Текст книги "Львы и лилии"

В больнице установили, что Мурзик был изнасилован, задушен и закопан в мусор два дня назад. Доктор Жерех сказал, что это чудо. В городе только и разговоров было, что о Годзилле, Мурзике и чуде. Годзилла оживил мертвого мальчика, так говорили. Именно «оживил», никак иначе. Пацана изнасиловали, задушили и, наверное, убедились в том, что он не дышит, а потом закопали в мусор, и там, в мусоре, среди драных автопокрышек, гнилых яблок, заплесневелого хлеба, ветхого тряпья и обуви этот Мурзик пролежал два дня вниз головой, только нога торчала из кучи, рот и нос забиты каким-то говном, пролежал не дыша, потому что если б очнулся и начал дышать, то, наверное, как-нибудь да выбрался бы из мусора, а значит, не дышал, был труп трупом, а Годзилла согрел труп на своей груди, и мертвец ожил, восстал, обоссал Годзиллу и вернулся к родителям. Чудо, сказала горбатая почтальонка Баба Жа, это настоящее чудо. Если уж он мертвого оживил, то что ему стоит справиться с живыми, с их болезнями, сказала она. Ничего не стоит. И к Годзилле повалили люди, жаждавшие чуда, жаждавшие исцеления.

– Ну на хер, – сказал Годзилла, когда к нему привели умиравшую от рака женщину. – Да ну вас на хер.

Оттолкнул бедную женщину и убежал. Значит, бедная женщина и впрямь обречена, решили родственники. Уж коли сам Годзилла не взялся ее лечить, то – обречена. Значит, на этот раз доктора не соврали. Обычно врут, потому что ничего не понимают в болезнях, а на этот раз – нет, не соврали, угадали. Что ж, вот теперь можно и гроб заказывать. Теперь не осталось никаких надежд. Раньше еще были, а теперь нет. Раз Годзилла сказал «нет», значит, нет.

Горластая скандалистка Скарлатина рассказала по секрету соседке Вале о том, что Годзилла вылечил ее от кровотечений. Ее давно пугали маточные кровотечения, но идти в больницу она боялась еще сильнее. А вдруг рак? Мучилась, плакала, по ночам не спала, а после встречи с Годзиллой все как рукой сняло. И ведь Скарлатина ничего ему не говорила о своей болезни и своих страхах: он же мужчина, а мужчинам такое не рассказывают. Он сам все понял. Глянул на Скарлатину, замычал, оттолкнул с такой силой, что она упала, вот и все. Один раз только глянул – и все. Коснулся – и все. Она ему не успела и слова сказать, рта открыть не успела, а он все понял и исцелил. Скарлатина даже не думала ни о чем таком, просто шла по улице, ногу подвернула и схватилась за Годзиллу, который шел мимо. А он замычал и оттолкнул ее. И кровотечения прошли. Вот уже две недели – никаких кровотечений, никаких болей, никаких страхов. Как рукой сняло. Настоящий целитель, не то что все эти доктора с их анализами и таблетками. Как рукой. Чудо.

К нему подходили на улице, когда он лопатой кидал мусор в кузов грузовика, подходили на берегу озера, когда он пил пиво, тупо таращась на воду, подстерегали возле дома или даже на свалке. Нина Волосова даже закопалась в мусор, чтобы он ее случайно обнаружил и исцелил. Ему совали деньги, его угощали водкой, перед ним заискивали, его втайне боялись и ненавидели, ради него, ради его касания были готовы на все. Дочь Мити Колесникова, красавица Инна, разделась догола и предложила себя Годзилле в качестве платы за исцеление отца. К нему тянулись люди из Чудова, Кандаурова и из Жунглей, а вскоре стали приезжать из Москвы. Рассказывали о женщине, которая пришла к нему из Костромы пешком, босиком, как паломница, питаясь только хлебом и водой. Люди готовы были ждать сколько угодно. В гостинице над рестораном «Собака Павлова» все номера были заняты страждущими и их родственниками. Они прокрадывались по ночам во двор Никиного дома и целовали ступеньки крыльца, по которым ходил Годзилла. Лизали и целовали. А некоторые ножичком отрезали кусочек ступеньки, заворачивали в мешочек и вешали на грудь. Все завидовали счастливцу из Тюмени, которому удалось тайком пробраться в сарай и провести ночь на мешке, служившем Годзилле подстилкой, когда он наказывал себя заключением в карцере.

