Текст книги "Спас на крови"

Глава 7

Досмотр номера, из которого выехал Рудольф Даугель, не принес ничего такого, что могло бы уже напрямую заявить о его причастности к убийству Державина, и этого, естественно, не мог упустить Маканин, с обидой в голосе заявивший Головко, что трудно найти черную кошку в черной комнате, тем более если ее там нет и никогда не было.

Головко на это только руками развел, мол, мы тоже не боги, всякое в работе бывает. Но порой и такое бывает, что даже палка стреляет.

Подобная постановка вопроса, видимо, не очень-то устраивала начальника гостиничной службы безопасности, и он, продолжая держать себя в нужных рамках, хмуро спросил:

– Вопросы ко мне eщё будут?

– Да вроде бы нет, – пожал плечами Головко, покосившись при этом на Стогова.

Тот также отрицательно качнул головой. За те часы, что они просидели с Маканиным, просматривая видеозаписи наружного и внутреннего наблюдения, которые охватывали не только парадный вход «Стрельни», но и огромный холл на первом этаже гостиницы, Маканин вынужден был давать свои собственные комментарии и пояснения относительно отдельных эпизодов, в чем он видел прямой выпад против него как человека, отвечающего за безопасность клиентов гостиницы, они успели настолько устать друг от друга, что уже не чаяли, когда же всё это закончится и они наконец-то расстанутся навсегда.

Свободен, как сопля в полете, – вертелось на языке у Стогова, однако он заставил себя сдержаться, чтобы не выказывать особых «симпатий» гостиничному служаке. Он мог еще пригодиться при дальнейшей разработке обслуживающего персонала и гостей «Стрельни», хотя просмотр видеозаписей не дал ровным счетом ничего. На всех тех кадрах, где появлялся Державин, он был один.

Заявив Головко, что его ждут «производственные дела», Маканин проводил следователя с капитаном до бара, из дверей которого сочились дурманящие запахи свежемолотого жареного кофе, демонстративно откланялся и спорым шагом уверенного в себе человека направился к лифтовому стояку.

– Ну что, по рюмахе? – предложил Стогов, направляясь к стойке бара, за которой красовался явно скучающий без работы дюжий, плечистый молодец.

– Да вроде бы рановато еще, – попытался возразить Головко.

– Рановато для того, кто начинает работать в девять, – хмыкнул Стогов. – А мы с тобой вкалываем, как негры на плантациях, круглосуточно.

– Так-то оно так, – согласился с ним Головко, – но мне нынче еще на начальство выходить придется, а оно, сам знаешь…

Капитан ФСБ Андрей Стогов прекрасно знал, что такое «выход на начальство с докладом», и потому только участливо кивнул головой, искренне сочувствуя следователю.

– Тогда как знаешь, а я уж, прости за прямоту, как могу.

И уже остановившись напротив вскинувшегося навстречу бармена:

– Моему товарищу двойной кофе, парочку симпатичных бутербродов и салатик, да и мне, пожалуй, то же самое и сто пятьдесят вприпляс.

– Водочки? – осведомился понятливый бармен.

– Естественно, не коньяку.

Невольно усмехнувшись явно не капитанскому размаху Стогова, Головко полез было в карман за деньгами, но Андрей так прошелся по нему взглядом, что Семену даже стыдно стало.

– Не понял! – хмыкнул он, пряча деньги обратно в кармашек.

– А чего тут понимать? – отозвался Стогов. – Имею право угостить. Жмурик-то мой.

Поджидая за столиком Стогова, который, по его собственному признанию «с раннего утра руки не умывал», Головко чисто машинально прошелся взглядом по потолочному бордюру, чуть ниже которого обычно крепились камеры видеонаблюдения, подивился тому, что их не было в зале гостиничного бара, и вдруг словно споткнулся о внезапно мелькнувшую догадку.

Господи, да как же они сразу об этом не подумали?

В гости к Державину никто в гостиницу не приезжал. Это факт. Однако порошок в телефонную трубку ему все-таки вложили. Это тоже неоспоримый факт. И получается, что сделать это мог кто-то из обслуживающего персонала или людей, проживавших в «Стрельне». Обслуживающий персонал Головко отмел сразу же – слишком мало времени было у заказчика убийства, чтобы провести массированный подкуп кого-то из обслуги, да и решиться на подобное далеко не у всякого хватило бы смелости. Значит, кто-то из «гостей» российской столицы, остановившихся в этой гостинице.

Логично? Вполне.

В таком случае кто именно?

Допустим, Даугель. Однако, чтобы совершить запланированное, ему необходимо было легальным путем попасть в номер Державина, а для этого…

Знакомство? Естественно.

