Текст книги "Работорговцы. Черный пролетарий"

– Батя! – вскрикнул Жёлудь и бросился к отцу, склонился над старым лучником, вгляделся в посеревшее лицо. Таким его парень не помнил. Щёки запали, черты заострились, в волосах как будто прибавилось седины.

Альберт Калужский отступил к двери, чтобы не мешать прощаться. Там стоял мрачный, как грозовая туча, Карп и совершенно одервеневший от предчувствия неминуемой беды Воля Петрович, который видел развилку своей жизни на два совершенно определённых направления: пуля в лоб в кабинете или ошейник, прикованный цепью к стене карцера.

– Сейчас, батя… – Жёлудь засуетился, дёрнул концы шнурка, распустил устье мешочка. – Сейчас, обожди.

Воля Петрович застыл у дверей колодой. Не проявляя интереса к содержимому, он в казарме выяснил у Жёлудя, что там. Карп же с Альбертом переглянулись, и Карп пожал плечами, дескать, пусть отправляет в последний путь по своим ингерманландским обычаям, кто их, варваров, знает. Что бы там в мешке ни было, препятствовать парню не след.

– Сейчас, батя, – Жёлудь достал из мешочка мешочечек, из мешочечка свёрточек, размотал, бросил кожи на шконку и явил на свет камеры Хранителя Щавеля.

– Щас, батя, – Жёлудь выдернул из ножен клинок, прижал Хранителя правым локтем к груди, левой ладонью быстро полоснул по лезвию и принялся густо намазывать идола кровью.

Мотвил зашевелился. Повертел башкой, раздул ноздри. Навострил уши.

Жёлудь положил Хранителя на грудь отца, скрестил поверх резной фигурки отцовы руки. Замер, выжидательно глядя на него.

«Несчастные лесные дикари», – подумал Альберт Калужский.

Щавель глубоко вдохнул. Ровно выдохнул. «Агония началась?» – предположил доктор, но старый лучник продолжал мерно дышать, вводя лепилу в недоумение.

Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.

Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.

– Ты чего творишь? – неодобрительно буркнул Карп.

– Я не отступлюсь, – жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.

Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. «Неисправимые дикари! – опечалился он. – Мог бы на тот свет проводить без каннибализма».

Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.

Достойные мужи в гробовом молчании наблюдали, как жизнь возвращается к боярину.

«Такого не бывает, – растерялся доктор, шаблон целителя трещал по всем швам. – Это мнимое улучшение состояния. Оно ненадолго».

– Вернулся, батя, – улыбнулся Жёлудь.

Щавель смотрел на него, будто на самом деле возвратился из дальних странствий.

Окровавленные губы шевельнулись.

– Вези меня в лес, – явственно сказал старый лучник.

* * *

– Эльфийская кровь, – прошипел Мотвил. – А ты предусмотрительный! Держишь при себе живой источник.

Жёлудь и Карп в сопровождении Князева отправились готовить телегу и десятку сопровождения. Напоследок Карп взглянул на Мотвила как на товар, обещавший нехилый профит, но внезапно уплывший из рук. В алчности своей возмечтал он и о втором возможном невольнике. Следуя за Волей Петровичем, знатный работорговец оценивающе пялился ему в загривок, прикидывая астрономический барыш, который мог бы слупить за него на рынке Великого Мурома. Карп не очень-то обрадовался исцелению Щавеля, из-за которого, как он теперь считал, понёс двойную недополученную прибыль. И хотя понятно было, что князь за убийство своего товарища снял бы голову с Воли Петровича, а не разжаловал и не продал, дабы не выболтал государственные секреты, Карп в мечтах желал прибрать к рукам списанное имущество и заколотить на торгах приличные бабки. Он был настоящим профессионалом.

Мотвил же в отсутствие Воли Петровича воспрял духом. Начальник тюрьмы своим присутствием давил восприимчивого к движениям тонкого мира, пусть и лишившегося зрения, шамана.

