Текст книги "Львы и лилии"

Папа Пит

We only live, only suspire

Consumed by either fire or fire.

Thomas S. Eliot

Мавзолей вспыхнул и сгорел за три часа. Горел он так красиво, как не горел еще ни один дом в Чудове, а может и в России. Или даже в мире. Огромные языки пламени поднимались выше стометровой колокольни храма Воскресения Господня, а искры летали среди звезд. Дом загорелся сразу со всех сторон, огонь охватил здание и вознесся над крышей гигантским факелом, который был виден, наверное, даже с самой высокой вершины Гималаев. Но стоило пожарным приблизиться к дому, как пламя изменило направление и ударило навстречу людям, не подпуская их к Мавзолею. Так и пришлось пожарным и добровольцам стоять поодаль, любуясь зловещей красотой огня, пока он пожирал дом и его хозяина. На это понадобилось три часа – всего три часа, чтобы большой дом превратился в груду угольев и раскаленных камней.

В живых осталась только Варвара, которая больше двадцати лет правила этим домом и ухаживала за его хозяином – Петром Ивановичем Лозинским.

Бандиты и жители Чудова называли его за глаза Папой Питом. Когда-то Петр Иванович был блестящим преподавателем в университете и любимцем женщин, но после автомобильной аварии превратился в калеку, не расстававшегося с костылями. Однако это не помешало ему стать известным преступником, организатором и вдохновителем нескольких преступных группировок. Самых же больших успехов он добился, возглавив чудовскую банду. Командовал этой бандой внук прокурора Андрей Швили, а Папа Пит был его наставником, судьей и палачом. Именно он, Папа Пит, однажды сказал Швили: «Хватит крови», после чего Андрей стал вкладывать деньги в транспортный бизнес, потом в строительный, потом создал банк, а вскоре стал владельцем финансовой империи и вошел в первую сотню русского «Форбса».

Начальник милиции Пан Паратов не раз пытался взять Папу Пита, но тот всегда выходил сухим из воды, потому что никогда не брал в руки оружия и не участвовал в грабежах.

И все это время рядом с ним была Варвара – сухая, немногословная, тонкогубая, в строгом сером платье, волосы собраны в пучок, очки в золотой оправе, руки молотобойца. Поговаривали, что однажды она вот этими своими руками в мгновение ока свернула шею молоденькому бандиту, который по глупости покусился на ее хозяина. Только так она Папу Пита и называла – хозяин. О нем, о его прошлом и его делах она не разговаривала ни с соседями, ни с милиционерами. А о ней только и было известно, что хозяин никогда не отказывал ей в деньгах на смазливых девчонок.

Никто не знал, как они познакомились, что их связывает – просто она всегда была рядом. Когда Пита ранили конкуренты, Варвара взвалила его на спину и отнесла в больницу, а потом две недели не отходила от его постели. Она сопровождала хозяина в его поездках на лечение в Германию и Швейцарию. Она стояла за его спиной, когда он, сидя в инвалидном кресле, вел переговоры с Костей Крейсером, и даже хозяин не знал о том, что в рукаве она прятала стилет, которым намеревалась перерезать Косте горло, если переговоры примут неожиданный оборот. И нет никакого сомнения в том, что она это сделала бы недрогнувшей рукой, не задумываясь о последствиях.

Маленький полуиссохший Папа Пит с бледным узким лицом, совершенно лысый, в черной шляпе, черном костюме и черных очках, на костылях или съежившийся в кресле, и Варвара, никогда в жизни не улыбавшаяся, прямая, излучающая спокойствие и свирепую решительность, – они были неразлучной парой более двадцати лет, и даже удивительно, как это она допустила, чтобы Папа Пит погиб в огне сам, один, без нее, как это он осмелился погибнуть, оставив Варвару без хозяина.

Люди боялись к ней подходить, и Варвара стояла на взгорке одна, глядя на бушующий огонь, стояла прямо, скрестив руки на груди, в строгом сером платье, суровая и неподвижная, стояла три часа не шелохнувшись, не проронив ни слова, не вздохнув и не всхлипнув, а потом резко повернулась и пошла к машине, которая ждала ее на площади, у ресторана «Собака Павлова», хлопнула дверцей и уехала, и больше в Чудове ее никто никогда не видел.

