Текст книги "Большой марш (сборник)"

Юрий Даниилович Гончаров
Большой марш: Рассказы

Счастье есть жизнь
Предисловие

Поколение, к которому принадлежит Юрий Гончаров, окончивший школу-десятилетку ровно за один день до войны, оставило на фронтах большинство своих товарищей; лишь нескольким единицам из каждой сотни довелось вернуться домой. Пережитое легло огромным и тяжким грузом в памяти и сердцах, – «на всю оставшуюся жизнь». И главное в этих воспоминаниях – не проходящая и не могущая пройти, утишиться боль от того разорения, в которое была ввергнута страна, от утраты близких и родных людей, друзей-ровесников, чьи жизни только начинались, обещали ярко развернуться и были жестоко оборваны. Сохранить в мире, в народе память о тех, кто спас Родину, заслонил ее своими телами в дни величайших бед и опасностей, их имена, лица, живые образы – стало долгом живущих, особенно писателей, рожденных войной. Долг этот, толкнувший к литературному труду, Юрий Гончаров сознает, чувствует на себе и по сей день, хотя за сорок прошедших лет о военном времени написаны горы книг. Но сколько бы их ни появилось – их все равно не хватит, чтобы сполна выразить, что претерпел наш народ по вине агрессоров, величие совершенного подвига, победы над фашизмом.

Первые рассказы Юрия Гончарова, еще не снявшего фронтовой гимнастерки и шинели, как и многих молодых авторов-фронтовиков, не несли в себе еще того реализма, той, подчас горькой, но безусловной и честной правды, которые завоевали себе место в литературе о войне в последующие годы. Эта правда утверждала себя не без трудной борьбы с облегченным показом фронтового быта, солдатских тягот, сложностей человеческих душевных состояний и переживаний. Нужны были известные преобразования, совершенные партией в жизни страны, чтобы к читателям могли выйти обладающие такой огромной впечатляющей силой и подлинной исторической и художественной ценностью книги, как произведения Василия Быкова, Юрия Бондарева, Григория Бакланова, Константина Воробьева. Только в начале шестидесятых годов Юрию Гончарову удалось напечатать повесть «Неудача», неприкрыто и неприукрашенно рисующую войну такой, какой она на самом деле была: со всей ее обильной кровью и страданиями, мучительными ранениями и смертями, сверхпредельным напряжением нервов, ожесточением, которое человеку лучше никогда не знать и не изведывать. Повесть, хотя появилась она в областном воронежском журнале «Подъем» с очень маленьким тиражом, сразу же привлекла к себе внимание читателей и литературных критиков, в ней были точность и достоверность изображения, та правда, которой долго не хватало, которую необходимо знать, ибо только она позволяет сохранить для истории и потомков в подлинном виде все то, через что должны были пройти миллионы советских солдат на пути к красному знамени над рейхстагом. Правда эта высоко поднимает цену содеянному, роль каждого, кто был участником войны; только благодаря ей мы видим истинные затраты моральных и физических сил нашего народа, потребовавшиеся, чтобы одолеть и разгромить фашизм. Правду эту необходимо знать еще и для того, чтобы испытывать ненависть к войнам вообще, сделать их невозможными в жизни человечества, – к чему так горячо призывает народы мира Коммунистическая партия, наше государство, весь наш социалистический лагерь.

Корреспондентская работа в газетах, многочисленные поездки по районам области, по стране и за границу познакомили Юрия Гончарова с людьми самых разнообразных профессий и судеб, обогатили новыми темами, расширили горизонты его творчества. Давняя его любовь к природе нашла выход в повестях и рассказах о лесоводах – ученых и практиках. Напечатанная в «Роман-газете» и широко разошедшаяся по стране повесть «Последняя жатва» посвящена людям сельского труда, колхозным механизаторам, затрагивает важные для сегодняшней деревни проблемы. Прозаические книги Юрия Гончарова регулярно выходят в Воронеже, где живет писатель, в столичных издательствах. Некоторые повести его и рассказы переведены на иностранные языки, напечатаны в Болгарии и Чехословакии, Испании и Германской Демократической Республике. Повесть «Целую ваши руки» – о возрождении города, разрушенного немецкой оккупацией, – отмечена премией Союза писателей РСФСР.

