Текст книги "Братья"
Автор книги: Юрий Градинаров
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Она легко шла по укатанному снегу. Рядом бежал Полкан. Принюхивался к собачьим следам, испятнавшим дорогу. Из трубы сидельниковской избы валил свежий, пока холодноватый, дым. «Не спят, коль труба дымит», – обрадовалась девица. Во дворе, отталкивая мордами друг друга и тихо урча, собаки уминали из деревянного корыта парящую на морозе приправу из рыбы, оленьего мяса и отрубей.
«Собак кормит, знать перед дорогой», – предположила она. Полкан жался к ее ноге. Во двор вышел хозяин, одетый по-охотничьи: в ненецком сокуе[8]8
Сокуй – летняя и зимняя одежда инородцев, сшитая из оленьих шкур.
[Закрыть], бокарях[9]9
Бокари – обувь, сшитая из камуса (шкура, снятая с ног оленя).
[Закрыть], на поясе нож. Тускло поблескивала его рукоять, сделанная из бивня мамонта.
– Здравствуй, Алексей Митрофанович!
– Доброго здоровьица, Катя! С чем пожаловала? Как сам?
– Хозяин? Жив-здоров! Тебя с бумагами кличет. Хочет приход подбить по твоему арсеналу.
– Жаль! Я на охоту собрался. Пасти, капканы проверить. Вишь, собак кормлю.
– Ты с бумагами сходи, авось сговоритесь. Он тоже с обеда хотел на Опечек сбегать. Думаю, по рукам ударите.
– И то правда! Зараз схожу. У меня с кремневками и порохом завсегда порядок. Сошлось все тютелька в тютельку. Это – не мануфактура. Там аршин с тюка срезал – и не заметишь. А у меня ружьишко к ружьишку, патрон к патрону, порошинка к порошинке и картечь фунт к фунту. Тут не обжулишь.
– Ладно тебе! Замыслишь кого обжулить – обжулишь. Хоть пришлого, хоть тунгуса. И на порохе, и на шкурье, и на дроби. Только Киприян Михайлович больно строг к прощелыгам. Попадешься – дня держать не будет!
– Да знаю! Не первый год служу Потому и молчу если что не так. Надо, чтоб каждая цифирь, каждая копейка сошлись.
Он возвратился в избу и вскоре вынес оттуда сокуй, связанные бокари и повесил в сенцах на вбитый деревянный крюк.
– Плакала моя охота. Счас я шапку в охапку.
Он появился во дворе в песцовой шапке и утепленном казакине с громадной амбарной книгой и счетами.
– А счеты-то зачем? У Киприяна Михайловича их четыре. Даже костяные есть. Мамонтовы. Ему Хвостов подарил.
Алексей Митрофанович чуть зло ответил:
– На то он и купец, чтобы счеты иметь. А я приказчик. Счеты у меня главный струмент, как у охотника ружье. Поняла? Да и поверье у меня есть свое. И приход, и расход одними костяшками вести надо. Как только начинаю на других считать – обязательно что-то да не сойдется. Вроде колесики разные. Потому щелкаю только на своих.
Собаки доедали корм, отталкивали друг друга, пытаясь ухватить кусок полакомей, и предупреждающе рычали. Полкан равнодушно слушал их собачий разговор, зевал, лениво потягивался и изредка хапал пастью снег.
Сидельников протянул Екатерине приходно-расходную книгу.
– Подержи! Собак загоню в сарай.
Он щелкнул бичом. Собаки приподняли головы, посматривая на хозяина. Даже Полкан встал на ноги.
– А ну-ка, на место! Шасть! Живо!
Шесть собак, одна за другой, неохотно нырнули в проем. Приказчик прикрыл дверь на защелку и сказал:
– Отдохните чуток, можа и прогуляемся на капканы.
И с Екатериной направился к дому Сотникова. Перешли наполовину занесенный ручей и подошли к церкви. У бревенчатой избы отца Даниила им встретилась Мария Николаевна с дочерью священника. Гувернантка в коротких кожаных сапожках, в длинной юбке и цигейковой шубке. На голове, охватив аккуратно свернутую косу сидела вязанная разноцветными шерстяными нитками шапочка.
– Доброе утро, Мария Николаевна! Чей-то вы спозаранку гуляете?
– Здравствуйте, люди добрые! Гуляем, коль погода теплится. Твоей сестренке полезно. Не все ж грамоту учить.
