Текст книги "Один год"

– Полицейские тебя простят, а не милицейские, – с жесткой усмешкой отрезал Жмакин. – Тоже, нашелся. Кодла тебя ко мне подослала, а ты два дела враз хочешь сделать. И нашим и вашим. И кодле рассказать, где ты меня отыскал, и к Корнюхиной амбе примазаться… Пошел, старый козел, отсюдова вон, понял?

– А если я в своей преступной жизни давно раскаялся? – зашипел Балага. – Если я тоже желаю на светлую дорогу жизни выйти? Знаю, ищут они меня, Балага все знает, но ты-то, гусь, разве Корнюху бы без меня повязал? Герой какой! Я тоже желаю благодарность заиметь, я тоже желаю премию, прописку…

Не дослушав, Жмакин опять зашагал к почте. Было тошно и мерзко на душе и хотелось уйти подальше от Балаги, забыть его или, может быть, ударить. Но он тащился и покряхтывал сзади и в почтовое отделение тоже вошел почти вместе со Жмакиным.

В окошечке Алексей взял бланк и долго сочинял телеграмму, которая никак не получалась. Измучившись, он подал какую-то ерунду. Здесь было написано и про Михаила Ивановича Калинина, но так непонятно и путано, что телеграфистка, раздражительная, морщинистая, с бархоткой на шее, велела переписать все короче. Жмакин опять уселся за стол. Балага поглядывал на него с мутной улыбкой, подбирал пальцем слезинки, кашлял. Телеграфистка позвала Жмакина из своего окошечка:

– Молодой человек!

Он подошел.

– В чем у вас, собственно, там дело? Объясните, я напишу.

– Дело ясное, – строго ответил он. – Я находился в заключении, в тюрьме, понятно?

– Понятно!

– Еще бы не понятно! – со смешком просипел, кашляя, Балага. – Очень даже понятно!

– Был несправедливый приговор, – громко сказал Жмакин. – То есть он справедливый, но не совсем…

– Вы упоминаете товарища Калинина, – сказала телеграфистка, – я не могу, не заверив…

Жмакин показал ей бумагу с подписью Михаила Ивановича.

– Замечательно! – сказала телеграфистка. – Я вас от души поздравляю.

– Спасибо, – сказал Жмакин. – А подпись напишите так: вечно твой Алексей.

– Вечно твой Алексей, – продиктовала себе телеграфистка. – Так. Семь рублей сорок три копейки…

На улице Жмакин сказал Балаге:

– Теперь проводи меня, раз так.

– Раз как? – испуганно не понял Балага.

– Раз ты в курсе. Я ни от тебя, ни от кодлы скрываться не намерен, ясно?

– Брось, Леха, чего ты, – заныл Балага. – Я за тебя очень даже рад, что ты вышел на светлую дорогу жизни…

– Кодле перескажи, – продолжал Жмакин жестко, весело и насмешливо, – Лешка Жмакин не сука, он сам один повязал вооруженного Корнюху, дело было чистое, а повязал за кровь. Кровь никому не положено проливать, а Корнюха ваш в кровище по колени. Скажи еще кодле, что теперь Жмакин имеет пистолет и никого к себе не подпустит, чтобы забыли даже навечно про меня. Все! Катись!

Балага снял картуз и поклонился.

– Может, со своего сумасшедшего богатства старичку десяточку подаришь? – попросил он. – Или побольше? Рубликов пятьдесят?

– Вали! – приказал Жмакин. – Иначе порежу! Не лазай, чертов козел, где не надо!

– Да ты что, одурел? – спросил Балага. – Я где переспать ищу, а он – порежу.

– Знаем, переспать, – сказал Жмакин. – Что у тебя – квартиры нету?

– Моя квартира, брат, сто первый километр, – сказал Балага. – Парий я, вот кто.

– Ну и вали на сто первый, если ты парий!

И он пошел вперед, стараясь не думать о том, что Балага его выслеживает. Что, в самом деле! На перекрестке прохаживался милиционер в каске, в перчатках, при нагане. «Как-нибудь, – решил Жмакин, – как-нибудь! Не звонить же, в самом деле, Лапшину на смех людям. А завтра паспорт получим и финку приобретем. А финку не приобретем – нож наточим! Покупай, кодла, нашу жизнь за бешеные деньги, если кто желает, дешево не продадим!»