Похоже, она расстроилась, а может, даже разозлилась. Похоже, она была разочарована. Более двадцати лет она была рядом с Папой Питом, более двадцати лет она ухаживала за ним, всюду его сопровождала, была готова убить любого, кто покусится на ее хозяина, помогала ему одеваться и раздеваться, мыла его и кормила, делала ему уколы, хранила его страшные тайны, груз которых способен раздавить любого нормального человека, дышала в такт его дыханию и видела его сны, а он – он предал ее. Отослал ее в Москву якобы по важному делу, чтобы умереть без нее. И ладно бы без нее, это Варвара пережила бы, он умер ради другой женщины, ради этой дурочки, ради этой Ариши, вот ради кого он умер, и этого Варвара пережить не могла.

Из машины она позвонила в гостиницу, сняла президентский номер с видом на Кремль, заказала девять тысяч восемьсот семьдесят две алые розы – по числу дней, прожитых с Папой Питом, розовое шампанское и смазливую девчонку, а наутро ее нашли в постели мертвой и голой – у нее было роскошное белоснежное тело, крепкое и гладкое, и огромное сердце, и это сердце было разорвано в клочья пулей, выпущенной смазливой девчонкой из пистолета «ТТ», сама же девчонка истерически рыдала в ванной, а пистолет валялся на полу, и в номере было не продохнуть от густого запаха любви и смерти – запаха девяти тысяч восьмисот семидесяти двух алых роз…

Дом Папы Пита стали называть Мавзолеем после того, как хозяин перестроил доставшуюся от родителей избушку, превратив ее в трехэтажные хоромы, которые стали похожи на ступенчатую пирамиду с плоской крышей.

Всеми работами руководила Варвара. Под ее присмотром дом обнесли трехметровым забором, а каждую дверь и каждое окно снабдили замками, которые запирались с центрального пульта. В подвале был устроен гараж на два автомобиля, а также эллинг, где стоял небольшой катер – на тот случай, если хозяину захочется вдруг покинуть дом незаметно для соседей и шпионов. Раз в неделю Варвара ездила за продуктами, она же готовила обед, принимала гостей и отваживала любопытных. Долгое время она была единственной женщиной в этом доме.

В начале 90-х Папа Пит подобрал на помойке Аришу. Было ей тогда лет десять, наверное, или одиннадцать. Никто не понимал, что такого нашел в ней Папа, зачем привел в свой дом, почему она стала его звездой, центром и осью его мира. Он как-то сказал, что у нее волшебная улыбка, но ведь волшебство – материя тонкая, и отличить чудо от чудовища подчас нелегко…

Невысокая, худенькая, с обгрызенными ногтями, косящим взглядом, полувнятной речью – такой была Ариша, когда она переступила порог Мавзолея. Варвара помыла ее, накормила, переодела и только пожала плечами, когда хозяин велел уложить ее рядом с ним. Ариша забралась под одеяло, прижалась к Папе, положила голову на его грудь, а руку на плечо, пробормотала: «Дай пальчик», сжала в кулачке его мизинец, вздохнула и тотчас заснула со счастливой улыбкой на лице. Варвара поскорее выключила свет в спальне: она еще никогда не видела, чтобы хозяин плакал.

Ариша не покушалась на место, которое Варвара занимала в жизни хозяина, – девочка заняла место, которое Варвара и не могла занять, – место в душе Папы Пита.

Петр Иванович следил за тем, чтобы у Ариши была лучшая еда, лучшая одежда, лучшие игрушки, лучшие книги. Он купил ей золотую рыбку, которую Ариша назвала Соней, и научил тайному языку, и когда они ложились спать, Ариша сжимала в кулачке его пальчик и говорила: «Сласадкойсой носочиси».

У нее был хороший аппетит, она быстро росла, становясь все краше и веселее, хотя умнее не становилась. До шестнадцати лет она читала по слогам, но Папу Пита это не смущало: «Богу незачем было читать Библию, чтобы создать мир».