Где и при каких обстоятельствах?

Лучше всего здесь, в баре, который просто не мог обойти стороной Игорь Мстиславович Державин. Если верить словам Школьникова, «человек был наш, российский, насквозь проспиртованный». А это значит…

Не дожидаясь появления Стогова, он прозвонился по мобильнику Маканину, вкратце изложил ему свою версию и попросил спуститься в бар. К тому моменту, когда в дверном проеме высветилась крепко сложенная фигура Маканина, он уже ввел в курс дела Стогова, и они втроем направились к стойке бара.

При виде «начальства» вышколенный бармен едва ли не перекинулся через стойку, готовый ответить на любой заданный вопрос, и когда Маканин спросил, работал ли он в то воскресенье, когда умер «гость из девятого люкса», бармен утвердительно кивнул головой.

– А как же, Павел Петрович; – воскликнул он. – Сменщик-то мой на больничном, то ли грипп птичий, то ли ОРЗ подхватил, вот мне и приходится за всех отдуваться.

– Выходит, ты и в субботу вахту держал, – подсказал Стогов.

– Само собой.

– И выходит, ты должен был запомнить этого жмурика, – продолжал вести уже свою игру Стогов. – Я имею в виду гостя из девятого номера. Он в этот бар несколько раз заваливался.

Покосившись на своего шефа, который позволил ему отвечать на все вопросы, утвердительно кивнув головой, бармен почесал в затылке и, видимо припоминая «гостя из девятого люкса», произнес с нотками невольного уважения в голосе:

– Должен доложить вам, что он не только в бар заваливался, но также потребовал принести ему пару бутылок «Столичной» в номер.

– И что, заказ выполнили?

– А как же без этого! – искренне изумился бармен. – Желание клиента – закон.

– Когда это было?

– Кажется, в воскресенье. Да, точно, в воскресенье. Причем довольно поздно. Ресторан уже закрывался.

– И что же, он один, в одинаре?.. – «удивился» Головко.

– Зачем же «в одинаре»? – обиделся за полюбившегося клиента бармен. – Он вдвоем с каким-то мужчиной за столиком сидел. Судя по всему, тоже американцем из русских. И когда у них уже перебор с напитками пошел, вот тогда-то он и заказал пару «Столичных» в номер. Причем попросил еще, чтобы «со слезой» была.

– А того, второго мужчину помнишь? – осторожно, чтобы только не спугнуть глухаря с ветки, спросил Головко.

– Само собой.

– И описать можешь?

…По мере того как хваткий бармен вымучивал словесный портрет Даугеля, Головко прорисовывал мысленно схему убийства Державина. Всё вроде бы было ясно и понятно, кроме, пожалуй, главного.

Кто передал Даугелю фосфорсодержащий препарат, заложенный им в телефонную трубку? И зачем надо было закручивать столь сложные круги, задействовав для этой цели американца, когда всё это можно было проделать гораздо проще? Не из Америки же он его привез, хотя не исключался и подобный вариант.

Глава 8

Вот и не верь после этого толкователям снов, которые утверждают будто сны бывают вещие.

Еще не в состоянии до конца осмыслить телефонный разговор, который заставил учащенно биться сердце, Ольга Викентьевна опустила на одеяло телефонную трубку, откинулась головой на подушку и закрыла глаза.

Господи, так оно и есть! Три или четыре дня назад ей приснился сон, заставивший ее проснуться в холодном поту, и она даже кричала во сне или пыталась докричаться. Докричаться до человека, лицо которого она уже с трудом вспоминала, но который оставался для нее самой прекрасной любовью и от которого…

А вот об этом лучше не вспоминать, потому что с отлетом самолета, который уносил Игоря в далекую и оттого ненавистную Америку, ей казалось тогда, что ее жизнь уже закончилась, и она готова была наложить на себя руки, если бы… На тот момент она уже была беременна Златой, и именно это остановило ее от самоубийства. Да, она готова была убить себя, но только не ребенка, которого послал ей Бог.

Тридцать два года… казалось бы, всё забыто и быльем поросло, а вот поди же ты… Снова в памяти серебристый лайнер, взмывший над Москвой, и она, в страшном крике раздирающая рот.

Как в той далекой жизни, когда ее буквально спас, подставив свое плечо, Игорь Мансуров, ставший для Златы настоящим отцом.

Когда она проснулась, то подумала было, что это предательство с ее стороны, предательство по отношению к Мансурову, который погиб в автомобильной катастрофе полгода назад, но оказалось, что сон этот вещий, и телефонный звонок, после которого последовал длинный, поначалу непонятный разговор с сотрудником американского посольства, заставил ее поверить в это.

