Текст книги "«Неистовый Виссарион» без ретуши"

9

Появилось ещё одно увлечение – преферанс. Виссарион готов был играть утром, вечером, днём, ночью, не есть, не спать, а играть и играть. Благородная это игра – не то что подлый и филистёрский вист, который он теперь презирал. Играл он плохо, но его страсть к преферансу просто всех ужасала: ставил ремизы, горячился, как сумасшедший.

«Отечественные записки» казались ему скалой, к которой он был прикован, а Краевский – коршуном, терзающим его грудь. Занятие пошлостью и мерзостью, называемое литературой, критические толки о вздорах и пустяках опротивели ему до смерти. То, что раньше составляло смысл жизни – дело, которое он любил, виделось теперь ему вздором и глупостью. Работал теперь он как бы с принуждением и отвращением, а между тем должно было работать так же, как и прежде, – журнал давал ему единственную возможность существовать. Для себя он ничего уже и не мог прочесть, книга для него стала тем же, что для собаки палка. Всё время и мысли занимал теперь преферанс. Рука его уже плохо держала перо, голова казалась пуста, душа утомлена, но он преображался, когда начинал играть – со страстью, с опьянением. Играл, разумеется, неудачно, ставил очередные ремизы – при большом количестве – вещь нестерпимая, – проигрывался в пух и на мелок, и на чистые деньги. Пока играл – страшно мучился неудачами, но лишь отдавал деньги и, как ни в чём не бывало, играл дальше, жалея лишь о том, что нельзя играть до утра, а потом от утра до вечера, и так до скончания века.

Картёжник – это болезнь. Он понимал это и ничего не мог с собою поделать. Знакомые, которые раньше видели в нём фанатического врага карт, поражались, как он переменился. Семейных знакомств у него было немного, однако он часто бывал в обществе женщин, достаточно добрых и милых, но которые только возбуждали в нём глубокую, тоскливую жажду женского общества. И после всего этого не иметь возможности отдохнуть душою на несколько дней, забыть карты и всю пошлость жизни – казалось, было выше его сил.

Виссарион забросил работу и почту, скопилась приличная стопка неотвеченных писем, начатых и незаконченных статей – есть от чего прийти в отчаянье. Нужно было как-то переболеть душою, дать пройти горячечному кризису – горькому и мучительному.

Московские друзья звали в Москву. Звали Бакунины, звал Боткин. Но в это время Виссариона знакомят с Тургеневым. Тургенев был так добр, что сам изъявил желание познакомиться с критиком. Виссарион восхищён – Тургенев кажется ему необычайной личностью – истинно крепкая, здоровая, цельная фигура. Человек, достойный любви женщины, мужчина в полном значении этого слова. Право, совестно видеть себя в зеркале, когда говоришь с ним. А ведь у каждого есть внутри себя зеркало, в котором нравственная физиономия отражается не красивее собственной физической.

Виссарион отнюдь не занимался самоуничижением. Себя он знал хорошо – все свои достоинства и недостатки. В нём немало недюжинного и ещё кое-чего, что не в каждом бывает. А главная его сторона – сила чувства. Вот если бы ещё его воля хоть сколько-нибудь соответствовала чувству, цены б ему не было. А так – дрянь, совершенная дрянь. Характеришко слабый, воля бессильная – вот что сокрушало. Он уже не прежний фантазёр – о любви, право, уже давно не мечтает и не думает даже. Но тем хуже для него. Если прежде он заставлял себя думать о любви и о женщине, всё-таки в большей степени считал себя несчастным от неё. Теперь же потребность сочувствия вспыхивала в нём редко. Рассудком он понимал: женщина любит в мужчине мужчину, а он составлял что-то среднее между тем и другим, хотя знал, что многие женщины, читая его статьи, воображали его героем, и это смешило его безо всякой горечи. А между тем тяжело, очень тяжело было на сердце от одиночества… среди людей. Чтобы хоть кого-то любить, он завёл себе котёнка и иногда развлекал себя удовольствием играть с ним.

