Текст книги "Большой марш (сборник)"

Солнце поднялось над крышами. Приветствуя его, воробьи подняли в листве гвалт и возню. И вдруг незаметно, неизвестно откуда наплыла и повисла над домом кремовая тучка, и брызнул дождь, весь просвеченный солнцем, шумный, веселый, сверкающий. Он тут же кончился, тучка поплыла дальше, а на каждом листе, на нитях проводов, на фарфоровых чашках изоляторов повисли и зажглись острым алмазным блеском прозрачные капли. Так молодо, так солнечно, так радостно засверкало все вокруг, и так это было в лад с тем, что испытывал Андрей!..

Экзамены в институт предстояли только в конце августа. Впереди после напряженных трудов было полтора месяца заслуженного отдыха. Полтора месяца безделья, беспечности, купаний в реке, поездок на велосипеде в лес…

Улыбаясь, он спрыгнул с подоконника, быстро разделся, лег, с наслаждением вытягиваясь, в кровать и сразу же уснул – весь наполненный еще непережитым своим счастьем, чувством свободы, свежестью и радостным сиянием этого занимавшегося утра…

* * *

Разбудил его Женя.

– Вставай, – сказал он. – Слушай.

Брат был хмур и озабочен.

Мать, бросив кухонные дела, стояла, застыв, в двери, с полотенцем через плечо, с тарелкой в руках.

Босой, растрепанный, в майке, выбившейся из трусов, Андрей поднялся с кровати и вначале никак не мог понять, о чем говорит включенный на полную громкость репродуктор.

За окном все так же тяжелыми пышными грудами зеленела листва, в воздухе плыл тополиный пух, и кое-где еще посверкивали невысохшие дождевые капли. Все было, как несколько часов назад, и все было иным: что-то неуловимо изменилось, сдвинулось, это был уже другой мир, вызывавший совсем другие представления, безвозвратно отделенный от того, утреннего, резкой чертой, которую проводило радио.

Слушали молча. Что-то общее, объединявшее было запечатлено на лицах. И в то же время у каждого было еще что-то свое, сокровенное, личное – мать растерянно, с выражением беспомощности пристально глядела на сыновей, Женя был бледен, но, как всегда, сдержан, чуть-чуть замкнут, сосредоточен.

Андрей чувствовал только одно – в эти минуты бесповоротно ломается, рушится его судьба и поворачивает на совсем иную, полную неизвестности дорогу…

Но страха не было, как не было и уныния. Он был слишком юн тогда, неопытен, чтобы понять всю серьезность, трагизм разразившихся событий, слишком верил словам, еще нельзя было разглядеть конкретные черты того, что вторгалось в жизнь, в каждую семью. И конечно, не было мысли о бесконечной длительности нагрянувшей беды, о четырех изнурительных годах, о том, что огонь войны коснется и этих стен…

Потом из репродукторов гремела музыка.

Оставаться дома было невозможно. Тянуло в школу, к товарищам, еще куда-то, где много людей.

Женя, наскоро одевшись, побежал на завод.

Вышел и Андрей.

Еще были те, кто не слышал радио и ничего не знал.

В воротах встретился старик Козлов, машинист, живший на первом этаже. Он шел с базара – у него болела жена, он сам ходил по воскресеньям за продуктами, – нес корзинку с овощами, блюдечко с бруском масла, прикрытые пергаментной бумажкой. Андрей сказал ему: «Война!» Мимо бежали дети, они тоже крикнули: «Война!» И у Козлова дернулось, побледнело, страдальчески исказилось лицо, и блюдечко с маслом, выскользнув из пальцев, упало и разбилось о камни…

Марши, марши… Они гремели весь день, до самого вечера, до первой сводки. Ее слушали жадно, никто ничего не понимал: войска отступают, противник превосходит силами, теснит, прорыв в районе Кальварии…

А через неделю на Андрее была уже гимнастерка, широкие галифе, грубые сапоги, пахнущие кожей, варом, армейским складом, и петлички курсанта военно-воздушного училища…

* * *

Где-то, подравшись, запищали крысы, метнулись, шурша по щебню, в разные стороны.

Андрей закоченел на сырых, холодных ступенях. Он сидел уже долго – час, может быть, больше, он потерял представление о времени. Надо было позаботиться о ночлеге.

