Текст книги "«Неистовый Виссарион» без ретуши"

– Вся библиография в журнале состоит только из моих статей да Кавелина – оттого однообразна и не серьёзна. Написали бы и вы рецензии на два-три глупых романа.

– Да не будет у меня ни вашей иронии, ни юмора, – ответил тот, зевая.

– Зато будет журнальная и фельетонная лёгкость.

– А это разве так важно?

– Важно, публика это любит, да и библиография сделается разнообразнее.

– Хорошо, – опять зевнул Некрасов, – напишу, хотя делать ничего не хочется.

– Послушайте, – вспылил Виссарион, – да вы кроме ведения счетов, типографии да корректуры ничего больше и знать не хотите?

– Да, я так и решился ограничиться этим.

– Стало быть, вы не желаете успеха журналу?

– Как это – не желаю?

– Да так, – всё больше распалялся Виссарион. – Вы отнимаете у «Современника», в своём лице, талантливого сотрудника. Вашими рецензиями дорожил и Краевский, хоть и не показывал этого. Вы писали превосходные рецензии в таком роде, в котором я писать не могу и не умею. Вы же, сударь, спите. От этого «Современнику» толку не будет – вы его загубите.

Некрасов молча выслушал, кивнул головой, будто согласился со всем услышанным, встал и вышел из кабинета. А что тут поделаешь – если он и соглашался во всём, это вряд ли делало редактору пользу. Скорее – вред, повергало его в ещё большую апатию. Получалось, что «Современник» стал журналом без редактора, без главы. Некрасов – золотой, бесценный сотрудник для журнала, но распорядитель сквернейший. Хуже разве что Панаев. А между тем за всё брался сам. Один Виссарион тоже сейчас не годился – не потянул бы. Да и поездка в Силезию почти решена. Этим он был обязан Боткину – тот нашёл нужные средства.

Теперь эта поездка не выходила у него из головы. При этом энтузиазма особого он не испытывал. Тем не менее, всё вертелось вокруг этой навязчивой идеи, и он понимал, как было бы ему тяжело, если бы всё дело расстроилось. Тут ещё друг его Анненков, узнав о поездке Виссариона, собрался встретить его в Штеттине и даже обещал помочь деньгами, что озарило его предстоящее путешествие каким-то особым тёплым колоритом. Теперь ехать нужно было не на Любек, а на Штеттин – и короче, и железная дорога в Берлин, стало быть, экономия в деньгах, времени и здоровья – тяжело ему ездить в каретах и на лошадях.

Языков к тому же обработал дело великой важности – выхлопотал ему метрическое свидетельство о рождении. Теперь дворянская грамота для него дорогого стоила: он ведь не служил нигде, не имел никакого чина и хлопотал для обеспечения дочери о предоставлении ему потомственного дворянства. И вот наконец Департамент герольдии утвердил его право. Но это не всё: без этого метрического свидетельства он оставался бы ни рак, ни рыба, ни сын отца своего. Его всегда могли заставить избрать другой род жизни, то есть приписать в мещане. А теперь он спокоен: хлопоты ещё оставались, но уже не столь далеко важные.

Боткин опять прислал письмо, полное каким-то грустным упоением счастья. Оно было неожиданным, но притом понятным своим душевным страданием и волнением. Казалось, что его друг Боткин сам не смел признаться себе в важности этого события, как будто старался смотреть на него как можно умереннее и легче, что походило на осторожность сердца, много раз обманутого, ума, искушённого опытом и измученного сомнениями. Писал он о романтической своей любви к девушке, французской модистке по имени Арманс, как глубоко он дорожил этой девушкой и её к нему склонности. Он писал, что она не так уж и хороша собою, чтобы можно было любить её лишь за красоту, он полюбил её за красоту души. Хотя предполагал, что это могла быть и не любовь вовсе, а склонность любить и быть любимым. Говорил, что желал бы иметь от неё ребёнка, и уже заранее любил его. И снова просил совета друга.