Про этот карцер теперь знали все. Это была великая загадка – этот карцер. Много ли найдется на свете людей, которые готовы сами себя наказать? И за что, боже правый, за что он себя наказывает? Вот тайна тайн! Вот загадка загадок! Какое преступление он совершил? Какой высокий грех, недоступный разуму смертных, мучает его, заставляя проводить дни и ночи на жалкой подстилке в щелястом сарае? Это точно не убийство, не прелюбодеяние, не воровство, на которые способен любой человек, наверняка это какое-нибудь невероятное деяние, у которого и названия-то нет в человеческом языке. Что-то непостижимо ужасное, какое-то непостижимо божественное преступление, о котором не известно никакому Уголовному кодексу. Но что же это могло бы быть? Что? Никто не знал ответа на этот вопрос. Разве что Бог, которому известно все о душе Годзиллы, об этой темной священной бездне, где рождается чудо…

Годзилла не понимал, что происходит. Убегал и прятался, то есть вел себя как настоящий целитель, потому что настоящие целители не торгуют своим даром и даже презирают его, этот свой дар. Не считают себя достойными свалившегося на них дара. Как настоящие святые, уничижающие себя ради Бога. Его хватали за рукав, окружали, а однажды даже пригрозили побить, если он откажет в помощи больному. Ведь он был последней надеждой. Люди умоляли его коснуться их, ударить, наложить руку.

Годзилла отталкивал их, орал, лез на рожон. Но теперь никто не отваживался вступить в драку с ним – даже в медицинских целях. Бога можно ударить, но не избить. А Годзилла для многих стал богом. Огромного роста, плечистый, вонючий, косноязычный, с маленькой головой на длинной шее, в шинели с полуоторванным хлястиком и в ботинках, зашнурованных проволокой. Его всегда считали дураком, над ним смеялись и издевались, ему дали обидное прозвище, но это никого не смущало. Так и должно быть. Святых при жизни никто не понимает, их преследуют и даже убивают, а потом возносят. Богу виднее, на кого ниспослать дар. Богу не нужны красавцы, счастливчики и богачи, Богу угодны уроды, нищие, обделенные умом, вонючие и косноязычные, юродивые, дураки в шинели с полуоторванным хлястиком и в ботинках, зашнурованных проволокой, – Богу угодны последние, которые в Царствии Его станут первыми.

Когда он приходил домой, Ника обыскивала его одежду и часто находила деньги, которые совали Годзилле страждущие. Это были немалые деньги. То тысяча, то пять, а однажды Ника вытащила из кармана шинели пятьдесят тысяч – десять пятитысячных банкнот, перевязанных красной заговоренной ниткой. Такой ниткой когда-то перевязывали больной палец или шею. Пятьдесят тысяч, ого. Ника стала покупать копченую колбасу, дорогие сигареты и рыбу, но страждущих, осаждавших Годзиллу, сторонилась. Они подлизывались к ней, предлагали деньги, просили о заступничестве перед Годзиллой, расспрашивали о его детстве. Однако Ника отмалчивалась. Она не могла ничего рассказать о чудесном даре, свалившемся на Годзиллу. «Мне по херу, – отвечала она. – Проваливайте».

Но когда за помощью к ней обратилась Ирина Ивановна Ведищева, которую все в городке звали Ведьмой, Ника пообещала уговорить Годзиллу. На следующий день она велела ему почистить зубы, надеть чистую рубашку, и они отправились на Проказорий.

Жители городка не любили заглядывать на Проказорий, отделенный от Чудова неглубокой канавой, которая весной и осенью заполнялась водой. На восточной оконечности Проказория высился холм, поросший ежевикой и черной смородиной, а луг, на котором пасли коров, окружали заросли кустарников и деревьев, выглядевших так, словно они были когда-то прокляты. Искривленные березы, ветлы и ивы болели и умирали, но их никто не убирал, и их черные остовы стояли, мучительно скорчившись, среди живых собратьев.