Предусмотрительность постового оказалась вовсе не лишней…

Он выбрался из дома, прошел опять через ворота, улица была погружена во мрак и молчание.

Минует время, город, конечно, поднимется вновь. Жизнь побеждает – таков закон бытия. Победит она и на этих улицах. И потускнеет, уйдет в далекое, небеспокоящее прошлое сегодняшний горький день. Люди не любят вспоминать о плохом. У человеческой памяти врожденное свойство – освобождаться от неприятного и мрачного. И она охотно оказывает людям эту услугу. Сколько раз уже так бывало: затягивались, сглаживались шрамы, оставленные войной. Вырастало новое поколение, не нюхавшее тошнотворного трупного смрада, представлявшее войну как одну сплошную героику…

Неужели и вправду поблекнет всё, что приняли людские души? Забудутся обугленные стены, печные трубы, тоской хватающий за горло запах пепелищ? И то, как выли в поднебесье бомбардировщики, с какой безмерной мукой в стекленеющих глазах умирали солдаты на вздыбленной горячей земле?

Солдаты, солдаты, серые шинели… Сколько их было рядом с ним за эти годы! Пожилой, семейный народ, с сединою, с мозолистыми трудовыми руками, – крестьяне, рабочие, соль русской земли, сама матушка-Россия… И парни, чья жизненная нить обрывалась, не размотавшись и до половины. И совсем мальчишки, его одногодки, безусые, стриженые, как первоклассники, – им досталось пробовать жизнь прямо с ее самого горького края…

Дорого оплачена тишина над израненной землей!

О, если бы всегда и всюду, за любыми своими делами, за любыми радостями и заботами люди помнили о пронесшейся беде, помнили бы вот с этой нестерпимой остротой, что режет сейчас сердце! Наверное, войны больше никогда не смогли бы врываться в человеческую жизнь, губить ее, уродовать и ломать…

* * *

Вблизи перекрестка Андрей едва не столкнулся в темноте с женщиной, посторонился, давая дорогу, невольно оглянулся на нее: первый прохожий, встреченный им на улицах, первый житель лежавшего в руинах города.

Женщина, миновав Андрея, тоже обернулась и, остановившись, смотрела ему вслед. Вдруг она тихо, не для него, а пока только для себя, лишь предполагая, изумленно-неуверенно произнесла:

– Андрей!

Секунду они стояли неподвижно. Андрей шагнул к женщине.

– Кто вы? – спросил он. Голос его сел, оборвался. В темноте он мог различить только, что женщина тонка, худа, ниже его ростом, скорее девушка, и очень молоденькая. Голова повязана платком, на плечах тонкое пальтишко.

– Я Галина… Андрей! – воскликнула девушка, окончательно его узнавая и убеждаясь, что не ошиблась. – Андрей, ты!..

С порывистостью, в которой проглянуло что-то большее, чем просто радость от случайной встречи со знакомым, она, подавшись к Андрею, протянула руку, коснулась ворсистого сукна его шинели.

– Галина?.. – спросил Андрей, силясь вглядеться в лицо девушки. Ни в доме, ни в классе не было ни одной Галины.

– Неужели забыл? Лужникова… Из «зеленого дома»… Помнишь?

– А-а… Галя!

В памяти смутно, словно в дымке тумана, возникла бледненькая девочка с жидкими каштановыми косицами, приходившая иногда во двор играть со сверстницами. Она была робка, застенчива, всегда плохо одета – застиранные платьица, штопаные чулочки. В кругу девочек, которые были более развиты, смелы, бойки, она держалась незаметно, больше в стороне, терялась, когда с ней заговаривал кто-нибудь, к кому она не привыкла, молчала и только смущенно улыбалась в ответ. Беззащитностью ее пользовались и часто обижали. Нести обиды ей было некому: отец не жил с семьей, мать целыми днями работала. Поплачет где-нибудь в уголке, размазывая по лицу слезы грязной ладошкой, и, скоро простив зло, снова идет к детворе.