Трудно судить безошибочно в таких важных вопросах жизни. Казалось, оторваться от истинного чувства легче, чем придуманного фантазиями, хотя в первом случае можно потерять счастье на всю жизнь, а во втором – на время сойти с ума. Может быть, Боткин и прав – это не любовь, а всего лишь склонность. Но всё-таки вместо споров, рассуждений и советов следовало, верно, подумать о тоске одинокой жизни, о болезности и брюзгливости старого холостяка, о ядовитой грусти и жгучем раскаянии о том, что «счастье было так возможно, так близко!». Что тут посоветуешь? Любой совет может статься неблагодарным…

Тем не менее, спустя немного времени Боткин всё же женился на француженке Арманс Рульяр, чтобы через три месяца после свадьбы развестись с ней окончательно. После чего отправился в продолжительное путешествие по Европе.

Здоровье Виссариона тем временем лучше не становилось. Жил он теперь лишь одной мыслью о скором своём отъезде. Но, несмотря на чемоданное настроение, он продолжал оставаться в гуще литературных событий. Повесть Гончарова «Обыкновенная история» вызвала в Питере фурор. Все мнения сливались в её пользу. Даже светлейший князь Волхонский изъявил своё удовольствие, доставляемое ему «Современником» вообще и повестью Гончарова в частности. Тургенев прислал новые рассказы из «Записок охотника», Кудрявцев – новую повесть «Последний визит». «Современник» вновь просыпался и нравственно процветал. В Петербурге на него уже смотрели как на лучший русский журнал.

У Белинского незадолго до всех хлопот и событий, связанных с отъездом, рождается и вскоре умирает младенец-сын. Это его убивает. Он уже не живёт, а умирает медленной смертью. Но изменить он уже ничего не может. Он покупает билет на первый штеттинский пароход «Владимир» и ждёт, когда Нева окончательно освободится ото льда.

Подумывает он и о переезде после поездки в Силезию в Москву. Петербуржский климат явно не для него. Он уже давно полюбил Питер какой-то странною любовью за многое, даже за что бы и нечего любить. Москва, кроме друзей, его ничем не привлекала, но жить в этом сыром климате, на понтинских болотах, гнилых и холодных, больше не было никаких возможностей. Да и жизнь в Петербурге стала слишком дорога. Для семейного человека жизнь здесь дороже лондонской. На одни лекарства уходило почти столько же, как на еду, а питаться ему теперь нужно строго по диете – желудок от болезни стал совершенным аристократом.

Поездка, конечно, не обещала быть роскошной и блестящей, лишняя тысяча много бы её улучшила. Но она, по крайней мере, была обеспечена, тогда как положение его жены не таково, чтобы о нём вовсе не беспокоиться. Он будет хоть и на чужбине, не хватит малости – Анненков поможет. А женщине с семейством – другое дело. В последнее время она была отчаянно подвержена нервическим припадкам. Теперь ей вроде полегчало, но болезнь всё ещё не прошла. Доктор навещает её каждый день – ведь может возобновиться…

12

В Зальцбрунне, недалеко от Шведница и Фрейбурга, он был уже в конце мая. Сразу по приезде его навестил доктор Цемплин – благообразный старик, внушающий к себе доверие. Дочитав в истории его болезни до имени Тильмана, он даже подпрыгнул на стуле от удовольствия. Лучше всего то, что он сказал Тургеневу, который неотлучно находился рядом с ним в последнее время, что по виду Виссариона он ручается за его выздоровление. А хуже всего то, что он лишил его кофию, заменив его тёплым молоком, запретил наедаться досыта и велел отказаться от говядины. В тот же день, по его предписанию, начался курс лечения.

Квартира их была на нижнем этаже, недалеко от ключа. Здоровье заметно улучшилось, хотя слабило нещадно, видимо, от ослиного молока и сыворотки. Лекарства он почти не принимал, всё больше пил воду из ближайшего ключа.

…Вспоминалась качка на пароходе, как было ему невмочь, как шатаясь, словно пьяный, он спустился в каюту и там почувствовал такое презрение к жизни, что извергнул на пол весь свой завтрак. После того не ел сутки. Кроме того, что его рвало, так в желудке чувствовалась такая пустота, что живот к спине прилипал. В Свинемюнде их пересадили на речной пароход и отбуксировали в Штеттин. Тут его уже не рвало, и он смог немного поесть. Правда, вместо бифштекса, который он попросил, ему дали кусок битой говядины с пропастью перца – от этого кушанья его мучила изжога до самого Берлина. В Берлине по выходе из вагона Виссарион вдруг услышал на чистом русском языке вопрос:

– Простите, много ли пассажиров прибыло из Петербурга?

