Текст книги "Юность командиров"

Часть вторая
«В МИРНЫЕ ДНИ»

1

Алексея выписали из госпиталя. Врачи запретили ему всякое физическое напряжение и посоветовали бросить курить; гарнизонную комиссию назначили через месяц. Но Алексею до того надоело валяться на койке и ничего не делать, он до того истосковался по своему взводу, по батарее, что справку в училищную санчасть он смял и выбросил в урну, как только миновал ворота госпиталя.

И когда в жаркий июньский день он еще в шинели и зимней шапке, жмурясь от солнца, шел по училищному двору, сплошь усыпанному тополевыми сережками, а потом шел по знакомому батарейному коридору, то чувствовал, как все радостно замирает в нем.

В кубрике взвода было пустынно, прохладно, окна затеняли старые тополя; золотистые косяки солнца, пробиваясь сквозь листву, лежали на вымытом полу. За открытыми настежь окнами по-летнему неумолчно кричали воробьи.

«Где же дневальный?» – подумал Алексей и тут же увидел Зимина, который с сопением вылез из-за шкафа, держа швабру, как оружие. Вдруг конопатый носик его стремительно поерзал, глаза бессмысленно вытаращились на Алексея, и дневальный, содрогаясь, тоненько чихнул, выкрикивая:

– Ай, пылища!.. – И разразился целой канонадой чихания, фуражка налезла ему на глаза.

– Будь здоров! – засмеялся Алексей. – Ну, привет, Витя!

Зимин был таким же, как прежде, только нос у него донельзя загорел и отчаянно облупился, даже брови и его длинные ресницы стали соломенного цвета. Зимин выговорил наконец:

– Я сейчас эту дурацкую швабру… товарищ старший сержант! – Он спрятал ее за тумбочку и так покраснел, что веснушки пропали на лице его.

– Ну какой я старший сержант сейчас? – сказал Алексей, улыбаясь. – Я ведь из госпиталя.

– Да, да, прямо наказание, столько оказалось замаскированной пыли за шкафом… – заторопился Зимин. – Неужели вам, товарищ старший сержант… операцию делали? – спросил он с робким, нескрываемым сочувствием. – Это правда?

– Это уже прошлое, Витя. Где взвод? Давай сядем на мою койку. Ты разрешаешь, как дневальный?

– Садись, Алеша, пожалуйста, садись. Знаешь, я так понимаю тебя, честное слово! Ты еще не представляешь! А сейчас все готовятся к тактике и артиллерии, ужасно долбят, спасу нет. Вообще, в разгаре экзамены.

– А как Борис Дроздов?

– О, Борис! Не знаешь? – воскликнул Зимин. – Он теперь старшина дивизиона! Ужасно строгий! А Дроздов – он лучше всех по тактике и вообще… А ты, Алеша, как же будешь сдавать?

– Поживем – увидим. Где занимается взвод?

– В классе артиллерии. А ты уже идешь?

Его одолевало нетерпение увидеть взвод. Но перед тем как идти в учебный корпус, он решил заглянуть в каптерку – переодеться – и толкнул дверь в полутемном коридоре; сразу теплый солнечный свет хлынул ему в глаза.

– А-а! Здравия желаю! Здравия желаю! – встретил его появление помстаршина Куманьков. – Прошу, прошу…

В прохладной своей каптерке, свежо пахнущей вымытыми полами, в тесном окружении чемоданов, развешанных курсантских шинелей, аккуратных куч ботинок, сапог и портянок неограниченным властелином восседал за столиком помстаршина Куманьков и, нацепив на кончик толстоватого носа очки, остренько взглядывал поверх них маленькими хитрыми глазами.

– Стало быть, жив-здоров? Руки, ноги на местах, как и полагается? А похудел! – Куманьков сдернул очки, почесал ими нос. – Молодец! – заявил он одобрительно. – Уважаю.

– Что «молодец»? – не понял Алексей.

– Молодец, стало быть, молодец! Я уж знаю, коли говорю.

– Я переодеться пришел, товарищ помстаршина.

