Текст книги "Россия и современный мир №2 / 2015"

* * *

В заключение еще раз вернемся к дилемме опережающего, инновационного развития и социальной справедливости.

Выше была предложена новая формулировка старой дилеммы рыночной эффективности и социальной справедливости. Задача экономики сегодня – это не только максимизация прибыли. Последнее – одно из возможных и не всегда эффективных средств обеспечения современного типа развития. Эффективность в узком смысле слова, т.е. понимаемая как чисто рыночная эффективность, сегодня утрачивает ранее доминирующее значение. Если высокая прибыль достигается за счет грязного производства на основе ручного труда, то для страны такая эффективность вредна. Это вредный, хотя и эффективный с рыночной точки зрения путь развития.

Если же мы ставим вопрос о соотношении инновационного развития, обеспечивающего максимальное развитие человеческих качеств и социальной справедливости, понимаемой не как уравниловка, а как гарантия удовлетворения жизненных потребностей каждому при равных стартовых условиях и распределение благ свыше гарантированного минимума на основе социального эффекта от его деятельности, то мы получаем существенно иную картину.

Именно такая социальная справедливость есть самый эффективный путь формирования высококачественной, креативной рабочей силы, которая единственно способна обеспечивать прорывное технологическое развитие, создавать новые экономические, социальные и политические институты, преодолевающие провалы рынка и государства, формировать систему образования, нацеленную на развитие креативности, а не только функционального профессионализма.

То, что это прогрессивно с социально-гуманитарной точки зрения, очевидно. Существенно, однако, и то, что и чисто рыночный эффект в этом случае максимально высок.

Дорогая, высококвалифицированная и, главное, креативная рабочая сила притягательна для инвестиций. В инновационной экономике капитал стремится туда, где есть креативный работник. Для того чтобы создавать и внедрять, скажем, нанотехнологии, нужен человек, который долго живет, рано выходит на пенсию, имеет 25-летнее образование, постоянно повышает квалификацию и социально стабилен. А для того, чтобы был создан массовый слой таких работников, необходимо общедоступное высшее образование. Иными словами, социально справедливое развитие даже с прагматической точки зрения выгодно инновационной экономике. Неслучайно Финляндия – страна с хорошо развитой социальной системой – находится на первом месте в мире по инновационному развитию.

Наконец, исключительно важно иметь в виду, что большое заблуждение – думать, что социально ориентированное развитие могут позволить себе только богатые страны. Доля расходов на социальные нужды в сравнении с долей расходов на содержание аппарата власти и насилия, мера социальной дифференциации, наличие или отсутствие программируемого развития – все это показатели, во многом инвариантные по отношению к уровню развития страны. Стратегия социально ориентированного развития для разных типов экономик и обществ будет иметь разные формы реализации. Но если руководство страны с относительно небогатым населением использует факт бедности для оправдания недофинансирования образования, науки, здравоохранения и культуры, то это просто означает, что оно уклоняется от ответственности за здоровое цивилизованное будущее собственного социума.

Россия в контексте теории и практики социального государства

А.Ф. Храмцов

Храмцов Александр Фёдорович – доктор политических наук, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН.

Социально-политическое и экономическое развитие стран и народов, возникающие проблемы и оценка перспектив традиционно находятся в центре идейно-теоретического противоборства, глубоких общественных реформ и революций. Ретроспективный взгляд убедительно показывает, что государства и общественные системы, опирающиеся на социальные модели, в рамках которых решение проблем социальной солидарности и сплоченности, а также достижения на этой основе личного и общественного благосостояния отнюдь не было приоритетным, оказывались неспособны обеспечить социально справедливое распределение ресурсов. А это в конечном счете способствовало их фиаско, о чем вполне определенно свидетельствует и отечественная история XX в.

Диаметрально противоположную картину дает 70-летний послевоенный опыт классических западноевропейских социальных государств, ставший одним из важнейших факторов формирования европейской социальной модели. Передовое в цивилизационном отношении государство нового типа, каковым является социальное государство, оказывает весьма глубокое влияние на множество взаимообусловленных элементов, структур и подсистем общества, функционирующих на различных уровнях, на все многообразие связей его составных элементов.

В поступательном развитии западноевропейских стран находит свое отражение плодотворная попытка практического решения животрепещущих на протяжении веков проблем – гармонизации отношений как внутри социума, так и между государством и обществом. Социальное государство складывалось в результате широкого исторического компромисса противоборствующих социальных и политических сил западноевропейских обществ, в основе которого – взаимное признание права на существование и развитие в общих интересах различных общественных сил, в том числе и предпринимательства, и рабочего движения, их политических и экономических организаций.