Это оказался слуга Тургенева.

Тургенев встретил Белинского с радостью.

Прожив в Берлине довольно скучно три дня, они решились посетить Дрезден, а оттуда отправиться на несколько дней по Саксонской Швейцарии, так как погода всё ещё была свежа и к водам торопиться было нечего. Берлин показался Виссариону серым и скучным. Хуже всего в нём вода: вонючая, мерзкая, которой невозможно даже полоскать рот и которой противно умываться. Он принялся было за пиво, но скоро понял, что надо быть немцем, чтобы каждый день пить эту мерзость, и заменил пиво искусственной зельтерской водою. Из Берлина в Дрезден они отправились поездом. Город показался Белинскому оригинальным. Хотя погода стояла скверная, с пронзительным ветром, было весело. Вечером Тургенев затащил его в оперу, где давали «Гугенотов» и пела мадам Виардо, с которой писатель познакомился ещё несколько лет назад, во время её гастролей в Петербурге. Вот почему Тургенев так рвался в Дрезден.

Белинский надеялся, раз уж они посетили сей старинный город, осмотреть знаменитую Дрезденскую галерею. На другой день погода стала ясная и солнечная, и они туда отправились. Тургенев всё поджидал у входа мадам Виардо, на что Виссарион сердился. Тургенев пояснял, что Полина знает толк в картинах и покажет им всё лучшее. Мадам Виардо была с мужем. Тургенев представил им Белинского как известного в Петербурге писателя и литературного критика. Дело обошлось немым поклоном с обеих сторон. Виссарион понял так – певица не знала русского языка.

Всё шло хорошо, когда уже в последней зале галереи мадам Виардо, быстро обратившись к нему, спросила:

– Лучше ли вы себя чувствуете?

Виссарион так потерялся, что ничего не понял. Она повторила, он ещё больше смешался. Тогда она начала говорить по-русски быстро и как-то очень смешно. Тут только он наконец понял, в чём дело, и подлейшим французским языком, каким не говорят и лошади, ответил ей, что ему лучше. Госпожа Виардо оказалась весьма милой женщиной и пригласила следующим вечером его на свой концерт. После концерта Тургенев пытался затащить его к ней в костюмерную, но Виссарион упёрся и не пошёл. А на следующий день они уехали в Саксонскую Швейцарию.

Там Виссарион много ходил пешком, ездил верхом, носили его и на носилках, только что на ослах не ездил. Наблюдал чудную природу, прекрасные и грандиозные местоположения; видел на скалах, по берегу Эльбы, развалины разбойничьего рыцарского замка, неприступного, как орлиное гнездо; развалины одного из тайных судилищ, столь знаменитых и страшных в средние века…

Но вскоре всё это надоело ему. Казалось, что все эти дива дивные он уже видел когда-то, и они давно ему наскучили. Погода не мешала, а даже способствовала такому настроению его духа, и они решили вернуться в Дрезден, чтобы оттуда не медля отправиться в Зальцбрунн, как место оседлости на ближайшие шесть недель.

В истории болезни Виссариона доктор Тильман упоминал о романтических окрестностях Зальцбрунна, которые невольно влекли чувствительные сердца к наслаждению природой. Этих окрестностей по дороге из Бреслау до Фрейбурга он не замечал, но от Фрейбурга до Зальцбрунна они ехали на лошадях и уже всё в гору, а вдали рисовалась полукружием цепь гор. Погода в горах – мерзость, хоть шубу надевай.