Когда она заболевала, он места себе не находил, мог прервать важнейшие переговоры, чтобы проведать свою Аришу. А когда один из его подручных шутя дал девочке щелбана, заставив ее разреветься, Папа Пит не стал наказывать провинившегося – он просто купил ему место на кладбище и без слов вручил квитанцию с датой погребения, и именно в указанный день обидчика Ариши и похоронили.

Они вместе ездили за границу – Петр Иванович, Ариша и Варвара. Но когда у девочки случился приступ аппендицита и ее на «Скорой» отвезли в больницу, Папе пришлось отправиться в Швейцарию без нее. Он поручил своему лучшему ученику и другу Андрею Швили позаботиться о Мавзолее, Арише и золотой рыбке. Вернувшись через два месяца в Чудов, Папа Пит сразу понял, что его жизнь изменилась, и изменилась бесповоротно.

Андрея Швили выгнали из военного училища за драку. Вернувшись домой, он узнал, что сестра его Ольга погибла под колесами автомобиля, а когда мать попыталась привлечь виновников наезда к суду, ее избили до полусмерти – теперь она мочилась в постель и разговаривала только со своей тенью Сигизмундой Митильевной.

Андрей обратился за помощью к своему тренеру по карате, и вскоре виновные были наказаны – их сожгли живьем в сауне.

Пришлось возвращать долг тренеру, и через полгода Андрей уже возглавлял банду рэкетиров и грабителей.

Высокий, широкоплечий, с тонкой талией, с азиатчинкой в лице, он был любимцем женщин и строгим командиром. Он хорошо одевался, не любил татуировки и презирал весь этот бандитский шик – голды, огромные нательные кресты, перстни. Его дружки мечтали о «Мерседесах». Первым автомобилем, который купил Андрей, был «Бентли».

Именно тогда, после покупки «Бентли», Папа Пит и пригласил Швили в Мавзолей. Они встретились вечером и проговорили до утра. И вскоре в банде появились бухгалтеры и юристы, а рэкетиры и убийцы превратились в шоферов и телохранителей, которые только хмурились, когда при них заговаривали о деривативах, обратном выкупе, гринмейле и офшорных компаниях. Впрочем, в те годы еще нередко приходилось прибегать к насилию, так что время от времени шоферы и телохранители возвращались к прежней профессии.

Швили стал совладельцем, а потом и единственным владельцем крупной транспортной компании, затем захватил контроль над пятью цементными заводами и приступил к формированию девелоперской империи.

Каждую субботу он приезжал в Чудов, чтобы встретиться с Папой Питом. Дела они обсуждали за ужином. Андрей был внимательным, умным и благодарным слушателем. По рекомендации Папы Пита он развелся с Люськой и женился на дочери столичного вице-мэра, занялся английским, создал благотворительный фонд и завел любовницу с искусствоведческим образованием. Вкусы Папы Пита и Андрея Швили совпадали: виски «Choice Old Cameron Brig», сигариллы «Blackwoods», а также «В джазе только девушки», Дюрер, Ремарк, Атос, платина, Карден, туфли «Lobb», светить, а не сжигать, негодяи, но не безумцы, Нормандия и Комо, рибай на углях…

Эти встречи в Мавзолее назывались «закрытыми акционерными собраниями», и допускалась на них только Варвара.

Папа Пит вернулся из Швейцарии через два месяца. Ариша обрадовалась подаркам, но во время обеда за столом отвечала невпопад, а вечером отказалась ложиться с хозяином в постель – спать ему пришлось одному. За завтраком Варвара доложила, что Ариша всю ночь плакала.

Днем Ариша бродила по дому в ночной рубашке до пят, босая, с распухшим носом, не обращая внимания на золотую рыбку и не отвечая на вопросы Папы Пита.

Вечером Папа Пит не выдержал и позвонил Андрею, но тот не ответил.

Через месяц – это был мучительный месяц – Ариша сбежала из дома.

Она спустилась в подвал, проникла в эллинг и попыталась вплавь добраться до другого берега, но утонула.

После вскрытия доктор Жерех сказал Папе Питу, что Ариша была беременна.

Тем же вечером тело Ариши перевезли в Мавзолей.