Став постарше, в возрасте, когда девочки уже обращают внимание на платья, наружность, она, следуя за другими, в пробуждающемся женском инстинкте тоже стала заботиться о своей внешности, принаряжаться, насколько позволяли скудные возможности. Это были наивные, бросающиеся в глаза попытки – глянцевая лента в косах взамен прежней тряпочки, брезентовые туфли – те же, что носила и раньше, со сбитыми каблуками, но тщательно выбеленные зубным порошком. Однажды и для нее наступил праздник – сшили новое платье, синенькое, в белых горошинах, и она с явным намерением «показаться» пришла во двор, аккуратно ступая по камням набеленными туфельками. Она алела от смущения и удовольствия, под встречными взглядами потупляла блестевшие глаза, но голову несла с горделивостью, и даже в осанке проглядывало что-то другое, смелое, – как будто вместе с платьем она приобрела еще и достоинство, равнявшее ее с окружающими…

Вот все, что помнил о ней Андрей. Она была младше его года на три, ничем его не интересовала, он почти ее не замечал. Даже черты лица не сохранились в памяти, он вряд ли бы узнал ее сам, и было удивительно и непонятно, как сумела узнать его она, в такой темноте, после стольких лет, в военной форме, стирающей различия во внешности людей.

Они простояли в безмолвии несколько долгих мгновений друг против друга: Андрей – пока все это старое, полузабытое медленно всплывало из глубины сознания, Галина – вся захваченная своим волнением, даже как будто лишившим ее слов…

* * *

– Меня точно изнутри толкнуло, не знаю почему… – проговорила наконец она. – Увидела фуражку, мешок вот этот…

В сущности, она была для него совершенно незнакома, как любой другой, встреченный на улице, но это был человек из мира его детства, юности, и Андрей почувствовал, как и в нем поднимается такая же искренняя радость, какой была переполнена Галина. Словно вдруг протянулся живой мостик между ним и тем, что было до нереальности далеким, сразу связав две его жизни в одно целое, сделав прошлое близким, конкретным и осязаемым.

– А я бы прошел мимо… – признался Андрей. – Ты извини, – поспешил он поправиться, не желая обидеть тем, что так плохо ее помнит. – Ты так выросла… Была ведь девчонкой…

– Столько лет… – улыбнулась Галина.

Он подумал, что та, прежняя, Галя ни за что не осмелилась бы заговорить с ним первой, вот так остановить на улице. Совсем взрослая… А раньше казалась такой пугливой, диковатой, даже недалекой… Просто прятался человек, замыкался в себе от неуверенности, робости. Пока не закалила жизнь. Эти годы… Многое они сделали с людьми…

– Ты был там? – указала Галина на черные стены.

– Да, – сказал Андрей. – Все сгорело…

Минута отвлеченности ото всего окружающего прошла, Андрей вновь стоял на своей разгромленной улице, на засыпанном обломками тротуаре, под косыми зубцами кирпичных стен.

– Вся наша улица так… И наш дом… – сказала Галина печально, но без той свежей остроты, с какой воспринимал это Андрей, а как человек уже приглядевшийся, обвыкший.

– Ты здесь где-то живешь?

– Там же. Подвал сохранился.

– И давно?

– Третий месяц. Как город освободили.

– Ты оставалась тут? – Андрей имел в виду оккупацию.

– Да. Ой, что мы пережили! – произнесла она, прижимая к подбородку стиснутые маленькие кулачки.

По фронту, по разговорам с жителями освобожденных сел Андрею было знакомо это нетерпеливое желание пожаловаться, со всеми подробностями поведать про все, что довелось перенести в неволе, – не столько для того, чтобы найти сочувствие, сколько затем, чтобы хоть рассказом, выговорившись, облегчить давящий груз воспоминаний.

– Что пережили, что пережили!.. – повторила Галина, продолжая сжимать у подбородка руки. – Не пошли, когда наши отступали, думали, скоро вернутся, отсидимся. А фронт как за рекой стал – ни туда, ни сюда. Днем и ночью без перерыва стрельба, все горит! Немцы из города выгоняют, объявили приказ – и чтоб в один день ни души. Что было, Андрей! Только узелок разрешалось на каждого. Гонят, чисто стадо, – палками. Старики, из больниц раненые на костылях… В одном исподнем, даже одежи не дали! А кто сел, не может, в тех стреляют…

Она рассказывала долго, сбивчиво, заскакивая вперед, возвращаясь. Андрей много слышал похожего. Примерно так он и представлял трагедию, постигшую город и его население.