Все-таки он прислушался: Балага постукивал сзади своим посошком. И Алексей вспомнил, что про Балагу говорили на пересылке, будто он был при царе выдающимся филером и ему поручали жандармы разные крупные дела.

– Уйди от меня! – обернувшись на ходу, крикнул Жмакин. – Слышишь, филер?

– Да мне же одна с тобой дорожка! – ласково ответил Балага и заспешил, догоняя Жмакина. – Одна, друг, дороженька…

Дождь по-прежнему моросил.

Жмакин остановился, закуривая: черт с ним – пусть знает, где автобаза.

– Быстренький ты, молоденький, – догоняя Жмакина, сказал Балага. – Ножки хорошо бегают, не то что я…

И спросил:

– Филер – это кто?

– Ты!

– Ой, нехорошо!

– То-то, что плохо!

Тут тянулся очень высокий забор, и возле забора мерно ходил часовой с винтовкой и в фуражке, низко надвинутой на глаза. Миновали забор, вышли к воде. От сонных барж потянуло запахом смолы. Большой бородатый мужик в брезентовом плаще сидел на корточках у костра, разложенного на кирпичах на крайней барже.

– Барочник, – сказал Балага. – Барочный человек! У них в старое время золотишко водилось. Был один такой из колонистов, немец, тюкал их в темечки – барочников, красивый дом на Петроградской построил.

– Теперь прощай! – сказал Жмакин и зашагал мимо решеток заброшенной набережной к себе, на Вторую линию…

Новый начальник охраны – Демьянов, костистый и узкоплечий человек, посмотрел пропуск Жмакина и сказал негромко:

– Тебя тут какой-то старикан спрашивал.

– Не с батожком? – спросил Жмакин.

– С посошочком, – внимательно вглядываясь в глаза Жмакину, сказал Демьянов. – Личность мне немного знакомая…

– Откуда же она вам знакомая?

– Вроде швейцаром он в ресторанах работал…

Алексей пожал плечами и отправился спать. Разбудили его очень скоро – не прошло и часу. Во дворе, возле часовни, в плаще и кепке стоял Криничный.

– Ты что же делаешь? – злым шепотом спросил он. – Ты для чего Балагу упустил? Смеешься над нами?

Дождь по-прежнему сыпался из черного низкого неба. За спиной Криничного покуривал Демьянов, – это он, конечно, позвонил на площадь Урицкого. Бдительный начальник охраны.

– А чего особенного, – дрожа спросонья, сказал Жмакин. – Что я, с кодлой не управлюсь?

Демьянов сердито усмехнулся.

– Самоуверенный товарищ! – сказал он.

– Да, уж в этом вопросе разбираюсь, – буркнул Жмакин.

– Ты не кусайся, – посоветовал Криничный. – Товарищ Демьянов это дело побольше тебя знает, как-нибудь разбирается…

И, не попрощавшись, ушел.

Жмакин запер дверь в часовне, укрылся, закрыл глаза. Бумага от Калинина лежала под подушкой. Завтра будет паспорт. И, засыпая, Алексей подумал: «Миллионы в валюте вам обойдется жизнь товарища Жмакина! Миллионы или даже миллиарды!»

В октябре

Поезд идет на юг

Путевку Окошкин привез Ивану Михайловичу в клинику.

Лапшин уже похаживал, но был все еще бледен и выглядел словно бы невыспавшимся. Однако Вася солгал, что Ивана Михайловича теперь не узнать, здорово поправился, совсем даже помолодел.

– Но? – удивился Лапшин, продолжая разглядывать путевку: путевка была солидная, красивая, напечатанная жирной краской, и состояла из трех разделов – из корешка, промежуточной бумажки загадочного назначения и собственно путевки. Нумератором были проставлены номера, и печать тоже имелась – фиолетовая, неразборчивая, пребольшая. – До того солидно сделано, что можно подумать, будто поддельная! – сказал Иван Михайлович.