– Желаешь знать, отчего так получилось, боярин? Зелье, которым опоил тебя Князев, хорошо только для него самого. Он старый раб, а долгий срок службы в застенках превратил его в истинное порождение неволи. Ты же от веку был свободным, и что для Князева хорошо, для тебя погибель. Не держи на Князева зла, он не ведал, что творил. Он и сейчас мечется в потёмках безрассудного самоосуждения и готов покончить жизнь самоубийством, только бы избежать мук заточения, о которых знает лучше всех иных прочих.

По галёре простучали казённые прохоря. Лязгнула задвижка дальней хаты, донеслось неразборчивое «Гыл-гыл, малява». Кормушка захлопнулась. Шаги приблизились. В камеру заглянула бесовская рожа баландёра.

– Положняковый обед брать будете?

Воля Петрович и впрямь был готов исполнить намеченное. Он вывел Карпа и Жёлудя из больницы, а по пути к административному корпусу узрел предвестие худших своих ожиданий. У входа в казарму дежурила тройка ратников в боевом облачении, со щитами и копьями. Двери были затворены, движения городской стражи не наблюдалось.

«Литвин объявил тревогу!» – Князев поспешил в корпус, ещё не взятый под охрану дружинниками, и, к великому облегчению, нашёл оружейную комнату незанятой, а дежурного в полном здравии, безмятежно гоняющим брусничный отвар.

– За движухой следи! – рыкнул Воля Петрович. – Закройся как следует, дубина стоеросовая.

Дежурный подавился, подорвался, запер наружную дверь с зарешёченным окошком, нехорошо подумал о начальнике.

Воля Петрович поднялся в кабинет. Достал из сейфа ПМ, который всегда выкладывал, идя на тюрьму, положил на стол, сел в кресло, придвинулся поближе.

«Начнём!» – решил он.

Негромкий речитатив шамана лился в уши и действовал на ослабленного Щавеля усыпляюще.

– Тебе нечего тревожиться, камрад новгородского князя. Сын отдал тебе свою силу. Он не знал, чем жертвует, подобно тому, как не знаешь, чем жертвуешь ты, оставляя на карте выжженный след, в меру личных убеждений исполняя волю пославшего тебя. Вы в Замкадье привыкли считать, что всё зло от Москвы. Так проявляется ваш провинциальный комплекс неполноценности. Если соотечественник от невозможности терпеть вашу первобытную дремучесть уезжает в Москву и устраивается на работу, вы считаете его запоганенным.

– Опомоенным, – пробормотал Альберт Калужский.

– …и вообще перестаёте принимать за человека, – не слушая его, продолжил Мотвил. – Если же ему повезло устроиться на приличную работу, не улицы мести, а в офис, вы убить готовы при первой встрече. Это всё от зависти. Безобидный пролетарий конторского труда вам злейший враг, да и любой, если он из Москвы. Вы огородили Подмосковье кольцом неприязни и называете Поганой Русью, а как только мы заживём чуть получше, посылаете зондеркоманду убивать мирных жителей.

– Манагеров, – слова выпадали из уст Щавеля подобно сухим листьям из рук старика. – Манагеров надлежит истреблять. От имени народа и во благо народа. На том стояла и стоит земля русская.

Мотвил притих, обратившись в слух. Помотал татуированной головой. Закачались растянутые до плеч продырявленные мочки.

– Князь знает, кого посылать, – подвёл итог потаённым мыслям шаман. – Он хочет, чтобы ты наломал дров по своей чащобной незамутнённости, сделав за него грязную работу. Узурпатор как клещ вцепился в трон и отчаянно всего боится. Казнить боится, шведов боится, народа собственного боится до такой степени, что даже личная гвардия теперь воюет копьями и стрелами. Лучезавр ловок в дипломатии, но искусство уступок у слабого правителя неизбежно приводит к главенству чужих интересов. Их компромиссами не извести. Будешь ты, значит, на Руси узлы рубить. Чтобы на тебя стало возможно списать огрехи власти, а тебя самого пустить в расход, как первых княжеских камрадов. Всё кругом опустошить, всех вокруг ослабить и усидеть на престоле ещё пяток лет. Вот расчёт Лучезавра. Не так, скажешь? Зачем вы землекопов перебили, ироды? Мы железную дорогу строили, чтобы товары возить быстро и круглый год, не заботясь о распутице и реках. Торговлю бы наладили с цивилизованным миром. Если бы не Лучезавр, давно бы жили как в Великом Муроме, а то и лучше.