– Из наших кого-нибудь видела? – спросил он про жителей дома.

Его точило желание узнать о матери, но он не решался спросить прямо – из боязни получить такой же прямой, определенный ответ, подтверждающий догадки.

– Нет, не встречала.

– Неужели никого?

– Никого.

– Странно…

– Честное слово, Андрей!

Кажется, она сообразила, что прячет он за вопросами.

– У тебя только мама оставалась тут?

– Да. Мама.

– А брат? Еще же брат был. Женя, кажется?

– Он погиб…

– Женя? Ведь он инженер был, ему же, наверно, броня полагалась?

– Он пошел сам, сразу, в первые дни…

Броня! Как цеплялись за нее некоторые, и как легко отказался Женя! Без раздумий, без колебаний…

– Такой высокий был, видный… Как же это случилось? Давно?

Андрей избегал касаться этой раны; когда приходилось – рассказывал неохотно, скупо.

– Все писал, что в тылу, в запасе… Зачем меня-то обманывал, не понимаю! А потом раз фронтовая газета попалась. Заметка… О награждении посмертно… Фамилия, инициалы…

– Может, совпадение?

– Если бы! Я тут же часть запросил – подтвердили… Тогда написал, чтоб домой не сообщали. Представляешь, матери получить?

– Ой, не говори! – произнесла Галина со страхом, будто подобное было ей знакомо.

Андрей облизнул сухие губы.

– Да, мама вот… – проговорил он, не удержав этого в себе. – Я столько писем разослал по родственникам – может, она у кого-нибудь из них? Никаких следов…

Приглядевшись в темноте, Андрей теперь различал смутно белевшее продолговатое лицо Галины, в ее глазах слабый отблеск лунного света, разлитого в облачной вышине. Вдруг он ощутил прикосновение ее тонкой, легкой руки. Она дотронулась до шинели, несколько мгновений ее ладонь лежала у него на груди, потом она приняла руку – и этой робковатой, какой-то чисто женской, неумелой лаской будто сказала, как понимает она тревогу Андрея, как вообще понимает его…

– Ты подожди… Сейчас у многих так… – тихо произнесла она. – Еще мало кто вернулся. Знаешь, как далеко некоторых загнали – к самой границе. А есть – в Германию попали. Это у нас с мамой так получилось, поблизости остались. Из-за обстоятельств…

Она не договорила.

– Когда выгоняли из города, наш дом уже сгорел?

– Нет, стоял. Целенький. Только без стекол. А наш разрушило. Когда немцы вступали. Сразу как ахнуло! Выходы из подвала завалило, водопровод порван, вода хлещет. И вылезти нельзя. Думали, потонем…

– Ты что, работаешь?

– На телефонной станции.

– Значит, телефон действует?

– Даже радио. Уличные громкоговорители пока.

– А почта?

– И почта. Магазины есть – продуктовые, промтоварные. Кино открылось – в подвале под универмагом. Два сеанса в день.

– Вот как!

– Народу только мало. Днем – еще заметно, а вечером – как сейчас, пусто. Первое время страшно было с работы ходить… Ничего, скоро станет лучше.

– Ну, не так уж скоро…

– Почему же? Заводы уже восстанавливают, рабочие с Урала возвращаются. Вот электричество дали, воду. А то без воды совсем плохо было – на речку ходили.

– На речку? – Андрей представил себе этот путь – с ведрами, чуть не через весь город, по кривым улочкам, сбегающим с крутых бугров.

– А что ж было делать? И хлеба не давали, если в пекарню свой пай воды не принесешь. – Галина засмеялась – оттого, что это было уже прошлым. – Пережили… Ты из армии – насовсем?

– Еще комиссию проходить… Да вообще-то, наверное, чистая… Колено не гнется.

– Ничего, главное – жив.

– Да, конечно… – согласился Андрей.

Эту ставшую ходкой фразу, что произнесла Галина, придумала всеобщая разоренность, и люди, у которых война отняла все, оставив только способность дышать и двигаться, охотно прибегали к мудрости этих слов. Что ж, действительно: быть живым – не так-то уж это мало…

– Ты куда шел?