Окошкин рассказал последние новости: было письмо от Бочкова; насколько можно понять, написано оно где-то в Западной Белоруссии. Николай Федорович здоров, ни разу не ранен, дает понять, что скоро вернется домой. Лапшин слушал внимательно, кивал. Потом Вася рассказал про Митрохина.

– Прямо цирк был, Иван Михайлович, честное слово. Я как раз в приемной находился у Прокофия Петровича. Гляжу, Альтус туда прошел, Алексей Владимирович, за дверь за нашу за знаменитую, белую с золотом…

– Да уж дверь знаменитая! – усмехнулся Лапшин.

– Конечно, звонок. Галя Бочкова за телефон: «Товарищ Митрохин, к начальнику». Наш Андрюша – на полусогнутых, но когда туда заходил, эдак, знаете, огляделся, дескать, какая тут мелочь сидит в приемной. Еще не понимал. Наверное, много разных писем написал в инстанции… Уже после всего…

– Это точно, этот – писатель! – опять усмехнулся Лапшин.

– То-то, что писатель. Зашел, а вторую дверь забыл затворить. И в первой осталась щелка. Минуты три весь страшный суд продолжался. Сначала ничего слышно не было, а потом Прокофий Петрович, видать, из всех крепостных орудий сразу дал. Галя Бочкова обстрелянная, но едва со стула не упала. А на меня смех напал. Некрасиво, конечно, но вы знаете, как у меня на нервной почве…

– Да что ты! – удивился Лапшин. – Первый раз слышу. С чего это ты опять такой нервный сделался?

Вася пропустил вопрос Лапшина мимо ушей и рассказал дальше, как, пятясь, вышел из кабинета Баландина Митрохин, какой он был не то что бледный, а синий, и как в открытую дверь еще долго, словно «лев», рычал Прокофий Петрович.

– Короче, я для вас оформлял отпускные в финчасти и там опять напоролся на Андрюшу. Я – для вас, а он – для себя. В общем, получал расчет. С пламенным приветом…

Против ожидания, рассказ этот совсем Лапшина не обрадовал. Иван Михайлович даже ненадолго помрачнел и, отвернувшись от Васи, закурил, пуская дым в коридорную форточку.

– Ну, еще какие новости? – спросил Иван Михайлович. – Как личная жизнь? Как Лариса с тещей?

– Ревнуют меня, – со вздохом произнес Окошкин.

– И справедливо?

– Какая тут может быть справедливость! – воскликнул Вася. – Вы же сами знаете – Бочков в армии, вы – заболели, сколько нас осталось?

– Ужас!

– Вам – смех, а мне – слезы, Иван Михайлович. Я же молоденький еще!

– Мы моложе тебя были и Бориса Савинкова брали. Не жаловались.

– Так и я не жалуюсь, но только в отношении Ларкиной ревности…

– Как там Жмакин?

– С паспортом ему чего-то волынят, все бумаги есть, а Гвоздарев тянет. И Жмакин из меня душу мотает.

– Пустили его грузчиком работать?

– Это Давид Львович пробил. Они с Балашовой за него поручились, так что в этом смысле порядок…

Съев по рассеянности почти всю передачу, которую он привез Лапшину, Вася уехал, а Иван Михайлович, собрав все пятиалтынные в палате, спустился в вестибюль звонить Гвоздареву. Но Гвоздарев нынче в Управлении не был.

Во второй половине дня Ивана Михайловича выписали. Кадников, клюя носом, ждал в машине у ворот клиники. День был сухой, холодный, ветреный. Покуда Иван Михайлович шел по аллее к проходной, желтые листья шуршали под ногами.

– Осень! – сказал он, садясь рядом с шофером. – И как быстро повернуло.

– Да, ведь вы порядочно пролежали, – вздохнул Кадников. – Не день и не два. Куда поедем, Иван Михайлович?

Лапшин велел ехать «к парку» – так он всегда говорил, когда заезжал к Катерине Васильевне. И сердце у него стучало, когда поднимался он по знакомой лестнице и звонил в знакомую дверь.

Балашовой дома не было.

У стола, поджав ноги в шелковых носках, ел арбуз артист Днепров. Пиджак его висел на спинке стула, расположился он тут по-домашнему и, увидев Лапшина, почему-то присвистнул.