Андрей Швили больше не появлялся в Чудове, а Папа Пит заперся в своем доме. Он отошел от дел, порвал все связи с внешним миром, перестал ездить за границу. Пятнадцать лет он не выходил из дома. Варвара кормила его, мыла и укладывала спать. Раз в неделю его навещал доктор Жерех, два-три раза в год – начальник милиции майор Пан Паратов. По их словам, хозяин Мавзолея выглядел не хуже и не лучше, чем до смерти Ариши.

Целыми днями он читал, иногда смотрел черно-белые фильмы, после ужина выпивал полстакана виски «Choice Old Cameron Brig» и выкуривал сигариллу «Blackwoods». В большой комнате на втором этаже он устроил мемориал: здесь были собраны вещи Ариши, ее книги и игрушки, ее фотографии и ее рисунки. Здесь стоял аквариум с золотой рыбкой Соней. Здесь стоял трон, на котором восседала Ариша, облаченная в парчу и золото, с тиарой на голове, улыбающаяся своей волшебной улыбкой. Перед сном Папа Пит проводил в этой комнате час-другой, перебирая альбомы или платьица Ариши, ее носочки и платочки, а потом Варвара везла его в ванную, мыла, облачала в пижаму, раздевалась и ложилась рядом. Хозяин молчал, когда она брала его за руку, но пальчика никогда не давал. Утром она подавала ему сок, овсяную кашу и бледный чай. Иногда он просил ее почитать вслух.

Так продолжалось пятнадцать лет.

Однажды в Мавзолей позвонил Андрей Швили. У сорокалетнего владельца финансовой империи, миллиардера, входившего в первую сотню русского «Форбса», вдруг обнаружился рак в терминальной стадии. Андрей Швили был обречен. После пятиминутного телефонного разговора Папа Пит позвал Варвару и попросил подготовить дом к встрече гостя. По заказу хозяина за четыре дня фирма «Пульс» разместила в Мавзолее около сорока зажигательных зарядов, которые приводились в действие нажатием кнопки на пульте. А на пятый день Папа Пит отправил Варвару в Москву и остался в доме один. Вечером они встретились, Папа Пит и Андрей Швили. Встретились через пятнадцать лет.