– Ночевать.

– Где?

– Есть комната для военнослужащих.

– Пойдем к нам, – предложила Галина. – Вот еще, в потемках блукать!

– Адрес я знаю.

– Пойдем!

Андрею самому не хотелось расставаться с ней. Сейчас это было бы непереносимым и страшным – одиночество во мраке, на этих мертвых улицах…

– Я вас не стесню?

– Ну вот, выдумал! Идем! – Она решительно потянула его за рукав. – Давай руку, а то еще споткнешься. Видишь, тропка в кирпичах? Иди следом. Только осторожней, тут ямы…

Увлекая за собой Андрея, она легко перескакивала с камня на камень. Ее маленькая горячая ладонь, такая худая, что ощущались все косточки пальцев, цепко сжимала его руку. Она снова была полна возбуждения, как вначале, когда все в ней так и прянуло навстречу Андрею, и снова ему померещилось что-то не совсем понятное и простое в ее оживленности, в настойчивости, с какой она тянула его к себе.

Где-то далеко громыхнул взрыв, прокатилось эхо – будто что-то массивное пролетело над городом и тяжело рухнуло на землю в противоположном краю.

– Это мина, – сказала Галя. – Немцы оставили. Саперы их тысячи сняли, да разве все найдешь? Сколько людей побило!

Одолевать завалы, через которые они перебирались, было впору тренированным альпинистам. Негнущаяся нога лишила Андрея ловкости, он спотыкался и, наверное, не один раз упал бы, если б не поддерживала Галина.

– Нагибайся ниже, – сказала она, сводя его по крутым ступеням в подвал.

Андрей редко бывал здесь раньше. Подвал представлял настоящий запутанный лабиринт: петляющие коридоры, пропахшие сыростью, плесенью, мышами, тупички, неизвестно что скрывавшие в своей глубине. Тут ютилось множество разного люда, случались пьяные ссоры, драки. Коридоры никогда не освещались, подвал пугал ребят вечной темнотой, недоброй славой. Стоило спуститься под своды, как, вызывая озноб, в воображении всплывали слышанные и читанные в книжках истории про таинственные пещеры, про замурованные в стенах скелеты.

Отдав одну руку Галине, а другой, с палкой, как слепец, ведя по шершавым, сырым, холодным стенам, чтоб не стукнуться лбом, Андрей шел за девушкой. Она двигалась так же уверенно и свободно, как если бы это было при ярком свете.

– Сюда, – сказала Галина.

Скрипнула отворяемая дощатая дверь; по теплому, застоявшемуся, несвежему воздуху жилья, пахнувшему в лицо, Андрей догадался, что пришли.

– Ты постой так, не шевелись, а то еще ушибешься обо что-нибудь, – сказала Галина, выпуская его руку. – Я сейчас свет зажгу. Мама, наверное, спит, намаялась…

Она пробралась куда-то в глубину, пискнула лампочка в патроне, вспыхнул неяркий желтоватый свет.

Комната была небольшой, со сводчатым потолком. Штукатурка сохранилась на нем лишь местами. На уровне, превышавшем человеческий рост, темнела глубокая ниша окна. Из четырех секций рамы только в одну было вставлено стекло, остальные заложены кирпичами. Фанерная, не достававшая до потолка перегородка делила комнату надвое, закрывая угол с кроватями. Тесный отсек против входной двери, куда шагнул Андрей, служил кухонькой. К стене под нишей приткнулся столик-буфет с нагроможденной посудой: мисками, кастрюльками, стеклянными баночками, бутылками. Подле – широкая скамья, накрытая дерюжкой, табуретка. Ходики на стене. Циферблат заржавлен, стерт, время можно узнавать только по расположению стрелок.

– Садись. – Галина подвинула табурет. – Да разденься. Здесь тепло.

Она прошла за перегородку. Андрей расслышал, как, понизив голос до шепота, она разговаривала о чем-то с матерью – вероятно, та, разбуженная их приходом, спрашивала, кого и зачем привела Галина.

– Что же ты не раздеваешься? – сказала Галина, появляясь. – Не бойся, никому не помешаешь. Ой, какой беспорядок! – смутилась она, кинув взгляд на стол. – Так живем, что не до красоты… Ладно, сейчас приберу…

Она сняла пальто, платок, повесила на вбитый в кирпичную стену гвоздь, оставшись в сереньком, перетянутом пояском платьице.