Вообще, уже в который раз Виссарион признавался себе, что он вовсе не путешественник, что в другой раз его и калачом не выманишь из дома. Ещё другое дело с семейством, а одному – слуга покорный! Ему становилось даже страшно: второй раз он испытывал такое. Разбирая чемодан в Зальцбрунне, ему вдруг сделалось так грустно, что хоть плачь. В глазах стояла жена Мария Васильевна с маленькой Оленькой. Нет, наперёд он ни за какое спасение в жизни не уедет один вдаль от семейства. Не годился он в путешественники ещё и по причине слабости своего здоровья; вставать, ложиться, есть без порядку, когда можно, а не когда хочется есть. Если бы не желание основательно вылечиться, он бы уже в августе махнул обратно домой, не жалея, что не видел того или этого…

Доктор велел в восемь вечера уже всегда быть в комнате, несмотря ни на какую погоду, а в половине десятого быть в постели. Должно быть, от холодной погоды на него всё время нападала спячка – сидеть долго он не мог, ходить много – тоже, а стоило чуть прилечь, как сразу засыпал. Ещё он получил письмо из Парижа от Анненкова – в скором времени тот собирался навестить его с Тургеневым в Зальцбрунне. Но мадам Виардо снова уехала в Париж, и Тургенев предложил поехать туда же, заодно и Анненкова повидать. Курс лечения к тому времени подходил к концу, и потому Белинский подумал: «А почему бы и нет?»

В Париже Белинский пробыл недолго. Здоровье снова ухудшилось. Кроме Анненкова, который встретил его очень душевно и помог деньгами, он повидался здесь с Герценом, Бакуниным, встретился с Бальзаком и написал письмо Гоголю. Отзыв на «Выбранные письма Гоголю» был им написан с большой неохотою и болью в сердце. Герцен, прочтя это письмо, не сдержался:

– Это гениальная вещь, – заметил он Белинскому, – но как-то уж очень смахивает на твоё завещание.

– Может быть, так оно и есть, – согласился Виссарион.

Письмо то так и не дошло до Гоголя, хотя потом в своей короткой отписке он признал за Белинским «часть правды». Анненков был вместе с Виссарионом, когда тот дважды переписывал письмо Гоголю. В письме своём он ставил Гоголя на одну доску, на один пьедестал основателей русской классической литературы рядом с Пушкиным, но предрекал его «литературную смерть» – бывший гений метался в тисках безысходности.

Если в творчестве Белинский признавал Гоголя гением, то в личной и будничной жизни посчитал его серой личностью, предсказав тому неизлечимое заболевание на религиозной почве – mania religiosa. Что в итоге так и случилось – перед смертью в приступе психического заболевания на религиозной почве Гоголь сжёг все свои архивы вместе со вторым томом «Мёртвых душ».

Из Парижа Виссарион Григорьевич отправился в плачевно-комический вояж до Берлина. Анненков посадил его в поезд до Брюсселя. Хотя и хотелось смертельно спать, но стоило лишь задремать – грёзы переносили его в таможню, он судорожно вздрагивал и просыпался. Вёз он игрушки для своей Оленьки, купленные Герценом, не оплатив за них пошлины. Так мучился он до самого Брюсселя, не имея сил ни противиться сну, ни заснуть.

Но вот и таможня. Виссарион полез было за вещами, но сделал вид, что не нашёл их.

– Я не нахожу своих вещей, – сообщил он на своём ужасном французском таможеннику.

– Куда вы едете?

– В Брюссель.

– В Брюсселе я буду осматривать ваши вещи.

В Брюсселе, голосом пастора или исповедника, таможенник снова спрашивает:

– Нет ли у вас товаров? Объявите!

– Нет, – ответил Белинский и подумал: «А вдруг найдут и конфискуют, да ещё штраф сдерут – и что за подлая манера рыться в чужих вещах».

Таможенник долго копался в белье, и вдруг его рука наткнулась на игрушку с музыкой. Ещё прежде он нашёл свёрток с шариками. Вынув игрушку, тот обратился к офицеру и донёс ему, что у пассажира не рекламированы вещи. Офицер спросил его паспорт. Тем временем таможенник обнаружил ещё и коробку с оловянными солдатиками. Дело плохо. Виссарион уже и сам почувствовал себя одним из этих солдатиков, стоящим под пулями и ядрами, но стоял смело, с отчаянным спокойствием. Однако офицер смиловался, паспорт вернул, а только потребовал объявить ценность этих игрушек. Белинский, понимая, что дело пошло к лучшему, сказал, что не знает им цену – это подарки, а купил он только оловянные игрушки за пять франков. Поспорив с ним для приличия, офицер понял, что стоящий перед ним русский глуп до святости, оценил всё в тридцать пять франков и пошлины взял всего три с половиной франка.

