Текст книги "Дар Калиостро. Повести и рассказы"

XVIII

Смагин проснулся, открыл глаза и понял, что окончание вчерашнего дня представляет не совсем отчетливо. Ах да, он же, кажется, еще и водки выпил… Взгляд уперся в громоздкий шкаф. Открывшаяся дверка антресолей нависала над его кроватью.

Лера, уже умытая, причесанная, разбирала чемоданы.

– Вставай, соня, – улыбнулась она, – уже почти одиннадцать.

Из ванной Смагин вернулся приободренный.

– Леш, а ты теперь все время будешь усы носить? – спросила Лера, проводя рукой по его свежевыбритому подбородку.

Смагин перехватил Лерину ладонь, потерся о нее щекою.

– Давай присядем. Ты же знаешь – мне о многом нужно тебе рассказать.

Он мельком взглянул на телевизор, который Лера включила в его отсутствие, и не смог оторваться от экрана. Диктор Крапивин, по обыкновению сбиваясь, зачитывал сообщение о введении нового налога – на содержание длинношерстных домашних животных.

– Да… – протянул Смагин, дослушав его до конца. – Следующий будет налог на короткошерстных.

– Ну, и что ты так расстроился? У нас ни кошки, ни собаки… И вообще – ни кола, ни двора…

– Недоброе они затеяли, – Смагин не слышал Леру, с горечью думая о том, что не прошло и двух месяцев, как все стало возвращаться на свои места. – Знаю я их…

И помолчав, спросил:

– Как думаешь, можно отнести человека к разряду гладкошерстных?

Лера рассмеялась:

– Да ну тебя…

– Зря смеешься. Неспроста они это затеяли…

Отчаяние охватило его: выходит, прав был Чаадаев!

– Лера, выключи, пожалуйста, телевизор, пока я его не грохнул. Где пульт?

– Прошу тебя, не заводись из-за ерунды. А пульта нет. И не было. Я утром к дежурной по этажу ходила, так она мне объяснила, что администратор велел все пульты собрать и отдыхающим не выдавать, а то сопрут. Или батарейки повытаскивают и тоже сопрут.

– А народ, конечно, безмолвствует, – заключил Смагин.

– Как видишь… Так что на эту вот кнопочку нужно нажать, – сказала Лера и выключила телевизор.

– Ладно. – Смагин решительно встал – Сейчас разберемся, что я у них тут сопру.

Из-за полуоткрытой двери слышался голос Насильникова, который, судя по всему, разговаривал по телефону. Смагин присел на стул, но тут же вскочил и начал возбужденно ходить взад-вперед. Вдруг до него донеслось:

– Смагин это. Он с женою. Мне сейчас ориентировку принесли, Я их сразу узнал. Вчера допоздна гуляли, заявились подшофе, сейчас спят в номере. Чем быстрее приедете, тем лучше.

Смагин снял туфли и по мягкой ковровой дорожке бросился бежать к Лере. Через пять минут они уже стояли на пороге номера.

– Вставь ключ в замок, – шепнул Смагин, – пускай думают, что мы где-то поблизости.

Они выбежали за ворота дома отдыха и остановились: что дальше? «Ловить» машину на шоссе?

Со склона холма, на котором они находились, была видна пристань с экскурсионным теплоходом.

– Туда! – махнул рукой Смагин.

Лера все поняла.

– Но Ольхон – остров, с него никуда не денешься!

– И, значит, никому в голову не придет нас там искать.

– Алеша, а что потом?

– Если бы я знал!..

XIX

По пути на Ольхон теплоход остановился у каменистого островка, такого невеликого, что с палубы просматривался он из конца в конец. В центре его возвышались какие-то строения.

– Разве здесь живут люди? – удивление было всеобщим.

– Да, – ответила экскурсовод. – Малышева Антонина Петровна, наша достопримечательность. Раньше здесь стояла рыболовецкая артель, а теперь… Теперь Антонина Петровна одна осталась, ей 82 года. Никуда отсюда уезжать не хочет. Мы ей время от времени продукты привозим. Если кто-то хочет прогуляться, есть минут десять.