Когда-то там в бараках жили несколько екатерининских солдат, заразившихся во время Крымского похода проказой. Люди, которые обеспечивали больных провизией, носили поверх одежды просмоленные балахоны, обшитые мелкими колокольчиками. Заслышав их перезвон, народ прятался по домам.

После смерти последнего прокаженного бараки сожгли, а землю перепахали и трижды освятили. Но селиться на Проказории – «за канавой» – стали только при советской власти. И хотя места там было много, жили на Проказории всего несколько семей – Ведищевы, Новицкие, старик Карнаухов да полувыжившая из ума Нина Казаринова, прабабка которой умерла от стыда после того, как пукнула в гостях.

Когда-то Ведьма была продавщицей в мясном магазине, торговала по ночам самогоном, потом стала владелицей пяти кафешек, сети продуктовых магазинов, мотеля и нескольких автосервисов, хозяйкой большого дома на берегу озера. Ее считали бабой умной, злой и ненасытной. В молодости она была ничего себе, некоторые даже считали ее красавицей. С возрастом мужчин вокруг нее становилось все меньше, и все чаще партнера на ночь ей приходилось просто покупать. Семьей своей она правила как хотела, не давая спуску ни сыну Андрею, умом и характером пошедшему в нее, ни шалавой дочке Марине, вялой и глуповатой, которую в Чудове называли Мадам.

Андрей и Марина жили наверху, а внизу, рядом со спальней Ведьмы, находилась комната ее внучки Евгеши. В четырнадцать лет эта крупная спелая девочка с лошадиным лицом и стройными толстыми ногами упала с мотоцикла, которым управлял Андрей, и с той поры, уже три года, лежала парализованная. Когда это случилось, Мадам поплакала и скоро успокоилась, а ухаживать за Евгешей взялся Андрей. Он никогда не говорил о своей вине, с племянницей не сюсюкал и был с нею иногда даже безжалостным, но именно он готовил для нее еду, кормил, читал ей книжки, чистил зубы, мыл, массировал, протирал нашатырным спиртом, чтобы не было пролежней. А ведь при этом он был правой рукой Ведьмы и вел ее бухгалтерию.

Андрею было тридцать четыре года. Ведьма хотела его женить, но ее замыслу мешала Евгеша. Прогнозы врачей за три года не улучшились, поэтому Ведьма и решила прибегнуть к помощи Годзиллы, хотя он и был ей неприятен. Как-то она заманила его в свой дом, и Годзилла не разочаровал ее в постели. Однако Ведьма была женщиной чистоплотной, у Годзиллы же изо рта пахло дохлой кошкой, а под обкусанными ногтями чернела грязь, и Ведьма решила с ним больше не встречаться. Но тут – тут было другое дело. Тут речь шла о Евгеше. Ведьма не верила в байки о чудесных исцелениях, во всю эту магию, чертовщину и чушь собачью, но допускала, что в жарком ореоле, которым молва наделила Годзиллу, может и спичка вспыхнуть. Даже такая отсыревшая спичка, как Евгеша. А вдруг? Хуже не будет.

Ведьма ничего не сказала Андрею и даже на всякий случай отослала его подальше, чтобы он не мог присутствовать на сеансе этой чертовой магии.

Она рассказала Годзилле историю Евгеши и отвела его к внучке.

Евгеша лежала на спине, укрытая одеялом до подбородка, испуганно глядя на огромного парня в шинели с полуоторванным хлястиком. Он был растерян и не смотрел на Евгешу, а таращился на стеклянную собачку, стоявшую на тумбочке у изголовья кровати.

– Ну, это, – наконец сказал он хрипло. – Вы б вышли, что ли. И не входите, пока не скажу.

Ведьма побледнела, посмотрела на него страшным взглядом, погрозила пальцем и вышла. Спиной привалилась к двери и закрыла глаза. Сердце билось учащенно – Ведьме стало вдруг страшно.

– Пойдем отсюда, – сказала Ника. – Он ее не обидит.

Ведьма позволила увести себя в кухню. Налила себе и Нике водки, выпила залпом.

– Она ж девчонка совсем, – сказала она сдавленным голосом. – Она ж про мужиков знать ничего не знает.