Ещё писал он Татьяне Бакуниной, через неё передавал приветы Анне – её сестре. Письменные беседы с сёстрами, за невозможностью личных сношений, имели для него какое-то поэтическое очарование. Жизнь его, без того прозаичная, холодная, бесцветная и апатичная, в письмах к сёстрам словно вымаливала у неба слезами хотя бы капельку росы на горящий язык его души, подобно заключённому в аде грешнику евангельской притчи.

Писал он Татьяне, а перед глазами видел Александру Щепкину. Страсть к ней давно уже ушла, оставалось что-то похожее на привычку. Привычку любить что-то недостигаемое. Оставалась некая абстрактная страстность – источник его мук и радостей. Впрочем, и его дружба с мужчинами тоже была некоей страстностью – он и друзей ревновал. Иногда казалось, что несчастнее его и людей нет. Такие как он – вечные мучители самих себя и всегда в тягость особенно тем, кого они больше всех ценят и любят, и кто бы больше других был расположен принимать в них участие. В нём всегда сидела глубокая жажда, мучительный голод умственной деятельности, но не было для того ни пищи, ни почвы, ни сферы. Страстные души в таком положении делались добычей собственной фантазии.

Сознать причину нравственной болезни – значит излечиться от неё. Теперь он снова знакомился со многими, но любил немногих, ибо теперь он понимал важность слова «любить» и мог любить только на глубоких нравственных основаниях. Такая любовь, к кому бы она ни была, включая претензии и требования, не исключала страсти. Естественно, что по отношению к женщинам эта страстность была в нём ярче и эксцентричнее. Сердце человека, особенно пожираемое огненною жаждой разумной деятельности, без удовлетворения, даже без надежды на это удовлетворение мучительной жажды, – сердце такого человека всегда более или менее подвержено произволу случайности, ибо пустота, вольная или невольная, может родить другую пустоту. И он меньше, чем кто другой, мог поручиться в будущем за свою, порой довольно сильную, но чаще расплывающуюся натуру. Но за одно уже смело мог поручиться – это за то, что если бы Бог снова излил на него чашу гнева своего и, как египетскою язвою, вновь поразил его этой тоскою без выхода, этим стремлением без цели, этим горем без причины, этим страданием, презрительным и унизительным даже в собственных глазах, – он уже не смог бы выставлять наружу гной своих ран и нашёл бы в себе силу навсегда бежать от тех, кого мог бы оскорбить или встревожить его позор.

И снова бесконечные вечера в клубе за преферансом. По обыкновению продувшись, возвращался он усталый и опустошённый домой, пил привычный херес. Кроме хереса и не пил больше ничего – даже лафиту и рейнтвейну. Что в винах – херес, то в играх – преферанс. Да здравствуют ремизы и ренонсы! Зелёное сукно на столе, колода новых карт, бокал холодного хереса – что ещё нужно мужчине?

– Куплю, чёрт возьми…

– И я куплю.

– Ну так я ещё куплю.

– А я уже, пожалуй, не дам.

– Играешь?

– Играю.

– И вот – без четырёх в червях…

Да здравствует задор! Надо поменьше ставить ремизов и как можно больше играть в сюрах. Третьего дня сыграл девять в бубнах – продулся напрочь…

Прошлый раз играли с Тютчевым, Кульчицким и Кавелиным. Тютчев как-то быстро ушёл, стихи новые приносил. Мозг сох, способности тупели от бессонных ночей. Стыдно вспомнить, некогда Виссарион и сам пытался писать стихи – смел надеяться увидеть на голове своей терновый венок страдания, когда на ней был всего лишь шутовской колпак с бубенчиками. Какое страдание, если стихи занимали его больше рифмой, чем смыслом. Теперь он не читал стихов, разве что перечитывал Лермонтова. А когда случалось пробежать глазами стихи Фета или Огарёва, он говорил сам себе: «Оно, конечно, неплохо, но как не стыдно тратить столько времени и чернил на такие вздоры. Нужно бы ещё Тютчеву ответить, обидится ведь, каналья»[10]10
  См.: Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9-ти т. Т. 9. Письма 1829–1848 годов. – М.: Худож. лит., 1982.