Не все, но очень многие сошли на берег. Лера и Смагин в их числе. Антонина Петровна Малышева гостей не приветила. Один только раз мелькнуло в окошке неказистого домика ее лицо: видно, не слишком-то ей нравилось быть местной достопримечательностью.

Лера и Смагин неожиданно для себя решили дальше не плыть, а незаметно для попутчиков остаться на этом островке, где их, уж точно, никто не станет искать.

Когда теплоход отплыл, они вышли из своего укрытия – длинной, в щелях постройки с провалившейся крышей – и постучались к хозяйке острова. Дверь распахнулась. На пороге стояла высокая старуха с охотничьим ружьем.

– Антонина Петровна, мы не сделаем вам ничего плохого, – начал Смагин.

– Как бы я вам чего не сделала, – оборвала его бывшая рыбачка. – Что надо?

– Можно у вас пожить два-три дня? – вступила в разговор Лера.

– Два-три дня? – повторила за ней старуха. – А кто ж вас заберет отсюда? Теперь, хорошо, если через месяц оказия будет.

Помолчав, она опустила ружье.

– У меня вам жить негде. Вон туда идите, к Старкову, царствие ему небесное. Дом у него крепкий, еще не завалился. Лампу керосиновую я вам дам… Ну, поесть чего… А телевизоров у меня нету!

– Огромное вам спасибо! – заговорил Смагин. – Мы за все заплатим.

– Конечно, заплатите. Что ж я вас, даром кормить буду?!

Вдруг она хитро подмигнула Лере:

– От мужа что ль с дружком убежала?

Лера не растерялась:

– От него…

– Ну, ладно, – старушка заметно подобрела, – дело житейское… Заходите, дам чего-нибудь с собой…

Дом покойного Старкова, действительно, оказался пригодным для жилья. Не только стены и потолок были целы, но имелись здесь стол, широкая деревянная кровать, пара табуреток. На фоне этой простой, самодельной мебели выделялся сервант с застекленными дверками. Там сохранилась еще кое-какая посуда, а в угол одного из стеклянных окошек была вставлена цветная открытка с изображением ракеты, летящей к звездам: "С Новым 1962 годом!".

Смагину стало щемящее жаль всех живущих на белом свете. Леру и себя в том числе.

Как и Старков, они уйдут в свой час, и что останется от их устремлений, терзаний? А любовь? И она исчезнет? Хоть Нигелла и говорит, что ничего не исчезает за той чертой, которую все страшатся. Посмотрим… Но потом! И – прочь уныние! Ведь самое главное – Лера рядом!

– Ты мое счастье, – неожиданно для нее сказал Смагин.

Она удивленно вскинула брови и растерянно улыбнулась.

– А еще ты необыкновенная женщина! Вторые сутки, как мы из Москвы, а ты все не спросишь, что же стряслось?

– Я боюсь, – Лерино лицо стало напряженным. – Я чувствую, что есть во всем, приключившимся с нами, что-то ужасное…

– Да нет, родная, ничего ужасного – обыкновенная чертовщина. Вот слушай…

Когда Смагин закончил свой рассказ, Лера долго молчала.

– Ты так меня любишь? – наконец, сказала она.

– А я думал, ты спросишь, не сумасшедший ли я? Значит, поверила…

– Конечно, ты ведь моя половинка…

– Знаешь, давай представим, что у нас отпуск, месяц ничегонеделания. Будем загорать, купаться.

– Купаться? – засмеялась Лера. – Мне показалось, что вода в Байкале не очень для этого подходит.

– Ну, рыбу будем ловить. Попросим у Антонины Петровны лодку…

Они болтали до самого вечера, старательно обходя вопрос: а что будет через месяц?

После ужина, когда уже ложились спать, Смагин сказал:

– Мы обязательно все преодолеем и будем вспоминать этот островок с теплом на сердце. Вот увидишь.