– Речи твои московские… – выругался Щавель. – Пасть твоя поганая. Басурманам продался.

– Что «басурмане»? – не понял Мотвил. – Когда нам татары чего плохого делали? Они только технических специалистов присылают. Вон их сколько в Муроме живёт, и ничего. Всем только на пользу. Если бы вы в Новгороде не одичали до первобытного состояния и не зверствовали с людоедской жестокостью направо и налево, было бы у нас сильное единое государство.

Мотвил прервался. В наступившей казематной тиши были слышны шаги цирика галереей выше. Топ-топ-топ, прошёл, остановился, заглянул в глазок, топ-топ-топ, встал у другой камеры, подшнифтил, прошёл, топ-топ, поворот.

– Может, – вымолвил, собравшись с силами, Щавель, – ты в Единую Россию вступил?

– Я и так коренной москвич, – засмеялся Мотвил. – Довольно с меня и этой вины, правда, боярин?

– Нет прощенья тебе, марионетка Ленина, – отозвался Щавель.

Шаман только фыркнул беззвучно.

– Не ведаешь ты силы Ильича, – высокомерно поведал он. – Если бы ты познал мудрость философии марксизма-ленинизма, ты бы не верил в своих деревянных божков, а принял метафизическую сторону диалектического материализма. Постигшим великое учение предоставляется в безраздельное владение неисчерпаемая энергия Космоса. Я это знаю, и басурмане это знают, а теперь знает и генерал-губернатор Великой Руси. Только ещё мэр Великого Мурома не принял высших степеней посвящения, но у него всё получится.

– Я басурман вместе с Великой Русью гонял, – сказал Щавель. – Поэтому они сейчас в Муроме такие плюшевые. Если б мы их не били, вся Русь давно управлялась бы из Белорецка.

– Великая Русь осуществляет дотацию неразвитых регионов Поволжья, ты не знал? – снисходительно спросил шаман. – Как принято у вас говорить, Муром платит дань Орде. Хан не желает тратиться на бросовые земли, поражённые Большим Пиндецом, за него это делает генерал-губернатор. В свою очередь, спецназ погранвойск не даёт разгуляться в проклятых землях экстремистам. Если татары не будут щемить урысок, русским тоже не поздоровится. Ты это знаешь, и я это знаю. Так чего говорить о пагубности железнодорожного строительства, которое объединит страну от Швеции до Китая? Генерал-губернатор понял всю выгоду и вступил в Желдоральянс, только Лучезавр упрямится. Но он поймёт, шведы с ним договорятся.

Щавель приподнял голову. Ледяной огонь его глаз лизнул Мотвила так, что шаман отдёрнулся, хотя видеть его не мог.

– Лжёшь, – твёрдо произнёс командир. – Мирно колонизировать нас не получится. Захлебнётесь кровь глотать.

Голова его упала на подушку. Запал иссяк. Слова шамана поразили в самое сердце. Мотвил словно выпил остатки здоровья.

– Не спать! – похлопал по щеке Альберт Калужский.

* * *

В кабинете пахло спиртягой и оружейным маслом. Воля Петрович сидел за столом, на расстеленной тряпочке лежали разобранные детали ПМ, протирки, ветошь, рядом высился графин «Горя арестантского» и бутылка «Блага воровского».

Начальник тюрьмы кайфовал. Испробовав перед тем, как застрелиться, напитка Силы, дабы понять, что убило боярина Щавеля, Воля Петрович добился обратного эффекта. Тогда он решил попробовать напоследок из всех бутылок и по ходу дегустации раздумал стреляться, но, раз прирос мыслями к пистолету, решил почистить оружие.

– А я ушаночку поглубже натяну, – исторгал под нос Князев. – И в своё пр-рошлое с тоскою загляну…

В дверь постучали.

– Войдите! – гаркнул начальник тюрьмы.

В кабинет заглянул ДПНТ.

– Разрешите? – цирик втянул носом густой аромат и на миг заколдобился. – Там, этого, с больнички ОМОН хочет забрать, ты, эта, приказал докладывать, если движение начнётся.

Воля Петрович быстро и чётко собрал пистолет. ДПНТ аж залюбовался. Начальник тюрьмы встал, сунул оружие в кобуру, надел фуражку. Он был красен рожей, но не пьян.

– Хочет, пусть забирает, – отчеканил он. – Пойдём, проверим.

Альберт Калужский с глубокой скорбью наблюдал, как Щавеля вывели под руки из камеры. Старый лучник фактически шёл своими ногами, но целитель понимал, что это значит. Он много раз видел, как больным перед смертью ненадолго становится лучше. Они ярко вспыхивают, подобно фитилю догоревшей свечи, а потом сразу гаснут.

«Испустит дух в городе или успеют вывезти?» – скользнула циничная думка видавшего виды лекаря, но потом сентиментальный доктор накрыл профессионала большой мягкой задницей и сердце Альберта Калужского исполнилось грусти.

– Твоё нутро раскисло, – глубокий баритон шамана заставил целителя вздрогнуть, Мотвил неведомым способом прозревал мельчайшие движения души. – Оно стало липким. Его можно проткнуть пальцем, да мараться неохота. Того и гляди изойдёшь слезами.

– Уймись. – Альберт прерывисто вздохнул. – Тебе-то какая польза от того, что Щавель умрёт?

– Не умрёт, – заверил Мотвил.

– Что ты понимаешь? – кротко заметил доктор. – Я такие случаи наблюдал многократно, всегда следовала смерть больного. Воля Петрович его отравил неизвестным ядом, скорее всего, растительного происхождения. Я изложу свои соображения, когда будет следствие.

– Следствия не будет.

– Будет, вот увидишь. Хотя как ты увидишь, у тебя глаз-то нет, – мстительно заметил лепила и добавил: – Ты и раб к тому же, кто тебе расскажет? Если только дойдёт через других рабов.

– Глумись, глумись, – невидимая ладонь похлопала Альберта по плечу, так что он едва не отпрыгнул. – Когда ты издеваешься над другими, ты перестаёшь гнобить самого себя и через то обретаешь твёрдость духа. Сейчас тебе это только на пользу. Можешь продолжать издеваться надо мной дальше.

Врач с опаской посмотрел на своего пациента. Шаман улыбался.

Глава десятая,
в которой Князев идёт в Политех, вещества ставят Щавеля на ноги, а Михан сознаёт своё место

Подмётки яловых сапог упруго отталкивались от мостовой. Ноги сами несли Князева в Политехнический университет. Букет зелий породил в животе клубок Сил и сделал грузного тюремщика стремительным и ловким. Казалось, мостовая сама летит навстречу и требует перебирать ногами пошустрее, чтобы не споткнуться и не уехать назад.

Незаметно для себя Воля Петрович пересёк весь город. Над домами предместья показались островерхие крыши с флюгерами для лабораторных работ по метеорологии, во весь рост выступила каланча. На смотровой площадке дежурили члены студенческого пожарного общества, а внутри проводили свои загадочные опыты физики. Наконец мещанские многосемейки расступились. Воля Петрович свернул с Менделеевского проспекта на бульвар Нанотехнологий, в конце которого за высокой кованой оградой толпились широколиственные деревья. Их густые кроны казались стиснутыми забором, как обвязка стягивает пшеничный сноп.

У ворот стояли нищие, признак зажиточности объекта, сучьё и беспредельщина, у которой не осталось ловкости воровать и сил грабить. Завидев Князева, бродяжня зачехлила плошки. Некоторые пустились наутёк с внешней стороны ограды (по негласному договору с городской стражей за проникновение на территорию университета нищих ждал разгон дубиналом на неопределённый срок). Начальник тюрьмы обуздал рвущуюся наружу Силу и встал напротив, шагах в десяти от контингента, не далеко и не близко. Заложил большие пальцы за ремень, подбоченился, расправил китель. Мигом на цирлах подскочил карнаухий чёрт, смотрящий за точкой.

– Здравия желаю, гражданин начальник! – Чёрт поклонился прямой спиной, как колодезный журавель, сказывался отбитый хребет. – Есть делюга?

– И ты не кашляй, Чебурашка. – Князев просветил бродягу насквозь рентгеновским взором, отработанным для общения с арестантами. – Чё как тут у тебя? – но давить Чебурашку намерения не было, не для того пришёл. – В общак долю засылаешь?

– Четвертинку, ке-ке-ке, – угодливо засмеялся шутке начальника блатарь. – Всё по понятиям, поддерживаем воровской ход.

– Ладно. Если ты правильный такой, не буду спрашивать за братву, знаю, что не предашь. Сам потом куму доложишь, – поддержал шутку Князев. – За студентов скажи.

– Что за них говорить? – не врубился Чебурашка. – Скубенты экзамены сдают, – и пояснил с фарсом: – Период у них! Ходят в книжку уткнувшись, готовятся дальше ехать мимо жизни.

– Вы тут с ними помелом метёте и уши греете, о чём они меж собой трут. Что сегодня говорят за ночные аресты?

– Разное говорят, – уклончиво ответил Чебурашка. – Басурман всех повязали, если ты знаешь. Кто хорошее говорит, кто так… Одним нравится. Говорят, мол, русских должны учить русские. Другие говорят, что лучших специлис… сицилистов, или как их там, забрали ни за что. Третьи говорят, что забрали понарошку, а потом отпустят, как новгородские опричники уедут. Самые дураки радуются, что экзамены легче будет сдать. Разные ходят мнения.

– Годно, – похвалил доклад Воля Петрович и отправил Чебурашку восвояси. – Иди, воруй, гнида.

– Всего доброго, гражданин начальник! – нагло ответствовал смотрящий за попрошайками, развернулся с видом величайшей важности и вразвалочку отвалил к своим оборванцам.

«Будет теперь весь день пальцы гнуть и кукарекать, на чём и как вертел начальника Централа. – Князев надвинул фуражку на глаза и зашагал к воротам. Бить Чебурашку здесь, тем более голыми руками, а не дубинкой, значило опозориться ещё хуже, чем проглотить оскорбление. – Босота… Уже и сам поверил. У этих петухов чем громче крикнешь, тем быстрее окажешься на коне». Прогнивший тюремщик воспринимал засиженных арестантов однозначно. И не без оснований. Опыт показал, что все они стучат друг на друга, балуются под хвост и готовы в любой момент кроянуть чужое, либо закрысив, либо обменяв на пригоршню слов, для чего изощряются в базарах за понятия. Здесь, возле пастбища травоядных студентов и преподавателей, немощные воры нагло наживались на небогатых, но милосердных интеллигентах. Нищих следовало бы отсюда прогнать, но главкум и начальник городской стражи нуждались в осведомителях о настроениях цитадели свободомыслия. Босяки узнавали все новости и сплетни первыми, едва ли не раньше самих студентов, а также могли запустить слухи, если возникала оперативная надобность.

Войдя за ограду, Князев окунулся в атмосферу тиши и благодати. Он вошёл под сень клёнов. Центральная аллея вывела его к огромной круглой клумбе, усаженной разноцветными георгинами, и вот предстал главный корпус – величественное четырёхэтажное здание с белым фасадом и огромными колоннами. Доносились звуки классической музыки. Цирик подошёл ближе, звуки сложились в лёгкую, весёлую мелодию. В филармоническом зале играла скрипка, ей вторила виолончель. С крыльца главного корпуса открывался вид на парк Политеха, заботливо обихоженный усердными садовниками. Князева старательно не замечали. Накрытый пеленой игнора, он чувствовал себя невидимкой. Стайки беспечных студентов кучковались на входе, иные вольно расположились группками на лужайке и под деревьями. Отдельные заучки сидели на скамейках, с головой погрузившись в книги. Обстановка располагала к усвоению знаний. Казалось, никому нет дела до арестов, репрессий и страданий, творящихся за пределами островка учёности. Граница между Владимиром и Политехническим университетом была такая резкая, что Князеву захотелось остаться здесь навсегда и забыть о казематной скорби, запахе баланды, вое арестантов и режиме содержания. Захотелось выкинуть в кусты пистолет, содрать форму, переодеться в чистую одежду и пойти в аудиторию учиться. Воля Петрович умело задавил в себе чувство, всякий раз возникавшее при посещении университета, и поднялся по гранитным ступеням.

В вестибюле путь преградила бабка, одержимая синдромом вахтёра.

– Куды! – замахала она руками. – Чужим рабам и собакам сюды хода нет! Здеся храм науки. Пошёл прочь, ирод!

– Джоуль Электрикович у себя? – Князев укрепился напротив вахтёрши, пошире расставив ноги, и сделался окончательно похож на комель векового дуба, в шутку притащенный удальцами из Лесотехнической академии.

– У тебя по какому вопросу? Джоуль Электрикович – люди занятые, им отвлекацца на всяких там некогда, – по странному интеллигентскому обычаю, бабка говорила об уважаемом ею человеке во множественном числе, как о двуглавом мутанте. – Ты если от своего хозяина чего принёс, давай бумагу сюды, я передам секретарю. А дальше порога рыло своё не суй, не положено.

Начальника владимирской крытки не любили нигде, но почти везде побаивались. Университетская же вахтёрша не боялась никого и вдобавок была в своём праве: приказ ректора относительно холопов и собак вышел в незапамятные времена и действовал до сих пор. Князеву не раз довелось ознакомиться с его применением. Он и не спорил.

– Скажи, пусть ректора позовут, разговор к нему есть.

– Эй, скубент, подь сюды, тебе говорю! – выдернула бабка из проходящих мимо студентов безвольного первокурсника и отослала с наказом, а потом оборотилась к начальнику Централа. – Ступай к столовой, жди там. Джоуль Электрикович выйдут, если соблаговолят. Занятые они нынче, все в трудах и заботах.

Бабка была вольнонаёмной, но о ректоре говорила с обожанием, как потомственный раб из дворни о патриархе господского клана. Даже зенки из оловянных сделались просто костяными пуговками.

– Оно и к лучшему, что басурман пересажали, – закинул удочку Воля Петрович и не прогадал.

Бес вахтёрского синдрома разом сдулся под напором демона болтливости. Огонёк в глазах бабки потух, она смягчилась и молвила.

– Может и к лучшему. Татарвы на факультетах наплодили ужасть скока. Теперя не тока евреи с Великой Руси, а басурманские абитуриенты с Орды приезжают к нам поступать. Куды это годится? Хотя басурманы вежливые, здороваются всегда. Ильмира с кафедры такая ласковая, конфетами угощала. Скажи-ка, милок, – бабка уже не помнила наезда на чужого раба, а заговорила просительно, едва ей что-то понадобилось. – У тебя в тюрьме им не голодно будет?

– Не будет. Баланду там половником с горкой отмеряют, – успокоил вахтёршу Воля Петрович и спросил: – Заклёпочники по басурманам сильно горюют?

Он попал в точку. Рыба заглотила крючок, и он тут же подсёк. Вахтёрша была очень осведомлённой рыбой, говорящей притом. К пяти часам дня она знала о постоянно меняющихся планах студентов всё.

– Горюют, как не горевать. Испытывают сильнейший баттхёрт. Решили бороться с Системой. Собираются стенгазету выпустить и зелёной тесьмы накупили. На ленточки порезать и раздавать всем желающим эти ленточки носить в поддержку узников.

– Смелый шаг, – согласился Князев.

– Поклялись не отступиться от борьбы и носить зелёные ленточки, пока преподавателей не освободят, – поведала бабка о последних тенденциях протестного движения в рядах образованной молодёжи. – Так что ты освобождай их, милок, а то заколебут всех этими ленточками.

– Пусть лучше к экзаменам готовятся, – вздохнул начальник тюрьмы, оставил словоохотливую бабку нести вахту и направился к хозяйственным корпусам вниз по Центральной аллее.

По пути вниз музыка стихала. Уши Князева освобождались для привычных понятий.

Между корпусами сновали лаборанты, техники и прочие холопы, составляющие собственность университета. Из-за столовой доносились крики проштрафившегося лаборанта, которого пороли, привязав к козлам.

В Политехе для всех присутствующих, вне зависимости от зависимости, пола и возраста, существовала система штрафных очков, по сумме баллов за единовременно учинённые провинности компенсируемая розгами.

Совершенная система образования была создана при светлейшем князе Лучезавре. Порочная допиндецовая практика отчисления за неуспеваемость отошла в прошлое. Наступила эпоха прогресса знаний, и знания эти вбивались чрез жопу. Только чтобы учиться в Политехе, студенты листали учебники густо.

Здесь гранит науки вбивали через зад даже самым твердолобым. Здесь не было времени ограничения сроков, только плати за учёбу. Деньги не возвращали, но доучивали до ума. К дисциплине прилагалась симфоническая музыка и каждый день трёхразовое питание.

Судьбу беглых студентов определяли родители. Однако была она незавидной. По междукняжескому соглашению, без дипломов не брали нигде. Таков договор.

Сим обеспечивалась гарантия качественного владимирского образования.

«Знание всегда есть проявление слабости, – думал тюремщик, приминая стальными подковками розовый песочек дорожки. – Знание умножает страдание и увеличивает скорбь. Меньше знаешь, крепче спишь. Крепкий сон – залог хорошего здоровья. Незнание – сила».

Воля Петрович шёл в стремлении наполнить врага знанием и поразить, дабы тем ослабить его.

К досаде Князева, ждать пришлось долго. То ли ректор действительно был занят, то ли специально тянул время, но оказывать уважение незваному гостю не спешил.

«Козлина! – поиграл желваками на скулах Воля Петрович. – Заехал бы ты ко мне… Ладно, заедешь. Я тебе устрою уют».

В другое время и в другом месте начальник тюрьмы не стал бы ждать. Но сейчас он действовал исключительно на пользу Отечеству и князю, кроме того менять университетскую атмосферу на постылый гнёт Централа было невыносимо муторно.

Князев описал большую восьмёрку, огибая хозяйственные корпуса. Заложив руки за спину, но не как зэк, а по-начальственному, он важно прохаживался, оставаясь на виду выходящих с главного крыльца. Под сапогами хрустели камешки. Зорко позыривая, Князев приметил, что далеко не все студенты отдаются процессу подготовки к экзаменам. Некоторые вели праздные разговоры, умолкая при его приближении, а иные вовсе били баклуши напоказ! Под старым клёном на лужайке сидел патлатый парень с тесёмкой вокруг головы, играл на гитаре и пел эдак с вызовом. Возле него устроилась компашка таких же, с тесёмками. В основном, девки. Взирали с обожанием, внимали с открытыми ртами. Приблизившись, Воля Петрович различил слова:

 
Чёрные телеги у соседних ворот.
Вязки, ошейники, кляп туго в рот.
 

«Свежо, – подумал он. – Не иначе, сам утром сочинил».

Он миновал компашку, не сбавляя шага. В спину ударил лёгший под мелодию выкрик:

– Эй, начальник, ты меня слышишь?!

«Только что придумал, паскуда, – начальник тюрьмы отреагировал на выпад песенника, как колода реагирует на брошенный нож. – Свой бард растёт. Наплодили всякой пакости».

После настороженной паузы раздался дружный смех облегчения.

«У них тут на самом деле кубло. Надо брать. Прав был Щавель. – Временный глава администрации Владимира чувствовал себя виноватым перед скорым на расправу, но справедливым боярином, сердцем был на его стороне, однако умом понимал свою правоту. – Как там новгородцы говорят? От добра добра не ищут».

Поставленный стечением обстоятельств выбирать между одним добром и другим, Воля Петрович никак не мог решить, какое из них добро большее.

Вдруг откуда ни возьмись появился секретарь-референт с личным тавром ректора на лбу.

– Хозяин готов вас принять, – с пришёптыванием известил он.

Референт увлёк Князева на боковую дорожку, широкую и нахоженную, но отчего-то пустую. Начальника тюрьмы враз отсекло от студенчества. Ректор ждал в мастерской кафедры паровых машин, выстроенной на отшибе возле котельной. Князев ощутил невидимую хватку интеллектуальной элиты. Не железные кандалы Централа, не ледяные клещи Щавеля, а нечто вроде легендарного магнитного поля, управляющего опилками. Силы не такой грубой, как воинская, но ничуть не менее жестокой.

Солнце било в цех через стеклянную крышу и панорамные окна во всю ширь стены.

«Дорого, но удобно, – подумал Князев. – На освещении экономят и при взрыве парового котла заново отстраиваться не надо, застеклил обратно, и всё».

Озарённая падающим с небес золотистым светом, в центре мастерской высилась фигура Джоуля Электриковича. Он был не один. В дальнем краю у шипящего агрегата шуровал кочергой в топке техник в длинном кожаном фартуке. Ректор, как обычно, был при параде. Отглаженный костюм с неброским галстуком, начищенные штиблеты, расчёсанная бородка клинышком и прилизанные волосы – в ином виде на людях не появлялся. Сын Электрика и Динамы, он носил почти вражеское имя Джоуль, однако оно обозначало отнюдь не принадлежность к аристократии Чёртова острова, а вполне православную единицу энергии, работы и количества теплоты. Этот факт Джоуль Электрикович любил подчёркивать в застольных беседах и публичных выступлениях, приводя в пример свою жену Гертруду. Родом из почтенной семьи передовиков, она носила имя точь-в-точь шведское, но имеющее не пошлое мещанское значение «невеста рыцаря», а гордое рабочее «героиня труда». Гертруда преподавала в Политехе основы техники безопасности на производстве. Их дети готовились занять подобающие по праву рождения места в цитадели ректората. Пусть университет по масштабам меньше города, зато власть в нём абсолютная. Восставший против ректора уводился кочегарами в котельную и там расточался под пылающим взором мозаичной фрески Сергея Лазо.

Референт деликатно убрался, оставив хозяина говорить с «хозяином».

Два владимирских властелина безмолвно стояли напротив друг друга, выжидая, кто выкажет слабость поздороваться первым. Гость был не в фаворе у матушки-природы. Даже сутулящийся от кабинетной работы ректор всё равно взирал на Волю Петровича с двухметровой высоты. Его предки без перерыва в поколениях с допиндецовых времён отменно питались, занимались спортом, постоянно учились и жили до ста лет. Сравнительно с ним кряжистый тюремщик выглядел гномом перед эльфом, хотя оба были обычными людьми.

Воля Петрович открыл было рот и набрал воздуха, чтобы сходу нагнать жути, как ректор оборвал на вдохе:

– Здравствуйте, Воля Петрович. Добро пожаловать в мой университет!

«Сговорились они сегодня, что ли?» – мелькнуло в голове Князева. Однако прожжённый тюремщик просёк, что в заповеднике образованности на окраине Святой Руси слово «добро» носило не новгородский характер, ещё сохранившийся во Владимире, а обладало допиндецовым значением, имевшим распространение в Великой Руси и далее.

– Здравия желаю, – сказал, как отрезал, Князев. – Я по делу.

– Не сомневаюсь, – высокомерно кивнул ректор. – Пришли забрать кого-нибудь?

– Ты знаешь, – сухо ответил Воля Петрович, – что я временно замещаю Семестрова.

Джоуль Электрикович молвил тоном фаталиста:

– Мы оповещены о новом Указе. Комиссар светлейшего князя казнит и милует, снимает и назначает, ликвидирует преподавательский состав из соображений высшей целесообразности, мне как ректору непонятной. Не затруднитесь ли вы объяснить, раз уж к нам пожаловали, чем вызваны произведённые ночью аресты и когда отпустят моих коллег?