До Кёльна Виссарион уже ехал без приключений. В Кёльне, когда он из таможни, где всё обошлось, ехал в дилижансе в трактир, с ним заговорил какой-то поляк:

– Вы верно из Парижа выгнаны, подобно мне? – спросил он по-русски.

– С чего вы взяли? – Виссарион на всякий случай пододвинул свой чемодан к себе поближе. – За что?

– За то, что смотрели на толпы на улице Сент-Оноре. Эти французы совсем свихнулись на своей революции.

– Это дело французов, – несколько успокоился Виссарион.

– Это всё славянофилы, – поляк не мог угомониться. – Я их хорошо знаю. Хватать их надо.

– Ну так славянофилы – ещё не либералы. За что их хватать? – Белинского стал утомлять разговор с незнакомцем.

– Да, – согласился поляк. – Вот их петербургские противники – те настоящие либералы.

– Кто, например?

– Например, Белинский – слыхали о таком?

Другой бы на месте Виссариона тут-то бы и продолжил разговор, но он как-то сразу стушевался, ретировался и постыдно обратился в бегство под предлогом, что холодно нынче да и спать пора.

Приехав в Берлин, Виссарион прямиком направился к Щепкину, который в то время гастролировал по Германии. Но того дома не оказалось – был в театре. Встретились они только поутру следующего дня. Принял он Белинского приятельски, предложил и даже настоял, чтобы тот переехал к нему. Спрашивал Виссарион актёра, что делается в Берлине, в Пруссии, по части штандов – немецкого сословия, – роль которых накануне революции 1848 года резко возросла, по части немецкой конституции.

– А что штанды? Штанды ничего, – отвечал Щепкин. – Сначала они повели себя хорошо, так, что король даже почувствовал себя в неловком положении. Всё началось гладью и кончилось гладью.

– И что теперь?

– А что теперь… Началось тем, что собранию предложено было объявить себя палатою и захватить власть диктатурою конституционною, а кончилось тем, что король распустил их и теперь держит себя торжествующим деспотом.

– Да отчего ж это?

– Да оттого, что народ жрать хочет – ему картошку подавай, а не конституцию.

– Так ты думаешь, что из этого ничего не выйдет? – усомнился Белинский. – В Париже народ уже волнуется.

– Убеждён, что в Германии не будет – ленивый здесь народец, швабы – одно слово. Но на Россию эта зараза перекинуться может.

В Польше Мирославского уже арестовали – про то слышал Белинский, вероятнее всего, казнён будет. Хотя общественное мнение в Берлине решительно за поляков. Всё-таки будет так, как угодно деспотизму и неправде, а не как общественному мнению – не созрела ещё опухоль.

Ещё Щепкин говорил, что самая свирепая таможня после английской – русская. Да будь что будет. Он тут ещё прикупил кусок голландского полотна, его теперь режут и шьют из него простыни – авось таможня в таком виде пропустит. Что ни говорить, а таможня – гнусная и позорная для человеческого достоинства вещь. Виссарион отвергал её не головой даже, а нервами. Его отвращение к ней не только убеждение, но и болезнь вместе с тем. Вот как будет капризничать дочка, станет он пугать её не шифонье Боткиным, а таможнею…

13

Прибыл Белинский в Петербург в конце сентября. Вернувшись во временную квартиру, через несколько дней принялся искать новую, не без труда, но нашёл и скоро переехал в неё. И приступил к работе – со страхом и трепетом; поездка за границу в отношении к здоровью, несомненно, была благодетельна – недаром он скучал, зевал и апатически страдал за границею. Во время усиленной работы он чувствовал себя даже здоровее, крепче, бодрее и веселее, чем в обычное время. Стало быть, мог ещё работать, стало быть, не пропал. Ещё прошлой зимой он был на волос от смерти – Тильман не зря надеялся дотянуть нити его жизни до минуты отъезда в Силезию.