Ночью он проснулся, будто кто-то толкнул его. Он бросил взгляд в окно и похолодел. От моря к острову пролегал сноп света – это приближалось к берегу какое-то судно. Смагин понял: вот и конец истории…

Он посмотрел на Леру – та спокойно спала – и тихо встал.

Смагин шел навстречу лучу прожектора и думал о том, что уж если суждено ему… в общем, пусть Лера этого не увидит.

Судно тем временем уже пристало, замелькали какие-то люди, пересекая луч. На свету появилась плотная коренастая фигура в тельняшке.

"Вот и все", – пронеслось у Смагина в голове.

– Ну что, сосед! – закричала «тельняшка». – Не узнаешь?!

Ноги подкосились у Смагина. Это был Нигелла!

Смагин сидел на земле, обхватив голову руками. Нигелла стоял рядом и улыбался своей золотозубой улыбкой.

– Ну и забрались вы! Насилу вас отыскал! Ладно, иди за Лерой, пора плыть дальше.

– Артурыч, куда? – поднял, наконец, голову Смагин.

– В Италию, чудак – человек!

– Из Байкала в Италию???

– Да. И что здесь такого?!

– Мы вернемся потом? – спросил Смагин.

– Зачем? – удивился Нигелла.

Смагин, помолчав, решительно ответил:

– Надо!

2006

Похождения Леготина

Часть 1

И лицом, и фигурой, да и всем своим внутренним обликом Петр Николаевич Леготин был человеком обыкновенным: скромным гражданином 35-ти лет, с инженерным дипломом, женой и ребенком, двухкомнатной квартирой, червонцем заначки в одном из карманов и абонементом на «Сказки народов мира» в другом. Словом, нечто среднее из всех нас вместе взятых.

Правда, жил он не в Орехово-Борисово или Отрадном, а в добротном доме старой Москвы.

Но эта его необычность происходила не от него самого, а от покойных родителей, которым лет 30 назад удивительно повезло.

Вечером, 5 августа 198… года, возвращаясь из прачечной домой, Леготин остановился у витрины книжного магазина, где во весь разворот какого-то альбома расположилась старая фотография. Под ней было напечатано: «Улица Горького (бывш. Тверская). 1930-е годы».

Леготин всмотрелся в снимок.

Улица несла между своих домов давний летний серый денек – с домохозяйками, военными, совслужащими, машинами и троллейбусами. Внизу, у среза фотографии, находился регулировщик. Сзади к нему подошел человек в косоворотке с портфелем и, видимо, уже начал свой вопрос, потому что в фигуре милиционера заметно движение, чтобы обернуться. В окне одного из домов виднелся плотный мужчина в майке, с папиросой в руке. Он хмуро смотрел на улицу, чем-то недовольный.

«Может, с женой поссорился?» – усмехнулся Леготин и, поправив сверток с бельем, собрался идти дальше. Но, отведя глаза от витрины, ахнул: перед ним стоял, держа портфель, гражданин с фотографии.

– Два часа уже хожу, – заговорил он, обращаясь к Леготину. – Где тут ВАСХНИЛ? Мне к народному академику товарищу Лысенко. В десять вечера ехать назад, в Мариуполь, а главного дела еще не сделал…

Леготин ошарашенно посмотрел на прохожих. Нет, все в порядке: по улице шли его современники.

«Больной какой-то», – решил Леготин, стараясь не думать о фотографии. Понимая, что с гражданином лучше не связываться, все-таки зачем-то сказал:

– Пойдемте, провожу, нам по пути.

Гражданин оживился, и Леготин осторожно добавил:

– Только тот, кто вам нужен, вряд ли вас примет…

По пути от улицы Чернышевского до Большого Харитоньевского переулка Леготину пришлось выслушать рассказ о невиданных сортах пшеницы, выведенных в совхозе имени 14-й партконференции. Причем его спутник все время называл город Жданов на старый лад.