[Закрыть].

Хомяков, опять же, – изящный, образованный, но без убеждений человек – без царя в голове, шут, паяц, кощунствующий над священнодействием религиозного обряда. А в картах везунчик – может, шельмует, мерзавец?.. Катков заезжал – знатный субъект для психологических наблюдений. Этакий Хлестаков в немецком вкусе. Теперь только Виссарион и понял, отчего в самый разгар своей мнимой дружбы к нему его дико поражали зелёные стеклянные глаза Каткова. Он не изменился, а просто стал самим собой.

А вот с Тургеневым Виссарион сблизился. Ему сразу пришёлся по душе этот необыкновенно умный и добрый человек. Беседы и споры с ним отводили душу. Тяжело быть среди людей, которые либо соглашаются с тобою во всём, или, если противоречат, то не доказательствами, а чувствами и инстинктом. И всегда отрадно встретить человека самобытного, мнение которого, сшибаясь с твоим собственным, извлекает искры. Да и с юмором у него в порядке. Давеча заспорил с ним Виссарион за немцев, дескать, сухи немцы – нет в них живости, а Иван Сергеевич усмехнулся в седые усы да в бородку и сказал:

– Да что ваш русский человек, который не только шапку, да и мозг-то свой набекрень носит…

Между тем журнал губил его. Здоровье с каждым днём, говоря языком преферанса, ремизилось, а в душу вкрадывалось грустное предчувствие, что скоро Виссарион останется и вовсе без шести сюрах, то есть отправится туда, куда идти страх как не хочется. Жизнь, по большому счёту, ничего ему не дала, но он любил её. Смерть сулила ему вечный покой, но он не любил смерти. Боткин звал в Москву – отдохнуть, подлечиться. А отчего б и не поехать, месяца на два-три – Бакуниных навестить заодно, Огарёва. Герцена… Виссарион уже смотрел на предстоящую поездку, как на меру спасения от верной смерти или неизбежной жестокой болезни, от которой уже начинал медленно чахнуть. Провести лето вдали от чухонских болот, без труда и заботы, с друзьями – что можно придумать лучше! Добрый Некрасов вызвался помочь, похлопотать достать ему денег или у книготорговца на подряд работы, или взаймы на вексель.

Хорошо бы ещё поехать за границу. А ещё лучше сделать и то и другое. Поездка освежит на время, а там видно будет. Он понимал, что болен, болен серьёзно и крепко. Душа к тому ж угнетена трудом, заботою и тоскою – отдых был нужен, был необходим. А для того нужны деньги. Сколько же их нужно для поездки в Москву, про заграницу и говорить не уместно… Сорок рублей серебром на дилижанс взад-вперёд, если не более. Сто рублей надо внести за квартиру, иначе хозяин обратно не пустит. Рублей двести нужно на долги и кое-какие дорожные приготовления. Много, много надо…

Мысль о Москве тешила Виссариона, носилась в его голове, как приятный сон. Но он тогда только уверится в действительности, когда петербургская застава исчезнет из виду. Тогда только он, как узник, почуявший свободу, глубоко, вольно и радостно вдохнёт грудью свежий воздух полей.

Некрасов помочь с деньгами не смог, как ни старался. Помогли Боткин и Герцен – никогда приятельская услуга не была так кстати. Помог деньгами и Краевский. Перед поездкой доктор Завадский дал ему необходимых порошков и посадил на великую диету – теперь он и дышал свободнее, и почти здоров в сравнении со своим обычным состоянием. Но всего того было недостаточно. Преферанс, нужда в деньгах, скука и журнальная подёнщина обратили бы в ничто благодетельные следствия диеты и лечения. Ему нужны были свобода, воздух, отдых и безделье. Он был почти счастлив. Проходя по улице, так и хотелось каждому встречному сказать: «Я еду в Москву!»