Более конкретное содержание этого компромисса проявлялось и в том, что реформистское рабочее движение перестало рассматривать частную собственность как тот институт, против которого следует вести борьбу. Осознание диалектики единства и борьбы социальных антагонистов в западноевропейских странах привели к дальнейшему развитию ряда идей Дж. Кейнса. Когда стало ясно, что наилучшим способом достижения социального мира является превращение объектов эксплуатации в главных потребителей произведенных благ, концепция «государства благосостояния» получила надежный фундамент.

Данная концепция предполагала, что само государство благосостояния будет стоять на прочной конвергентной основе. Конвергенция, находившаяся более 100 лет в основе постепенного сближения социал-демократического и традиционного правоцентристского буржуазного реформизма, была краеугольным камнем становления и развития, теории и практики социального государства. Позитивный конвергентный процесс определил возможность создания сложной общественно-политической системы, не являвшейся ни классическим капитализмом, ни ортодоксальным социализмом, а всего-навсего социальным государством, впитавшим в себя немало положительного из идейного багажа обоих. При этом возникали условия для более глубокого общественного осознания того факта, что существующая широкая зона общих интересов контрагентов социального противоборства должна постоянно увеличиваться. Инструменты для этого – укрепление демократии и осуществление инициативной социальной политики, обеспечивающей создание государством рамочных условий для защиты жизненных интересов подавляющего большинства населения.

Эволюция государств благосостояния убедительно показала, что активная, учитывающая интересы всех слоев населения социальная политика все более определяет позитивное поступательное развитие политических отношений, темпы, характер и эффективность социально-экономических процессов. Это проявляется и в последние годы, когда, несмотря на всю сложность и противоречивость современного развития, социальное государство с достаточной степенью успешности обеспечивает относительную целостность и эффективность всей системы, являясь надежным стабилизатором общественного развития, в котором изначально нуждалась постсоветская Россия, и потребность в котором отнюдь не исчезает. В комплексе идей, которые в принципе могли бы объединить российское общество для решения вышеуказанной задачи, ключевое место могла бы занять концепция социального государства.

Однако данная констатация делает чрезвычайно важным прояснение некоторых промежуточных вопросов относительно готовности России к позитивному восприятию теории социального государства, а также к осуществлению вытекающих из нее требований в практической политике. Среди них: какие шансы на то, что этот феномен приживется на современной российской почве? Что этому мешает, а что может способствовать? Какие предпосылки должны быть созданы для необходимого переформатирования социальной деятельности российского государства?

Следует отметить, что изначально и российское общество, и новая, но в значительной мере все еще старая отечественная элита имели в своем большинстве весьма смутное представление о мировоззренческих основах, особенностях становления и функционирования социального государства. Это в немалой степени объясняется спецификой развития отечественных представлений о данном институте. Если говорить о советской науке, то конкретным аспектам социальной политики развитых стран в ней уделялось в целом заметное внимание. Однако проблематика социального государства была ею в значительной степени обойдена, и это не могло не накладывать существенного отпечатка на дискуссию о социальных перспективах страны в возникающих новых условиях. Несомненное же усиление социальной деятельности западноевропейских государств рассматривалось прежде всего как результат классовой борьбы наемного труда и притягательной силы примера стран реального социализма. И только в качестве редкого исключения в отдельных малотиражных изданиях [см., например: 11] оно интерпретировалось как итог осуществления стратегической линии развития западноевропейских обществ.

В условиях нарастающей остроты социальных проблем переходного российского общества высокий накал идейного противоборства по кардинальным вопросам реформирования социальной сферы был изначально предопределен. Рассмотрение под разными углами зрения передового опыта устоявшихся социальных государств Европы стало неизбежным. Вскоре был определен и центральный нервный узел полемики по этому поводу – проблема отношений внутри магического треугольника «социальное–экономическое–политическое».

К учету в полной мере опыта классических западноевропейских социальных государств были склонны те силы, которые стремились к реформам в интересах большинства населения, представляли социально-экономическую политику как общую систему взаимодействия ее разнородных элементов. По их мнению, это должно было гарантировать поступательное развитие всей системы, включая экономические и политические отношения.

Они учитывали то вновь возникшее обстоятельство, что в начале 90-х годов прошлого века сформировалась весьма заманчивая практическая возможность использовать опыт западноевропейских социальных государств не напрямую, а опосредствованно. В это время в некоторых странах ЦВЕ уже осуществлялся удачный эксперимент продвижения к рыночной экономике при учете теории и практики социального государства, его достижений и существующих проблем. Однако этот своеобразный опыт был проигнорирован. Представители правореформаторских сил, чрезвычайно озабоченные скорейшим прохождением «точки невозврата» от коммунистического прошлого, считали аксиомой, что успех способны принести только быстрые преобразования на основе «шоковых» методов.