– Он ее не обидит, – повторила Ника.

Ей пришлось схватить Ведьму за руки, чтобы та не бросилась на крик, раздавшийся из комнаты Евгеши. Схватить и держать. Евгеша снова закричала. И еще раз. Потом стала кричать не переставая. Потом завыла, сорвала голос, захрипела. Ведьма вырвалась, бросилась к двери, но вдруг остановилась, замерла, прислушиваясь. Что-то в Евгешином голосе ее насторожило. Тяжело дыша, Ведьма так и стояла под дверью, зажмуриваясь при каждом крике внучки. Только когда та затихла, осторожно толкнула дверь, заглянула и, еще не разглядев ничего, закричала. Завопила во весь голос: «Евгеша! Он с тобой что сделал, Евгеша?» В первое мгновение ей показалось, что Евгеша лежит на постели искалеченная, переломанная, порванная на куски. Да такой она и выглядела. Лежала на постели, широко раскинув ноги, голая, всклокоченная, потная, вонючая, вся в пятнах, и смотрела на Ведьму затуманенными глазами. Как будто по ней трактор прошел. Как будто тут и не комната, а поле боя. И пахло тут так же омерзительно, как пахнет на поле боя, заваленном трупами, – скотобойней.

– Евгеша, – прошептала Ведьма. – Евгешенька…

И тут Евгеша села. Она оперлась рукой о подушку, приподнялась, спустила ноги на пол, уронила голову и простонала: «Ох…» Ведьма обернулась на звук – это Годзилла застегивал молнию на брюках. «Я так и знала…» – начала было Ведьма, но тут Евгеша снова сказала: «Ох…», а потом: «Ба, отстань от него…» – и встала. И сделала шаг. Ноги ее слушались плохо, но шаг она сделала. Ведьма подставила плечо – Евгеша оперлась.

– Ну все, – сказал Годзилла, просовывая руку в рукав шинели, – я пошел.

Ведьма заплакала. Она стояла посреди комнаты, поддерживая внучку, и голова у нее кружилась от всего этого безобразного, непристойного кошмара, который она только что пережила, а теперь – теперь она плакала от счастья.

Через час она с дочерью прибежала к Годзилле. Они принесли много дорогой еды, коньяк и деньги. Много денег.

– Если мало, только скажи, – сказала Ведьма. – Еще принесу. Все, что хочешь. Ничего не жалко. Хочешь мое ухо – отрежу для тебя ухо.

– Не, – сказал Годзилла, засовывая в пасть балык, – на хера мне ухо? Мне чужого уха не надо. Чего с ним делать, с чужим ухом-то? У меня своих двое. Не, не надо.

Ника взяла пакет с деньгами и скрылась в соседней комнате. Пересчитала. Денег было много, очень много. С такими деньгами можно жить припеваючи.

А поздно вечером Евгеша пришла к Годзилле. Ноги у нее дрожали и разъезжались. В руках у нее была большая сумка, в которую она сложила самое необходимое: белье, туфли, свитер, зубную щетку и стеклянную собачку.

Ника нахмурилась, но промолчала.

Евгеша поднялась наверх и легла на собачью подстилку рядом с Годзиллой.

Он проснулся, принюхался.

– Это я, – сказала Евгеша. – Сучка твоя.

Вот так они и стали жить вместе, дурак и дурочка.

– Что ж, – сказала Ведьма сыну, – ничего не попишешь: она – его добыча. Ноги у нее появились, вот и ушла. Не сегодня, так завтра ушла бы. А тебе она племянница, а не жена. Ты бы лучше о жене заботился, чем о племяннице.

Андрея всего перекосило, но он промолчал. Дело было важнее. А дело намечалось большое, жирное. Строительные компании, которым становилось все теснее в Москве, начали подбираться к Чудову. Участок же, пригодный для застройки, здесь был один – Проказорий. Андрей предложил матери продать бизнес, выйти в кэш, чтобы купить Проказорий задешево и продать его потом девелоперам. Андрей несколько раз встречался со своим университетским другом Романом Синявским, совладельцем группы компаний «Развитие», тот идею одобрил и даже обещал подумать о том, чтобы включить Ведищевых в число соинвесторов этого проекта. Оставалось выкупить землю у старика Карнаухова, у семьи Новицких и у полувыжившей из ума Нины Казариновой, прабабка которой умерла от стыда после того, как пукнула в гостях. Андрей уже закидывал удочку, приценивался к их домам – затраты обещали быть невысокими. А вот прибыль – миллиардной.