– Да, отдохнуть вам не мешает, – сочувственно сказал Днепров. – Вид у вас неважнецкий…

И добавил, усмехаясь:

– После сорока у нас, у мужиков, возраст лезет наружу. Никуда его не спрячешь. И разуться охота там, где разуваться бы не следовало, и полежать после обеда часок клонит, а ежели что непредвиденное, то задаешь себе дурацкий вопрос: «А к чему это непредвиденное?» Согласны?

Говорил он неожиданно искренне, и Лапшин согласился с ним. Днепров отрезал ему арбуза, Лапшин поел и поднялся.

– Так что же передать Катерине? – спросил Днепров.

– Вот адрес, – сказал Иван Михайлович, кладя на стол листочек из блокнота. – Ежели пожелает – может быть, напишет.

– Ну, она письма писать не любительница, – усмехнулся артист. – Это я по себе отлично знаю…

По лестнице Иван Михайлович спускался нарочито медленно, надеясь встретить Катю. И дома, укладывая чемодан, все ждал ее звонка, и на вокзале, стоя под осенним дождем у вагона, ждал, что она появится, но так и не дождался. Словно в насмешку, уже когда поезд начал двигаться, примчалась Патрикеевна с пирожками и курицей, с огурцами и булкой, которые он забыл. Криничный кинул ему пакет в окно. Иван Михайлович поймал его на лету, вздохнул и, радуясь тому, что теперь долго можно молчать, сел на диван.

Ночью Ивана Михайловича, по всей вероятности, лихорадило. А может быть, он устал и оттого, что не увидел Балашову, и оттого, что по телефону попытался объяснить Гвоздареву все, что он о нем думает, и от всего нынешнего, непривычного после клиники и железного ее распорядка, дня.

Лежа на покачивающейся полке с открытыми глазами и глядя на синий огонек ночника, он до рассвета восстанавливал в памяти тот вечер, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить все в цельную картину. Но ничего толком из этого не получалось, Иван Михайлович курил, пил нарзан и порою в полусне силился сказать ту речь, которую так и не сказал тогда.

…В чем в чем, а в трусости Андрюшу Митрохина упрекнуть никто не мог, особенно когда дело касалось его будущего, «моего светлого будущего», как он выразился сам в начале собрания…

После первого своего выступления он не спустился в зал, как это делали все другие, а остался в президиуме, как бы по рассеянности, воспользовавшись свободным стулом неподалеку от трибуны. Баландин покосился на него, но ничего не сказал, только еще злее стал рисовать в своем блокнотике махоньких чертиков и ведьмочек на помелах.

Когда Лапшин приехал из суда, говорил строгий Павлик. Все еще раздумывая о речи адвоката, который очень ему понравился, Иван Михайлович не слишком внимательно вслушивался в слова Павлика, естественно не ожидая от своего «сухаря» ничего особенно выдающегося, но вдруг посмотрел на Николая Федоровича Бочкова, сидящего в президиуме, и по его лицу понял, что Павлик не так прост, как кажется.

– Здесь мы имеем характерную для нашего почерка полную утерю бдительности, – плавно говорил Павлик. – И естественно в данном случае не почивать на лаврах нашим старшим товарищам, а выйти и признать совершенные ими тяжелые ошибки…

– О чем это он? – спросил Лапшин, приваливаясь боком к красному Васе Окошкину, возле которого сидел. – Какие такие ошибки?

– Ваши, – сдавленным от ненависти голосом ответил Василий Никандрович. – Ваши и наши. Оказывается, все мы слепые щенята, один он стоит и бдит на страже. Он и, конечно, Митрохин.

– Ты не раскаляйся! – посоветовал Лапшин и стал спокойно слушать.