Юрий Гончаров работает, в основном, в жанре повести. Отличие настоящего сборника от других книг писателя состоит в том, что в нем представлены исключительно рассказы, написанные автором в разные годы, на разных этапах своей жизни и литературной работы. «Огненное лето» носит подзаголовок «Воронежская повесть», но и это произведение, по существу, тоже рассказ, – большое воспоминание бывшей воронежской школьницы о пережитом в фашистском плену.

Несмотря на разность тем, несхожие приемы в построении сюжета, композиции, разное лицо автора, проявляющееся в рассказах, сборник, однако, не производит впечатление пестроты, случайности, какие, бывает, находишь у иных авторов. Напротив, в книге есть прочное единство, которое, я уверен, без труда ощутит каждый читатель. Единство это не внешнее, не от искусного подбора и расположения материала, оно рождено глубинным, личностью самого автора, тем постоянным, что есть в его характере, всем строе его, воспитанных прожитой жизнью, чувств: о чем бы и когда бы ни писал Юрий Гончаров во все годы своей литературной работы (а их уже набирается четыре десятилетия), это всегда не только его личный голос, но еще и слово его поколения, друзей-ровесников, которые в восемнадцать – девятнадцать мальчишеских лет были солдатами самой кровопролитной из всех войн, для которых «ничто не забыто» и никогда не будет забыто, которые сейчас, уже отцами, дедами, из всех земных забот и волнений более всего обеспокоены одним – не допустить трагедии новой, еще более страшной, еще более разрушительной войны. Ибо из фронтового пламени сорок лет назад они принесли с собой простую, но великую истину: счастье есть жизнь…

И. МАСЛЕННИКОВ, заслуженный работник культуры РСФСР

Шашка командарма

Случай этот произошел в начале тридцатых годов, когда мне было лет одиннадцать.

Городок наш был не маленький, захолустным не назовешь, в нем работали мастерские, даже одна фабрика и жило порядочно народу. Но все равно тогда он был тихий, в зелени садов, с немощеными улицами, заросшими травой, по которой бродили куры со своими цыплятами и медлительные важные гуси. И только центральную, пересекавшую город с одного конца на другой, на которой мы жили в большом кирпичном коммунальном доме, покрывал булыжник. По ней ездили гремучие ломовые телеги да конные фургоны с хлебом, и редко-редко можно было увидеть автомобиль – пыльную полуторку или черный райкомовский «газик» с брезентовой крышей.

И вдруг появились танки. Как на рисунках, изображавших гражданскую войну: огромные, с одноэтажный дом, серо-зеленые – под цвет поля и земли, с боков – ромбом, верхним косым углом вперед, в частых шишечках заклепок, с черными зрачками коротких пулеметных стволов, настороженно смотрящих из прорезей в толстой броне. В промежутках между этими громадами двигались танки других типов, поновее; они были ниже, меньше, с гусеницами, как у тракторов, с гранеными башенками и круглыми выпуклыми колпаками на них, с тонкими стволами пушек, торчащими, как палки. Мягко, на резиновых шинах катили бронеавтомобили с поднятыми крышками смотровых люков; в люках виднелись головы водителей в кожаных шлемах. Танки громоподобно ревели моторами, лязгали и скрежетали гусеницами, высекая из мостовой искры. Уже неделю в городке ходили слухи о маневрах войск, которые состоятся где-то неподалеку, и вот эти слухи оказались правдой, танковая колонна двигалась в район маневров.

Войдя в городок и растянувшись на всю длину главной улицы, танки вдруг остановились.