И она толкнула от себя санки с сидящей на них Еленой. Полкан бросился по косогору за катящейся девочкой, а она понукивала его:
– Шибче, шибче, Полканчик! Не отставай!
Лапы пса скользили по снегу. Он как-то боком бежал вниз, стараясь не отстать от санок. Когда они остановились у начинающейся косы, пес обнюхал довольную девчушку и даже лизнул ее румяную щеку. Елена визжала от восторга и кричала, поглядывая на гору:
– Мария Николаевна! Мария Николаевна, а Полкан целуется.
– Любит он тебя, такую умницу, – смеясь, ответила гувернантка.
А Екатерина требовательно позвала:
– Полкан, ко мне! Ишь, разыгрался!
Огромный пес лениво поднялся на горку, прильнул боком к ноге Екатерины и заискивающе искал ее глаза. Он как бы просил прощения за участие в детских шалостях. А кухарке уже было не до пса. Она разговорилась с гувернанткой. Сидельников постоял малость в сторонке, не прислушиваясь к шепоту подруг. Закурил, встряхнул счетами:
– Ладно, Катя, я пошел, а то хозяин гневаться будет.
– Я тоже часом подойду.
Девушки остались вдвоем.
– Мария Николаевна, у меня перемены. В субботу венчание. Киприян Михайлович…
– Я догадывалась. Твои родители шепчутся, а мне ни слова.
– И я тебе не сказала! Боялась, вдруг хозяин передумает.
– Поздравляю, Катенька! Киприян Михайлович надежный человек. И любовь его надежна.
Мария Николаевна неловко поцеловала подружку.
Ее вязаная шапочка съехала набок, оголив покрасневшее на морозе ухо с серебряной серьгой, подарком священника Даниила ко дню ангела.
– Мария Николаевна! Маша! Я прошу тебя не оставлять меня. Ты – единственная подруга.
У Екатерины навернулись слезы. Першило в горле. Гувернантка заметила в ее глазах жалость. Жалость окончания их дружбы.
– Катя, милая! Не жалей ни о чем, коль пришла любовь. Я же остаюсь свободной от мужской любви. И теперь наша дружба зависит от тебя.
– Машенька, все будет как прежде. Мне его богатство не льстит. Лишь бы лад был в семье. А может, тебя за Петра сосватаю.
– Нет, нет, Катенька! Петр – не для меня. Мы с ним разные. Но я боюсь не этого! Меня любовь страшит и зависимость.
Они откровенничали, оглядывались по сторонам, боялись открыть кому-либо другому свои тайны.
Елена, запыхавшись, поднялась с санками на взгорье. Мария Николаевна прервала разговор и крикнула девочке:
– А ну-ка, еще разок скатись, да не тормози ногами!
– Ножки болят подниматься на гору.
– Ох, лени у тебя скопилось, сестричка! Ножки уже не носят! – засмеялась Екатерина.
– Дай Полкана, Катя! Пусть санки на угор тянет! – захныкала Елена.
– Обойдешься! Полкан тоже устал. А ты любишь кататься – люби и саночки возить. Особенно на гору, – остановила девочку Екатерина. Затем доверительно сказала гувернантке: – Ладно, Маша, я пошла. Заходи вечерком вязать. Еще кое о чем потолкуем. Я в сомнении.
– Сомнение – это похвально! Но любовью сияют твои глаза. В них не осталось места сомнению. Там видна лишь любовь.
Она говорила, а по щекам скатывались слезы, густея на морозе.
Екатерина чувствовала себя виновницей ее слез, а как утешить – не знала. Она смотрела ей в глаза и растерянно перебирала бахрому своего платка.
– Ой, что же я наделала! Я виновата во всем!
– Знаешь, есть слезы радости и слезы горести. А сейчас они слились вместе, как Дудинка с Енисеем. Горе пересилило. Сдержать их не могу.
Маша поправила шапочку, спрятав выбившиеся волосы, вытерла слезы:
– Да полно. Судьбы бы тебе благосклонной. Один раз живем.
Екатерина смотрела куда-то вдаль, за остров Кабацкий, где в снежном мареве сливался с горизонтом наволочный[10]10
Наволочный – низменный берег реки.
[Закрыть] берег Енисея. Смотрела, сузив веки, будто прослеживая будущую судьбу. Потом спохватилась:
– Ой, пора! Жду вечером. Вперед, Полкан!