– Ничего, ничего. То-то. Я, брат, в курсе. – Куманьков вздохнул понимающе. – Тоже, помню, в германскую в разведку полз. Река, темень. А тут пулемет чешет по берегу. Пули свистят. На берегу пулемет, значит. А я за «языком», стало быть… Приказ. Подползаю ближе, бомбу зажал. Ракета – пш-ш! Пес ее съешь! И щелк! В бедро. Кровища сразу и прочее… Ползу. Застонал. Вдруг слышу: «Шпрехен, шпрехен…» И один выпрыгнул из окопа – и на меня прямо, стало быть. Нагнулся. Морда – что твои ворота. Харя, стало быть. Не понимает, откудова я здесь. Не кинешь же в него бомбу – себя порушишь. Что делать? Снял с себя каску и острием, стало быть, его по морде, по морде его! Оглушил, как зайца. Схватил бомбу – и в окоп ее. Да, приказ для солдата – не кашу уписывать! Тоже знаю… Как же… Не впервой!

Помстаршина снова длинно вздохнул, глубокомысленно собрал морщины на лбу, но Алексей не выдержал – заулыбался.

– В чем дело? Почему улыбание без причины? – спросил Куманьков.

– Да вы же говорили, Тихон Сидорович, что в санитарах служили.

– Это когда я говорил? – насторожился Куманьков. – Такого разговору не было. Разговору такого никогда не было. Выдумываешь, товарищ курсант, хоть ты и герой дня.

– Говорили как-то.

– Мало ли что говорил! Это дело, брат, тонкое! Стало быть, переодеться? Так понимаю или нет?

Помстаршина надел очки, приценивающе озирая Алексея поверх стекол, с суровыми интонациями в голосе спросил:

– Новое обмундирование, стало быть, не получал? Э! Стоп! Что это? Кровь, что ли? – Он недоверчиво привстал. – Ну-ка, ну, подойди. А? Что молчишь?

– Нужно сменить.

– Какой разговор! Размер сорок восемь? Я всегда навстречу иду, – размягченно заверил Куманьков и что-то отметил в своей тетради скрипучим пером. – М-да! Уважаю, потому – геройство. Это авторитетно заявляю. Уважаю. Обязательно. Поди-ка распишись, – приказал он и насупился.

Тщательно проследив, как Алексей расписался, он вслух прочитал фамилию, аккуратно промокнул подпись и, покряхтывая, по-видимому от собственной щедрости, направился к шкафу с обмундированием.

После короткого выбора, в течение которого Куманьков, переживая свою щедрость, безмолвствовал, Алексей переоделся. Он был тронут этой нежданной щедростью зажимистого Куманькова. Обычно тот с беспощадностью хозяйственника отчитывал, пополам с назидательными воспоминаниями о «германской», за каждую порванную портянку. Эти назидательные рассказы Куманькова умиляли всю батарею, ибо были похожи один на другой по героическому своему звучанию. В пылу воспитательного восторга он применял частенько не совсем деликатные слова и всегда заключал свои рассказы стереотипным педагогическим восклицанием: «Вот так-то! В германскую. А ты обмотку, стало быть, носить, как следовает по уставу, не можешь!» Однажды Полукаров, наслушавшись Куманькова, добродушно заметил: «Чтобы быть бывалым человеком, не всегда, оказывается, надо понюхать пороху».

– Спасибо, Тихон Сидорович, – поблагодарил Алексей, одергивая гимнастерку. – Как раз…

– Носи на здоровье. Погоди, погоди… Как же это так, а? – сказал Куманьков. – Это что же, старая рана открылась? Эхе-хе… Это чем же, миной или снарядом?

– Пулеметной пулей от «тигра», Тихон Сидорович.

