает, значит, враг заколдовал его издали. Тогда на долю близких выпадает выяснить, кто ответствен за смерть, и отомстить колдуну. Каждая смерть является, следовательно, убийством, а за убийство можно мстить только другим убийством. Но поскольку смертоносное колдовство производилось на большом расстоянии, кровная месть, обязательная для родственников, возможна лишь в том случае, если они сумеют отыскать врага. Поэтому живарос ищут друг друга, чтобы мстить, и поэтому кровную месть можно считать извращенной, некрофильской формой социальной связи.

Для военного похода с целью кровной мести собираются мужчины одной семьи и близко расположенных домов, которые выбирают главнокомандующего. Военная стая у живарос стала подлинно динамической единицей, а военные походы служат единственно целям разрушения. Всех врагов убивают, за исключением пары юных женщин и, может быть, нескольких детей, которых берут в свою семью. Вражеская усадьба, домашние животные, посадки – все уничтожается. Единственное, что на самом деле интересует живарос, – это головы врагов. Тут действительно настоящая страсть, и высшая цель воина – вернуться из похода по крайней мере с одной такой головой. Голова особым образом препарируется и усыхает при этом примерно до размера апельсина. Это называется цанца, ее обладатель пользуется особым уважением. По прошествии года или двух устраивается празднество, центром которого является правильно препарированная голова. Она начинает наделяться магическими свойствами⁴⁹.

Приведенный пример (можно, конечно, привести и много других подобных же) позволяет думать, что есть не только некрофильские личности, некрофильские периоды в истории разных стран, но и некрофильские этносы и нации. Убийство у них становится образом жизни.