Было часов шесть или семь июньского вечера, время, когда все взрослые уже возвратились домой с работы или службы. Тротуары мигом наполнились любопытствующим народом, вышли все жители расположенных на главной улице домов, к ним добавились жители прилегающих и ближайших улиц, а там на шум, возбужденные вестью о необычном событии, спешно прибыли жители и с улиц отдаленных, совсем окраинных. Женщины вынесли на руках малышей, даже грудных, с сосками во рту, – пусть и они посмотрят на Красную Армию. Ну, а для нас, мальчишек нашего тихого, без всяких крупных событий и происшествий городка, появление танков стало настоящим, неожиданным и радостным праздником. Никто из нас еще не видел так близко танки и бронемашины. Мы шныряли между ними, жадно, с восторгом рассматривая зубчатые колеса и горячие от движения, от трения о грунт, в белом блеске металла плиты гусениц, нагретую зноем летнего дня и внутренним жаром от долго работавших двигателей ноздреватую броню, узкие смотровые прорези и бойницы, стволы пушек, рыльца пулеметов, таящихся внутри, высунувших наружу лишь самый кончик тонкого дула, и норовили все потрогать, пощупать, всего коснуться, до чего только могли достать наши руки.

Водители не отгоняли нас. Остановка получилась долгой. Многие танкисты – в зеленых и серых комбинезонах – выбрались из тесного, душного, железного нутра своих машин на мостовую, – размяться, вдохнуть чистого воздуха. Стоявшие плотной толпой жители заводили с ними разговоры, угощали папиросами; кто-то быстро сбегал домой и принес пачку «Пушек», которые тогда славились; толстые, ароматные, из светло-желтого табака, они были дороже других и считались у курильщиков лакомством. В толпе среди молодых мужчин нашлись такие, кто сам недавно служил в механизированных войсках. У других на службе в армии находились братья, сыновья. Поговорить было о чем, и я живо помню то любовное, материнско-отцовское и сестринско-братское чувство, с каким заполнившие улицу жители городка смотрели на водителей и стрелков, на их командиров и вели с ними разговоры, перекидывались репликами и шутками.

И вдруг словно какой-то электрический ветер прошелестел вдоль колонны. Танкисты оборвали разговоры, отделились от толпы, у всех в лицах появилась какая-то одинаковая строгая серьезность, все как-то одинаково подтянулись и застыли у своих машин.

В конце улицы, откуда пришла колонна, показался открытый автомобиль, длинный, широкий, такой же серо-зеленый, как танки и броневики, и, наверное, сделанный из такой же брони, – это чувствовалось по его тяжко-плавному ходу и низкому проседанию на рессорах. На шофере была черная блестящая кожаная куртка и очки-консервы. В автомобиле сидело несколько военных, высших командиров; это было видно по всему – по необычному автомобилю, ромбам в петлицах, по тому ветру, что пронесся по колонне от хвоста до головы и без специальных команд заставил танкистов вытянуться и застыть в напряженном внимании возле своих боевых машин.

Автомобиль остановился, откинулась дверца, и, ступив сначала на подножку, вышел невысокий плотный командир с седыми висками, в наплечных ремнях, с шашкой, висевшей у него на боку. Не помню, сказал ли кто это в толпе и я услышал, или это само родилось во мне, но только в моем сознании мгновенно пронеслось, прозвучало короткое, как выстрел, слово: «Командарм!»