Пес нехотя двинулся за хозяйкой.
* * *
В горнице за столом, обложившись бумагами, сидели Киприян Михайлович и Алексей Митрофанович. Над головами висела обрамленная стеклярусовым ободком люстры керосиновая лампа с потрескивающим фитилем. Стучали костяшки счетов. Сидельников открыживал в амбарной книге сверенные товары.
– Сутяжничать с нами никто не будет? Особо по тульским ружьишкам. Там ушлый купчина сидит. С каждого ствола слупит по лишнему гривеннику. Михайлов – еще тот хват.
– Насчет «Зауэра» я приценялся. Не прогадали. Брал дешевле, чем в Томске. Двустволки, бескурковки. Там одна насечка на прикладе чего стоит. Могут немцы ружья делать! А тулки – за милую душу тунгусы берут. Сутяги не будет.
– Ну, дай бог! А то суды да пересуды не один рубль вытянут. Надеюсь на тебя, Алексей Митрофанович!
– Стараюсь, Киприян Михайлович! Только по моему арсеналу прибыли будет тыщ пять.
Сотников пристально посмотрел в плутовские глаза приказчика. Тот сидел не моргая, стараясь выдержать взгляд хозяина.
– А пороха бездымного в достатке?
– Хватает! Даже пудов десять лишку взял. Боялся, вдруг подмочут али еще что. Теперь все в амбарах, все описано.
– На Хатангское готовишь товар?
– Готовлю! Упряжек тридцать только под ружья да порох.
– Толково! Хвостов передал, там бескурковки ждут. Они, говорят, надежнее кремневок.
Сотников потянулся, поднялся из-за стола и убавил огонь в лампе.
– На сегодня – шабаш. Езжай на капканы. Потом еще раз кой-какой товар сверим. Давай уж заодно и почаюем.
Часы пробили полдень.
– Катя! – кликнул Сотников. – Ты рыбки из тузлучка подай, кулебяку с муксуном да иноземную бутылочку за удачную сверку.
– Все готово! Даже самовар свистит! – озвалась она из кухни.
– Помочь, Катя? – вызвался Киприян Михайлович.
– Не надо. Я сама накрою.
Сидельников удивленно приподнял брови.
– Что-то я не понял, Киприян Михайлович! – нагловато спросил он. – Не мужичье дело – на стол подавать.
– А тут и понимать нечего! Женюсь я на Катюше – все и разумение. Ты уже детей кучу нарожал, а я в бобылях хожу. Я что, по-твоему, не мужик?
– Не мужик, а казак. Не казак, а урядник.
– Вот, вот. Наследники нужны. Катерина в этом деле поможет.
– Давно бы так! Дело большое держите, родней обросли, а своей семьи нет… Похвальная задумка. Отец Даниил благословит да и тестем станет!
– Ладно, Алексей Митрофанович! Ты не учиняй здесь советы… Мне неловко будет перед Катей за твою тарабарщину. Лучше ешь сытней да молчи мудрей. Проку больше будет.
– Я и так в амбаре – один да один. Окромя собак, на службе и поговорить не с кем. Лишь товары осматриваю да отсчитываю.
– По делу говори, а без дела – нишкни. В амбаре иль на охоте сам с собой посудачь, – засмеялся Сотников.
Сидельников заерзал на стуле. Не такой он человек, чтобы молчать, тем более на досуге. Когда он увидел идущую с подносом будущую хозяйку, то ощутил, как какая-то неведомая сила подняла со стула, выпрямила, а потом согнула в низком поклоне перед кухаркой. Екатерина от неожиданности остановилась и увидела лысеющее темя приказчика.
– Алексей Митрофанович, ты рехнулся? – поставив поднос с кушаньями на стол, всплеснула руками. – Перед хозяином шапку не ломаешь, а тут – поклон.
Киприян Михайлович захохотал, сложив руки на груди.
– Эка ты бестия, Сидельников! Даже к учтивости приучен! За тобой такого не замечал. Холуйством от тебя веет. Вот я и думаю: казак ты или лакей. Или нос по ветру приучился держать, как олень пугливый. Ой, бойся ты себя такого! Страшись таких деяний! – похлопал он приказчика по плечу. – Но коль кровь у тебя давно подпорчена, то поклонись ей еще раз. Привыкай, душа холуйская. Но еще раз увижу – плетки не миновать твоим бокам! Понял?