Пятнадцать лет Папа Пит вставал и ложился с мыслью об Арише, пятнадцать лет жил с чувством неутоленной любви, любви неразделенной и погибшей. Он подобрал эту девочку на помойке, он холил ее и лелял, он читал ей книжки и играл с ней в подкидного дурака, а вечером она забиралась под одеяло, прижималась к нему своим теплым телом, пахнущим карамелью, сжимала в кулачке его пальчик, бормотала: «Сласадкойсой носочиси», засыпала, мурлыкала во сне, и по щекам его, черт возьми, текли слезы, и это и было счастье, и вот однажды он оставил ее на попечение человека, которому доверял как себе, и тот соблазнил бедную девочку, а потом бросил ее, забыл о ней, и она погибла, пытаясь переплыть озеро, чтобы встретиться с ним, с Андреем Швили, и Папа Пит остался один, с виски «Choice Old Cameron Brig», сигариллами «Blackwoods», фильмом «В джазе только девушки», с Дюрером, Ремарком, Атосом, платиной, Карденом и туфлями «Lobb», с ее платьицами и книжками, с носочками и платочками, с Аришей, которая, наряженная в парчу и золото, восседала на троне с высоко поднятой головой и волшебной своей улыбкой, сидела молча и неподвижно, глядя мимо Папы Пита, который каждый вечер перед сном проводил в ее комнате час-другой, а потом Варвара везла его в ванную, мыла, облачала в пижаму, раздевалась и ложилась рядом, но пальчика он ей никогда не давал, нет, не давал никогда, и вот через пятнадцать лет Андрей позвонил, попросил о встрече, и у Папы Пита тотчас созрел план, согласно которому фирма «Пульс» разместила в его доме около сорока зажигательных зарядов, и когда Андрей, в дорогом костюме, с кривой улыбкой на сером лице, с потухшими глазами, вошел в Мавзолей, Папа Пит опустил руку в карман, нащупал пульт, улыбнулся и пригласил гостя наверх, в мемориальную комнату, где на троне восседала Ариша, одетая в парчу и золото, и там они проговорили четыре часа о любви и смерти, о верности и предательстве, о глупой девчонке, которая к шестнадцати годам прибавила в заднице и в груди, но не в уме, и ей так хотелось ласки – ласки, которой Папа Пит дать ей не мог, а Швили – мог, и Андрей приласкал ее, всего-навсего приласкал, погладил по головке, поцеловал в щечку, и она вспыхнула, а потом пришла в его комнату и легла рядом, сжала его пальчик в кулачке, пролепетала: «Сласадкойсой носочиси», и Андрей не выдержал, и она была счастлива, и весь следующий день она смеялась и порхала вокруг него, а потом, ночью, они снова занимались любовью, и Ариша выгибалась, билась, кричала, хрипела и снова была счастлива, и на следующий день, и так день за днем, пока из Швейцарии не вернулся Папа Пит, который лежал рядом с нею холодной тенью, бесплотной тенью, а ей хотелось горячей любви, ей хотелось чуть-чуть боли, крика, сладкого пота, соленых губ, и однажды она проскользнула в подвал, спустилась в эллинг и бросилась в воду, хотя не умела плавать, и утром ее тело нашли на берегу, в ивняке, и тогда-то Папа Пит и узнал от доктора Жереха о том, что Ариша была беременна, и жизнь его изменилась бесповоротно, а жизнь Андрея – нет, потому что он шел к цели, а Папа Пит вдруг загорелся, черт возьми, идеалом и остался один – со своим виски, со своими сигариллами, книгами и фильмами, одинокий больной старик в инвалидном кресле, кочующий из комнаты в комнату, по пути зажигающий и выключающий свет, одинокий и бесстрастный, костлявое лицо, утратившее цвет, тонкие пальцы, впалые щеки, глубоко посаженные глаза, которые загорались только в комнате, где на троне восседала его Ариша, облаченная в парчу и золото, его душа, его царица с волшебной улыбкой, и тут, в этой комнате, у трона, среди ее вещей, перебирая ее книжки, ее платьица и платочки, он проводил час-другой, а потом Варвара везла его в ванную, мыла, облачала в пижаму, раздевалась и ложилась рядом, прижимаясь к нему всем своим роскошным белоснежным телом, крепким и гладким, горячим и любящим, но пальчика он ей никогда не давал, и обо всем этом Папа Пит рассказал Андрею, а после этого, завершив рассказ об Арише, о пятнадцати годах одиночества и любви, о том огне, в котором он горел, Папа Пит нажал кнопку на пульте, и дом вспыхнул и сгорел за три часа, и, может быть, Андрей Швили попытался бежать, но тотчас понял, что от смерти не уйти, и от чужой любви, черт возьми, не уйти, и смирился, или Папа Пит его чем-нибудь стукнул, и Швили упал, кто знает, известно только, что все они погибли – старик в инвалидном кресле, его гость на полу у подножия трона и Ариша, одетая в парчу и золото, и ее волшебная улыбка – все, все было пожрано буйным ревущим пламенем, и все эти три часа Варвара стояла неподвижно на взгорке, глядя на пожар, красивее которого никто в Чудове никогда не видел, а потом села в машину, а потом ее нашли в гостиничном номере, где было не продохнуть от запаха девяти тысяч восьмисот семидесяти двух алых роз, пылавших, как раскаленные уголья…

Повесть о крылатой Либерии

Либерия появилась на свет в тот день, когда в Чудове установили памятник Робеспьеру, Дантону и Сен-Жюсту – гипсовую глыбу с тремя головами и пятью огромными босыми ногами с чудовищными пальцами. Этот памятник да красный флаг на здании напротив церкви – вот, пожалуй, и все зримые приметы, которые советская власть принесла в городок. Ну еще улица Иерусалимская была переименована в Красноиерусалимскую, хотя этого никто не заметил, поскольку в Чудове ее все равно и до, и после революции называли Жидовской.

Девочка родилась с крыльями, настоящими птичьими крыльями.