Он даже вспомнил, что такое блаженная улыбка – нежданная гостья на его вечно кислой физиономии. Он пьянел от радости: кому отказано во многом – тот научается дорожить и малым. Кофе, сладкое, макароны, говядина – великой диете не подходили, а о вине и нюхать надо забыть. Курятинка, телятинка на пару, зелень – и больше ничего.

В самом начале лета Белинский выехал в Москву.

Однако бездельничать в Москве Виссариону не удаётся. Безденежье заставляет его работать и здесь. Он пишет статьи в «Москвовитянин», пишет рецензии в петербургские журналы, отправляя их почтой с оказией. А намедни он неожиданно получил предложение от некоего мецената Косиковского, богатого, при всём – порядочного человека, который просил об одолжении, чтобы тот поехал с ним на два года за границу, в его экипаже, и взял бы от него шесть тысяч на расходы. Предложение было столь неожиданным и соблазнительным, что Виссарион был от него часа два в лихорадке. Казалось, случай сей был послан ему судьбою, в насмешку над ним – видит око, да зуб неймёт; а жена эта – старая, кривая, рябая, злая, глупая старуха, имя которой – расейская литература, чёрт бы её съел, да подавился ею. Другой бы на его месте, чтоб только от неё убежать, бросился бы хоть в киргизские степи. А он такой нравственный – отказался от поездки по Европе, отказался от чудес природы, искусства, цивилизации, от здоровья, наконец, а может быть, ещё чего-нибудь большего. Но такова уж, видимо, его натура.

Досадно, коль судьба вздумала попотчевать его некстати тем, чем он не мог воспользоваться, – не решился ехать. Но зато с ним здесь приключилось нечто такое, что должно было оказать влияние на его дальнейшую жизнь, вследствие чего, если бы даже Европа сама приехала к нему в гости, он бы её не принял. Здесь, в гостях у Боткина, он встретился со своей будущей женой, Марией Васильевной Орловой – классной дамой московского института и уже немолодой женщиной…

10

По своему обыкновению Виссарион сидел у окна экипажа, следя за видоизменениями облаков. Погода была довольно дурна, а на душе пусто и тревожно. Он сидел и вспоминал последний вечер у Щепкиных. Там были кроме Дмитрия Щепкина его жена с подругой и Корш со своей сестрою, которая открыто кокетничала с ним, коварно улыбалась и делала двусмысленные намёки.

– Здоровы ли вы, Виссарион Григорьевич? – спрашивала она, томно помахивая перед собою веером. – Здоров ли в вас воздух сосновой рощи, и как вы находите московские окрестности?

Женщины вокруг с интересом поглядывали на него. Виссарион краснел, бледнел, смеялся невпопад, что-то лопотал в ответ несуразное. Как они узнали о сосновой роще? Заметив в нём перемену, они стали распекать его с ещё большим удовольствием. Женщины, что кошки, стоит им заметить мышь, они тотчас начинают её мучить, играя с нею. А его неприятельницы находили, видимо, особое удовольствие мучить его, ибо он всегда смеялся над браком, любовью и всякими прочими сердечными привязанностями. Но в их насмешках было столько женского торжества, столько доброты и участия, что он покаялся в грехе своём. Впрочем, Виссарион не назвал им тогда имя своей новой пассии. Они узнали лишь факт его сердечного состояния, факт прогулок по аллеям сосновой рощи в Сокольниках под руку с институтской дамой Марией Васильевной. Он сидел тогда между ними за самоварным столиком под перекрёстным огнём их лукавых улыбок и торжественных взглядов, чувствуя себя если и не дураком, то полным ребёнком.

А представил его Марии Васильевне Боткин. Прогулки по сосновой роще были уже на третий день, после которых, поутру, Виссарион почувствовал нечто вроде тоски разлуки. Он порывался в тот же день явиться к ней в институт, но приехали Языков с Клыковым и отвлекли его от этой затеи. К вечеру он снова порывался встретиться с ней, но опять не сложилось – преферанс затянулся.