Сконфуженный Сидельников покрылся испариной, лицо усеяли капельки пота.
– Опять попал впросак! Прости, Киприян Михайлович! То со своим языком, то с учтивостью. А может, хозяйке нравится! – заискивающе посмотрел он в глаза Кате и снова сверкнул лысиной.
– Я еще не хозяйка, а кухарка! И поклоны твои, как сказал Киприян Михайлович, кроме мерзости, ничего не вызывают. Будешь служить исправно – без поклонов уважать и ценить будем. Всегда в доме привечать. Киприян Михайлович не любит бражников, бездельников и угодников, кроме святых. Запомни и боле не фордыбачь.
Сидельников испуганно смотрел на Екатерину, а Сотников с любопытством наблюдал и восхищался рассуждениями будущей жены.
«Вот тебе и кухарка, – думал он. – Осадила бойкого приказчика, что тот язык проглотил! А как понятливо и колко. Я бы так не смог. Эта никому не позволит перемывать косточки почем зря купцу Сотникову».
– Ты понял, Алексей Митрофаныч, мы люди простые и барами никогда не будем ни по чину, ни по душе. Хоть и велика наша северная земля, а мы крутимся друг около друга, как собаки у кормушки. Не пристало одному казаку в баринах ходить, другому – поклоны бить. В поход призовут, под одной буркой спать будем. Потому нутро казачье на приказничье не спеши менять. Так можешь душу осквернить. Большой грех!
Сидельников расстегнул ворот косоворотки. Было тяжело дышать от упреков Сотникова. Он горестно вздохнул.
– Вывернули вы меня с кухаркой наизнанку. Просветили, как неразумного тунгуса. В таких делах бабе вроде не с руки тесто месить. Но она, смотрю я, месит сноровисто, как заправская стряпуха. Отбрила так, срам не скоро покинет меня. Сижу и думаю: то ли пить, то ли не пить заморское. Стыд гложет. А может, меня подняла со стула, и правда, учтивость к женщине, как говорил ссыльный поручик Закревский. Когда он, бывало, опрокидывал в горло кружку водки, то становился на колено, протягивал вперед руку воображаемой даме и склонял пред ней голову. И в запальчивости выкрикивал: «Я перед государем стоял навытяжку, как перед Богом, а перед женщиной преклонял колено, потому что она – выше Бога и царя. То-то же, брат мой Сидельников». Может, и меня он приучил встречать даму стоя. Правда, я до этого не пробовал, а тут опрофанился.
– Будет, будет Алексей Митрофаныч! Давай-ка выпьем за мою суженую. Катя, садись с нами. Пригуби малость.
– Не бабье дело с мужиками бражничать. Не привычна я к вину. У нас в роду нет пьющих, кроме отца Даниила. Бога почитают. Постничают. Я чаю выпью с малиной. Он вкусней иноземного хмеля.
Она присела рядом с Киприяном Михайловичем. Чай пила маленькими глотками, вглядываясь в хозяина. Тень от ее головы ложилась к нему то на плечо, то на грудь, то на руки, и ей казалось, что она сама лицом прижимается к хозяину Ее щеки покрылись румянцем. А купец, выпив вина, почувствовал неловкость перед гостем. «Может, рано нарек я ее хозяйкой при приказчике. У того язык – помело. Вся округа будет знать. Подумают, Сотников грех на душу взял без благословения церкви…» А держать Катю при людях за кухарку, не выдавая ни словом, ни видом любви к ней, он не может. Не фарисей он библейский, а казак. И не лицедей, комедию ломать. А грешок-то по Катиной линии – есть! Затяжелела она!
– Ты, Алексей Митрофанович, закусывай да долго не сиди, коль охота ждет. А ежели передумал, то я не гоню – потчуйся, пока добрый. А взбеленюсь, тогда уходи подобру-поздорову.
– Да ты не пужай. Ты иного норову. Добряга.
– Буде, не хвали. Всяк бываю, но наше дело от того не болеет. Притерлись мы друг к другу.
Они чокнулись небольшими деревянными кружками.
– За тебя, Катя! А ты, Митрофаныч, не серчай. Мне, тихому, такая и нужна хозяйка, с голосом да с характером, чтобы могла приструнить горластых, как ты.