– Понимаю, понимаю. Из танка, стало быть. Ну иди, иди. Не хворай. Да захаживай, ежели что…

Уже отойдя на несколько шагов от каптерки, Алексей услышал за спиной знакомый командный голос: «Дневальный, ко мне!» – и, изумленный, оглянувшись, сразу же увидел Брянцева. Он шел по коридору, позвякивая шпорами, в щегольской суконной гимнастерке – такие в училище носили только офицеры; узкие хромовые сапоги зеркально блестели; новенькая артиллерийская фуражка с козырьком слегка надвинута на черные брови. Озабоченный докладом подошедшего дневального из соседнего взвода, он не заметил Алексея, и тогда тот позвал:

– Борис!

– Алешка? Ты? Да неужели?.. – воскликнул Борис и, не договорив с дневальным, со всех ног бросился к нему, стиснул его в крепком объятии. – Вернулся?..

– Вернулся!

– Совсем?

– Совсем.

– Слушай, думаю, меня извинишь, что в госпиталь не зашел. Замотался. Поверь – работы по горло!

– Ладно, ерунда.

– Ты куда сейчас?

– В учебный корпус. А ты?

– Я со взводом: опаздывает на артиллерию. Распорядиться надо! Дела старшинские, понимаешь ли…

Лицо его было довольным, веселым, ослепительной белизны подворотничок заметно оттенял загорелую шею, и в глаза бросились новые погоны его: две белые полоски буквой Т.

– Поздравляю с назначением!

– Ерунда! – Борис засмеялся. – Давай лучше покурим ради такой встречи. У меня, кстати… – И он извлек пачку дорогих папирос, небрежным щелчком раскрыл ее.

– Это да! – произнес Алексей.

– Положение обязывает. Хозяйственники снабжают, – шутливо пояснил Борис, закуривая возле открытого окна. – Знаешь, зайдем на минуту на плац – и вместе в учебный корпус. Идет? Да дневальным тут надо взбучку дать – грязь. Не смотрят! У нас ведь как раз экзамены. В жаркое время ты вернулся. А вообще – много изменений. Во-первых, после тебя помкомвзводом назначили Дроздова и сняли через месяц.

– Почему сняли?

– А! За панибратство! – Борис усмехнулся. – Тут майор Градусов и взял «за зебры». Зашел на самоподготовку, а там черт знает! Луц спит мирным образом, Полукаров, задыхаясь, Дюма читает, самого Дроздова нет – в курилке торчит, и помвзвода в курилке. Зимин да Грачевский с двумя курсантами толпу изображают. Градусов сразу: «Список взвода!» Вызвал к себе Дроздова, приказ по батарее – снять! Червецову влетело жесточайшим образом.

– А как Дроздов?

– Назначили Грачевского.

– Ну вообще-то Грачевский – ничего парень?

Борис поморщился.

– Заземлен, как телефонный аппарат. Дальше «равняйсь!» и «смирно!» ничего не видит. Правда, учится ничего, зубрит по ночам.

Алексей слушал, с наслаждением чувствуя ласковое прикосновение нагретого воздуха к лицу; в распахнутые окна тек летний ветерок – он обещал знойный, долгий день. На солнечный подоконник, выпорхнув из тополиной листвы, сел воробей; видимо, ошалев от какой-то своей птичьей радости, с показной смелостью попрыгал на подоконнике, начальнейше чирикнул в тишину пустого батарейного коридора и лишь тогда улетел, затрещал крыльями в листве. А с плаца отдаленно доносилась команда:

– Взво-од, напра-а-во! Вы что, на танцплощадке, музыкой заслушались?

– Разумеешь? – спросил Борис, швырнув папиросу в окно, и взглянул сбоку. – Голосок Градусова.

Они миновали тихие, прохладные коридоры учебного корпуса. Их ослепило солнце, овеяло жаром июньского дня. Зашагали по песчаной дорожке в глубь двора, к артпарку; от тополей летели сережки, мягко усыпали двор, плавали в бочке с водой – в курилке под деревьями. Здесь они остановились, увидев отсюда орудия с задранными в небо блещущими краской стволами и около них – выстроенный взвод и сержанта Грачевского с нервным, худым, некрасивым лицом, вытиравшего тряпкой накатники. Перед строем не спеша расхаживал Градусов, гибким прутиком щелкал себя по сапогам. Было тихо.