Павлик рассказывал о том, как прозевали Балагу. Говорил он степенно, и не по словам его, а только по интонациям не трудно было заключить, что бригада Лапшина буквально из сил выбивалась только для того, чтобы Балага легко и спокойно скрывался от органов уголовного розыска. Матерому рецидивисту были созданы все условия для сокрытия своих следов. Каким образом были созданы эти условия, Павлик доложить, разумеется, не мог, потому что не находился в курсе дела, но благодушие и чванливость некоторых работников привели к катастрофе, последствия которой еще не раз будут ощущаться всеми настоящими работниками, а не говорунами, много о себе думающими, вроде Окошкина, у которого личная жизнь заслонила общественные интересы…

Вася повернулся к Лапшину, но тот молчал, посапывая и вглядываясь в Митрохина, который как бы порывался что-то воскликнуть, но сдерживал себя и только иронически посмеивался, но наконец не сдержался и крикнул:

– Это безобразие, то, что товарищ говорит! Безответственные намеки! У Лапшина есть свои недостатки, но шельмовать бригаду, которой мы гордимся, никому не позволено…

На лице Павлика мелькнуло выражение полной растерянности и даже туповатого испуга, он облизал губы, помолчал и заговорил опять. Может, он и перехлестнул – так выходило из его речи, но его мнение не есть его личное мнение, а и мнение других товарищей, более опытных и заслуженных.

– Кого, например? – крикнул из зала Побужинский.

– Есть такие товарищи! – угрожающим голосом произнес Павлик. – Есть! И, если понадобится, они скажут свое решающее слово.

Андрей Андреевич картинно пожал плечами и усмехнулся. Он был очень красив сейчас, с нависшим надо лбом чубом, с насмешливой улыбкой, прямо хоть снимай для кино. «Он, наверное, из кино и перенял свои ухватки, – подумал Иван Михайлович и опять вслушался в монотонную речь аккуратного Павлика, который сейчас возражал против слишком обильных, по его мнению, премирований работников лапшинской бригады.

– Бочкова, и Побужинского, и Окошкина, которого не премировать, а судить надо за связь с преступным миром, – говорил Павлик. – Бесцеремонное разбазаривание государственных средств, вот как это называется…

– Но Побужинского и Окошкина не премировали! – сердито сказал Баландин. – Вам же это известно!

– Исключительно благодаря вашей принципиальности! – ответил Павлик и повернулся к столу президиума. – Это вы, товарищ начальник, отказали, а я сам лично на ваше имя бумагу машинистке диктовал от товарища Лапшина.

Павлик попил воды из графина, уже почти опустошенного выступавшими в прениях, смешался и сошел с трибуны. Председательствующий объявил перерыв. Лапшина обступили свои, – всем интересно было нынешнее судебное заседание. Иван Михайлович, покуривая, рассказал коротко приговор и, усмехаясь, повторил по фразам последнее слово подсудимого – Дроздова.

– Это – штучка! – сказал Бочков, думая о другом.

– Сегодня получаем благодарность за всю работу, – вмешался Окошкин. – Ну, наш Павлик, тихоня, этого я не ожидал никак.

Побужинский спросил, как вел себя Корнюха. Иван Михайлович пожал плечами. Затылок у него болел, говорить ни о чем не хотелось. И возбуждение, которое он испытывал во время хода судебного заседания, сменилось тяжелой усталостью.

– Ты когда будешь, Иван Михайлович, говорить? – спросил, проходя мимо, Баландин. Он ел жареный пирожок и другим – с рисом – угостил Лапшина.

– Да попозже, пожалуй! – с трудом откусывая пирожок, ответил Лапшин.

– Чего невесел? Радоваться должен – вон какое дело закончил, можно сказать – краса и гордость, на многие тысячи!

Они отошли в угол и остановились, жуя свои пирожки. Здесь было очень накурено, и Лапшин услышал, как звенит у него в ушах. Но жаловаться на самочувствие именно сегодня было никак невозможно, и Иван Михайлович солгал, что, наверное, перекурил и что, пожалуй, вскорости бросит курить совсем.

– Давай вместе! – предложил Прокофий Петрович. – А? Оба мы мальчишечки волевые, давай прекратим отравление организмов никотином?

Посмеялись немножко и пошли в зал «продолжать», как выразился Баландин. Усевшись на свое место, он наклонился к Занадворову и сказал, что Лапшин, по его мнению, скоро «всерьез повалится».

– Заболел, что ли? – осведомился Занадворов.

– Эге ж, – сказал Прокофий Петрович. – Контузия старая его донимает, и по науке разобраться медицина не может.