Прислал письмо Тургенев – не пропал «совершеннолетний юноша». Зиму он собирался провести в Париже, поблизости от мадам Виардо. Там же и Анненков думал пробыть до нового года. А Герцен уехал в Италию. Щепкин всё ещё был в Берлине – самолюбив до гадости, до омерзения, но всё-таки не чужд весьма хороших качеств, и малый с головой. Прожив со Щепкиным в Берлине с неделю в одной комнате, Виссарион узрел предмет его занятий и восчувствовал к нему уважение. Для него искусство важно, как пособие, как источник для археологии. Он выучился по-коптски читать иероглифы, и Египет теперь составлял для него главный предмет увлечения. И Щепкин тогда сообщил ему много любопытного касательно Египта.

Потом Виссарион вспомнил, как посадил его Щепкин на поезд до Штеттина, а на другой день он уже был в Свинемюнде. Там опять та же качка на пароходе, вперемежку с дремотой и рвотой до самого Кронштадта, где всё оказалось покрыто снегом – странное зрелище для сентября. Отметка паспортов и переписка – церемония длинная и варварски скучная, хорошо хоть таможня не цеплялась. Страдая морской болезнью, он даже как-то позабыл о своей хронической болезни. Тут он вполне убедился, что ездить по ночам по железным дорогам – для него своего рода лечение. Если судьба опять накажет быть ему путешественником, он по ночам только и станет ездить, а останавливаться на отдых днём. Оно и здорово, и полезно: можно и пообедать не торопясь, и город осмотреть, и костюм расправить ходьбою.

Переезд на новую квартиру отнял много сил. Перевозились из трёх мест: со старой квартиры, большая часть мебели была у Языкова, книги – у Тютчева. При переезде он простудился, и открылись старые раны на лёгких. Тильман говорил его жене, что такого больного у него никогда не было, что он уже не раз назначал день его смерти, а он его неожиданно обманывал. Но Тильман ведь не раз считал его и вовсе вне опасности и даже назначал время совершенного выздоровления – и опять каждый раз его обманывал. Взялся было за работу Виссарион, но открылся жар, изнеможение – никакой возможности работать. Стало быть, нужно искать место в больнице, а жене – в богадельне. Но вскоре лихорадка прошла, хотя Тильман продолжал его пичкать лекарствами. Если он сможет работать, значит сможет жить. А если сможет жить – будет работать. Такая вот диалектика…

По приезде в Петербург услышал Белинский и о том, что в правительстве российском происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь император вновь и с ещё большим усердием изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы Отечества, чтобы отвлечь его волю от этого крайне неприятного им предмета. Трудность этого решения заключалась ещё и в том, что правительство решительно не хотело давать свободу крестьянам без земли, но в то же время не хотело, чтобы и дворянство оставалось без земли, хотя бы и при деньгах.

Виссарион понимал, что земля по праву принадлежала дворянам, потому что они приобрели её своей кровью, пролитой за государство, но и понимал другое – нельзя сделать человека вещью, каковыми, по сути, являлись крестьяне. Этому рано или поздно нужно положить конец. Лучше уж отдать добровольно, чем ждать, когда её отнимут силой. Это могло привести к революции, к тому, что уже случилось во Франции, к тому, о чём говорил ему Щепкин насчёт России. В губерниях уже начинались крестьянские волнения – они были убеждены, что государь хочет, а дворяне противятся.

Движение это начинало отражаться и в литературе. Там и сям проскальзывали статьи, хоть и робкие, однако понятные по содержанию. Строганов – попечитель Московского университета – вышел в отставку, якобы по причине отказа наблюдать за славянофилами, отвечая Уварову, что находит исполнение этого предписания противным своей совести. Шевченко написал два пасквиля – один на государя императора, другой на императрицу, за что был выслан на Кавказ простым солдатом. Белинский испытывал уже даже личную вражду и неприязнь к либералам, как врагам всякого успеха. Своими дерзкими глупостями, считал он, они только раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт, где ничего ровно нет, и вызывают меры крутые и гибельные для литературы и просвещения.

Кажется, пожар революции, начавшийся во Франции, готов был перекинуться на Россию. Буржуазия, конечно, явление не случайное, а вызванное историей, но она явилась не вчера. Наконец, она имела свою блестящую историю, оказала человечеству немалую услугу. Все теперешние враги буржуа и защитники народа так же не принадлежали народу, а буржуазии, как те же Робеспьер или Сен-Жюст.