Ведьма это понимала, но медлила с решением. Ей не хотелось расставаться с бизнесом, который она выстраивала двадцать лет, защищая его от бандитов и чиновников. Она была полноправной хозяйкой всех этих магазинов, автосервисов и кафе, от нее зависели судьбы сотен людей. Она была, в общем, довольно простой женщиной. Ей нравилось, когда перед ней пресмыкались, когда ей льстили, когда у нее просили в долг, когда мужчины не отказывали ей в удовольствии, когда ее ругали за глаза и называли Ведьмой – даже это ей нравилось. А если она продаст бизнес и войдет в проект застройки Проказория, то всего этого больше не будет – ни лести, ни просьб, ни мужчин, ни даже, может быть, Ведьмы не будет, а будет Ирина Ивановна Ведищева, пожилая состоятельная женщина, одинокая, никому не нужная.

Андрей холодно посмеивался над ее страхами: «Это психология, мама», выговаривая слово «психология» с таким отвращением, что Ведьме становилось не по себе. Одно ее утешало: теперь, после ухода Евгеши, ничто и никто не мешал сыну жениться. Ей хотелось внуков, здоровых крикливых внуков, трех мальчишек и двух девчонок, которым она позволит называть ее как угодно, пусть даже Ведьмой.

На следующий день после того, как Евгеша ушла к Годзилле, Ведьма начала готовиться к продаже своего бизнеса.

Дурак и дурочка.

Годзилла с утра до вечера пропадал на работе, а Евгеша спала до обеда, потом ела что дадут и уходила гулять. Целыми днями она бродила по городку и окрестностям, сонно улыбаясь, иногда разговаривала с собой, а то вдруг начинала танцевать, плавно поводя руками. Не в себе, говорили про нее. Блаженная, говорили про нее. С приветом. Оглобля. Чудо ходячее, говорили про нее. На нее показывали пальцем и шептали: «Лежала – бревным бревно, а Годзилла ее исцелил. Ну прямо как Иисус настоящий. Сказал: встань и иди, и она встала и пошла. Чудо».

Настоящее чудо случилось на холме, который возвышался на восточной оконечности Проказория. По субботам Годзилла и Евгеша ходили туда гулять. Брали с собой пиво, бутерброды и отправлялись на Проказорий, подальше от людей. Забирались на холм, ложились в траву, попивали пивко, курили, молчали, иногда трахались.

Но в тот майский день только они поднялись на холм, как налетела гроза. Молния ударила в дуб, который рос на вершине, и поразила Годзиллу. Молния ударила в сухой жилистый дуб, раскорячившийся на вершине холма, и волной трепещущего огня обдала с головы до ног Годзиллу, и все разом дрогнуло – корявое черное дерево, Годзилла, низкие кусты – и вспыхнуло слепящим алюминиевым пламенем, по прилегшей траве вниз помчался поток сизого дыма, запахло смородиной. Евгеша подхватила Годзиллу, приподняла, рявкнула, взвалила на спину и шатко двинулась вниз, нащупывая босыми ногами дорогу. Тело Годзиллы было очень горячим, от него почему-то пахло смородиной – аж сводило скулы. От холма до их дома было около километра болотистой низиной, через густой черный ольшаник и заросли тощих березок, а потом ежевичником – как по колючей проволоке, а еще через канаву, отделявшую Проказорий от Чудова, и Евгеша, набычившись, с каждым шагом валясь вперед, упрямо переставляла дрожащие, исцарапанные и сбитые на косточках ноги, проваливаясь то в мох, то в песок, мотая головой, чтобы капли пота не застили взор, и надсадно мыча, шла и шла, перестав считать шаги еще у подножия холма, шла, пока не уперлась лбом в крыльцо, с ревом скинула Годзиллу на порог и повалилась рядом совершенно без сил, сглатывая и шумно фыркая носом. Годзилла пошевелился, открыл глаза и сказал хрипло: «Ну ни хера себе, я чуть не сдох».