Скрипнув дверью, в комнату вошла Вера Викентьевна, которая сразу же после автомобильной катастрофы, в которой погиб Мансуров, переехала в довольно просторную квартиру на Проспекте Мира, чтобы хоть как-то облегчить жизнь своей искалеченной сестры, чудом оставшейся в живых. Составив с подноса на тумбочку тарелку с бутербродами и чашечку из тонкого китайского фарфора, она наполнила ее чаем и села напротив, видимо, почувствовав что-то неладное.

– Что, звонил кто-то?

Всё еще не в силах освободиться от воспоминаний, Ольга Викентьевна невольно вздрогнула и утвердительно кивнула головой.

– Неприятности?

Ольга Викентьевна покосилась на сестру, которая все эти полгода была ей за сестру-сиделку и няньку одновременно, освободив тем самым от неподъемных хлопот Злату, которая то по командировкам моталась, то с раннего утра до поздней ночи засиживалась в своей Третьяковке, и ее глаза вдруг наполнились слезами.

– Что, случилось что-нибудь? Оля! – забеспокоилась Вера Викентьевна.

– Звонили из американского посольства.

– И что? Хотят, чтобы ты провела очередную экспертизу? И ты как всегда…

Искусствовед Ольга Мансурова входила в десятку экспертов международного класса, и ее не оставляли в покое даже сейчас, когда она была прикована к постели, привозя особо спорные полотна известнейших художников прямо на дом.

– Что? Экспертиза? Какая экспертиза? – продолжая думать о чем-то своем, переспросила Ольга Викентьевна. Качнула головой и тут же задала вопрос, который заставил ее сестру широко раскрыть глаза. Уж не тронулась ли ее Оленька разумом, безвылазно находясь в четырех стенах? – Ты… ты помнишь Державина?

– Кого? – на всякий случай переспросила сестра.

– Державина. Игоря…

Не зная, как относиться к этому вопросу и к тому состоянию, в котором пребывала Ольга, Вера Викентьевна невразумительно пожала оплывшими плечами.

– И что с того?

– Так вот, только что звонили из американского посольства, некий Артур Хиллман.

На лице Ольги Викентьевны дернулся какой-то нерв, и она замолчала, словно что-то мешало ей говорить.

– Из американского? И что с того? – напомнила о себе сестра, в которой будто что-то замкнулось в далеком девяносто первом году, и она продолжала оставаться в душе «ответственным работником» Министерства культуры СССР и не очень-то жаловала Державина. – Неужто в его разлюбезной Америке стало настолько хреново и он надумал вернуться в Россию?

В ее словах сквозила нескрываемая издевка, и это заставило Ольгу Викентьевну невольно поморщиться. Она бы, конечно, могла одернуть сейчас свою старшую сестру, парой фраз поставить ее на место, напомнив о том, кто именно был виноват в том, что Игоря Державина выбросили из страны, как собаку безродную, и не ее ли разлюбезный горком партии приложил к этому руку, однако ее горло заполняла тяжелая, замешанная на обиде горечь, и она едва слышно шевельнула губами:

– Не смей так говорить!

– С чего бы вдруг? – окрысилась Вера Викентьевна.

– Умер Игорь.

Судя по той маске, которую натянула на себя сестра, эти слова практически не произвели на нее особого впечатления. И единственное, что она соизволила выдавить из себя, чтобы не казаться окончательно бесчувственной, так это:

– Все там будем. Кто раньше, кто позже. Твой Мансуров еще раньше ушел. А какой человек был! И муж, и отец! Ему бы жить да жить, а судьба распорядилась иначе.

Видимо считая эту тему закрытой, она высвободила телефонную трубку из ослабевшей руки сестры, положила ее на тумбочку, однако Ольга Викентьевна продолжала оставаться в состоянии прострации, и она, уже не скрывая свою неприязнь к Державину, со злостью в голосе произнесла:

– Этот самый Хиллман… Он из-за чего звонил? На похороны пригласить? В Америку?

– Что? На похороны?.. – Ольга Викентьевна скользнула по лицу сестры отрешенным взглядом, качнула головой. – Нет, не на похороны. Хотя на похороны тоже, видимо…

Ее щека дернулась нервным тиком, и она едва слышно прошептала:

– Он в Москве умер… в гостинице.

Это сообщение заставило сестру насторожиться.

– Так он что… сейчас в Москве?

– В субботу прилетел… поздно вечером.

– Зачем? – вырвалось у Веры Викентьевны. – В Москву прилетел зачем?