Доктор Жерех осмотрел новорожденную и установил, что внутренние ее органы, строение мочеполовой системы и другие признаки позволяют считать девочку не животным, но существом человеческой природы.

Священник же, отец Василий Охотников, долго колебался, прежде чем крестить девочку, потому что боялся привести в стадо Христово бессловесную скотину.

В церковь мать принесла девочку тайком от мужа, убежденного большевика, который прошел всю Гражданскую, был трижды ранен, дважды контужен, награжден именным оружием и дослужился до комиссара пехотного полка. Именно он и назвал дочь Либерией. Крылья его ничуть не напугали, напротив, Иван Дмитриевич Бортников гордился тем, что произвел на свет ребенка новой породы, девочку, которая положит начало преображению человечества, окрыленного и свободного от унизительного притяжения к земле и другим старым ценностям и идеалам.

В их семье никогда не было уродов, хотя чудаков хватало. Прабабушка Либерии по материнской линии умела разговаривать со змеями, а по ночам оборачивалась сорокой. А прапрадед ее по отцу, дьякон, решил однажды прыгнуть с церковной колокольни, чтобы от страха у него выросли крылья, однако вместо крыльев вырос хвост, которым дьякон зацепился за ветку березы и спасся таким образом от верной смерти.

Люди вспоминали об этом, гадая, кем же вырастет Либерия – ангелом или демоном.

«Старухой она вырастет, – говорила ее мать с горечью. – Одинокой черной старухой».

Каждый год семья Бортниковых прирастала ребенком, и все дети, к радости матери, рождались без крыльев и без хвостов.

Отца это немножко огорчало, но вообще-то ему тогда было не до детей. Ивана Дмитриевича назначили налоговым инспектором, и он с утра до вечера мотался по району. Несколько раз на него покушались. Однажды на лесной дороге его избили до полусмерти, а потом привязали к лошади и пустили ее галопом. Через месяц Иван Дмитриевич пришел в себя, но исполнять прежние обязанности уже не мог. Его назначили начальником почты.

К тому времени в семье Бортниковых было пятеро детей, здоровых, веселых и бойких. Либерия же росла замкнутой и нелюдимой. Крылья мешали ей ходить, и она целыми днями сидела в углу двора на жердочке под навесом, где принимала пищу и справляла нужду. Там же она и спала до холодов. А с наступлением зимы перебиралась на чердак, ближе к печной трубе.

На семейном совете было решено не отдавать ее в школу. У Ивана Дмитриевича появилось свободное время, и он решил сам заниматься образованием дочери. Ему было жалко дочь, которая сидела на своей жердочке нахохлившись, в стороне от настоящей жизни.

Либерия оказалась смышленой девочкой: она быстро освоила азбуку и таблицу умножения, и вскоре они приступили к изучению «Капитала».

Либерию пугало будущее, в котором для нее не было места. Отец пытался разубедить ее. Он говорил, что крылатая женщина лучше любого голубя может справиться с доставкой почтовых отправлений. Более того, если голубь способен нести только записочку или маленькую коробочку, скажем, с обручальным кольцом, то крылатая женщина может доставить адресату пуд картошки, вязанку дров или даже собрание сочинений Троцкого. Кроме того, ее можно использовать при строительстве телеграфных линий, ремонте крыш и топографической съемке местности. А еще она могла бы здорово помочь военным: разведка в оперативно-тактической глубине фронта, диверсии на коммуникациях противника, доставка боеприпасов, провизии и медикаментов подразделениям, оказавшимся в окружении, наконец, бомбежка с воздуха…

Ну а пока – пока Либерия исполняла роль чучела, охраняя родительский огород от птиц. В огромном брезентовом плаще и в соломенной шляпе она сидела на жердочке между грядками, время от времени издавая пронзительные крики и размахивая руками, чтобы отпугнуть ворон. Иногда Иван Дмитриевич брал ее с собой на охоту, и дочь неплохо справлялась с обязанностями ловчего сокола или собаки, приносившей отцу подстреленную добычу.