– Может, мы сегодня поможем? – странно улыбнулся Занадворов.

Баландин вздохнул:

– Уж ты поможешь, от тебя дождешь!

– А может, и дождешь? – опять усмехнулся Занадворов, и нельзя было понять – шутит он или угрожает.

На трибуну поднялся Криничный, крепко провел ладонью по стриженой голове и подробно рассказал всем собравшимся о деле братьев Невзоровых и о том, каким толчком послужило оно к разоблачению всей шайки Дроздова, а через него и к разоблачению банды хищников. Говорил Дмитрий Ипатович не торопясь, спокойно, уверенно и ни словом не упомянул о Павлике и о Митрохине. Слушая его, можно было подумать, что невзоровское дело далось бригаде Лапшина без всяких усилий, что люди работали только положенное время, что не было ни опасностей, ни бессонных ночей, ни мучительных ожиданий, ни тяжких потерь. Жмакин поставлен на работу и трудится, уворованные хищниками у государства огромные деньги большей частью возвращены, преступники понесли наказание. Важно еще и то, что поначалу маленький бой за Жмакина дал впоследствии крупные результаты не только в материальном смысле, но и в нравственном. Именно так Криничный и выразился.

– В нравственном, – повторил он. – Мы действовали нацеленно и убежденно. Мы знали, за что идет борьба. За человека шла она. Я говорить не мастак, на ответственной трибуне, может, всего раза три находился, но хорошо обдумал все нами пережитое. Разве ж мы тогда в Трехозерном ружье искали, товарищи? Мы оправдание для невинного человека искали. Нам не только Невзоровых наказать надо было, нам прежде всего надо было доказательство иметь полное, что если они такое преступление совершили и следы замели, то меньшее на невинного взвалить им пара пустяков. И свалили на Жмакина нож, а он – сирота, и ему взяли да и не поверили, а им поверили. Все снизу доверху поверили, и никто, кроме товарища Лапшина, не усомнился. А он усомнился, и вот к каким это результатам привело…

– К каким же, собственно? – со спокойной улыбкой поинтересовался Митрохин. – Ужели не возьми Жмакин Корнюху – вы бы дело хищников не размотали? Не хочу думать, что вся ваша деятельность построена на цепочке случайностей.

Председательствующий – Шилов – сердито позвонил.

– И не думайте, – так же спокойно ответил Митрохину Криничный. – То, что вы затесались в наши органы, – это, действительно, случайность, но случайность временная, скоропреходящая. Из-за такой случайности, как ваше приспособленчество, и случилось горе со Жмакиным, случилась несправедливость, противозаконие, и чуть не был погублен хороший человек. Но мы эту цепь случайностей прервали и надеемся впредь таких товарищей, как вы, Андрей Андреевич, распознавать пораньше…

– Демагогия! – крикнул, теряя спокойствие, Митрохин. – И вообще…

Председательствующий позвонил, на этот раз с улыбкой, а Криничный уже спускался по узенькой лестнице в зал, встречаемый первыми в нынешнее собрание горячими и даже бурными аплодисментами.

– А ведь действительно – демагогия! – шепнул на ухо другу Побужинский, но Криничный только сильно потянулся и согласно кивнул головой: дескать, дело сделано, теперь толкуйте что хотите.

Дело действительно было сделано: первое, рассчитанное и нацеленное, выступление Митрохина словами Криничного было стерто начисто: умный и хитрый Андрей Андреевич вдруг открылся всем не знающим или мало знающим его с иной стороны – кому полностью, кому только приоткрылся. Однако же все решительно понимали теперь, что не желание торжества справедливости руководило Митрохиным, когда говорил он нынче о трагической гибели Толи Грибкова и о «возмутительных расточителях» жизней, о начальниках, благоденствующих в обществе артисток, тогда как молодые, неопытные, необстрелянные «подставляются» под пули матерых бандитов и гибнут, несмотря на то что гибель вполне могла быть предотвращена…

На эту тему и выступил шофер Лапшина – Кадников. Страшно волнуясь и даже дрожа до того, что у него прыгали губы, он закричал с трибуны, что как извозчик не должен выступать среди оперативников, но как коммунист не может не сказать то, что думает, и если партия доверила ему ношение личного оружия и доверила оперативную машину, то, следовательно, обязала говорить всегда чистую правду, и он эту правду именно сейчас скажет.