– Не знаю. Хиллман сказал, что это была деловая поездка и он… Игорь…

– Поездка… деловая… – пожирая свою сестру уничтожающим взглядом, повторила Вера Викентьевна. – А от тебя-то чего ему надо было? Лишний раз душу потравить или, может…

– Прекрати! – одернула сестру Ольга Викентьевна, и ее запавшие щеки покрылись красными пятнами. – Не смей так говорить! Не смей! Хиллман сказал, что, улетая из Нью-Йорка, Игорь оставил завещание на меня и на Злату как на свою дочь. И в Москву скоро должен прилететь официальный представитель нотариальной конторы Натансона, услугами которой пользовался Игорь.

– Зачем?

– Видимо для того, чтобы озвучить это завещание.

В комнате зависла напряженная, почти могильная тишина, которую нарушил надтреснуто-исказившийся голос Веры Викентьевны:

– Завещание… озвучить… Ты… ты хоть понимаешь, о чем говоришь?

Ее лицо также пошло красными пятнами, дрожали руки.

– Я-то, дура, надеялась, что этот кошмар тридцатилетней давности забылся навсегда. И для тебя, и для меня, и для… Да ты хоть о дочери своей подумай!

– Но Вера!.. Ведь Игорь ее отец!

– Ее отец Игорь Мансуров! – сказала, будто отрезала, сестра. – Он! Он ее растил, да и тебя из родильного дома он забирал, Мансуров, а не твой диссидент, который в это время уже прижился в своей Америке!

– Замолчи! – оборвала ее Ольга Викентьевна. – Замолчи! Ты прекрасно знаешь, как он оказался в Америке. И не его вина, что не он встречал меня из родильного дома. Ему тогда тоже впору было в петлю лезть, а ты…

Она уже почти задыхалась словами.

– Я… я всю жизнь буду благодарна Мансурову, что он не бросил меня в трудную минуту, но ведь и…

– Господи, да ты хоть понимаешь, о чем ты говоришь? – неожиданно упавшим голосом произнесла Вера Викентьевна. – Или ты своего Державина забыть не можешь? Так забудь! Ради спокойствия дочери своей забудь! Ведь именно Мансуров для Златы был родным отцом, а о твоем Державине она слыхом не слыхивала. И если ей рассказать сейчас всю правду…

Она смотрела на свою сестру как на сумасшедшую, и вдруг обреченно махнула рукой.

– Впрочем, поступай как знаешь. Ты же никогда не желала слушать добрых советов.

* * *

Вконец разозлившись на «уперто-неразумную», гремела на кухне кастрюлями старшая сестра, а Ольга Викентьевна лежала на сбившейся простынке и думала о том, правильно ли она поступит, открыв дочери правду. Пыталась думать о Злате, о том, как она воспримет ее признание, а в памяти всплывал закатный летний день, казалось бы, такого далекого и в то же время почти вчерашнего семьдесят шестого года, когда…

Господи, опять эта явь, с годами превратившаяся в навязчивый сон!

В тот вечер, багряно-закатный, она приехала к Державину, который годом раньше вселился в однокомнатную кооперативную квартиру на Ленинском проспекте, и сообщила ему, что беременна, причем, как сказал врач, уже на третьем месяце. Господи, как же он обрадовался тому, что у них будет ребенок!

А потом… потом Игорь сказал, что завтра же они поедут в ЗАГС и он постарается упросить заведующую, чтобы их зарегистрировали безо всякой волокиты, мол, вот паспорта, вот заявление и просьба – поставить печать в паспортах.

Потом они пошли в небольшое кафе, чтобы отметить это событие, около одиннадцати вечера вернулись домой – и вот тут-то…

Более тридцати лет прошло с тех пор, а ей все так же страшно вспоминать тот июльский вечер. Мутится сознание и кажется, что ее вот-вот вырвет.

Она уже стелила постель, как вдруг в прихожей раздался звонок, и она хорошо помнит, как изменилось лицо Игоря. На тот момент он еще не знал, что за ним пришли, но, видимо, уже предчувствовал подобный вариант развития событий. И не ошибся в своих предчувствиях.

Игорь пошел открывать, и она невольно прислушалась к тому, что происходило на тот момент в прихожей.

Громкие мужские голоса, возмущенный голос Игоря – и в комнату вошли трое в штатском. В том далеком семьдесят шестом году она работала в Третьяковской галерее, ей приходилось консультировать по вопросам живописи сотрудников КГБ, и когда она увидела тех троих, что прошли из прихожей в комнату, она уже знала, что за гости завалились в столь поздний час к Державину. Точнее, это был какой-то импульс, электрический разряд, пронзивший ее сознание – «КГБ!».