Не знаю и не могу объяснить, почему у него на боку была шашка. Ведь он приехал не на коне, а в штабном автомобиле, был не девятнадцатый или двадцатый, а тридцать четвертый год, конница и кавалерия уже отходили в прошлое, в легенды и песни о Перекопе и Каховке, войска стали другими, оснащались моторами, одевались в броню. На маневрах, на которые шли эти танки, должны были действовать в основном механизированные полки и бронедивизионы. А командующий был с шашкой, украшенной темляком из золотого шнура с кисточкой, в ножнах, отделанных блестящими медными накладками, сверкавшими тоже как чистое золото. Выходя из автомобиля, командарм вынес эту шашку в руке, а на мостовой опустил ее, быстрым движением оправил поясной ремень и портупею, и она повисла рукоятью и темляком у левого его бока, концом почти касаясь задников его блестящих сапог со шпорами, тонко, серебряно, мелодично прозвеневшими, когда он спускался с подножки автомобиля. Может быть, в ту пору у высших командиров Красной Армии еще сохранялась форма, принятая в годы гражданской войны, может, это только привычка много и доблестно сражавшегося военачальника вольно или невольно старалась удержать, сохранить неизменным, традиционным командирский облик, сложившийся на той войне, а может – это была какая-то особая шашка, с которой не хотелось, невозможно было расстаться, потому что она была дорога какими-то воспоминаниями этому седовласому командарму с лицом простого рабочего, слесаря или кузнеца, с ромбами в петлицах и двумя орденами Красного Знамени, рдевшими, как маки, на его груди на красных шелковых розетках.

К командарму с разных сторон подошли командиры танковой колонны, козыряя, вытягиваясь. Одни так и оставались, вытянувшись, руки по швам, глаза на командарма, другие, отдав приветствие, принимали более свободные позы, но все равно чувствовалось, что даже в этих своих свободных позах они внутренне напряжены и находятся как бы по команде «смирно», каждое мгновение помнят и сохраняют служебную и какую-то еще другую, помимо служебной, дистанцию, что есть между ними и командармом.

Мы, мальчишки, точно нас перенесло каким-то одним дуновением, моментально очутились на той стороне улицы, где остановился автомобиль и в окружении командиров стоял командарм. Сбившись тесной кучкой, сопя, напирая друг на друга, полуоткрыв рты, мы смотрели на него во все глаза, на его ордена, малиновые ромбы в петлицах, портупейные ремни, шпоры и шашку. Изо всего, что жадно пожирали наши глаза, шашка вызывала у нас наибольшее восхищение и любопытство. Совсем недавно прошел по экранам «Чапаев», в каждом переулке играли в чапаевцев, были свой Чапай и свой Петька, все мальчишки говорили их словами, помнили каждый эпизод, каждый кадр фильма, и, конечно, же, у всех в глазах был стремительный лёт Чапая по степи на крыльях черной бурки и его вознесенная ввысь шашка. Но то было кино, полотно экрана, а здесь, на улице, в десяти шагах от нас стоял живой человек, который ходил на белых в такие же стремительные атаки, который был так же им страшен и грозен, который рубил их так же беспощадно вот этой шашкой, висящей у него на боку. Мы стояли толпой сначала на тротуаре, потом, незаметно для себя подвигаясь, очутились от командарма уже шагах в пяти, потом придвинулись еще ближе, почти вплотную.

Командарм поговорил с командирами, и они, отбрасывая руки от козырьков фуражек, один за другим стали отходить в свои стороны, к броневикам и танкам. Высокие голоса пропели команды. Механики стали торопливо залезать в люки стальных коробок. Заработали моторы всех машин, от головы до хвоста. Колонна, чтобы двинуться, ждала только последнего знака от командарма – взмаха его руки.

Шофер автомобиля – в очках-консервах – тоже запустил мотор, и он зарокотал едва слышно, бархатно, пряча в этом негромком звуке свою мощь. Руки шофера в перчатках с крагами до локтей готовно лежали на широком колесе руля. Кто-то из сидевших в кузове предупредительно открыл дверь, зная, очевидно, как должно сейчас быть: командарм поднимется в автомобиль, подаст нужный знак, шофер тронет с места – и в тот же миг оживет, тронется колонна, все броневики и танки.

И тогда из нашей детской толпы вышел вперед белоголовый, голубоглазый Павлик. Он был меньше всех нас ростом, нам по плечо. Он жил в нашем доме и всегда ввязывался в наши игры, но мы его не брали, потому что он был маленький, слабый, у него были тонкие ножки, и когда он бегал за нами, то часто падал, расшибал коленки и плакал, а его мать выбегала и ругала нас, как будто мы были в чем-то виноваты. И, чтобы нас не ругали понапрасну, мы гнали этого Павлика прочь. Но тогда он плакал еще сильнее, потому что хотел играть вместе со всеми, непременно во всем участвовать, всё знать и видеть, и все равно выбегала его мать и ругала нас за то, что мы его обижаем.