Виссарион негодовал, неистовствовал. Он совсем недавно вернулся из Европы – видел там разных людей, разных наций и характеров. Он уважал расчётливость и аккуратность немцев, уважал их за это, но не любил; не любил презрительных бельгийцев, двуличных поляков. Любил он две нации – француза и русака, любил за то их общее свойство, что тот и другой целую неделю работают для того, чтобы в воскресенье прокутить всё заработанное. В этом было что-то широкое, поэтическое. Ведь работать для того, чтобы не только иметь средства к жизни, но и к наслаждению ею – это значит понимать жизнь человечески, а не по-немецки. Это не значит, что наслаждение русака лишь в том, чтобы до зари нарезаться свиньёю и целый день валяться без задних ног. Есть, конечно, и такое, но это показывает только гражданское положение и степень образованности: натура-то остаётся натурою, вследствие которой на Руси решительно невозможно фарисейское чествование праздничных дней. Народ гулящий! Это вовсе не означало, что он не уважал труд, а в гуляке праздном видел идеал человека. Это было совсем не так. Просто в гуляках он видел только потерянных людей, а в наживащиках не видел никаких людей вовсе. Виссарион и не причислял себя к числу проповедников нравственности да и к числу тех, кто утверждал за аксиому, что буржуа – зло, что их надо уничтожать, и что только без них всё пойдёт хорошо, ибо понимал: государства без среднего класса осуждены на вечное ничтожество. А так – хорошие люди есть везде, как и плохие тоже…

Виссарион болел шестую неделю – привязался проклятый грипп, мучил сухой и нервический кашель, по поверхности тела пробегал озноб, голова и лицо горели огнём. Да ещё страшное истощение – еле передвигался по комнате. Уж сколько переел разных аптечных гадостей – страшно сказать, а толку никакого. Вот уж две недели, как не ел ничего мясного, а ко всему другому потерял аппетит. В довершение всего, на улицу выходил в наморднике, который выдумал какой-то англичанин, чтоб ему подавиться куском ростбифа. Это для того, чтоб дышать тёплым воздухом через машинку, сделанную из золотой проволоки, – а стоила эта вещица двадцать пять рублей серебром. Выходит, человек он не бедный – дышал через золото, хотя в карманах по-прежнему пусто. Лёгкие его, по уверению доктора да и по собственному чувству, вроде как получше, чем до Европы. А насчёт гриппа Тильман утешал его тем, что нынче в Петербурге тяжёлое время для слабогрудых, и что он ещё не из самых страждущих. Хотя это мало утешало.

По болезни он теперь вообще перестал выходить из дома – доктор запретил, пока земля не просохнет и не установится тёплая погода. Теперь для него, как для всех чахоточных, самое опасное время: чуть простудишься, и опять появятся ранки на лёгких, что уже не раз с ним случалось. Поговорить с кем – и то опасно стало, вместо того, чтоб из разговора с ним узнать, что он за человек и о чём думает, узнает только кашель его до рвоты и до истерических слёз.

В Петербурге уже подходил к концу май, с дождями, грозами и раскатами грома. Расцветала природа во всей своей красе, сквозь тучи пробивалось скупое северное солнце. А жизнь Виссариона медленно угасала…

* * *

26 мая 1848 года в возрасте тридцати семи лет, как и А. С. Пушкин, Виссарион Григорьевич Белинский умер. Видно, кем-то сверху был отмерен этот предел жизни на земле гениям. Как говорил потом Грановский: «Умер он „вовремя“, потому что в руки николаевских жандармов вскоре попало распространённое во многих списках его „Письмо к Гоголю“, за одно прочтение которого был приговорён к смертельной казни Достоевский». В 1849 году управляющий Третьим отделением канцелярии Его Величества Дубельт яростно сожалел о смерти Белинского. «Мы бы его сгноили в крепости», – говорил он. Но смерть избавила Виссариона Григорьевича от этого испытания.

Мир – это «движение единой вечной жизни, жизнь – вечный дар провидения. Назначение человека, народа, человечества – выявить идею божества, человеческого достоинства. Человек всегда был и будет самым любопытным явлением для человека… Жить – значит чувствовать и мыслить, страдать и блаженствовать; всякая другая жизнь – смерть».