Ника позвала фельдшера Суку Троцкого, который приложил к груди Годзиллы фонендоскоп, потом измерил пульс, потом выпил стакан самогонки, сказал: «Здоров как бык», хлопнул Нику по заднице и ушел.

Ночью в спальне, когда Евгеша откинула одеяло и легла рядом с Годзиллой, по телу его вдруг пробежала волна трепещущего голубоватого огня, пробежала и погасла, и в спальне так сильно запахло смородиной, что у Евгеши свело скулы и потекло изо рта.

На следующий день Годзилла взял лопату и вернулся на Проказорий. На вопросы Евгеши он не отвечал, и ей пришлось сидеть в сторонке и наблюдать за Годзиллой, который копал рядом с дубом, поваленным молнией. Копал часа четыре, но так ни до чего и не докопался. Евгеша открыла пиво, они выпили, покурили, потом спустились с холма – и тут Годзиллу свалил приступ. Это случилось неожиданно. Он вдруг словно ударился с разбега о столб, покачнулся и упал, скорчился, забился, завыл, молотя руками и ногами по земле, рванул на себе рубашку, его вырвало, и он вдруг потерял сознание, уткнувшись разбитым лицом в коровье дерьмо.

У Евгеши болело все тело после вчерашнего, поэтому она вылила на Годзиллу оставшееся пиво и стала его тормошить. Он очнулся, сел и сказал: «Тут надо копать. Тут, а не там. Тут». И стал копать – с остервенением, хрипло рыча и вскрикивая, и копал больше часа, пока лопата не уперлась в твердое. «Ну вот, – сказал Годзилла. – Я ж говорил». Он вылез из ямы с черепом в руках, сунул череп в рюкзак, вскинул лопату на плечо и пошел в милицию.

Через два часа вокруг ямы милиционеры поставили колышки, натянули полосатую ленту. А наутро весь городок знал о том, что Годзилла выкопал человеческий череп с пулевым отверстием, и милиции пришлось возбуждать дело об убийстве. В тот же день Годзилла нашел на Проказории еще один череп, потом другой, третий…

Он бродил по Проказорию, как пьяный, тыкал лопатой в землю, мычал, его то и дело рвало и корчило, и там, где его сваливал припадок, обнаруживалось захоронение. Ему было не до больных, которые осаждали его по-прежнему. В голове у него мутилось, по ночам он кричал и плакал, а днем снова отправлялся на Проказорий с лопатой, чтобы откопать очередной череп.

Наконец из Москвы прибыла бригада экспертов во главе с профессором Прозоровым. И вскоре в газетах появились репортажи о массовом захоронении в Чудове жертв сталинских репрессий. Выяснилось, что 11 февраля 1939 года на Проказории за одну ночь были расстреляны 542 человека: сотрудники НКВД, православные священнослужители, дипломаты, генералы Красной армии, ученые, деятели Коминтерна. Их похоронили в рвах и ямах на восточной оконечности Проказория. Это место, в отличие от Бутовского полигона или Коммунарки, было использовано только один раз: ни до, ни после 11 февраля 1939 года в районе Чудова никого не расстреливали. Захоронение, писали в газетах, было обнаружено «благодаря местному целителю и экстрасенсу Измаилу Мышкину».

– Целитель, – сказала Ника, откладывая газету и обращаясь к старику Карнаухову, часто заходившему выпить с соседкой. – Экстрасенс, блин, у нас тут завелся.

Старик Карнаухов лет двадцать работал на колымских золотых приисках и в подпитии любил рассказывать о бескрайних зэковских кладбищах в тундре, которые старатели взрывали динамитом, чтобы потом заполнить образовавшийся котлован водой и запустить туда драги: «Ба-бах – и кости в небо, черепа и кости, жуть жуткая. Наши мужики отказывались от таких участков: все ж кладбища, хоть и без крестов. А ингуши ничего, ингуши взрывали… ну так ведь креста на них нету, на мусульманах, им можно, а мы что ж, нам нельзя, мы худо-бедно крещеные… у них свой стыд, у нас – свой…» По дороге с Колымы домой пьяного Карнаухова обобрали, в Чудов он вернулся без гроша, жена его бросила, и с той поры он жил бобылем. Если его спрашивали о прошлой жизни, отвечал с усмешкой: «Все съедено, все пропито, все спето».