– Сам проверяет матчасть, – сказал Борис. – Все понял?

– Та-ак! – раскатился густой бас Градусова. – Встаньте на правый фланг, Грачевский! Так что ж… теперь все видели, как чистят материальную часть? М-м?! Что молчите? Кто чистил это орудие, шаг вперед!

Из строя неуклюже выдвинулся огромный Полукаров, следом – тонкий и длинноногий Луц. Он нетерпеливо перебирал пальцами, глядел на майора вопросительно.

– Так как же это, товарищи курсанты? Как это? Вы что же, устава не знаете? – с расстановками начал Градусов; голос его не обещал ничего хорошего. – Помкомвзвода приказал вам почистить орудие – а вы? Прошу ответить мне: кто… учил… вас… так… чистить… орудия? – проговорил он, рубя слова. – Вы что, на фронте тоже так? А? Вы ответьте мне!

И указал прутиком на Луца.

– Товарищ майор, извините, я не фронтовик, – ответил Луц, шевеля пальцами. – Я из спецшколы.

– Из спецшколы? А кто в спецшколе учил вас так относиться к материальной части? Кто вам всем, фронтовикам, стоящим здесь, – Градусов возвысил голос, – дал право так разгильдяйски относиться к чистке матчасти? Государство тратит на вас деньги, из вас хотят воспитать настоящих офицеров, а вы забываете первые свои обязанности! Это ваше орудие! Пре-е… Предупреждаю, помкомвзвода! Впредь поступать буду только так! Плохо почищены орудия – чистить их будете сами. Лично! Коли плохо требуете с людей.

Взвод молчал. Грачевский кусал жалко дергавшиеся губы, не мог выговорить ни слова.

– Здорово он вас тут!.. – насмешливо сказал Алексей.

– А ты не возмущайся раньше времени, – ответил Борис, весь подбираясь. – Пойду доложу.

И, поправив фуражку, строевым шагом подошел к Градусову; смуглое лицо Бориса вдруг преобразилось – выразило подчеркнутую строгость и одновременно готовность на все, – и летящим великолепным движением он поднес руку к козырьку.

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

– Что вам, старшина?

– Товарищ майор, преподаватель артиллерии приказал передать Грачевскому, что он ждет взвод на консультацию. Занятия начались.

Градусов прутиком ткнул в сторону орудия.

– Полюбуйтесь, старшина, небрежно, очень небрежно чистит взвод орудия! Вам тоже делаю замечание, проверяйте чистку материальной части, лично проверяйте!

– Слушаюсь, товарищ майор! Сержант Грачевский! Прошу зайти ко мне в каптерку после занятий.

– Слушаюсь…

Градусов, опустив брови, сощурился на часы.

– Старшина, вызвать ко мне командира взвода!

– Слушаюсь! – Борис кинул руку к козырьку, четко щелкнул шпорами.

– Помкомвзво-ода! Ведите людей! В личный час снова все на чистку орудий. Пыль в пазах, сошники не протерты. Ведите строй!

Сержант Грачевский, бледный, потный, будто ничего не видя перед собой, вышел из строя на несколько шагов, задавленным голосом отдал команду. Взвод, как один человек, повернулся и замер. Тогда Градусов, отступив к правому флангу и сузив глаза, словно нацелился в носки сапог.

– Отставить! У вас что – горло болит? Повторите команду! Вы не девушке в любви объясняетесь! Не слышу волевых интонаций!

– Взвод, напра-аво! – снова нараспев подал команду Грачевский, усиливая голос.

– Отставить! Забываете устав!

Грачевский, еле владея собой – прыгал подбородок, – поправился тотчас:

– Разрешите вести взвод?

– Ведите! Почему так неуверенно? Что это с вами? Ведите!

– Взвод, ша-а-гом…

– Отставить! – Градусов прутиком хлестнул воздух. – Бего-ом марш!

Когда же взвод скрылся за тополями, майор сломал прутик, бросил его в пыльные кусты сирени, медленной, утомленной походкой двинулся к зданию училища. Он был недоволен и раздражен, хотя в глубине души ему нравился этот первый взвод; он хорошо понимал, что во фронтовиках дивизиона заложена скрытая, как пружина, сила, и если силу эту подчинить своей воле, то она может дать нужные результаты.