Судя по всему, и эти трое неплохо знали, кто она и что она, однако надо было соблюдать правила игры, и, видимо, старший этой троицы негромко спросил, кивнув в ее сторону:

– Что за женщина?

– Жена, – ответил Игорь.

– Паспорт! – потребовал младший по чину и даже руку протянул, будто ее паспорт должен был лежать наготове в карманчике розового, очень модного в те годы стеганого халатика, который на Восьмое марта ей подарил Игорь.

Паспорта, естественно, с собой не было, и она, возмущенно пожав плечиком, достала из сумочки пропуск в Третьяковку. Тоже документ. Однако все тот же младший чин только зыркнул по нему презрительно-уничтожающим взглядом и с тем же металлом в голосе повторил:

– Паспорт!

Она явно растерялась, и в этот момент на защиту пришел Игорь:

– Да как вы смеете! – повысил он голос. – Мало того что вы ворвались в мою квартиру, так вы еще и…

Он почти захлебывался в своем праведном гневе, а она… Она вдруг вспомнила, где работает, и это помогло ей обрести себя. По крайней мере на тот момент.

Все еще продолжая держать в руке свой пропуск в Третьяковку, она негромко, но достаточно уверенно произнесла:

– Думаю, вы еще пожалеете, что ворвались в этот дом. Я и мой муж сотрудники Третьяковской галереи, если, конечно, это название вам о чем-то говорит. Нашими консультациями, консультациями искусствоведа и эксперта, пользуется ваше ведомство, и могу вас заверить, что не позже, чем завтра, вы пожалеете о своем беспардонном хамстве.

Господи милостивый, какой же дурой она тогда была! «Не позже, чем завтра…».

До этого «завтра» надо было еще дожить, а в тот момент…

Впечатление было такое, что у этой троицы в штатском уши забиты тампонами из звуконепроницаемого материала, и все тот же манекен на шарнирах уже в третий раз потребовал «Паспорт!» – будто кроме этого гортанно-крикливого слова он ничего более не знал и знать не желал.

Она вынуждена была признать, что не имеет привычки таскать свой паспорт в сумочке, на что тут же отреагировал «старшой»:

– Так вы, выходит, здесь не прописаны? И утверждения, будто вы являетесь законной женой этому человеку…

Он довольно игриво повел глазами на постель, и она едва удержалась, чтобы не врезать пощечину этому гаденышу, как потом оказалось, в капитанском звании Комитета государственной безопасности. В духоте однокомнатной квартиры плавало невысказанное слово «Проститутка!», и единственное, что ей позволили, так это накинуть на себя одежонку и выскочить из дома на улицу, пока ее не отвезли в милицию.

А потом… Что же было потом?

Вся в слезах, она приехала на такси домой и тут же позвонила сестре, муж которой работал в горкоме партии, и слезно умоляла ее замолвить словечко за Игоря. Ожидала помощи, однако Вера словно серпом отбрила все ее потуги:

– Трое, говоришь, в штатском? Значит, так ему и надо! Правдолюбец хренов.

Расшифровка последней фразы не требовалась. За неделю до этого в «Литературной газете» была опубликована статья Державина, в которой он пытался обнажить проблему безнравственного отношения к историческому и культурному наследию страны, и Вера, будучи «ответственным работником» Министерства культуры, даже в мыслях не могла допустить, чтобы какой-то искусствоведишко возводил «подобный поклеп» на Советскую власть и партию.

Вспоминая свое состояние, в котором она тогда пребывала, Ольга Викентьевна вдруг почувствовала, как ее начинает бить точно такая же лихорадка, что случилась с ней страшным летом семьдесят шестого года, и закрыла глаза.

Что же было потом?

Когда ее выписали из больницы, а случилось это через месяц после того, как Игоря этапировали в аэропорт и как последнюю собаку выбросили из страны, он все-таки смог дозвониться ей домой и сказал, чтобы она ни о чем не волновалась и обязательно сохранила ребенка. Мол, все образуется, и они опять будут вместе, а пока что…

Однако шло время, и она в конце концов поняла, что уже ничто не «образуется» и они уже никогда не смогут быть вместе. Родилась Злата, из роддома ее встречал Игорь Мансуров, самый близкий друг Державина, безнадежно любивший ее многие годы, и, когда привез их домой, сказал, что хотел бы стать отцом ее дочери…

И вот теперь, когда еще не затихла боль по Мансурову, этот звонок из посольства. Она не знала, что ей делать.