«Да, – думал Леготин, – болезнь серьезная. Хорошо, еще не буйный…»

Пройдя вдоль решетки сада, в глубине которого был старинный бело-розовый дворец, Леготин остановился у ворот.

– Вам туда – прямо и направо, – сказал он и хотел уйти, но, постояв, отчего-то пошел за гражданином.

Свернули за угол здания. Леготин окинул взглядом внутренний дворик Академии и… испугался.

К блестящей черной эмке от дверей ВАСХНИЛ шел сам народный академик. Был он с орденом на лацкане пиджака, в галстуке-селедке, с косо рассыпавшимися по лбу волосами – таким, каким видел его как-то на фотографии Леготин.

– Трофим Денисович! – радостно воскликнул гражданин с портфелем и быстро зашагал ему навстречу.

Леготин устремился к выходу, предчувствуя неладное.

И, действительно, – открыв дверь своей квартиры, Леготин покачнулся от изумления.

Небольшая раньше прихожая проваливалась теперь в пустоту незнакомого коридора, в левой стене которого было множество дверей. Слух, казалось, съёживался от чужих неприятных звуков, носившихся по квартире, пахло кухней и сыростью – и от всего этого еще больше заходилась его помутневшая голова.

Уже не пытаясь что-нибудь понять, Леготин вошел в свою комнату.

У трюмо, за туалетом сидела молодая женщина. Повернувшись к Леготину, она мягко протянула:

– Петенька, ну где тебя носит? Я тороплюсь…

Леготин, готовый упасть, обхватил сверток с бельем и привалился к стене.

«Это жена», – выплыла вдруг из марева отупения невероятная мысль, разом съела всю муть в голове, и Леготин обреченно успокоился. «Просто я сплю или сошел с ума», – промерцало в мозгу.

– Что это у тебя? – потянулась женщина к свертку.

С безразличием Леготин наблюдал, как оттуда появлялись голубые женские панталоны, комбинация, духи и еще что-то, чего быть там не могло.

– Петька! Ты просто чудо! – обрадовалась женщина и благодарно прислонилась к нему гладкой душистой щекой.

– Я побежала. Сегодня у Доротенко тьма народу. Приду поздно. Не скучай, – проговорила жена, торопливо надевая туфельки, и исчезла.

Леготин осмотрелся. Комната была вроде бы его, хотя мебель другая. Он несколько раз ущипнул себя, но не проснулся. Тогда полез в стол за иголкой… и, наткнувшись глазами на перекидной календарь, прочитал: 5 августа 1929 года.

«Все ясно, если иголка не поможет, значит точно сошел с ума!»

От укола заныл палец и даже пошла кровь, но ничего не изменилось.

«Да, сошел с ума, – подытожил Леготин, – наверно, и сына не узнаю…»

Он вышел в коридор и открыл соседнюю дверь – во вторую свою комнату.

Уже с порога Леготин понял, что комната эта не его.

В центре ее за столом под красным абажуром сидел старик с лысым черепом, подернутым по бокам волосами, и читал газету. При появлении Леготина он поднял небритое лицо, и в его глазах, угрюмых, как у пожилого кота, задрожали холодные огоньки.

– Что это ты, Леготин, без стука заходишь? – колюче полез в уши его голос. – Старому партийцу отдыхать не даешь. Я вот напишу на тебя, куда следует… Давно ты мне не нравишься…

Леготин попятился и захлопнул за собой дверь. Потом пробежался по коридору, заглянул на кухню. Люди везде были незнакомые, но некоторые здоровались с ним. Стало очевидно, что его жилище превратилось, сообразно времени, в большую коммунальную квартиру, где ему полагалась только комната.

Он вернулся к себе и лег на кровать. «Может, я, не заметив как, умер и теперь на том свете?..»

С этой мыслью мозг опустел, и Леготин заснул.

Первые минуты после пробуждения прошли тихо и бездумно, пока сознание не выплыло из сна тяжелой горечью.

Леготин, озираясь, вскочил на ноги.