Наконец Андрей мог ее рассмотреть.

Да, она выросла, вытянулась, но все же изменилась мало: тот же остренький носик, тонкие, будто выщипанные бровки, то же худенькое, бледное, вытянутое вперед личико. Только глаза были уже не детскими – без той прежней чистоты, пригасшие, с тенью, окрасившей глазные впадины, со взглядом, в котором чувствовались зрелость, уже большой жизненный опыт, обретенные вынужденно, много раньше своего положенного срока.

Другого гвоздя в стене не нашлось. Андрей повесил шинель поверх пальто Галины, поставил в угол палку. Галина заметила, какое впечатление произвело ее жилище на Андрея.

– Где мы прежде жили, там теперь нельзя: потолок провалился, – сказала она, сдвигая миски и тряпкой вытирая перед Андреем стол. – А здесь раньше кладовка была. Ты не гляди так, тут неплохо. Видишь, даже пол деревянный. У многих куда хуже. Есть – живут в такой сырости, тесноте. Войти страшно, а они живут – с дитями…

– Печку небось сами клали? – вполголоса, чтоб не тревожить за перегородкой Галину мать, спросил Андрей, глядя на прижавшуюся в угол, подле двери, закопченную печурку с плитой, горкой мелко наколотых и сложенных для просушки дров.

– Сами… – усмехнулась Галина. – Я глину месила, мама клала. Ничего вышло – и готовим на ней, и греет.

Повернувшись – она стояла у стола спиною к двери, – Галина продолжительно и любовно посмотрела на кривоватую, плохо побеленную печурку: словно приласкала ее взглядом.

За время фронтовых скитаний Андрей научился в полной мере ценить это нехитрое человеческое изобретение, и благодарный, признательный взгляд Галины был ему понятен.

– Антоныч набивался сложить, – сказала Галина. – Он мастер, подрабатывает этим. Да ему поллитра надо было поставить. А поллитра – триста рублей… Помнишь Антоныча? Он наверху жил, старик, нога деревянная…

– Не помню. У вас тут столько народу было – муравейник!

– А сейчас вот только мы, Антоныч с бабкой да еще одна семья… – помолчав, сказала Галина.

Ее руки, наводившие на столе порядок, двигались с привычным проворством. Кожица на них была бледна и как бы просвечивалась насквозь, позволяя видеть переплетение голубых жилок, пальцы были узки и длинны, плечи и локти – по-детски остры, и вся фигурка ее, удивительно тонкая в талии, была хрупкой и слабой. Приходило в голову, что она не по силам много изо дня в день трудится, устает, а питается плохо – в доме, конечно, не бывает лишнего куска.

В большой алюминиевой миске лежали две нечищеные вареные картофелины. Галина секунду помедлила, будто решая про себя какой-то вопрос, потом подвинула миску Андрею.

Тот понял, что картофелины были единственной в доме едой, и мать оставила их Галине, чтобы та, вернувшись с работы, могла поужинать.

– Нет-нет, – сказал Андрей быстро и категорично, отодвигая миску. – Я не хочу. Правда, не хочу! – повторил он, видя, что она с сомнением смотрит ему в лицо. – Я обедал днем. На продпункте.

– Ну, когда это было!

– Ничего, я сыт, – сказал Андрей как можно правдивей. Никакой голод не заставил бы его взять эти картофелины. – Я закурю лучше, ладно?

– Кури. А то, может, кипятку согреть?

– Да ну, возиться!.. Не надо.

У Андрея ничего не было с собой – ни сахара, ни хлеба. Все, что выдали в госпитале, он съел в дороге, получить по аттестату можно было только завтра.

– Спички дать?

– У меня для этой цели агрегат имеется, – усмехнулся Андрей, вытаскивая из кармана фронтовую «катюшу» – обгорелый шнур в металлической трубочке и кремень с кресалом.