Однако он был твердо убежден, что лучше перегнуть палку, чем впоследствии сторицей перед самим собой отвечать за свою мягкотелость, ибо жизнь однажды жестоко ударила его, после чего он едва не поплатился всей своей безупречной репутацией двадцатипятилетней службы в армии.

Подходя к подъезду, Градусов вспомнил ответ певучеголосого курсанта («Я, извините, товарищ майор, из спецшколы») – и, вспомнив, как тот перебирал пальцами, рассмеялся негромким, глуховатым смехом; этот смех сразу изменил его лицо, сделал его на миг домашним, непривычно мягким.

Когда же майор входил в расположение дивизиона, он не смеялся, лицо его снова приняло суровое, недовольное выражение.

В тяжелую пору сорок первого года Градусов командовал батареей 122-миллиметровых орудий.

Батарея стояла под Львовом, на опушке березового урочища, и вступила в бой в первые же дни, прикрывая спешный отход стрелкового полка.

Глубокой ночью немецкие танки прорвались по шоссе, обошли батарею, отрезали тылы, на каждую гаубицу оставалось по три снаряда. Связь с дивизионом и полком была прервана. В ту ночь перед рассветом было удивительно тихо, вокруг однотонно кричали сверчки, и вся земля, казалось, лежала в лунном безмолвии. Далеко впереди горел Львов, мохнатое зарево подпирало небо, гасило на горизонте звезды, а в урочище горько, печально пахло пороховой гарью, и с полей иногда тяжелой волной накатывал запах цветущей гречихи.

В эту ночь никто не спал на батарее. Солдаты, с ожиданием прислушиваясь, сидели на станинах, украдкой курили в рукав, говорили шепотом – все видели, как багрово набухал горизонт по западу.

В тягостном молчании Градусов обошел батарею и, отойдя от огневой, сел на пенек, тоже долго глядел на далекое зловещее зарево, на близкие немецкие ракеты, что, покачиваясь на дымных стеблях, рассыпались в ночном небе. Слева на шоссе слабо, тонко завывали моторы, а быть может, все это казалось ему – звенело в ушах после дневного боя. Четыре бы новеньких тягача, тех самых, что остались в тылу, отрезанные немецкими танками, – и он решился бы на прорыв без колебаний.

– Лейтенант Казаков! – позвал Градусов, соображая, как быть теперь.

Старший на батарее лейтенант Казаков, лучший строевик полка, молчаливый, в изящных хромовых сапожках, на которых по-мирному тренькали шпоры, сел на траву возле.

– Кидают, а? – глухо сказал Градусов, кивнув на взмывшую ракету, а затем, всматриваясь в молодое спокойное лицо Казакова: – В кольце мы? Так, что ли, Казаков?

– В кольце, – ответил Казаков, сплюнув в сторону ракеты.

– Что ж, Казаков, – Градусов сбавил голос, – надо выходить… До рассвета надо выходить. Как думаешь? Идем-ка в землянку.

– Надо выходить, – ответил Казаков.

В землянке зажгли свечу, загородили вход плащ-палаткой, Градусов развернул карту; медлительно и расчетливо выбирал он место прорыва, навалясь широкой грудью на орудийный ящик, водя карандашом по безмятежно зеленым кружкам урочищ. Было решено через полчаса снять весь личный состав и пробиваться к своим, к стрелковому полку, орудия подорвать, прицелы унести с собой, последние снаряды израсходовать.

– Матчасть подорвать, Казаков. Оставите с собой одного командира орудия. Я вывожу людей. Место встречи – Голуштовский лес. В Ледичах. Все ясно?

Казаков ответил:

– Все ясно. – Вздохнув, отвинтил крышку фляжки, отпил несколько глотков.

– Что пьешь?

– Водка. Вчера старшина привез. Где-то теперь наш старшинка? – сказал Казаков.