– Я с виду нахрапистый, – озвался Сидельников, отправляя в рот кусок селедки, – на мужиков, а баб боюсь, как порох огня. Тут у меня все немеет. Язык особо!
– С твоим горлом только сотником быть да орать на полном скаку: «Шашки – на-голо!» За версту будет слыхать.
В трубе заныл ветер. Стеганул по стеклам снежным песком.
– Неужто юго-восток пошел гулеванить? Пропала охота. Опять пасти занесет.
– Ладно, коль пурга, то и я на Опечек не поеду. Давай еще бутылочку откроем. Мне последним рейсом пять ящиков к свадьбе привезли.
Сотников вышел из-за стола и вскоре вернулся с бутылкой.
– Вино заморское – не нашенское! – для пущей важности сказал он. – Пьется как вода, без горчинки. Заметил, Митрофаныч?
Теперь он налил в большие стеклянные рюмки. Белое вино с желтоватым отливом искрилось при свете лампы.
– Ну настоящий янтарь. Его, видать, надо пить только из стекла, а не из дерева. Цвет во вкус вводит. Раньше пили только португальские короли. Мальвазия называется. А теперь и купцы енисейские пьют. Давай, Сидельников, и мы себя чуток королями почувствуем. Катя, на – попробуй. Хоть глоток. Благородные дамы его тоже пьют.
– Спасибо, но даже королевский напиток меня не манит. Простите, Киприян Михайлович, но хочу оставаться сама собой. Завистью пока не страдаю да и в королевы не мечтаю. А то Алексей Митрофанович начнет снова поклоны бить.
Сидельников хмельно глядел на Катерину.
– Мой язык остер, как топор у енисейского сучкоруба, но у тебя – как бритва у справного брадобрея.
– То-то же. Смотри не порежься! – съехидничала кухарка.
* * *
На улице смеркалось. Разморенный вином Сидельников развалился на стуле и изредка икал. Киприян Михайлович ни себе, ни гостю не наливал. Он тяготился долгим застольем.
– Алексей Митрофаныч, пора тебе домой. Наверное, будет браниться твоя женушка. Ты уж сошлись на метель. Скажи, распогодится – проверишь капканы. Мол, зима длинная.
– Да уж ухвата не избежать. Или поленом попотчует. Моя похлеще Катюши. Да вы знаете. Тут язык прикусить – и спать. Спящего она не тронет. Боится во сне напужать. А так она добрая. По дому управляется за двоих. Я больше в амбаре да на зимнике. Она прыткая. Охотится лучше меня. А может, она удачливей?!
Он поднялся со стула, разгладил сбившуюся за день бороду, взял под мышки счеты, амбарную книгу и направился в теплые сенцы, где осталась волчья шуба и песцовая ушанка. Долго не мог попасть в рукав.
– Вот тебе и хмель! – бубнил он. – Короли, говорите, пьют. Обманное вино. Для утробы незаметное, а в голове туман. Будто на Енисее перед заморозками.
– Ты амбарную книгу оставь. Не ровен час – потеряешь. Пурга ведь.
Сидельников вдруг на миг отрезвел и строго посмотрел на Сотникова.
– Никогда! Даже Богу не доверил бы. Здесь весь амбар на бумаге. Тут десятки тысяч, – он потряс книгой и прижал к себе. – Здесь жизнь моя и честь. Помните, что Алексей Сидельников – не мот и не вор.
Он сунул книгу за пазуху, застегнул все пуговицы и вышел в пуржистую темень ночи.
Киприян Михайлович закрыл дверь на засов, погасил в сенях керосинку и возвратился в горницу. Стол был свободен от закусок, стулья стояли вокруг него, как будто тут и не было недавней трапезы.
Екатерина поглядывала на часы. Они отбили шесть часов вечера. С минуты на минуту должна появиться Мария Николаевна. Она долила самовар, маленькой кочережкой пошевелила в поддувале угли и услышала нарастающий шум закипающей воды.
– Ты чайку захотела, Катя? Я дак все. После вина пить не хочется.
– Жду Марию Николаевну. Обещала прийти.
Она глянула в незамерзший краешек окна в сторону темного пятна церкви. Размытые контуры храма будто ходили ходуном, то появляясь, то исчезая в вихре снега.
– Поземка сильная, видать, к пурге, – решила она и накинула на плечи цветастый платок.
Ей казалось, уличная метель залетела на кухню, укутала тело слоем мягкого холода.