Он закуривал, а она, сев напротив него на лавку, с тихой дружеской ласковостью смотрела, как он скручивает папиросу, как высекает искру, и от ее глаз, от всей ее маленькой фигурки в плохоньком платьице, детски тонких и бледных рук, лежавших на коленях, на бездомного Андрея, бесконечно утомленного всем, что осталось позади – дорожными тяготами, впечатлениями последних часов, – веяло согревающей теплотой, чем-то милым, домашним.

Это были не его дом и не его семья, и потому, что это было так, что здесь он был чужим, только острее, до мучительной боли чувствовалось ему, какое великое счастье все это иметь и как нужно это человеку!..

Проницательные, полные мягкого доброго света глаза Галины, казалось, все понимали и видели в нем всю смуту, всю тоску его души. Ее взгляд как бы обнажал его, все то сокровенное, что не хотелось показывать. Ему было неловко, стыдно за свою немужскую слабость и вместе с тем хорошо – от этих теплых глаз, от ее безмолвного понимания…

* * *

– Ты прямо из госпиталя? – спросила Галина.

Андрей, затягиваясь махорочным дымом, кивнул.

– А где лежал?

– В Алма-Ате.

– В Казахстане?

– Да, повидал и Казахстан…

– У, как далеко!.. Сколько ж оттуда ехать?

– Двенадцать суток.

– Трудно, поди, сейчас?

– Не легко. В поездах битком – военные, из эвакуации возвращаются… Добирался как придется: товарняком, на платформах. Сюда вот – на крыше…

– Там, наверное, тепло? – подумав о чем-то, спросила Галина.

– Где?

– Где ты был.

– Тепло.

– Зима бывает?

– Недолгая.

– А у нас!.. – вздохнула Галина. – Не дай бог опять как прошлогодняя, когда мы в деревне жили… Мороз до сорока доходил. Ни одежи, ни обувки. Все тут кинули. А жили в баньке, крыша светится. И топить нечем. Пойдем с мамой коровий помет за стадом собирать, ноги тряпками обмотаем, веревками обвяжем. Мама себе все пальцы поморозила…

На лице ее, как тогда, когда она рассказывала про хождение за водой к речке через весь город, опять появилась странная полуулыбка, так не вязавшаяся со смыслом ее слов, – какое-то удивление перед тем, что оказалось возможным вынести, удивление беспредельностью человеческих жизненных сил.

– Ты лейтенант? – спросила Галина, разглядывая на плечах Андрея выгоревшие, с потускневшей окантовкой погоны.

– Как видишь…

– Ордена… «Звездочка», «Знамя»… А это?

– Это медаль… За Сталинград.

– Ты и там был?

– Пришлось…

– Служил в пехоте?

– Вначале в авиации. Пока здоровьем годился.

– Да, я помню… Когда тебя призвали, твоя мама говорила, что в летное училище.

– А ты помнишь мою маму?

– Очень хорошо. Я ведь к ней в библиотеку ходила за книжками. Я даже помню, – вдруг сказала она, словно признаваясь в чем-то, что надо было бы скрывать, – как ты уезжал в армию. У военкомата вас построили, с чемоданчиками, стриженых, и повели. На станцию. А я следом шла, смотрела…

– Первого июля… – сказал Андрей, вспоминая тот далекий день, вокзальную площадь, набитую мобилизованными, провожавшими, пестро вымазанные охрой для маскировки вагоны, в которые их погрузили.

– А ты меня не видел, – сказала Галина. – Ты… – Она помедлила, очевидно колеблясь: говорить или нет. И потом докончила, явно не так, как хотела сначала: – Ты вообще нас не замечал, девчонок…

Андрей курил, щурясь, следя, как перед его лицом клубится, подымается вверх табачный дым.

– Что ж теперь будешь делать?

– Не знаю… – подумав, откровенно признался Андрей.

– Ничего, поступишь работать, учиться. Куда-нибудь на вечернее. Многие так делают. Не пропадешь! – уверенно и серьезно закончила Галина, будто не Андрей, а она была старше и опытней и лучше понимала, как надо теперь ему строить жизнь.

Андрей усмехнулся – над тем, как быстро и просто Галина решила его судьбу…

* * *

Он долго следил за причудливо выгибавшейся дымной прядью.