Теперь же, сидя у окна громоздкого экипажа, он думал о ней, чувствовал её присутствие. Старался в дороге спать как можно больше. Но от этой тряски и тяжёлого сна – не мог он хорошо спать сидя – только сильнее болела голова. Ехать в карете вообще пытка, если нельзя лежать, а всё сидеть.

Приехав в Царское Село, Белинский с Клыковым вздумали высадиться из дилижанса, чтобы доехать до Петербурга по железной дороге, а Языков с женою потряслись в дилижансе дальше одни. На вокзале их встретил Панаев. На другой день Виссарион увиделся с Краевским и был поражён, с какой деликатностью тот заговорил с ним о предстоящих скорых переменах в его жизни. Как быстро разлетаются вести…

Теперь Белинский уже не видел смысла менять квартиру, живя пустыми затеями, и откладывать на потом пришедшее к нему нежданное счастье – Мария Васильевна Орлова дала согласие стать его женой. Квартира его высока – на третьем этаже, но так в Петербурге квартиры нижних этажей – сплошь хлевы и подвалы, а вторых этажей – непомерно дороги. К удобствам его квартиры принадлежало то, что она светла, окнами на солнце, суха и тепла – а это в Петербурге большая редкость. И состояла она из двух комнат: задняя, довольно длинная комната – его теперешний кабинет, с двумя окнами на двор. Если её перегородить, то выйдет две комнаты – из задней ход через коридор в кухню и прихожую, а из передней – в теперешнюю залу, которую можно обратить в кабинет. Всё это настолько заняло Виссариона, что он, не откладывая, занялся переделкой, а сам пока ночевал у знакомых.

Здоровье его особо не поправилось. Да теперь он и не способен был чувствовать ни болезни, ни здоровья. Он чувствовал себя скорее разорванным пополам, что жизнь его не полна, и что он лишь тогда будет жить полновесно, когда Мария Васильевна будет подле него. Ехать опять в Москву, чтобы там венчаться, он не находил смысла, да и затрат стало бы немало. Если венчаться в Петербурге, на нём будет только сверх ежедневного обыкновенного его костюма один только фрак, да и тот старомодный, галстук чёрный да жилет пёстрый. Он даже перчаток белых покупать себе не станет – чуждо это его чувствам. Да и перед кем рядиться? Родственников ни одного – все друзья, все люди, одинаково с ним думающие и чувствующие, живущие совсем не в эмпирее, а на грешной нашей земле, под серым небом Петербурга.

Однако Мария Васильевна была другого мнения. Присутствие на венчании не менее двадцати особ и парадного стола после венчания – стало её обязательным требованием. Она скорее бы согласилась умереть, чем добровольно подвергнуться унижению и позору китайских и тибетских обычаев. К столь пленительной картине недоставало только хлеба с солью да ещё того, чтобы все члены честной компании, прихлёбывая вино, кричали бы: «Горько!», а они бы целовались в их удовольствие. Да ещё недоставало некоторых обрядов, которые бывают на Руси уже на другое утро, о которых даже и думать совестно. Но неужели от такой причины расстроится их венчание? Если такое случится, то он, конечно, не окончит смертию живота своего, но его может постигнуть нравственная смерть. Опять им овладеет апатия, уныние, леность, преферанс – опять он опустится до последней степени.

Мария Васильевна уступила. Она уже чувствовала себя старой, больной и довольно дикой в обществе. Принять её недостатки, как наказание Божие, немногие способны. Она стала женой Белинского.