На мгновение Кадников опять оробел, пошептал что-то, словно молясь, а потом бестолково, но уже не колеблясь и совершенно бесстрашно ринулся на Митрохина со своей своеобразной точки зрения. Загибая пальцы, он вспоминал случаи, когда Иван Михайлович первым врывался в бой, вспоминал бандитов и громил, которые были «повязаны» лично Лапшиным, рассказывал, сколько раз его начальник ранен и в какие именно места, и требовал, чтобы Митрохин «поделился» с товарищами, если ему, конечно, есть чем поделиться, кроме прочитанного из газет. И за «актрису» он с такой страстной силой набросился на Митрохина, что тот даже улыбаться перестал, хоть весь зал и смеялся – одобрительно и дружелюбно.

– Артистка! – кричал Кадников, из любви к Лапшину все перепутав. – Какая она артистка! Нормальная женщина. Дай бог Ивану Михайловичу на такой женщине жениться и детишек заиметь. Скромная, простая, иногда мы ей даже покушать, бывает, возим, потому что она от своей скромности не кушавши, может быть, находится. Чем упрекает товарищ Митрохин? Кого личная жизнь затрагивает? И с другой стороны, это, может быть, раньше было, что артистку рассматривали с других позиций, а сейчас? Сегодня она артистка, а завтра, может быть, оперуполномоченный, как нормальный человек…

В зале хохот стоял все гуще, смеялись и в президиуме, но Шилов не звонил – слушал, стараясь не улыбаться и соблюдать, как положено председательствующему, солидное спокойствие, однако это ему, так же как и Баландину, плохо удавалось. Под грохот аплодисментов Кадников спустился в зал, и на трибуну взошел Занадворов. Оглядев темными зрачками первые ряды, он вздохнул и заговорил:

– Мне пришлось, товарищи, за это время проделать большую, ответственную и сложную работу: доверена мне была проверка материалов, иначе сигналов, поступивших на очень многих товарищей лично от Митрохина…

По залу пронесся легкий шумок.

– Трудно мне об этом говорить, – продолжал Занадворов. – Трудно и, знаете ли, не сладко, очень не сладко. И потому трудно, что нужно здесь заявить со всей ответственностью – некоторым сигналам я поначалу верил. Есть, товарищи, такая пословица: брань на вороту не виснет. Неверная пословица. Неверная, потому что люди типа Митрохина справедливо думают так: «Клевещи-клевещи, что-нибудь да останется, западет, так сказать, в душу». И когда мы, допустим я, почти еженедельно получаем так называемый «материал» на Лапшина, то естественно, что к Лапшину начинаешь относиться не то чтобы подозрительно…

– Именно подозрительно! – веско и громко сказал из зала Криничный.

– Может быть, и так, подозрительно. Здесь количество действительно переходит в качество. И нужно до конца узнать того, кто пишет эти самые сигналы, вернее – доносы, до конца разобраться в кознях клеветника, до конца узнать первопричины для того, чтобы должным образом оценить и качество самих «сигналов». Так вот, я заявляю с этой трибуны совершенно ответственно, что Митрохин сознательно, из шкурных, низменных, карьеристических соображений оклеветал целый ряд заслуженных товарищей, пользующихся авторитетом, любовью, доверием наших работников. Никогда ничего не выдумывая на чистом месте, он раздувал мелочи, пустяки, превращая огрехи в работе в злонамеренные, заранее подготовленные должностные преступления, и писал, по его собственному выражению, действительно «на всех, будь они ему даже самыми близкими друзьями».

– Я возражаю! – с места крикнул Митрохин. – Я требую! Я…

Шилов злобно позвонил.

В это мгновение Баландин заметил, что Лапшин поднялся и какой-то не своей, деревянной походкой пошел к двери. Наклонившись к председательствующему, он шепотом спросил, записался ли Иван Михайлович в прения, и, узнав, что записался сразу после Занадворова, велел Бочкову «подскочить» посмотреть, что там с Лапшиным.