– Ты его, Вероника, не ругай, – сказал Карнаухов, разливая самогон по стаканам. – Он ведь не сам это придумал, его Бог надоумил… – И подмигнул Годзилле.

Годзилла только тупо смотрел на Нику и Карнаухова, пережевывая котлету.

Так же тупо он смотрел на профессора Прозорова, который выступал в городском клубе, рассказывая о результатах работы экспертной комиссии. Профессор говорил о личном столкновении с историей, которого русскому человеку не избежать, как бы он ни упирался. Мы не хотим знать историю, но она-то нас знает, сказал профессор. Зло в России перестало быть искушением, оно стало привычкой, сказал профессор. Голос совести говорит: убей, укради, возжелай жену ближнего своего, сотвори себе кумира, лги, сказал профессор. Мы живем жизнью, не требующей традиций, беспамятной жизнью, в пустоте, из которой можно вызвать и Бога, но чаще из нее откликается дьявол, сказал профессор. Нам ничего не стоит назвать черное белым, а левое – правым, сказал профессор. Пятьсот сорок два человека, сказал он, пятьсот сорок два. Мы должны помнить о них, сказал он. Мы не имеем права забывать о том времени, когда жизнь человека ничего не стоила, сказал он.

Годзилла тупо таращился на профессора Прозорова и ничего не понимал.

Люди в зале слушали профессора и молчали.

А потом больничный завхоз Четверяго спросил:

– А что же теперь тут будет? Кладбище? И мы будем жить на кладбище?

– Мемориал, – сказал профессор Прозоров. – Здесь будет мемориал.

– Ага, – сказал Четверяго, – значит, кладбище. Значит, будем жить на кладбище.

Ага, говорили люди, значит, теперь мы будем жить на кладбище. В тени могил. Среди мертвецов и призраков. Чтоб никогда не забывать о смерти. Плакать и каяться, каяться и плакать. Вот какая, значит, теперь у нас будет жизнь, говорили люди. Семьдесят лет назад на Проказории чекисты расстреляли пятьсот сорок два человека – дипломатов, священников, профессоров, это жуть, конечно, людей, считай, ни за что в распыл пустили, это да, это правда. Конечно, кто спорит, это наша история, но эта память – не наша память. Мы не выжили б, если б не научились все это забывать. Никто не выжил бы. Даже чудовские старики не помнят ничего про февраль тридцать девятого. Все было сделано втайне, тишком. Жалко невинноубиенных, говорили люди. Но, говорили люди, мы-то почему должны за это платить? Мы – почему? Мы ведь не расстреливали. Да и нас не расстреливали. То есть почти у каждого в семье найдутся и палачи, и жертвы: времена были такие. Были и прошли. И что же теперь – сталкивать лбами потомков палачей и потомков жертв? Да они переженились давным-давно, детей-внуков вырастили. И что же теперь – войну в семьях развязывать? Мстить и мстить? Не по-русски это. Так ведь нельзя. Так ведь можно черт знает до чего докопаться. До Каина и Авеля можно докопаться. До Иуды можно докопаться. Ведь если в Чудове и окрестностях хорошенько порыться, много чего можно найти. За четыреста лет в Чудове много было невинных душ погублено. И при царях, и при большевиках. И если их поднять, это ж целая армия выйдет из тьмы, и что мы им скажем, как мы их назад вернем, во тьму? Они же эту тьму с собой принесут, и жить с ними, среди них, в этой тьме ледяной – нет, это не жизнь, это – дым, это выше сил человеческих…

На Годзиллу люди особенно не обижались: что с дурака возьмешь? Но смотрели на него все же косо. Герой, говорили люди. В милицию побежал, говорили люди. Череп нашел и побежал. Какой из него герой? Огромный детина, который не может трех слов связать, у которого изо рта разит дохлой кошкой, который не вылезает из шинели с полуоторванным хлястиком и ботинок, зашнурованных проволокой, который зарабатывает на жизнь уборкой чужого говна, – это разве герой? Это не герой – это Годзилла. Дурак, живущий с дурочкой. Последний среди людей.