Тогда Градусов взял из его рук фляжку и вышвырнул ее из землянки, металлически проговорил:

– Точка! Голову на плечах иметь трезвой! И шпоры снять! Не на параде!

Они вышли. Было тихо. Густой запах гречихи тек с охлажденных росой полей; лунный свет заливал урочище, омывая каждый листок застывших берез. И только слева, на шоссе, отдаленно урчали моторы и изредка свет фар косо озарял безмолвные вершины деревьев. Оттуда совсем рядом, оставляя шипящую нить, всплыла ракета, упала впереди орудий, догорая на земле зеленым костром.

– Подходят, – сказал Казаков и зачем-то подтянул голенища своих хромовых сапожек.

– Открыть огонь по шоссе! – Все поняв, Градусов рванулся к первому орудию и особенным, высоким и зычным голосом скомандовал: – Ба-атарея-а! По шоссе три снаряда, за-алпами-и!..

Лунное безмолвие ночи расколол грохот батареи, огненные конусы трижды вырвались из-за деревьев, разрывы потрясли урочище, осыпая листья, росу с берез. И наступила до боли в ушах тишина, даже затаились сверчки. Батарея была мертва.

– Приступать, Казаков! – хриплым голосом крикнул Градусов. – Батарея, за мной! Рассыпаться цепью!

А через сутки Градусов вывел в Голуштовский лес двенадцать человек, оставшихся от батареи, – девять он потерял при прорыве из окружения. Когда же вошли в маленькую деревушку Ледичи, битком набитую тылами и войсками, и увидели под беленькими хатами запыленные штабные машины с рациями, орудия и танки, расставленные на тесных дворах и замаскированные ветвями, верховых адъютантов с серыми от усталости лицами, когда увидели солдат, угрюмых, подавленных, сидящих в тени плетней, – Градусов вдруг почувствовал себя так, словно был обезоружен и гол; и это чувство обострилось позднее.

В Ледичах он не сразу нашел штаб полка. Майор Егоров, большой, пухлый, с глазами навыкате и непроспанным лицом, сидел за столом и, макая сухарь в чай, завтракал. Он страдал болезнью печени. Ледяным взглядом встретив на пороге Градусова, командир полка отчужденно спросил:

– Где батарея?

Градусов объяснил. Егоров отодвинул кружку так, что выплеснулся чай, ударил кулаком по столу.

– Где доказательства? Под суд, под суд отдам! Оставить батарею! Без батареи ты мне не нужен!

– Я готов идти под суд, – также заражаясь гневом, проговорил Градусов. – Разрешите повторить: лейтенант Казаков остался, чтобы подорвать орудия. Я вывел из окружения двенадцать человек.

Егоров поднялся, качнув стол.

– А если он не подорвет и не вернется?

– Он вернется, – повторил Градусов. – Я знаю этого офицера.

Лейтенант Казаков вернулся на вторые сутки – пришел без фуражки, обросший, с глубоко ввалившимися щеками, гимнастерка была порвана на локтях, он едва стоял на ногах, пьяно пошатываясь. Сержант, сопровождавший его, сначала выпил котелок воды, обтер потрескавшиеся губы, после того доложил Градусову одним выдохом:

– Вот, – и вынул из вещмешка три прицела.

– Где четвертый?

– Мы не успели… – Казаков в изнеможении лег на траву под плетень. – Танки и автоматчики вошли в урочище.

С перекошенным лицом Градусов шагнул к Казакову, трясущимися от бешенства руками рванул кобуру ТТ.

– Расстреляю сукина сына! Под суд, под суд за невыполнение приказа! Под суд!..

А Казаков, лежа под плетнем, глядел на Градусова снизу вверх усталыми и презрительными глазами.

В боях под Тернополем Градусов был ранен – маленький осколок мины застрял в двух сантиметрах от сердца. Три месяца провалялся он на госпитальной койке, а после выздоровления был направлен в запасной офицерский полк, и здесь, в тылу, в запасном полку, пришло наконец долгожданное звание «майор». И, как фронтового офицера, его послали работать в училище.