– Ты озябла? – спросил Киприян Михайлович. – А где Аким? Может, печи погасли?
– Нет, горят. Даже окошко начинает оттаивать. Я мысленно озябла, взглянув в окно.
– Может, Мария Николаевна метели испугалась? – предположил хозяин. – Хотя она не из пугливых. Ссыльных не боится, с тунгусами дружит. Умом всех завораживает. Ей бы в другом месте жить. Где она, вокруг все оживает. Есть в ее душе невидимый огонь. В глазах вспыхивают искорки.
– Вы, Киприян Михайлович, даже глаза разглядели. Я думала, вы девиц не замечали.
– Замечал. Взгляд сам двигался за такими, будто оленуху выслеживал на охоте. Только выстрелов не делал. В тебя первую выстрелил, а ранеными оказались оба.
Легонько постучали в окошко.
– По стуку слышу, Маша пришла! – обрадовалась Катерина, накидывая безрукавку. – Я сейчас открою.
И она исчезла в темных сенях. Послышался скрип задвижки, шум ветра и легкий топот. Киприян Михайлович поднялся навстречу.
– Добрый вечер, Мария Николаевна! Проходи, а то заждались тебя.
Маша стряхнула снег с шапки, щеточкой сняла с воротника и повесила шубку на крючок.
– А где ваша галантность, Киприян Михайлович! Кавалер должен встречать даму согласно этикету. Эх, купцы, купцы! Вам бы чуть-чуть светских манер и из казаков можно сразу в дворяне. Не вся еще у вас кровь порченая.
Киприян Михайлович, переминался с ноги на ногу из-за своей неловкости. Он только успел у нее взять шапку и положить на полку. Катерина была рядом и выслушивала замечания гувернантки. Нервничала, пытаясь вставить слово.
– Мария Николаевна, мы росли без гувернанток. Правилам хорошего тона нас не наставляли. Тятя с мамой учили делам домашним! – заступилась за Сотникова кухарка. – Что его, что меня, хотя родители были разные. У казаков своя выучка, у священников – иная.
– Да я не виню. Я шучу, но даму встречать нужно хозяину. Запомните, Киприян Михайлович!
– Запомню. Но я застенчивый, особенно при таких дамах, как вы. Уж простите за мою купеческую никчемность! – перевел все в шутку Киприян Михайлович.
Екатерина принесла свежезаваренный чай, вазочку с вареньем и судок пряников. Молча пили чай, готовились к разговору о важном. Хозяева стеснялись начать первыми. Мария Николаевна уловила замешательство:
– Хочу вас поздравить с помолвкой. Хоть и поздно, но поздравляю. А вот венчание – дело Божественное. Отец Даниил измаялся в ожидании. Готовится. Ритуал дома репетирует. Церковь внутри уже блестит. Хочет венчание дочери сделать академичным, по всем церковным канонам. Чтобы вы на всю жизнь запомнили его.
Киприян Михайлович со смешинкой в глазах слушал рассказ Марии Николаевны. «Надо его в баню позвать! – подумал он. – Все-таки теперь тесть. Пусть и свои грехи смоет, да заодно и пожертвую сотню-другую на храм». Екатерина сбоку смотрела на суженого, боясь проронить лишнее слово. «А ведь рожу – все равно все узнают, что раньше срока. Отцу-то с матерью неловко будет. И прихожане скажут: недоглядел священник свое чадо!» – думала Катерина, слушая свою подругу, и подозревала, что та все заметила. А Мария Николаевна продолжала:
– Да что вы сникли? Чего испугались? Радоваться надо. Каждый человек когда-нибудь к этому приходит. Вас интимная сторона, наверное, смущает. Лично не знаю, но читала. Со временем, пишут, смущения и стеснения проходят. Ну а женская стыдливость остается. Это врожденное.
Катерина нашлась первой.
– Мария Николаевна, как ни говори, а стыд все-таки пробивает. Я вот перед тобой, подружкой, сейчас робею. Чувствую, лицо огнем горит. А в других случаях подобного со мной не бывает. Я по натуре не из робких. А вот Киприян Михайлович. В прошлом годе здоровенную волчицу уложил на Пясине – не испугался. Один на нее наткнулся. А женитьба для него, верно, страшнее волчицы.