Между тем журнальная срочная работа высасывала из Виссариона жизненные силы, как вампир высасывал кровь. Он настолько лихорадочно работал, что пальцы деревенели и отказывались держать перо. Способности его тупели, особенно память, страшно заваленная сором и грязью российской словесности. Здоровье ухудшалось, но он работал с каким-то остервенением, будто спешил сделать как можно больше, пока силы не оставили его. Больной он писал большую статью «О жизни и сочинениях Кольцова» – и работал с наслаждением. Ему невыносима и трудна была только срочная журнальная работа – она тупила его голову, разрушала здоровье, искажала его характер, и без того брюзгливый и мелочно-раздражительный. Всякий труд неофициальный становился ему гораздо отраднее и полезнее. Это первая и главная причина. Вторая – с Краевским становилось невозможным иметь дело. Может быть, он был очень хорошим человеком, но он – потребитель, следовательно – вампир, всегда готовый высосать из него кровь и душу, а потом выбросить его за окно, как выжатый лимон.

До Виссариона доходили слухи, что он, дескать, мало работает, что Краевский держит его из великодушия. В его журнале он теперь играл довольно пошлую роль – ругать Булгарина. Но чем Булгарин хуже Краевского? Он захватил всё, овладел всем. И до сих пор не рассчитался с ним за прежние статьи. А без денег с молодой женой жить невозможно. К Пасхе Виссарион собирался издать свой огромный альманах. Достоевский давал повесть «Сбритые бакенбарды», Тургенев – повесть и поэму «Маскарад», Панаев – повесть «Родственники», Некрасов – юмористическую статью в стихах «Семейство» – он на этом собаку съел. Ещё Майков обещал поэмку, да и Герцен дописывал вторую часть «Кто виноват?». Такие вещи, как «Кто виноват?», не часто приходят в голову, а между тем одной такой вещи достаточно бы для успеха альманаха. Расставшись с «Отечественными записками» начисто, он сразу же пошлёт материал в «Северную пчелу» – это непременно должно произвести эффект.

Время шло, альманах не двигался. Повести Герцена и Достоевского к тому времени уже напечатал Краевский в своих «Отечественных записках». Некрасов начал издавать свой «Альманах». Всё как-то проходило стороной. У бедного Языкова умер сын, чудесный мальчик. Его мать едва не лишилась ума: страшно подумать – смерть двухлетнего ребёнка. У Белинского к тому времени тоже родилась дочка – назвали Ольгой. Если уж ей суждено умереть двухлетней, так пусть бы уж лучше сразу. Чего стоит матери родить ребёнка, пройти через прорезывание зубов, кори, скарлатины, коклюша, чего стоит поставить его на ноги, чтобы потом так нелепо его потерять… Бедный Языков, бедная его жена!

Герцен пишет Краевскому: «Что там у вас в Питере за чудеса творятся? Министерский кризис в "Отечественных записках"! Белинский пишет, что он устал, что чувствует себя не в силах работать срочно и что оставляет "Отечественные записки" решительно. Это сконфузило здесь, в Москве, всех поклонников Белинского. Пусть бы он ехал на лето в Москву, в Крым, а потом бы опять. Потеря такого сотрудника равняется Ватерлоо, после которого Наполеон всё Наполеон – да без армии. Критика "Отечественных записок" составляла их соль, резкий характер её действовал сильно на читателей…»

Михаил Семёнович Щепкин к тому времени пригласил Белинского с собой на гастроли в Малороссию, в Одессу и в Крым. Белинский загорелся поездкой. Тарантас, стоящий во дворе Михаила Семёновича, виделся ему теперь днём и ночью. Святители! Это ж сделать четыре тысячи вёрст на юг, дорогою спать, есть, пить, глазеть по сторонам, ни о чём не заботиться, не писать, даже не читать русских книг для библиографии – да это же для него лучше рая Магометова. И гурий не надо – чёрт с ними! Виссарион понимал, что поедет туда он не только за здоровьем, но и за жизнью. Дорога, воздух, климат, лень, законная праздность, беззаботность, новые предметы и ощущения, да ещё с таким спутником, как Михаил Семёнович! Да уже от одной этой мысли он чувствовал себя здоровее. Вот и доктор сказал ему, что по роду его болезни такая поездка лучше всяких лекарств и лечений. Теперь разве только что-нибудь непредвиденное и необыкновенное заставит отказаться от этой поездки. На лето ему и семейству денег станет: может, станет их на месяц и по приезде в Питер, а там – что будет, то и будет… Семейство своё на всё лето он оставил вместе с семейством Щепкина на их даче в Гапсале – жена, кажется, в восторге…