Павлик бесстрашно подошел к самому командарму и, задрав свою белую головенку, о чем-то заговорил. Он что-то просил и показывал рукой на шашку. Командарм наклонился к Павлику, – он не расслышал. Павлик повторил свои слова, еще и еще раз, так, что командарм наконец его услышал и услышали все мы. Павлик просил:

– Дядя, можно потрогать вашу шашку?

Командарм выпрямился, посмотрел на всех нас, на нашу тесную толпу, устремившую на него широко открытые, восторженные глаза. Он только сейчас увидел, сколько детей собралось возле него, обыкновенных уличных пацанов, исцарапанных, расцвеченных синяками и ссадинами в своих играх и драках. Я не знаю, что он подумал. Но только произошло чудо. Он взялся за эфес шашки, легким движением старого кавалериста, который проделывал это тысячи раз, выдернул ее из ножен. Клинок взлетел ввысь, сверкнул на солнце. Взяв шашку обеими руками за клинок, он положил ее в протянутые руки Павлика, которые были не готовы к такой тяжести и не смогли ее сразу удержать, даже приопустились. Напрягшись изо всех силенок, с совершенно счастливой пунцовой физиономией Павлик держал шашку командарма. Из толпы протиснулся еще такой же мальчишка, сказал: «И я хочу!» – с жадным желанием в голосе и глазах и страхом, что ему не будет позволено такое счастье, какое досталось Павлику. Командарм переложил шашку в его ручонки, и мальчишка, сделавшийся таким же пунцовым и таким же счастливым, подержал ее несколько мгновений. Его тут же оттеснил третий мальчишка, а там последовал четвертый, пятый, и к шашке, толкаясь, гурьбой полезли все, сколько нас было. И каждому удалось подержать ее в своих руках несколько быстротечных мгновений, а некоторым – ловким и нахальным – даже два раза.

Синий чад работающих моторов всплывал над колонной, командиры стояли в люках, смотрели на командарма, ожидая от него сигнала, а сам он стоял и ждал, пока все мальчишки подержат в руках его шашку и не останется ни одного обиженного. И, наверное, я думаю, было много таких людей и среди зрителей, и среди самих танкистов, которые недоумевали, почему командарм теряет время на каких-то любопытных уличных босоногих мальчишек, задерживает из-за них идущий на учения полк. Но что-то он такое, значит, знал, что-то понимал, этот седой командарм с двумя орденами Красного Знамени, что было важнее тех минут, на которые задерживался полк…

Наконец шашка вернулась к командарму. Опять сверкнул в воздухе клинок, вечернее солнце слепяще полыхнуло на нем, командарм лишь направил его в ножны, а дальше беззвучно скользнул он сам и сухо и крепко пристукнул, когда шашка вошла в ножны вся и эфес коснулся упора. И на этот короткий сухой стук тонким серебряным звоном отозвались шпоры командарма.

А через несколько секунд улица, дома на ней, наш одноэтажный городишко, вся земная твердь под ним задрожали от яростного грохота моторов, взревевших во всю свою силу; бронетанковый полк, кутаясь в голубой дым, сотрясая вокруг себя всё, лязгая тяжким железом гусениц, как одно могучее литое тело двинулся вперед. «Гремя броней, сверкая блеском стали…» – как пелось в одной из песен того далекого времени…

1978 г.

Трое с винтовкой

Перегруженная людьми полуторка долго петляла по колдобинам и ухабам городского предместья, проседая кузовом так, что днище стукалось о колеса. Наконец, отдалившись от города, сползла в неглубокий замусоренный яр. Пожилые горожане и юнцы допризывники, ученики последних школьных классов, впритык друг к другу теснившиеся в кузове и представлявшие взвод городских ополченцев, довольные, что неудобная езда кончилась, оживленно высыпали на землю.