Там, на фронте, он все время шел как бы по краю, изо дня в день, из часа в час, и так легко было соскользнуть – на половине вздоха, на полуслове… Миг – и вот его уже нет, исчезновение еще одной короткой жизни в водовороте войны, никого бы не удивившее, замеченное немногими и быстро заслоненное новыми смертями и новыми событиями. Будни войны… Они требовали мужества, выдержки, крепких нервов.

Кажется, он сумел этому научиться. Без холодка на сердце слышать посвист пуль, за пять минут до атаки твердыми пальцами, не просыпав ни крошки махорки, свернуть в окопе папиросу, первым шагнуть вперед… И даже когда казалось: всё, он подошел к своей последней черте – и тогда самообладание не изменяло ему.

А сколько их было – этих мгновений, и минут, и долгих, томительных часов, когда не только сознанием, но всем существом своим он ощущал эту последнюю, роковую черту. В июле сорок второго он горел в бомбардировщике, машина разваливалась, а до земли оставались метры, высоты уже не хватало, чтобы воздух успел надуть парашют. Это просто чудо, что, когда он вывалился из люка и рванул кольцо, и засвистел ветер, и понеслась, приближаясь, земля, внизу оказался глубокий, с отвесными склонами овраг. Немцы искали его потом, и, стиснув в потной руке пистолет, ловя слухом голоса, он лихорадочно старался припомнить, сколько в магазине патронов, чтобы не ошибиться, когда придется стрелять, и оставить один себе…

Сталинград, северная окраина… Потом шли на запад. Снежные равнины, звенящие от ледяного ветра, переправы, ночи без сна… Просторы Украины… Изумрудные от яркой весенней зелени, песчано-желтые от перезрелых хлебов, потоптанных солдатами, примятых колесами автомашин и повозок. И непрестанные бои… Им не было числа, они спутаны в памяти, как один нескончаемый, упорный, изнурительный бой.

На окраине деревушки – он так и не вспомнил потом названия, где-то в Галиции, уже за старой государственной границей, – он лежал с простреленными ногами в пыльных лопухах на меже огорода. Деревня выгорела дотла. Яблоки, печеные, сморщенные, висели на дегтярно-черных ветвях. Ходили санитары, подбирали раненых, он видел их, они его – нет, и не было голоса, чтоб окликнуть, он не мог ни пошевелиться, ни привстать. Только и хватило сил поднять из лопухов руку и держать ее, как палку, онемевшую, налившуюся тяжестью свинца, пока не заметили…

Но перед этой жизнью, на пороге которой он стоял, он чувствовал себя невооруженным. Здесь требовалось совсем особое, еще не знакомое ему мужество, тут нужен был другой подвиг. Тот, что ежедневно, даже не сознавая, совершает Галина и все население лежащего в руинах города. Тот, что так буднично творили жители фронтовой полосы, обыкновенные русские люди – седоголовые старики, одинокие старухи, окруженные голодными детьми солдатки – всё потерявшие, всё на свете испытавшие и пережившие, когда, проводив идущую на запад армию, оставались у нее за спиной на обугленной, еще дымившейся земле.

Он незаметен, невиден, неслышен рядом с громкими событиями войны, но он несомненен, этот подвиг народа, не отмеченный никакими наградами: не опустить рук, придя к золе родного гнезда, не согнуться под навалившейся бедой, под тяжестью потерь. Жить, когда жить невозможно, начать все с самого начала, как начинало когда-то в древности человечество, – с очага, чтобы согреться и сварить пищу, с землянки, чтобы спрятаться от непогоды, с примитивной мотыги, чтобы вспахать огород и посадить картошку…

Как будто бы просто. Но не потяжелее ли это всего, что нес на себе Андрей до сих пор?

Что он знает, что умеет, на что способен и годен он, двадцатилетний человек войны, в этой новой жизни? Почему-то фронтовикам путь обратно, домой, зачастую представлялся как возвращение ко всему, что было до памятного июньского дня, ко всему дорогому, что отрезала эта черная дата, как будто бы милый сердцам довоенный мир все это время стоял и ждал, нетронутый, где-то там позади… И такой огромной, всезаслоняющей была эта мечта, так нужен был усталым людям прежний покой, что не замечалась вся несбыточность желания, не хотелось знать, что вокруг только развалины, и думать, загадывать про дальнейшее. Только бы прийти… А уж там – сложится. И непременно хорошо, у каждого…