В Москве были лишь проездом, хотя с друзьями встретились. Провожали их до первой деревни скопом человек двадцать, среди которых были Герцен, Граевский, Кетчер, Галахов… Пили, ели, наконец расстались. Дорога скверная, грязь, за лошадьми остановки. В Калуге прожили дней десять. Коль не гнусная погода, не так скучно бы было. С возвращением холода и дождей возвращался кашель. Задержались они с Щепкиным там ещё и по той причине, что в Калугу Михаила Семёновича приглашала его знакомая – знатная дама А. О. Смирнова, жена губернатора. Она была большая приятельница Гоголя, и Михаил Семёнович был от неё без ума. Когда они приехали в Калугу, её там ещё не было. В качестве хвоста кометы, после спектакля, который давал Щепкин в местном театре, Виссарион был приглашён на ужин к губернатору. Через несколько дней он и сам познакомился с его женой, действительно чудесной, превосходной женщиной. Несмотря на весь интерес этого знакомства, погода делала его пребывание в Калуге невыносимым.

После Калуги был Воронеж, откуда он отправил письмо своей жене Марии Васильевне, в котором успокаивал её в том, что разлука делает их уступчивее в отношении друг друга и отнюдь не чуждыми. Отношения между ним в последнее время становились всё как-то прохладнее. Виссарион никак не мог понять её жалоб на то, что он будто дурно с ней обращался, и видел в этих жалобах величайшую несправедливость. Перед отъездом она бросила ему слова: «Муж, без причины оставляющий жену с ребёнком, не любит их». Но причина-то была. Хотя бы просто желание развеяться и освежиться прогулкою, тем самым освежить их отношения. Да и здоровье становилось совсем никудышным – грех было отказаться от такой поездки.

Снова зарядили дожди. До Курска они уже не ехали, а плыли – жидкая грязь по колено и лужи выше брюха лошади преследовали всю дорогу. В Курске переменили лошадей и поплыли дальше – на Харьков. Если в Воронеже и Курске Щепкин спектаклей не давал, то в Харькове должен был дать их целых пять. Из Харькова в Екатеринослав, оттуда, через Николаев и Херсон, в Одессу. А там уже и Крым.

Путевые записки Виссарион не вёл. Не о скверных же дорогах и скверной погоде писать. Если уж писать, так о русском театре, о причинах его гнусного состояния и падения сценического искусства. Видел он много чего разного и на сцене, и за кулисами, ходя на репетиции и представления, толкаясь между актёрами. Сверх того Михаил Семёнович снабжал его комментариями и фактами – было о чём писать.

Здоровье слегка поправилось, но кашель так и не думал оставлять его. В Одессе стояла жара. Начал было купаться в море, да кровь прилила к груди так, что целое утро харкал кровью; доктор велел на время прекратить купания. Вообще, провинция – ужасная вещь. А Одесса, пожалуй, лучше всех губернских городов – решительно третья столица России.

В Николаеве Щепкин тоже давал спектакли. Однако там такая труппа, какой подобной нет нигде под луной. Эти чучела никогда не знали ролей и этим сбивали Михаила Семёновича с толку, путали, перевирая свои фразы и говоря его фразами, – это его сильно бесило, мучило и терзало. Ко всему прочему, он сделался нездоров – у него расходился геморрой и неправильное отделение мочи.