День был на исходе, багровое солнце висело низко, в яру лежала тусклая тень.

– Стро-о-ойся! – пропел комвзвода Яценко.

Ополченцы, уже приученные к строю, засуетились, ровняя ряды.

Расправив грудь, черноусый, некрупного сложения Яценко, один из всего взвода в зеленом форменном обмундировании и сапогах, прошел вдоль строя, – совсем Чапай в начальных кадрах фильма.

– Отъезжай! – махнул он рукой шоферу. По соображениям бдительности шоферу не полагалось знать, что будет дальше.

Грузовик, с белыми диагональными полосами на бортах, обозначавшими, что он принадлежит городской почте, со скрипом и скрежетом пополз из яра. Оглядевшись по сторонам, все из той же бдительности – нет ли случайно посторонних, – Яценко объявил, какова на сегодня боевая задача ополченцев.

Каждую ночь, с тех пор как началась война и в городе для самообороны спешно сформировали из гражданского населения полк, ополченцы выполняли какую-либо службу: охраняли железнодорожные мосты, водокачки, склады или патрулировали на пригородных дорогах, проверяли документы у всех проходящих и проезжающих.

Сегодня задача была особого рода: предстояло рассыпаться мелкими группками по пригородной местности, затаиться в кустах, в ложбинках и, не смыкая глаз, всю ночь до рассвета наблюдать – на случай, если появятся неприятельские самолеты и вражеские лазутчики станут подавать им с земли сигналы ракетами, фонариками, кострами или еще какими средствами.

Задание удивило ополченцев. Фронт находился далеко, над городом еще не появлялся ни один вражеский самолет. Но Яценко был серьезен, полон воинственной решительности – как будто знал еще что-то сверх того, что изложил взводу, и все то, о чем он говорил, не только могло произойти, но непременно, обязательно должно было произойти нынешней ночью.

Боевой настрой Яценко передался взводу. Все невольно подобрались, подтянулись и почувствовали себя и впрямь военными людьми – куда больше, чем во все предыдущие дни…

До сумерек ополченцы просидели в яру. Разговаривали шепотом, курили по очереди, разгоняя дым руками, – чтоб не подымался над яром и не выдал ракетчикам, что против них готовится засада.

Ночь подступала медленно, неохотно. Но все же лиловая мгла на пригородных пустырях густела, и когда окраинные домики, до которых было с полверсты, скрылись во мгле, Яценко повел ополченцев на посты. Он юрко семенил сбоку взвода, все в нем было чуть преувеличено, чуть больше меры – и его боевой дух, боевой настрой и его бодрость, подвижность и командирские интонации голоса. В молодые годы, где-то вскоре после гражданской, он служил в Красной Армии, навек остался армейцем, и теперь для него было нечто вроде возвращения в молодость, к самой лучшей своей, самой памятной жизненной поре, когда он чувствовал себя значительным и нужным, при большом, настоящем деле, а не так, как потом, в роли товароведа на торговой базе, где без малого двадцать лет промелькнули для него как один тусклый день…

Шли ходко, рысцой. Задние, малорослые, почти бежали. Взвод убывал, оставляя через каждые триста-четыреста шагов по два, по три человека.

Путь пересекла траншея с отвалами рыжей глины на краях и цементными, в полчеловеческого роста поперечником, трубами вдоль всего ее хода, приготовленными для укладки. Траншея тянулась из города и пропадала где-то в сумеречном тумане пригородных полей.

Все было свежим, будто землекопы и мастера только-только ушли отсюда, – и не слежавшаяся еще, не притрушенная пылью глина, и следы лопат на стенках траншеи, следы подошв и каблуков на ее дне, окурки папирос и цигарок. На светлом гладком цементе труб темнели отпечатки ладоней, и казалось просто неправдоподобным, что мастера, творившие эту работу, все до единого уже в дальней дали от дела рук своих, а иные, быть может, уже лежат, присыпанные такою же вот влажною глиною, и никогда сюда не вернутся…

– Чурсин, Панков, Говорушенко! – назвал на ходу Яценко.