Со вчерашнего дня ничего в комнате не изменилось. Жены по-прежнему не было, да она, кажется, и не возвращалась. На календаре чернел все тот же 1929 год.

– Что же делать? Что же делать? – зашептал Леготин.

Да что тут придумаешь?

– Двадцать девятый, так двадцать девятый… – заключил Леготин, приученный всей своей прежней жизнью к повиновению, и вышел в коридор.

Чтобы умыться, была очередь, и, стоя в ней, он снова вспомнил о жене: «Совсем обнаглела… По вечеринкам бегает, ночевать не приходит… А дома, небось, и поесть нечего…»

Голодный, он вышел на улицу и направился к Сретенке.

Хотя Леготин и не знал, что было теперь с его родным НИИ тары, инстинкт требовал: быстрее на работу, не опаздывай!

Сквозь эту озабоченность Леготина незаметно мелькали прохожие, улицы, вывески на домах, лишь изредка задевая своей непривычностью.

Здание института знакомо вытягивалось в небо серыми шершавыми стенами и имело почти не изменившуюся вывеску: учреждение именовалось Лабораторией тары.

Все также – в угловой комнате второго этажа – стоял его кульман, и даже чертеж, приколотый к доске, был тем же, что и вчера.

Тонкой дымкой протянулась мысль: может, все встанет на свои места?

«Нужно отвлечься», – решил Леготин и сосредоточенно начал чертить.

Когда к нему подошла незнакомая молодая женщина, кто-то внутри Леготина сказал: «Это Полосухина. Секретарша», – и надежды не стало.

– Леготин, что вы здесь сидите? – удивилась она. – Все давно на собрании. Идемте!

В актовом зале шла «чистка» сотрудников.

– В настоящее время, – разъяснял председатель собрания, – во многих местах Советского Союза уже производится чистка советского аппарата от классово чуждых элементов. Проверка состава служащих обнаруживает картину большой засоренности наших учреждений враждебными рабочему классу людьми. Есть такие элементы и у нас.

Он взял со стола какие-то бумаги и потряс ими над своей крупной бритой головой.

– Призываю всех проявить революционную сознательность и классовое чутье!

«Чистили» сотрудников поалфавитно. Первым был чертежник Александров – немолодой человек с грустным лицом.

Выяснилось, что его официальная биография насквозь лжива, и это подтверждалось одной из тех бумаг, которыми взмахивал председатель. Весь дооктябрьский период его жизни был связан с «эксплуатацией пролетариата на одном из заводов», где он служил инженером. Отпираться было бесполезно.

– Граждане! Прошу снисхождения! Двое детей, больная жена, – взмолился слуга капитала.

Началось обсуждение. Выступали активно, и портрет Александрова дополнился такими чертами, как слабое участие в стенной печати и нерегулярное посещение кружка диалектического материализма.

«Чистку» Александров не прошел.

«Явный перегиб», – голосуя со всеми вместе, подумал Леготин.

Потом обсуждали курьера Американцеву.

Была она пролетарского происхождения, рабкоровка и борец с пьянством. За минувший год Американцева посетила на дому подшефных алкоголиков 280 раз. Не прекращая при этом борьбы с собственным мужем-пьяницей.

Из зала снова активно выходили на сцену, и. глядя на это, Леготин подумал, что неплохо бы выступить и ему.

– Считать товарища Американцеву проверенной! – объявил председатель.

Следующим обсуждали бывшего дворянина Бутусова.

Рука Леготина поднялась сама собой, хотя, даже дойдя до сцены, он все еще толком не знал, что говорить.

Бутусов – мужчина средних лет, крупный и сильный, сидел на стуле, сжавшись, видимо, для того, чтобы факт его дворянского происхождения, повисший у всех на виду, был не столь заметен.

«Шабаш какой-то», – подумал Леготин, начиная речь. Закончил же он ее тем, что «нужно безжалостно освобождаться от чуждых социалистическому строительству лиц!»

Бутусова «вычистили».