Киприян Михайлович указательным пальцем пригладил усы:
– Дело непривычное для меня. Многих женил за свою жизнь. Даже Мотюмяку Хвостова. За всех волновался, чтобы семьи держались. А вот свой удел выбрал и сковался невидимыми путами, как кандальник в Туруханском остроге. Скажу, Мария Николаевна, для венчания у нас все есть. Припасли в навигацию. Даже венчальное платье сшили. Как примерила, ну что твоя царевна! А кольца, свечи, ленты – в сундуке. Кроме тройки лошадей да цыган.
– А души готовы?
– Готовы! Они уж год, как наслаждаются соитием! – ответил Киприян Михайлович.
– Я заметила, что Катюша раздобрела! – сказала она. – А насчет троек – не морочьте голову! Собачьи упряжки – не хуже. Романтики больше. Представьте: полярная ночь, небо в ярких звездах, то здесь, то там дрожит многоцветное сияние. А на земле – сказочные свечи освещают дорогу двум мчащимся навстречу друг другу упряжкам. Миг – и два любящих сердца соединятся. И только луна и звезды будут вечно глядеть на вашу любовь.
Катерина так увлеклась картиной, нарисованной Марией Николаевной, что прикрыла глаза и ощутила как бы наяву ее буйную фантазию. Увидела себя в белом подвенечном платье, с развевающимся воздушным шарфом на шее, на четверке белых собак, мчащихся по снежной дороге, освещенной большими восковыми свечами. Они горят, скрипит снег, слышится тяжелое дыхание уставших собак. А где-то далеко, меж огней, она видит в полутьме бегущую ей навстречу упряжку серых собак Киприяна Михайловича. Он взмахивает бичом, кричит «Тоба, тоба, серый!» и ведет упряжку прямо к ее белой четверке.
– Очаровала ты нас своим рассказом, Мария Николаевна! Будто книгу прочитала нам с Киприяном Михайловичем. Сейчас прошел перед глазами весь твой сказ. Я видела себя невестой, а его, – повернула голову в сторону хозяина, – женихом.
Киприян Михайлович засмеялся.
– Хорошо хоть другого не видела. А венчание не показалось?
– Нет! Глаза открыла для того, чтобы проверить, явь это или наваждение. До венчания не дошло.
– Венчание будет в субботу Наяву! Екатерина Даниловна, – добавил Киприян Михайлович, – да такое, что останется в памяти до конца дней своих не только у нас, но и у дудинцев. Сотников женится один раз. Все село приглашу на свадьбу Осталась одна неделька.
* * *
Отец Даниил, блистая ризой, наперсным крестом, вышел из алтаря чрез Царские врата, держа в руках крест и Евангелие. Он окинул взглядом стоящих в притворе храма молодых, положил на аналой крест и святую книгу.
А в церкви тесно, прохладно, почти как на улице. Тепло от дыхания прихожан уходит вверх, под купол. Священник в теплой поддевке под рясой, прохлады не чует. Ему жарко от волнения. Старается, чтобы обряд прошел без сучка и задоринки. Худо-бедно, а по большим праздникам купец Сотников жертвует церкви: то деньгами, то новой рясой, то подсвечниками, то колоколами на звонницу.
У левого клироса почтовик Герасимов, как всегда, в форменном кителе, с женой Агриппиной да двумя детьми-погодками, Мишей и Машей. Дети стоят впереди всех и непонимающе смотрят на огромного отца Даниила, размахивающего, как шаловливый ребенок, на длинной цепи кадилом.
За ними двое сродных племянников купцов Сотниковых, работающих у дядей по найму то на рыбалке, то на охоте. Почти впритык к ним ссыльные поляки: Сигизмунд и Збигнев. На умных лицах даже в свете свечей видна печать задумчивости и сосредоточенности. Может, думают о своей вере или о родных местах, где-то далеко оставшихся за тысячеверстными снегами да лесами, а может, о своих невестах, оставшихся в поместьях под Краковом. Они хоть и католики, но в церковь ходят охотно, зная, что Бог един. Отец Даниил любит беседовать с умными, начитанными и воспитанными людьми и не считает это крамолой. Рядом с ссыльными – Мария Николаевна, поглядывающая в притвор церкви, на молодую пару.
За ссыльными виднеются румяные лица казаков из питейного дома. Глаза их горят интересом. Сами молодые да бравые и купеческое венчание видят впервые. Стоят, папахи в руках мнут да иногда крестятся. На невесту поглядывают с жадностью.