Игорь Панков и его соклассник Ленька Говорушенко вышли из строя. Протиснувшись между соседями, бочком выдвинулся и присоединился к ним пятидесятилетний Чурсин, сутулый и косоплечий от долгого сидения за конторским столом. На плече у него висела винтовка со штыком. Легко было заметить, что Чурсину с ней непривычно, носить оружие он не умеет и даже малость его побаивается – не причинило бы какой беды.

Перепрыгивая через траншею, ополченцы проследовали дальше, унося с собою шум своего движения, и трое оставшихся ощутили ширь и пустынность окружавшего их поля и свою малость в этом огромном, заполненном лиловой мглой пространстве. Этого чувства не было у них, когда они находились в колонне со всеми ополченцами, а сейчас, вырванные из нее, они точно лишились доброй половины бывших при них сил, и прошло некоторое время, прежде чем они как-то освоились и подавили в себе чувство одиночества и своей слабости.

Чурсин сухонько покашлял – в затрудненности. Он был старшим и не знал, как себя вести, чтобы двое мальчишек, отданные ему в подчинение, сознавали его старшинство и авторитет. Не придумав ничего, чем бы выразить свое главенство, он прислонил винтовку к цементной трубе, сел подле на бугорок глины, остроугольно согнув в коленях худые, тонкие ноги в пыльных сандалиях, и стал ладить папироску из бумажки с фиолетовыми машинописными строчками и усманской махорки, хранимой в матерчатом кисете. Больше всего он любил легкие табаки, душистые, дымные, потом папиросы «Пушки» и «Беломорканал», но скромное жалованье счетовода позволяло ему пользоваться только дешевой усманской махоркой, которая воняла пенькой, звалась у курильщиков «матрац моей бабушки» и вызывала у него в груди резь и временами удушливый кашель.

Ленька Говорушенко, приземистый, крепкоплечий, в пестрой ковбойке, расстегнутой на груди, засунув руки в карманы суконных, до невероятной ширины расклешенных внизу брюк – на клеши была мода и Ленька гордился, что клеши у него самые настоящие, матросские, присланные братом с Тихого океана, – скучающе побродил вокруг, заглянул в траншею. Не было ничего, что могло бы занять его внимание, быть ему интересным, и Ленька посвистал, потом, развлекая себя, цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах. Это получалось у него здорово, просто на загляденье. Недаром пацаны из младших классов ходили на переменах за ним стайками и выли от восторга, когда Ленька, снисходя к публике, показывал свое искусство.

Игорь взял винтовку, приятно чувствуя руками ее металл, ее тяжесть. Оружие всегда было для него притягательным. Винтовка была старой, двадцатых годов, повидавшая виды – с поцарапанным прикладом, отбитой и заново приваренной мушкой. Повернув рукоять, Игорь потянул на себя затвор. Под ним тусклой медью зажелтели патроны. Ого! – на этот раз и оружие настоящее, а не учебное, бутафорское, из которого нельзя стрелять, и даже боезапас – четыре боевых патрона.

– Положь, не балуй! – строго сказал Чурсин.

– Я же умею обращаться, – заверил Игорь. – Нас на уроках военного дела учили. И разобрать могу, и собрать. Хотите, за две минуты весь затвор разберу и опять соберу?

– Знаю я вас, таких умельцев… – неодобрительно сказал Чурсин, запрятывая в карман брюк свернутый кисет. – Знаю, как вы учитесь, все знаю…

– Ну, разобрать? – И загоревшийся Игорь, нажав на спусковую скобу, отделил затвор от винтовки.

– Положь, положь на место! – заволновался Чурсин. – Это вещь казенная, я за нее расписался, нечего ее портить!