Въехав в крымские степи, Виссарион увидел три новых для себя нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Он даже подумал, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени – так много общего в их физиономиях. Если они и не говорят одним языком, то хорошо понимают друг друга. А смотрелись решительными славянофилами, хотя в лице татар даже и настоящее, коренное, восточное славянофильство поколебалось от влияния лукавого запада: большей частью они носили длинные волосы, а бороды брили. Только бараны и верблюды упорно держались святых праотеческих обычаев времён своих предков: своего мнения не имели, буйной воли и буйного разума боялись пуще чумы и бесконечно уважали старшего в роде, то есть татарина, позволяя ему вести себя куда угодно и не позволяя себе спросить его, почему, будучи ничем не умнее их, гоняет он их с места на место.

Несмотря ни на что, Симферополь по своему местоположению Виссариону понравился: очень миленький городок, не в горах, но от него сразу начинались горы, а из них хорошо была видна вершина Чатыр-Дага. После степей Новороссии, обожжённых солнцем, пыльных и голых, он видел теперь себя как бы в новом мире, а если б не страшный припадок геморроя, то и вообще показался бы райским местом. Одно выяснил для себя Виссарион определённо – не путешественник он, особливо по степям в такие далёкие Палестины да Австралии…

11

Поездка на воды оказалась для Белинского мифом. Многие горькие опыты в жизни убеждали его, что в ней нет ничего верного. Так, например, возвращаясь из Москвы в Петербург, он был уверен, основываясь на слове Герцена, получить три тысячи ассигнациями, а получил лишь половину, что привело в большую сумятицу его обстоятельства. Некрасов оказался не в состоянии дать ему триста рублей серебром, которые он должен был Герцену. Жизнь на подаяниях становилась Виссариону невыносима. Ещё когда бы эти подаяния достигали своей цели, по крайней мере, было бы из чего вынести их тяжесть. То есть, если бы какой богатый приятель вдруг дал бы ему тысячи три серебром, – это бы дало ему возможность пожить своим трудом, не забирая вперёд незаработанных денег. Это бы как-то поправило его обстоятельства.

Доктор говорил, что его болезни теперь могут помочь только воды Силезии, больше ничто. Поездка туда не только облегчила бы – могла и вылечить. А доктор знал, что говорил: он не послал бы его тратиться чёрти куда только для развлечения. Он человек правдивый, не скрывал от него ничего, а здесь речь шла о спасении жизни. Боткин как-то неопределённо и гадательно обещал ему помочь деньгами на эту поездку.

Его отвращение от литературы и журналистики, как от ремесла, возрастало в нём ото дня в день. А с отвращением бороться труднее, чем с нуждою: оно болезнь. Некрасов приглашал его в «Современник», но как-то опять неопределённо. Гоголь медленно сходил с ума в Италии, Тургенев уехал в Париж, поближе к Полине Виардо, своей безответной любви. Без Тургенева Виссарион вообще осиротел плачевно. От «Современника» он уже и так забрался страшно – за полгода вперёд, а наработал только на два месяца. Бедный человек – пария общества… Спросил он и у Некрасова, мог ли тот удержать его жалованье в случае поездки за границу. Некрасов ответил утвердительно и даже советовал ему непременно ехать, обещая, что, несмотря на то, что он много забрал вперёд, жена его в его отсутствие может брать у них, сколько ей нужно.

Курс его лечения должен продолжаться шесть недель. Столько же или ещё более советовал ему доктор Тильман ездить, гулять, дышать воздухом. Рад бы, как говорится, в рай, да денег нету. Однако же, может быть, ещё будет возможность заглянуть в Саксонскую Швейцарию и побродить около ворот рая… Человек смертен, подвержен болезни, голоду, холоду, должен отстаивать свою жизнь – это его несовершенство, но им-то он и велик, им-то и мила и дорога ему жизнь его. Застрахуй его от смерти, болезни, случая, горя, и он – турецкий паша, скучающий в ленивом блаженстве, хуже – он превратится в скота.

Некрасов, вместо того, чтобы ожить и проснуться в «Современнике», ещё больше замер и заснул. Счета вёл, с типографией возился, корректуру держал – вот и всё. Переписка – в полном запущении. Собирался послать письмо Боткину, очень нужное, а отправил его лишь через три недели. Не сдержался Белинский, сказал в сердцах: