Текст книги "Спас на крови"

Глава 5

Опустив трубку на рычажки, Ушаков какое-то время тупо смотрел на телефонный аппарат, потом перевел взгляд на выходящее во двор окно, в котором уже дважды ему являлся Рублевский «Спас» с кровяными потеками под глазницами, и невольно перекрестился на образа.

Происходящее не умещалось в его сознании, и он вдруг явственно понял, что этак действительно можно сойти с ума. Сначала явление «Спаса Вседержителя», на лике которого словно взбугрились багровыми рубцами кровяные потеки, потом телефонный звонок из небытия – это был Игорь Державин, известие о его скоропостижной смерти, отчего у Ефрема до сих пор нервным тиком дергается правая щека, и опять явление Рублевского «Спаса».

Во второй раз это случилось в понедельник вечером, уже после телефонного звонка Державина, и Ушаков до сих пор голову ломал, не зная как к этому отнестись. Это сейчас он вроде бы как немного успокоился, по крайней мере хоть сердце малость отошло да вроде бы как прошла боль в левом предплечье, а вот что было в тот момент, когда в темном проеме не занавешенного шторками окна вновь явился словно сотканный из воздуха Рублевский «Спас»?..

Не в силах даже с места сдвинуться, не то чтобы осмыслить происходящее, он точно так же, как в первое явление «Спаса», пожирал наполненными страхом глазами лик Спасителя и так же, едва ворочая языком, повторял едва слышимое: «Господи! Владыка небесный…», осеняя себя крестным знамением. И от этого действительно можно было тронуться умишком.

Исчез лик точно также, как и в первый раз – словно растворился в воздухе. И теперь вспоминая все это…

Скороговоркой прочитав «Отче наш», Ушаков какое-то время сидел, зажав голову руками, однако понимая, что подобное состояние к добру не приведет, потом заставил себя подняться, включил чайник, примостившийся рядом с мраморной плитой, на которой он растирал краски, и, сыпанув в объемистую, почерневшую от заварки кружку чуть ли не пригоршню крупнолистового чая, залил его кипятком.

Время от времени оборачиваясь с подспудным страхом на окно, за которым догорал закатный багрянец, и понемногу успокаиваясь, он отхлебнул глоток вяжущей и темной как нефть жидкости и попытался уже более реально оценить происходящее, чисто интуитивно понимая, что ему не дает покоя телефонный звонок следователя московской прокуратуры.

Впрочем, сам себя осадил Ефрем, о какой реальности и о каком объяснении происходящего может идти речь, если подобное явление окровавленного лика может свести с ума и не поддается земному объяснению?

Единственное, что еще можно было предположить, так это соотнести явление «Спаса» с какими-нибудь сверхъестественными особенностями или событиями последних дней. Телефонный звонок Державина можно было бы отнести к подобному чуду.

Ушаков отхлебнул еще один глоток терпкого чая, который окончательно вернул его в реальную действительность, и он, чтобы хоть как-то отвлечься от состояния подспудного страха, который помимо его воли заставлял бросать тревожные взгляды на окно, мысленно переключился на телефонный звонок из небытия. Да, именно из небытия, так как иначе тот телефонный звонок Державина и назвать невозможно.

Более тридцати лет прошло с тех пор, как Игоря выбросили из страны, порой казалось, что он уже давным-давно сгинул в своей Америке, и только редкие публикации в специализированных журналах, где он камня на камне не оставлял от очередной подделки в области русской живописи или древнерусской иконописи, говорили о том, что жив еще курилка и, кажется, добился весьма признанных высот. Но это был уже совершенно другой Игорь Державин, американизированный, совершенно недоступный. И в то же время лично для Ефрема он оставался в глубинах памяти тем молодым искусствоведом Державиным, с которым он, да еще живой на ту пору его отец – Лука Ушаков и раскрасавица Оленька, ставшая потом Мансуровой, работали в реставрационной мастерской знаменитой Третьяковки.

И вдруг – телефонный звонок и до боли знакомый бархатный баритон Державина:

– Ефрем?

Он узнал его по первым же ноткам, и в то же время сознание обожгла мысль, не двинулся ли он умишком.

– Ефрем… дорогой, – видимо поняв его состояние, уже более ровным голосом, без напряга произнес Державин и рассмеялся столь же знакомым бархатно-раскатистым смешком. – Узнал ведь, старый черт! Это я, Игорь.

– Господи! – только и смог выдавить из себя Ефрем. И тут же: – Уж не снится ли мне это? Откуда ты?

– Можешь не щипать себя, не снится, – успокоил его Державин. – А вот насчет того, откуда я…

Замолчал на полуслове и с этакой хитринкой в голосе спросил:

– Нет, ты скажи поначалу: рад слышать меня?

– Господи, да о чем ты буровишь? Рад ли слышать тебя?.. Это не то слово – «рад». Страшно рад! А еще больше был бы рад увидеть да обнять тебя.

– Тогда считай, что я уже тискаю тебя в объятиях.

– Так ты что… в Москве?

– Прилетел в субботу вечером. Сегодня ходил-бродил по городу, все-таки считай полжизни как не был здесь, а сейчас вот вернулся в «Стрельню» и звоню тебе.

– А телефон-то мой откуда узнал? Я ведь уже хрен знает сколько лет как в своем Удино заперся.

– Ефремушка, дорогой, – засмеялся Державин, – это только тебе кажется, что ты там заперся, а ведь пол-Москвы знает, где тебя найти. Кстати, а где оно твое Удино?

– Считай, что в двух шагах от Сергиева Посада. Сейчас экспресс от метро «ВДНХ» ходит, сел – и через полтора часа дома.

– Город, поселок?

– Да ты чего, откуда здесь второму городу взяться? Бывшая деревня, а теперь вроде бы как рабочий поселок.

– А с чего бы тебя вдруг в село с таким названием занесло? – рассмеялся Игорь, которому, чувствовалось, было радостно только от того, что он вновь общается с ним, с Ефремом.

– С каким еще названием? – не понял он. – Удино, оно и есть – Удино. Старое русское название, считай, моя родовая деревня.

– В том-то и дело, что «старое русское», – хмыкнул в трубку Державин. – Удом, дорогой мой Ефремушка, наши с тобой предки славяне мужской член величали. А отсюда и производные: удилище, то есть длинная палка, или мудило, что означало мужика с таким прибором, что он мог даже на игрищах выступать. А ты говоришь – Удино!

И он снова рассмеялся, открыто и задиристо-весело, как только мог смеяться тот, прежний Игорь Державин.

– Ну да ладно, – словно оправдываясь за свою радость от того, что он может разговаривать с живым Ефремом Ушаковым, произнес Державин, – чего это мы с тобой все про это да про это, будто нам не о чем поговорить. Удино так Удино. Главное, чтобы таксист знал, где оно находится.

– Когда думаешь приехать?

– Если не выгонишь, то завтра же. Тем более что срок моей поездки ограничен, а мне нужно будет кое о чем с тобой переговорить.

– Годится. Когда ждать: утром, вечером?

– Думаю, в первой половине дня. Чтобы было время и о деле поговорить, да и посидеть за столом не мешало бы. Ведь тыщу лет тебя не видел. А вспомни, как портвешок на троих тянули… Знаешь, Ефрем, порой мне кажется, что это были самые счастливые годы моей жизни.

«Третий», о ком упомянул Державин, был отец Ефрема – Лука Ушаков, и Ефрем произнес, вздохнув:

– Отец частенько тебя вспоминал. Говаривал, что живопись да наука украли Богом данного реставратора. Любил он тебя, Игорь, очень любил. И ценил, как никого другого. Не поверишь, но порой я даже завидовал тебе.

– Знаю, что любил, – с грустинкой в голосе отозвался Державин. И тысячу раз прости, что не смог на его похороны приехать.

Ефрем вспомнил, как Державин вздохнул при этом:

– Это сейчас в России благодать да свобода передвижения. Хоть в Америку лети, хоть оттуда в Россию, были бы только деньги. А тогда… Кстати, где он у тебя похоронен?

– Здесь же, в Удино.

– Вот и хорошо. Завтра и на могилку сходим, помянем.

Он замолчал было и вдруг задал вопрос, который, видимо, все это время крутился у него на языке:

– Ты Ольгу-то давно не видел? Как там она?..

Моментально догадавшись, о какой Ольге спрашивает Державин, Ефрем негромко откашлялся и уже в свою очередь спросил:

– А ты что, ничего не знаешь?

– Да вроде бы нет, а что?

– Что?.. Хреновые, брат, дела. Она же с Мансуровым в аварию попала, на них какой-то самосвал наехал, и…

– И что?.. С Ольгой что?

– Она-то жива осталась, правда, уже полгода как к постели прикована, а вот Мансуров… В общем, еще прошлой осенью похоронили. В октябре.

И снова он не мог не обратить внимания на реакцию Державина, когда тот спросил о дочери Мансуровых:

– А Злата?..

– Что Злата? Ничего. Она в тот раз не поехала с ними на дачу, так что…

Эта новость, видимо, выбила Державина из колеи, и он попрощался вскоре, пообещав перезвонить завтра же, то есть, выходит, уже сегодня, в понедельник, и где-нибудь ближе к обеду прикатить в Удино.

Правда, Ефрем еще успел спросить, что за дело такое привело столь маститого эксперта в Москву и чем лично сможет ему помочь скромный иконописец Ефрем Ушаков, однако Державин только пробормотал что-то маловразумительное да еще сказал, что все это не телефонный разговор, да и посторонних ушей он не должен касаться.

И всё! Более о цели своего приезда в Москву ни слова.

А утром… Утром начались столь радостные хлопоты, будто он готовился встретить Пасху или Рождество Христово.

По второму разу прошелся влажной тряпкой по выскобленным деревянным половицам, вытряхнул во дворе тканые дорожки и небольшой коврик, что лежал перед иконостасом, сходил в коммерческий магазин, чтобы было чем встретить дорогого гостя. А он всё не появлялся и даже не звонил, заставляя волноваться и думать черт знает о чем. И если после вчерашнего звонка Державина как-то отодвинулось в сторону видение Рублевского Спаса с кровяными потеками на темном челе, то теперь это видение почти неотрывно преследовало его, и чем ближе к вечеру, тем все ярче высвечивалось в памяти это видение. И он уже терзался мыслью, что оно как-то завязано на появлении Игоря в Москве, столь же мистическом, как и видение Спаса в темном оконном проеме.

Впрочем, успокаивал он сам себя, всё это чушь собачья – где та Америка, в которой жил Игорь Державин, и где та деревня Удино, где писал свои иконы он, Ефрем Ушаков, однако все его увещевания успокаивали не более чем на полчаса, и уже ближе к вечеру он окончательно потерял покой. Можно было бы, конечно, перезвонить Игорю, спросить, с чего бы вдруг он не подает никаких признаков жизни, но он совершенно забыл спросить номер его мобильника и теперь корил себя за это, теряясь в догадках.

Окончательно понял, что в этот день Державин уже не позвонит, когда за окном сгустились сумерки и он включил в комнате свет. И вот тут-то…

Это было второе явление Рублевского «Спаса Вседержителя» и от этого впору было сойти с ума.

Когда Рублевский «Спас», как и в первое свое явление, словно растворился в воздухе, он прошел на кухню, достал из морозилки бутылку «Парламента», наполнил водкой стограммовый лафетник. Даже не почувствовав обжигающего вкуса водки, вернулся в комнату, которая со смертью жены превратилась для него и в горницу, и в мастерскую, где он писал свои иконы. Поставил бутылку с лафетником на стол и потянулся рукой к телефону, ругая себя за то, что еще днем не позвонил в гостиницу, где остановился Державин. Он же назвал ее в разговоре: «Стрельня».

Не прошло и минуты, как справочная служба выдала телефон дежурного администратора гостиницы, и Ушаков, неизвестно для чего перекрестившись, набрал записанный на бумажку номер.

Ответил мужской голос. Довольно вежливый и приятный.

– Простите, ради Бога, – несколько замешкался Ефрем, – у вас остановился мой товарищ, Державин, вы не могли бы подсказать, как мне его найти. Я имею в виду, номер телефона.

Довольно длительное молчание, чей-то приглушенный шепот и наконец:

– Простите, кем вы ему будете?

– Товарищ… мы когда-то работали вместе… еще до того, как он покинул Россию.

– Простите, а фамилия ваша?

Не понимая, зачем дежурному администратору гостиницы понадобилась его фамилия, Ушаков все-таки счел нужным назвать себя:

– Ушаков. Ефрем Лукич Ушаков.

Замолчал, вслушиваясь в приглушенный говорок на другом конце провода и уже предчувствуя недоброе, но то, что он услышал…

– Извините, Ефрем Лукич, но… В общем, умер ваш товарищ. Сегодня ночью умер… у себя в номере.

Ушаков верил и не верил услышанному.

– К-как умер? – выдавил он из себя. – Я же всего лишь вчера с ним по телефону… и он говорил, что…

– Сердце! – коротко и звонко, словно гвоздь вбил в крышку гроба, пояснил администратор. – Так что, как сами понимаете, помочь вам ничем не можем.

Телефонная трубка наполнилась короткими гудками, и Ушаков, с трудом осмысливая услышанное, опустил ее на рычажки.

Умер…сердце.

В подобное невозможно было поверить.

В голове творилось что-то невообразимое, где-то глубоко в груди перехватило дыхание, и он почти беззвучно шевельнул губами, пытаясь прочитать молитву. Вновь, уже помимо своей воли, покосился на окно. Будто именно там, в темном проеме, таилось нечто такое, что связывало почти неправдоподобное появление в Москве Игоря Державина, столь же непонятную и оттого несуразную смерть в столичной гостинице и, наконец, явление Рублевского «Спаса Вседержителя».

«Спаса» с потеками крови на челе.

Чувствуя, что его мозги уже не в силах переварить происходящее, и еще самая малость – и у него окончательно поедет крыша, Ефрем потянулся рукой за бутылкой и осторожно, чтобы только не расплескать дрожащими руками водку, до краев наполнил лафетник.

Когда немного полегчало и стало вроде бы легче дышать, он, еще раз покосившись на окно, заставил себя подняться из-за стола и, шаркая по выскобленным половицам, словно одряхлевший старик дотащился до кровати и почти ничком упал на подушку.

Перед глазами, будто это было наяву, стоял все тот же Рублевский «Спас Вседержитель», и ощущение было такое, будто этот лик уже появлялся когда-то в оконном проеме, да вот только вспомнить бы, где и когда это было.

Уставясь в потолок и напрягая память, Ефрем возвращался в действительность. И наконец вспомнил…

Отец!

Да, конечно, отец! Господи, да как же он мог забыть это?! Ведь именно его отцу, Луке Ушакову в такой же поздний весенний вечер явился в оконном проеме «Спас» Андрея Рублева. Правда, без потеков крови под глазницами. И было… Господи милостивый! Еще в самом начале тридцатых годов, в первые годы коллективизации, когда его отцу едва исполнилось двадцать лет, но он уже слыл знатным иконописцем… Как рассказывали удинские старожилы, хорошо знавшие его отца, иконописцем от Бога.

В потревоженной памяти всплывали какие-то картинки из того, что рассказывал когда-то отец, и теперь уже Ефрем знал точно, вернее чувствовал это на каком-то подсознательном уровне – явление окровавленного Спаса как-то связано с прошлым его отца и приездом в Москву Игоря Державина. Более тридцати лет не был мужик в России. Как поговаривали в Третьяковке, заправским американцем стал, а тут вдруг… Телефонный звонок из небытия и эти его слова: «Хотелось бы с тобой, Ефремушка, кое о чем переговорить…». Знать бы сейчас, о чем он хотел с ним переговорить?

Думая обо всем этом, Ефрем вернулся мысленно к телефонному звонку следователя московской прокуратуры. Похоже, что и здесь скрывалась своя нестыковка. Нахрена бы, спрашивается, обзванивать людей, с которыми Державин не виделся с тех самых пор, как его вытолкали из России, если он умер в московской гостинице своей смертью?

Вопрос был тупиковый, и Ефрем, понимая, что не получит на него ответа, поднялся с кровати и прошлепал босыми ногами к столу, на котором его дожидалась початая бутылка водки…

Глава 6

Это уже был полный перебор. Опять американец и опять российского происхождения. К тому же шесть часов утра не самое лучшее время для выезда «на труп», который, ко всему прочему, дожидается своей участи не в комфортном номере пятизвездочной гостиницы, а на выезде из Москвы, на мокром шоссе, в искореженной машине.

Что и говорить, миссия не из приятных, однако капитана ФСБ Стогова не спрашивали о его личном отношении к подобного рода выездам, и пока он мчался на оперативном «Мерседесе», разбрасывая снопы дождевой воды, к месту происшествия, в его голове назойливым рефреном крутились строчки, казалось бы, давно забытого стихотворения, которые более всего отвечали его внутреннему состоянию:

«Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!»

Оно бы и хрен с ним, с тем мертвецом, о котором столь радостно оповестили своего папашку обрадованные детки, если бы этот труп не был вторым за неделю. Вторым! И это уже полный облом.

Некий Даугель Рудольф Иосифович, сорок два года. И не удивительно, если в том же «Новом русском слове» появится броская публикация на газетный разворот, извещающая мировое сообщество о том, как в якобы новой, якобы демократической России убивают несчастных эмигрантов, решивших навестить свою бывшую родину.

И после этого очередной виток газетной вони по поводу «сталинских методов решения эмигрантского вопроса преемником КГБ – ФСБ», очередной виток раскрутки вопроса о правах человека в нынешней России, и попробуй-ка докажи мировому сообществу, что дважды два – это все-таки четыре, а не пять, и в автомобильную катастрофу, закончившуюся смертельным исходом, может угодить не только принцесса Диана, но и простой российский эмигрант.

Черно-антрацитовый от воды, накатанный асфальт был осклизло коварным, мысли Стогова не очень-то веселыми, и когда он добрался-таки до места, где скрывшийся КРАЗ снес с дороги такси, в котором поспешал в аэропорт Рудольф Даугель, у него окончательно испортилось настроение.

Остановившись в трех метрах от стайки машин, по которым можно было догадаться о всей серьезности случившегося на этом месте дорожно-транспортного происшествия, Стогов поднял воротник куртки и направился к ограждению, за которым в свете фар мокла под дождем гора исковерканного черного железа, которое еще совсем недавно называлось «Волгой».

Чуть поодаль стояли две машины «скорой помощи», экипаж которых, видимо, ждал команду «на загрузку».

Непосредственно с «Волгой» работали четверо молодых мужиков в эмчээсовской форме, за которыми тоскливо наблюдали явно невыспавшиеся и оттого не очень-то приветливые гаишники.

К Стогову дернулся было с решительным видом совсем еще молоденький сержант, однако распознав в нем «начальство в штатском», уже более приветливо кивнул на гаишного капитана, что стоял неподалеку от оперативного «мерседеса», и Стогов направился к нему.

– Капитан Стогов, ФСБ, – представился он, на что гаишный капитан сначала утвердительно кивнул головой, как бы одобряя тем самым оперативную заинтересованность «комитетчиков» привычным, казалось бы, для Москвы дорожно-транспортным происшествием, и уставшим от бессонной ночи голосом произнес:

– Смертельный случай. Таксист и его пассажир. Чтобы вытащить из салона, ребятам пришлось стойки распиливать. А водила…

И он безнадежно махнул рукой.

Стогов невольно покосился на темный брезент, из-под которого торчали две пары ног. Одна в серых носках, без туфель, которые соскочили, видимо, когда труп вытаскивали из железных, искореженных тисков, вторая пара ног – в давно не чищеных темно-коричневых ботинках на шнуровке, владельцем которых, видимо, был хозяин «Волги». Он отвел глаза, а в памяти вдруг ожил давно забытый анекдот о непревзойденном качестве советской обуви: мужик вывалился с балкона девятого этажа, сам вдребезги, а на его туфлях даже кожа не треснула.

– Документы смотрели? – спросил Стогов, кивнув на трупы.

– А как же! – удивился гаишник. – Оттого и контору вашу сразу же поставили в известность. – Таксист, конечно, наш клиент, а вот что касается его пассажира… Судя по всему, мужик на свои рейс торопился, в аэропорт. В его портмоне вместе с документами лежал билет на нью-йоркский рейс.

– Даугель Рудольф Иосифович? – уточнил Стогов.

– Да, – кивком головы подтвердил гаишник и невольно передернул плечами от попавшей за шиворот дождевой воды. – Американец. Хотя отчество, казалось бы, советского происхождения. Я бы даже сказал, сталинского. Его дедушка, видать, довольно сильно Сталина любил, что решился своего сынка его именем назвать.

Стогов хотел уж было не согласиться с гаишником – Иосиф имя еврейское, и далеко не каждый, кто говорит на идиш или иврите, склонен произносить имя «отца народов», однако капитан уже достал из глубин своего плаща впечатляющий портмоне из светлой кожи и протянул его Стогову. Мол, далее разбирайся сам, коллега. Мое дело – поставить тебя в известность.

Раскрыв портмоне, из которого едва не выпал авиабилет, Стогов сунул его в тот же кармашек, из которого высовывалась квитанция на гостиницу, в которой, видимо, проживал Рудольф Даугель, и уж открыл было паспорт американца, как вдруг что-то заставило его вернуться к кармашку, и уже через секунду он понял, что именно заставило его сделать охотничью стойку.

Квитанция! Та самая квитанция, корешок которой выглядывал из кармашка. Точнее сказать, коротенькое слово, которое он выхватил глазами, когда засовывал в этот кармашек авиабилет.

«Стрельня».

Еще не осмыслив до конца всей важности своего открытия, беззвучно шевельнул губами, перечитывая по верхнему обрезу название гостиницы, в которой, видимо, проживал Рудоль Лаугель, и вдруг почувствовал, как екнуло где-то глубоко под ложечкой.

«Стрельня»! Пятизвездочный отель, в котором был убит Игорь Державин!

Адское совпадение? Наворот случайностей?

Однако Стогов не был бы капитаном ФСБ, если бы верил в подобного рода навороты, совпадения и прочую хренотень. Кивком головы поблагодарив гаишного капитана и пробормотав напоследок что-то маловразумительное, он прошел к «мерседесу» и, уже забравшись в салон, еще раз, но уже более тщательно, просмотрел гостиничную квитанцию и документы Даугеля.

В Москву прилетел из Нью-Йорка за сутки до того дня, как в этой же гостинице поселился Державин. Причем жил на том же этаже, на котором находился «девятый люкс» Державина.

«Что, тоже совпадение?» – размышлял Стогов, заставляя себя «не гнать лошадей».

Хрен с ним, можно допустить и подобную возможность – в жизни случается и не такое, но когда оба гостя столицы оказываются в московском морге, то это уже информация для размышления.

Бросив последний взгляд на поливаемый дождем брезент, из-под которого торчали две пары безжизненных ног, Стогов достал мобильный телефон и, когда послышался осевший после ночного бдения голос дежурного, устало произнес:

– Стогов, ФСБ. Записывай данные. Даугель Рудольф Иосифович, шестьдесят шестого года рождения. Соединенные Штаты, Нью-Йорк. Необходима вся информация, которую удастся нарыть, а также все то, что заложено в визовом отделе. Срочно!

* * *

Сообщение о ночном ДТП, при котором погиб сосед Державина по этажу, но главное – ту эмоциональную подтекстовку, с которой все это было доложено Стоговым, полковник Бусурин воспринял нарочито удивленным взбросом седеющих бровей:

– И ты что же, всерьез уверен, что этот случай на скользком шоссе как-то связан с убийством Державина?

– Я еще не знаю доподлинной роли Даугеля во всем этом деле, но то, что он как-то причастен к убийству Державина, в этом я не сомневаюсь.

– В таком случае обоснуй!

– Получен ответ на мой запрос по Даугелю и… Короче говоря, нестыковка получается, товарищ полковник, с нашим эмигрантом. Кстати, из России он эмигрировал в девяносто седьмом году. Получил в Америке гражданство, и за эти годы уже четыре раза наведывался в Россию.

– Причина?

– Как сообщили из визового отдела, больные, весьма почтенного возраста родители, проживающие в Псково-Печерске, без которых он, якобы, жить не может.

– Серьезная заява.

– Вполне серьезная. Кстати, и на этот раз он обосновал свой приезд в Россию все той же причиной: «больные родители». Однако по прибытии в Москву довольно круто изменил свой маршрутный лист и вместо того, чтобы сесть на поезд и ехать к своим престарелым, тяжелобольным родителям, он надежно окопался в «Стрельне», где ему, оказывается, за сутки до его прибытия в Москву был заказан одноместный номер на том же этаже, что и Державину.

Это уже было кое-что, по крайней мере Бусурин не буравил Стогова язвительно-снисходительным взглядом. К тому же эти детали, судя по всему, ложились в версию полковника Бусурина относительно смерти Державина.

– Не выяснял, чем вызвана его задержка в Москве?

– Постараюсь прояснить сегодня же, товарищ полковник, но это еще далеко не все. Виза Даугеля заканчивалась в мае месяце, у него еще было время и в Псково-Печерск съездить, и утрясти все свои дела в Москве, оттого и непонятно, с чего бы это вдруг он сорвался с места и в одночасье взял билет на нью-йоркский рейс.

– Изменились обстоятельства?

– Возможно, хотя и маловероятно. Уж слишком мало времени прошло с того дня, как Даугель покинул Штаты. И что могло произойти за эти дни настолько архичрезвычайного, чтобы столь любящий сын бросил всё и вернулся обратно, не доехав до родителей всего лишь несколько сот километров. Впрочем, меня насторожило другое… Рейс, на который был взят билет, вылетает из Шереметьева в одиннадцать утра, и лично мне непонятно, с чего бы это господину Даугелю тащиться ночью в аэропорт, под дождем, если до отлета еще оставалось почти шесть часов.

Стогов скромно замолчал, ожидая положительной реакции со стороны своего шефа, однако Леонид Яковлевич Бусурин не был бы полковником Бусуриным, если бы даже при таких картах не продолжал оппонировать капитану:

– Нервы? Предполетная бессонница?

– Товарищ полковник! Я, конечно, могу допустить любой вариант развития событий: и нервы, и предполетную бессонницу, но когда все это начинает напоминать многослойный пирог, накладываясь одно на другое…

– Ладно, капитан, забыли о нервах, предполетной бессоннице и прочей хренотени, – перебил его Бусурин, – и вернемся к существу вопроса. Считаешь, что все-таки существует какая-то взаимосвязь между смертью Державина и приездом в Москву нашего Даугеля?

– Уверен!

– В таком случае лично мне непонятно, с чего бы господину Даугелю срываться после смерти Державина с места и в срочном порядке заказывать билет на Нью-Йорк, вместо того чтобы ехать к родителям в Псково-Печерск, где его, судя по всему, уже должны ждать. Ведь он же не полный дебил и должен понимать, что этот его финт не может не вызвать ряд вполне естественных вопросов. Причем вопросов недоуменных.

Именно эта «нестыковка» в действиях Даугеля не давала покоя и Стогову, и все-таки он вынужден был подчеркнуть уязвимость логических построений своего шефа:

– Я не совсем уверен в том, что Даугеля мог волновать этот факт, я имею в виду преждевременный отлет в Штаты. Да и обосновать его он мог чем угодно. Вплоть до того, что произошло что-то непредвиденное с его женой в Нью-Йорке и он вынужден был срочно вернуться домой.

– Может, ты в чем-то и прав, – пожал плечами Бусурин. – И все-таки я не уверен, что при успешном развитии сценария, если, конечно, Даугелю действительно отводилась в нем какая-то серьезная роль, он не мог не задуматься о том, что его внезапный отлет из Москвы может вызвать серию нежелательных для его персоны вопросов, вплоть до того, что ему будет отказано впредь во въездной визе.

С этим не мог не согласиться и Стогов.

– Может, что-то пошло наперекосяк и заставило Даугеля нервничать?

– Возможно. Знать бы только, что именно заставило его всполошиться.

– Утечка информации? Даугелю стало известно о том, что всплыла правда о смерти Державина?

– Возможно и это, – согласился с капитаном Бусурин. – По крайней мере ничего иного и более умного на данный момент предположить не можем. Кстати, кто конкретно мог знать о настоящей причине смерти Державина?

– Ну-у, если не считать нас и Головко… – И Стогов чисто по-детски стал загибать пальцы.

– Всё, дальше можешь не вспоминать, – громыхнул полковничьим баском Бусурин. – И без того более чем предостаточно. Видать, как только пошла утечка информации, зашевелились клопы; подогревать стало.

Он замолчал надолго, видимо пытаясь просчитать возможный канал утечки информации, наконец произнес негромко:

– Ладно, капитан, с этим делом нам еще придется разбираться и разбираться, а сейчас… Что намечаешь делать?

– Надо бы тот номер досмотреть, в котором Даугель жил. И если горничная не вылизала его подчистую…

Заметив скептический взгляд шефа, он осекся на полуслове, однако тут же продолжил свою мысль:

– Я, товарищ полковник, конечно, понимаю, что надежды на проработку номера мало, как понимаю и то, что этим самым мы еще больше насторожим заказчика убийства, однако я спать не смогу, если не проведу досмотра. И еще одно, пожалуй, главное. При Даугеле находился мобильник, сейчас идет его распечатка.

– Хорошо, – согласился Бусурин. – Головко поставлен в известность?

– Так точно, еще утром созвонились. Доставлен акт экспертизы по телефонной трубке.

– Так чего ж ты молчишь?

– Так оно ж, вроде бы, и так все ясно, товарищ полковник, а тут Даугель…

– Оправдываться будешь потом. Что по трубке?

– Если в двух словах, то это фосфорсодержащее соединение, вызывающее остановку сердца.

На лице Бусурина отразилось нечто, напоминающее усмешку обиженного на жизнь бульдога.

– Выходит, правы господа эмигранты, обнародовав версию, что Державин был неугоден кому-то в России? Правы, капитан, правы! А от себя лично добавлю: тот, кто охотился за Державиным, сделал все от него зависящее, чтобы скрыть факт заказного убийства. Как говорится, помер Максим, да и хрен бы с ним, а оно вон как обернулось.

Он покосился на Стогова, будто он был виноват в двойном убийстве бывших соотечественников, и чтобы уже окончательно добить капитана, столь же хмуро произнес:

– Справка по Державину готова?

– Запрос направлен в архив, и думаю, не позже, чем завтра…

– Завтра… – пробурчал Бусурин. – Разболтались, мать бы вашу в Караганду! Но теперь уже мне нужна не кастрированная объективка, а развернутая информация не только о профессиональной деятельности Державина в свою бытность в СССР, но и об истинных причинах его отъезда в Штаты. Всё! Свободен!