В отличие от Александрова он ни о чем не просил, только недобро сверкая глазами, согласно кивал головой, будто говоря: «Ладно, ладно, валяйте…»

В тот день «чистка» закончилась на букве «З». И хотя до «Л» было еще далеко, душа Леготина заныла тревогой. К вечеру она уже гудела от предчувствия новых испытаний.

Начались они очень скоро – за порогом его квартиры, которая предстала перед ним опять преображенной.

Все так же просторная, она потеряла громоздкий вид коммуналки. Было в ней ухожено и тихо.

Навстречу Леготину вышла девушка в переднике.

– Барыня просила, чтобы вы, как только придете, шли к ней.

«Теперь, точно, вычистят…» – только и подумал Леготин.

Как и вчера, супруга сидела перед зеркалом. Но это была уже другая женщина – совершенно Леготину не знакомая, статная, с красивым и строгим лицом, в открытом пышном платье.

– Петр Николаевич, – смотря перед собой в леготинское отражение, заговорила она, – надеюсь, вы не забыли: сегодня мы едем к Белозерским. Прошу вас не напиваться, как тогда у Вензелевичей, и не устраивать мне сцен.

Леготин молча искал глазами календарь. Так и есть: 1908 год.

– И наденьте, пожалуйста, фрак… Ходите неизвестно в чем…

Леготин и не заметил, что одет в рубаху навыпуск с пояском и парусиновые штаны.

Размышлять не было сил.

В какой-то комнате Леготин бездумно переменил одежду, затем спустился с супругой в подъезд.

У дверей парадного стоял прежний его сосед – старый партиец. Был он моложе, не столь лыс и мрачен. «Это Никитич. Швейцар», – пояснил Леготину все тот же внутренний голос. Когда супруги проходили мимо, лицо Никитича слиплось в улыбке.

Внизу их ждала коляска. Усаживаясь в нее, Леготин увидел, что теперь осень. Солнечная, чистая.

Поредев, рассыпались медью кроны деревьев; синее небо было близкое и глубокое, и стояла спокойная, какая-то комнатная тишина.

Эта тишина проникла и в Леготина.

«Ну и что? – подумалось ему. – Так еще и лучше: ни тебе лозунгов, ни «чисток»… И, вдохнув ясного, с холодком воздуха, добавил: «Ни кульманов, ни окладов…»

Они ехали вдоль бульваров, мимо Сретенки, Трубной, Петровки.

Леготин внимательно посмотрел на супругу, внутренний голос игриво шепнул: «Зинаидой зовут…»

Надвигался вечер. Неожиданно забелело туманом. Улицы начали таять, стираться из виду, и вскоре воздух сгустился в матовую неподвижность, сочившуюся лишь светом окон и фонарей.

Коляска остановилась у ворот какой-то усадьбы. В глубине ее, где притаился в тумане старинный особняк, звучала музыка.

Бал уже начался.

Зинаида, подобрев вскоре лицом, исчезла в вальсе с каким-то офицером. Леготин же, попав в веселую компанию полковника-жандарма и двух штатских, очень быстро захмелел.

Его уже подмывало устроить Зинаиде сцену, когда полковник, держа в пальцах рюмку, радостно сказал:

– А водятся, Петр Николаевич, за вами грешки… Знаем-с, знаем-с…

Выпив водки, жандарм коротко замер, словно удерживаясь от желания чихнуть, и добродушно протянул:

– Эх, молодежь, молодежь… Все бы вам либеральничать…

«1908 год – разгул реакции», – трезвея, вспомнил Леготин фразу из учебника истории и затревожился.

– Напрасно это вы, Василий Нилович, неверные у вас сведения… Наговор сплошной…

И совсем искренне признался:

– Я никогда против существующего порядка ничего не замышлял.

– Да будет, будет вам, – засмеялся полковник, – что это вы так всполошились?!

И предложил:

– Господа, а не удрать ли нам отсюда? Сейчас на лихача – и к мадамам…

Все согласились.