Благодаря свежему воздуху, простой пище и физическим упражнениям, какие и не снились бескрылым людям, Либерия росла здоровой и крепкой. В четырнадцать лет она сделала круг над городом с двумя пудовыми гирями в руках, а в пятнадцать доставила домой по воздуху кабана, подстреленного отцом километрах в десяти от города.

Она не любила летать днем, потому что днем ей приходилось надевать штаны и лифчик. А вот ночные полеты доставляли ей настоящее удовольствие. Когда все в доме засыпали, она освобождалась от одежды, взмахивала крыльями и свечой взмывала над городом, выше стометровой колокольни храма Воскресения Господня, над гонтовыми, железными и соломенными крышами, над озером, чешуйчато поблескивавшим под луной, выше и выше, а потом делала круг над Чудовом и уходила в сторону Москвы, в центре которой высился грозный замок с зубчатыми стенами и башнями, увенчанными алыми звездами. Она глубоко дышала, забыв о крыльях, ей было хорошо, вольно и сладко. Иногда она снижалась, чтобы заглянуть в чужие окна, или разглядеть на озерном берегу парочку, занимавшуюся любовью, или пристраивалась над паровозом, мчавшим по сверкающим рельсам вагоны и обдававшим ее угарным дымом и жгучими искрами… Голова у нее кружилась, и на глаза наворачивались слезы…

Неподалеку от Кандаурова построили военный аэродром, и жители Чудова и окрестных деревень могли каждый день наблюдать за туполобыми истребителями, выполнявшими «бочки», «горки», «мертвые петли» и «иммельманы».

А вскоре летчики начали отрабатывать ночное пилотирование – тогда-то Либерия и встретила свою любовь.

Возвращаясь однажды домой после полета над Москвой, она увидела впереди по курсу самолет «И-16». Благодаря семисотпятидесятисильному двигателю истребитель развивал скорость около четырехсот восьмидесяти километров в час. Либерия прибавила ходу, поравнялась с самолетом и легла на бок, чтобы получше его рассмотреть. Ей и в голову не приходило, что этой машиной с бортовым номером 023 может управлять человек. А человек, сидевший за штурвалом, – его звали Николаем Городецким – повернул голову вправо и увидел Либерию: сильные длинные ноги, широкие бедра, плоский живот, высокая грудь, ее глаза, светившиеся в темноте, и крылья, огромные белоснежные крылья за спиной.

До той ночи девятнадцатилетняя Либерия не знала, что она не просто красива, а прекрасна, но когда она поймала взгляд Николая, сердце ее вдруг вскипело, кровь ударила в голову, и от внезапно нахлынувших чувств девушка потеряла равновесие и чуть не упала на землю. Пилот бросил машину в пике, пытаясь подхватить Либерию на крыло, но метрах в тридцати от земли ей удалось выйти из штопора. Не спуская друг с друга взгляда, Николай и Либерия поднялись высоко, очень высоко и помчались на восток, на рассвет, который окрашивал их тела нежным розовым цветом, а потом повернули к Москве и на высоте две тысячи метров полетели бок о бок, крылом к крылу, и за ними тянулся пьянящий запах сурового авиационного бензина, который смешивался с головокружительным запахом горячего девичьего пота…

Либерия проводила Николая до аэродрома, сделала круг над посадочной полосой и вернулась домой, усталая, дрожащая и счастливая. А Николай по возвращении на базу решил на всякий случай никому не рассказывать о крылатой девушке.

Иван Дмитриевич Бортников был поражен, увидев дочь улыбающейся. Либерия больше не сидела целыми днями в углу двора на жердочке. Она сходила в парикмахерскую, надела красивое платье, подогнанное по фигуре, и туфли-лодочки. Она перестала опускать глаза, встречаясь взглядом с мужчинами. Жизнь ее наполнилась смыслом.

Николай и Либерия стали встречаться каждую ночь.

Едва дождавшись заката, Либерия вылетала на поиски истребителя с бортовым номером 023. А Николай сразу после взлета начинал высматривать среди звезд самую яркую – Либерию. А потом они летели рядом, крылом к крылу, над деревнями и городками с их редкими огоньками, над дорогами и лесами, и иногда опускались очень низко, чтобы на бреющем полете промчаться над гладью Чудовского озера, а иногда забирались так высоко, что начинали задыхаться от нехватки кислорода, и ничего больше им не нужно было – только лететь вместе, смотреть друг на друга, слышать ровный гул мотора и тонкий свист крыльев…

Либерия провожала Николая до аэродрома, а потом возвращалась домой.