– Хороша Даша, да не наша! – шепнул Спиридон своему напарнику Никите. Священник услышал шепот, посмотрел на служивых и поднял правую бровь, мол, замолчите. Казаки смиренно отвели от невесты глаза.
Из-за спин казаков выглядывал Мотюмяку Хвостов с женой Варварой и двумя сыновьями. Он пытался глазами встретиться то с Сотниковым, то с отцом Даниилом, поддержать и подбодрить своих друзей в свершении Божественного действа. За Хвостовым стояли бородатые охотники и рыбаки из Опечека, что в двенадцати верстах от Дудинского.
У правого клироса – матушка Аграфена Никандровна с дочерью Леной. За ними – туруханская родня Сотниковых: тетка Домна Петровна, дядя Андрей Никитич, друг детства Николай Перепрыгни с женой Маланьей, приехавшие на оленях по зимнику. Далее – семьи скорняков, кузнецов, плотников и башмачников. А ближе к молодым – приказчики: Иван Михайлов, Кирилл Зырянов, Тит Теткин да Алексей Сидельников. Все четверо в одинаковых темных поддевках, простоволосы, с коротко подстриженными бородами. Стоят, поглядывают на хозяина, готовые по первому движению его брови кинуться на подмогу, если понадобится.
А Киприяну Михайловичу сейчас ничего не надо. И он, и Катерина пребывают в каком-то непонятном таинстве среди сотен горящих свечей, ликов золоченых святых икон и легкого свечного дыма, заходящего в притвор. Они отсюда пока не видят ни прихожан, ни отца Даниила. Они мыслями далеко на небесах, и сам Бог свершает святой обряд.
Наконец из дыма выплывает священник с двумя зажженными свечами. Огоньки колеблются от сквозняка, ложатся почти к восковым стержням, потом вновь выпрямляются и горят ровно. Молодые смотрят на игру лепестков пламени, и каждый сравнивает свою судьбу с мечущимися на сквозняке огоньками. Поток пытается сорвать пламя со свечей, шатает его, будто хочет погасить хрупкий свет любви.
Священник торжественным голосом благословляет брачующихся и вручает свечи. Он вводит пару внутрь храма. Теперь уже прихожане жадно глядят на жениха и невесту.
Батюшка, помахивая кадилом, начинает великую ектению: «Благословен Бог наш».
Молодые почти не слышат слова. Их взгляды замерли на иконе Пресвятой Матери-Богородицы. Они пытаются встретиться глаза в глаза с очаровавшей их иконой. Но неподвижен лик Богородицы, не хочет она глянуть в души Катерины и Киприяна Михайловича. И только слова: «Обручается раб Божий Киприян рабе Божия Екатерине» выводят их из оцепенения. Священник, держа в руках золотое кольцо, творит над головой жениха крестное знамение и надевает ему на безымянный палец правой руки. Киприян Михайлович чувствует, как стынет палец, будто схваченный морозом, от холода золотого ободка. Невеста видит побледневшее лицо жениха, хочет улыбнуться, но неведомая сила сковывает ее, и она успевает только взглядом поддержать Киприяна Михайловича. А отец Даниил весь в ритуальном действе! Он берет с подноса серебряное кольцо, трижды осеняет крестным знамением невесту и громовым басом, долетающим до самого купола, говорит:
– Обручается раба Божия Екатерина рабу Божию Киприяну, – и надевает ей кольцо.
Тускло поблескивают кольца. С непривычки они стягивают фаланги. Хочется крутануть их, разгладить сморщившуюся под ними кожу, потереть затекшее место. Батюшка доволен, что дело подходит к концу. Он теперь озорно размахивает кадилом впереди себя, очищая путь молодым к супружеской жизни, и выводит их на середину храма. Еще несколько напутствий, а церковный хор выводит: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!».
Отец Даниил уже пред аналоем, подтянув к локтям широченные рукава рясы, берет венец, трижды крестит им Киприяна Михайловича и дает поцеловать образ Спасителя, прикрепленный к передней части венца. И снова звучит голос священника: «Венчается раб Божий Киприян…»
Теперь Екатерина трижды прикладывается к образу Пресвятой Богородицы. И венец тоже украшает ее голову.
Священник берет чашу с вином и осторожно, чтобы не расплескать, подносит молодым. Жених и невеста трижды испивают вино, осененное крестным знамением.
Общая чаша – общая судьба!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?