Вообще-то среди могил предстояло жить не всем чудовцам, а только Ведищевым, Новицким, старику Карнаухову да полувыжившей из ума Нине Казариновой, прабабка которой умерла от стыда после того, как пукнула в гостях. И только Ведищевы были злы на Годзиллу по-настоящему. Никто в Чудове, конечно, не знал о планах застройки Проказория, которые должны были принести Ведьме и ее семье миллиарды, а потому люди недоуменно пожимали плечами, когда Андрей Ведищев называл Годзиллу кретином, сволочью и ублюдком. И без него все знали, что Годзилла кретин и ублюдок, а вот про сволочь – это было непонятно.

Ведьма радовалась, что успела продать только мотель, сохранив и кафешки, и магазины, и автосервисы, власть над сотнями людей. Она радовалась тому, что перед нею и впредь будут пресмыкаться, ей будут льстить, просить у нее в долг, ругать за глаза и называть Ведьмой. Ну а миллиарды – кто их знает, эти миллиарды… журавль в небе…

Она пыталась успокоить сына, но Андрей закусил удила. Застройка Проказория была таким шансом, может быть последним, добиться всего и сразу, и вот тебе – вонючий дурак все ломает, не отдавая себе отчета в том, что делает. Ну да, Годзилла ведь наверняка даже не понял, что он сделал. Нашел череп, отнес в милицию, вот и все. Что-то повело его на то место, где было захоронение, а что – он сам не понимал. Шел – как хищник на запах крови. Как магнит к железу. Безмозглый магнит. И вот этот магнит обнаружил много железа, а что это такое, почему и зачем – этого он не понимал и никогда не поймет. И все эти рассудизмы профессора Прозорова – мимо цели. Во всяком случае, мимо Годзиллы. Какая там память, какая там правда, какая там совесть, Бог, зло и любовь! Говорить об этом с Годзиллой – что лягушке читать лекцию о гидрогеологии Чудовского озера. Просто что-то случилось, травма или молния, и он обрел необыкновенную чувствительность. Ну вот как скажи человеку – «лимон», или «яблоко», или «смородина», и во рту у него станет кисло. Только тут чуть иначе. Тут только у одного человека становится кисло во рту, у Годзиллы. Только он чувствует потаенное зло. Ну – что-то потаенное. Все началось с того, что он потерял память. Стал больным, инвалидом, калекой, уродом. А потом это целительство… При мысли об этом Андрея корежило. Этот зверь изнасиловал глупенькую Евгешу, она испытала шок, и этот шок, скорее всего, запустил механизм выздоровления. Ну а старухи подняли вой: «Чудо! Еще одно чудо!» И что дальше? Что-то подсказывало Андрею, что обязательно будет какое-то дальше. И будут жертвы.

И он не ошибся.

Жертвой Годзиллы стал Иван Чернышев, пятидесятилетний мастер дорожной компании.

Во дворе Чернышевых ветром повалило старое гнилое дерево. Иван его распилил на чурбаки и заплатил мусорщикам, чтобы они эти гнилушки вывезли на свалку. Годзилла забросил несколько чурбаков в кузов и отошел на минутку отлить. Тут, в саду, его и скрутило. Случился припадок. Хозяина дома не было, а жена его, конечно, не могла сладить с Годзиллой. Тот схватил лопату и копал до тех пор, пока не наткнулся на полуразложившийся труп Чернышева-старшего. Старик пропал полгода назад, семья обратилась в милицию, был объявлен розыск. Никто особенно не жалел о Чернышеве-старшем, который был пьяницей и скандалистом. Соседи знали, что он приставал к невестке, пока Иван был на работе. В общем, люди вздохнули с облегчением, когда старик пропал. Может, утонул по пьяни. Может, уехал в Москву и там по пьяни же связался с какими-нибудь уголовниками, а те его ограбили и кокнули. О таких историях часто пишут в газетах. Старики уходят из дома и пропадают навсегда. Но старик Чернышев был убит, и убил его сын. Поссорились – и убил. А потом закопал в саду. А Годзилла его нашел. На Ивана надели наручники и увезли.