Случалось, что Николай провожал ее до Чудова и прощался, покачивая крыльями. Каждый раз он давал себе слово – выбраться в этот городок, отыскать этот дом, встретить Либерию на земле, взять ее за руку, но всякий раз он откладывал дело на завтра. Он боялся разрушить на земле то, что было живо в небе.

Но встретиться им было не суждено.

В конце июня 1941 года Николай Городецкий погиб в неравном бою с немецкими самолетами, рвавшимися к Москве. Либерия видела, как вспыхнул, упал на землю и взорвался истребитель «И-16» с бортовым номером 023.

Она и сама чуть не погибла той ночью. Немецкий пилот принял ее за парашютиста с подбитого самолета и разрядил в нее остатки боекомплекта. Раненная в плечо, Либерия рухнула в озеро, но смогла кое-как выбраться на берег и доковылять до дома.

Она выздоравливала под грохот бомб, которые немецкие самолеты сбрасывали почти каждую ночь на Москву. Эти самолеты постоянно напоминали о тех ночах, когда Либерия и Николай летали вместе, крылом к крылу, и за ними тянулся пьянящий запах сурового авиационного бензина, который смешивался с головокружительным запахом горячего девичьего пота, и ничего больше Николаю и Либерии было не нужно.

Что-то мучило Либерию, что-то зрело в ее душе, огромное и важное, но что это было – она не понимала.

Однажды ночью она услыхала слитный гул множества моторов и насторожилась.

Двести пятьдесят двухмоторных бомбардировщиков «Юнкерс-88» и «Дорнье-111» мчались в ночном небе к Москве. Этими самолетами, которые несли на борту в общей сложности пятьсот тонн бомб, управляли девятьсот шестьдесят лучших летчиков Люфтваффе, получивших приказ стереть с лица земли русскую столицу, уничтожить грозный замок с зубчатыми стенами и башнями, увенчанными алыми звездами.

Зло стремительно приближалось, и Либерия вдруг поняла, что должна сделать. Она сбросила красивое платье, скинула туфли-лодочки, повела плечами, взмахнула крыльями и взмыла ввысь, выше стометровой колокольни церкви Воскресения Господня, развернулась и устремилась навстречу германской армаде.

Командиром флагманского «Юнкерса-88» был барон Фридрих фон Лилиенкрон, один из лучших пилотов рейха, настоящий ас. Он был наследником славного дворянского рода, подарившего Германии немало знаменитых философов, известных поэтов и бесстрашных воинов. Его дед был героем франко-прусской войны, отец дружил с Хайдеггером и Эрнстом Юнгером, а сам Фридрих защитил диссертацию о творчестве Рильке. Его уважали не только за воинскую доблесть, но и за то, что он не скрывал презрения к антисемитам и любви к Достоевскому.

Он знал, что под бомбами, которые он сбросит на русскую столицу, погибнут дети, но Фридрих фон Лилиенкрон любил Германию, любил войну, считая ее высшим проявлением абсолютного духа, и не мог не выполнить приказа.

В нагрудном кармане его комбинезона хранилось письмо от отца, которое тот написал сыну незадолго до самоубийства. Письмо было проникнуто благородным стоицизмом, светлой печалью и окрашено тем обаятельным мягким юмором, который Фридрих так ценил в отце. Однако ему не давала покоя одна фраза, которая резко диссонировала с тональностью письма: «Как это страшно – сознавать, что и тотчас после совершения мерзкого убийства преступник способен любоваться рассветом, ласкать ребенка и читать стихи. И в этом человеке есть Бог… Наверное, люди должны похоронить Бога, но убивать его – нет, это противно природе человеческой, потому что Бог и есть мы, а не наоборот, как между нами принято думать…» А завершалось письмо цитатой из Рильке: «Das Schцne ist nichts als des Schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen, прекрасное – то начало ужасного, которое мы еще способны вынести».