– Брань на вороту виснет, и капля по капле камень долбит, – услышал Лапшин, выходя, слова Занадворова, но уже не понял их смысл, с этого мгновения он почти ничего не понимал, и дальнейший ход событий стал ему известен много позже из рассказов навещавших его в палате Баландина, Шилова, Бочкова, Криничного, Побужинского и многих других.

В то время как Занадворов кончал свою речь, Ивану Михайловичу удалось, после многих усилий, запереться на ключ в своем кабинете.

Мелкие молоточки, повизгивая, стучали в висках, пот заливал спину, сердце странно словно бы куда-то заваливалось. Спеша и болезненно кряхтя, Лапшин с трудом подошел к дивану, уперся немеющей рукой в валик и стал ложиться в особую, раз навсегда придуманную позу, про которую почему-то думал, что она помогает.

– Сорок восемь, сорок семь, сорок шесть, – считал он, чтобы успокоиться и проверить, соображает еще или нет. – Сорок три, сорок два…

На секунду его как бы втянуло в пасть широченной, черной трубы, сильно передернуло судорогой и швырнуло во тьму. И вдруг он с отчаянием, с болью и со страхом захотел, чтобы сейчас здесь с ним была женщина, которую он любил, чтобы она села рядом с его грузным, страдающим, беспомощным телом, чтобы она расстегнула ему ремень, сняла револьвер и расстегнула ворот гимнастерки, разула бы его, подставила под висящую ногу стул и сделала все то, что может сделать только Катя и чего никогда она не делала.

– Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать, – считал он, – семь, шесть…

В дверь постучали.

– Ничего не надо! – крикнул он, узнав голос Бочкова. – Отставить!

Его подкинуло, он стал сползать с диванчика, но уперся пальцами в пол и опять улегся в нелепой позе, представляя себе Митрохина и что ему говорят там в зале.

Опять постучали, но уже сильнее.

– Стрелять буду! – пообещал Лапшин. – Как, как, как…

Судороги немножко отпустили. Тогда он добрался до стола и, заикаясь, попросил телефонистку Лебедеву, которую узнал по голосу, вызвать санчасть. Но санчасть была без конца занята, и тогда Лапшин решил открыть дверь Бочкову. Повесив трубку, он стал сползать со стола, но, лишившись опоры, опустился прямо на пол, на паркет, крепко пахнущий мастикой, и опять принял ту нелепую позу, которая, по его мнению, ему помогала. В голове у него стоял треск, похожий на треск гранат, – судороги потрясали все большое и сильное тело, он ловил ртом воздух, и в ярко-голубых глазах его было сосредоточенное выражение – он все еще заставлял себя не потерять сознание.

Через несколько минут дверь взломали, и вошел Баландин. Увидев злобные глаза Ивана Михайловича, он сказал ему:

– Но, но, не дури!

И, усевшись возле него на корточки, стал делать то, чего никогда не делала Лапшину женщина: он снял с него сапоги, расстегнул гимнастерку, ремень, забрал пистолет и, погладив по голове, подложил под затылок свернутый плащ. Постепенно в кабинет набивался народ, и Лапшин видел, как плачет Галя Бочкова и как ей что-то объясняет Митрохин. Потом пришли врач и санитары, Ивана Михайловича уложили на носилки и в сопровождении старенькой Жуковской увезли в клинику. А собрание продолжалось своим чередом, и листочки, исписанные Иваном Михайловичем – тезисы выступления, – так и остались неиспользованными.

И вновь, нынче в вагоне, слышался ему голос Митрохина, имевшего наглость навестить его в клинике, где в белом халате сидел он над Лапшиным и говорил недовольно, искренне не понимая всего с ним происшедшего:

– Почему, Иван Михайлович, непременно из шкурных соображений? Я высказывал свои, понимаешь ли, опасения, предположения, что ли, ну, может, форма была резковата! Так поправьте! Зачем же так остро ставить вопрос в отношении меня…

– А остро поставили? – осведомился Лапшин.

– Я, конечно, не собираюсь сдаваться, но обстоятельства серьезные. Кое-что крепко против меня обернулось. Твой Павлик – скотина, показал, что я его науськивал и обещал впоследствии разные блага, а потом по нем и ударил…