Игорь вдвинул затвор и, с неохотой выпуская винтовку из рук, поставил на то место, где она стояла.

Небо – в блеклых лиловых облачных мазках – наливалось фиолетовой тьмою; на востоке, брезжа сквозь мглистую наволочь, вспухал багровый холм луны.

– А все-таки это заправа! – вспомнил Игорь разговор, что шел между ополченцами в песчаном яру, пока дожидались сумерек. Обсуждался слух – будто бы на днях на базаре обнаружили немецкую шпионку. Она пыталась улизнуть, но за ней погнались, и, видя, что не уйти, шпионка раскрыла бывший при ней ридикюль и крикнула в него: «Сто тридцатый схвачен!», – в ридикюле у нее помещался радиопередатчик.

– Почему же заправа? – вопросил Чурсин, вынимая из щербатого рта мундштучок с тлеющей самокруткой. Он произнес свои слова так, будто у него не было никакого желания и интереса вступать с Игорем в обсуждение, и он только снисходил с высоты своего возраста и житейской мудрости к наивности и детской простоте Игоря. – Люди говорят солидные, даром болтать не будут. Этих самых шпионов полным-полно. А то б мы с тобой тут не сидели. Думаешь, отчего у немцев такое продвижение?

– Я ж не говорю, что шпионов совсем нету. Конечно, они есть, а только это чудно как-то…

– Чего же тут для тебя чудного? – сказал Чурсин, опять снисходительно-насмешливо, как бы продолжая удивляться наивности Игоря.

– Да всё. Ну, хотя бы – чего эта шпионка на базаре делала? Чего она могла там вызнать? Подумаешь, какой объект – базар! И как могли ее там распознать? По каким признакам? Там тысячи народу, поди-ка угадай!

– Значит, распознали, не все олухи. А насчет того, чего она там делала – так это у тебя просто соображения нет. Для шпионов базар – самое лакомое место. Народ с разных концов, у иных языки во рту не держатся, болтают, не думаючи, все подряд, а шпион слушает да на ус накручивает. Вот такой, как ты, сболтнет чего по глупости, а шпион военную тайну и вызнал!

Чурсин говорил неторопливо, он как бы одалживал Игоря своим знанием, своим проницательным пониманием той истинной стороны явлений, что скрыта от тех, кто молод, неопытен и не умеет думать. В паузах между фразами он прикладывал к губам мундштук, пуская едкий махорочный дымок. Худые, обвислые, в складках и седом ворсе щеки его при каждой затяжке втягивались ямками, острее обозначая костистые скулы.

– Ну, допустим, из разговоров действительно можно что-то узнать. Но какие там особые разговоры на базаре? Про что? Почем пуд картошки? Где дождик прошел? Кому повестка на призыв пришла?

– Во-во! А это разве не тайна, как мобилизация идет? Да и про дождик. Эти сведения им тоже нужны, по таким сведениям они свои планы подправляют.

– Даже не смешно! – с презрительностью фыркнул Игорь. – Планы! Очень важно для их планов, что третьего дня пополудни в деревне, скажем, Борки дождь капусту полил…

– Молод ты, парень, молод… Мало еще на свете пожил. И мозгой шевелить не научился… – как бы итожа, тоном полного осуждения заметил Чурсин.

– Нет, все-таки – как же это можно на базаре шпиона распознать? – не сдавался Игорь. Мысль и сомнение его работали: там, в куче, когда говорили старшие, он молчал и слушал, но сейчас, не скованный присутствием большого числа взрослых, он непременно хотел разобрать все по косточкам, проанализировать и взвесить – что правда, а что выдумка, досужая болтовня легковерных людей, падких на всякие слухи, которых всегда было много вокруг, а с началом войны наплодилось совсем в невероятном количестве. Ведь несколько дней назад утверждали даже, что немцы десант на узловую станцию Лиски сбросили. А потом, как оказалось, в Лисках в этот же день тоже был слух о десанте, но только говорилось, что сбросили его на город.