Не случайно, что в центре особого внимания оказалась польская модель «шоковой терапии». Для этого были некоторые основания. В Польше, как в России, пусть и в меньшей степени, существовали обстоятельства, каких не было, например, в Венгрии, в Чехии и Словакии. Экономическая ситуация в обеих странах определялась критическим товарно-денежным неравновесием. Требовались решительные действия, направленные на его преодоление. Однако в России стремившиеся к власти реформаторы правого толка, говоря о польском опыте, думали в первую очередь не об интересах дела, а о личных амбициях.

В итоге польская модель «шоковой терапии» в российском исполнении стала узнаваемой, главным образом, по наклеенной этикетке, но никак не по содержанию. Есть все основания утверждать, что между социально ориентированной рыночной экономической политикой, проводившейся в Западной Европе, и польской «шоковой терапией» было гораздо больше сходства, чем между «шоковыми терапиями» в российском и польском исполнении. Для доказательства этого сошлемся на одну маленькую, но существенную деталь. Польские руководители, готовя «шоковую терапию», четко заявили, что минимальная зарплата у них в любом случае не будет ниже 100 долл. США в месяц и выполнили свое обещание. В России же в первый месяц реформ, в январе 1992 г. даже не минимальная, а средняя зарплата составила 6,8 долл. США [3, с. 10].

Было и другое важнейшее обстоятельство, которое практически исключало возможность того, что взгляды сторонников социального государства смогут оказывать преобладающее влияние на формирование политического курса постсоветской России: они противоречили текущим интересам и потребностям выходящей на авансцену бюрократии. К началу 90-х годов, когда Россия встала перед фактом неизбежности реформ, в стране не было необходимого в переходный период ответственного государства, способного вырабатывать соответствующее переживаемому этапу нормы, а также надлежащих органов исполнительной власти, обеспечивающих следование им на практике.

Государственные органы все более заполнялись теми, кого мало волновала профессиональная деятельность в нем как таковая, но чрезвычайно привлекали карьерные возможности, понимание, основанное на опыте последнего времени, что исполнение распределительных и контрольных функций власти всегда может быть конвертировано в валюту. В итоге российская бюрократия становилась все менее профессиональной, все более многочисленной и безразличной к повседневным нуждам народа, но обладающей все большей властью.

Превращаясь в доминирующий слой общества, отечественное чиновничество стремилось к достижению двух основных целей: большего доступа к материальным благам в официальной и неофициальной форме и меньшей загруженности повседневной, требующей высокой квалификации, но не сулящей непосредственных материальных выгод деятельностью. При этом было весьма желательно, чтобы названные стремления и основанная на них политика вписывались в какой-либо признанный в мире бренд. Но ни консерватизм, ни социалистические течения в их реформистской и революционной форме не могли удовлетворить последнего пожелания российской бюрократии. До некоторой степени на это способен либерализм, но только в той части, в какой он призывает к сокращению государственных функций, но ни в коем случае не тогда, когда он требует удешевления государства, сокращения численности чиновничества и изживания коррупции. Все же за неимением лучшего выбора отечественная бюрократия предпочитала рядиться в либеральные одеяния. Однако все это не имело ничего общего с основными направлениями классического либерализма. Это было российское ноу-хау – чиновничий либерализм, или бюролиберализм.

Естественно, что социальная проблематика, вопросы распределения и перераспределения находились под особым вниманием бюрократии, стремившейся закрепить за собой монополию на получение максимально большого куска общественного пирога. Однако усилия на этом направлении в некоторой степени ограничивались намерением хотя бы внешне соответствовать общепризнанной передовой социальной модели. Это заставляло значительную часть политических сил российского общества на вербальном уровне высказывать одобрение ее концепции, что в известной степени способствовало появлению в Конституции РФ 1993 г. 7-й статьи, в которой РФ провозглашалась социальным государством.

Во многих прежних и современных дискуссиях можно слышать тезис, что провозглашение России в Конституции РФ 1993 г. социальным государством было по меньшей мере преждевременным. В этой части действия принимавшей Основной закон элиты заслуживают реабилитации. Сама по себе такая «поспешность» отнюдь не была чем-то беспрецедентным. Вспомним, например, что когда ФРГ в своей Конституции 1949 г. объявила себя «социальным государством», она еще только выходила из послевоенной разрухи. Но в данном случае все свидетельствовало, что речь идет о желанной для народа и политической элиты страны цели.

Гораздо более веским основанием для критики является тот факт, что Конституция РФ 1993 г. принималась в принципиально иной по сравнению с западноевропейскими государствами общественной и социально-психологической ситуации. Следует помнить, что этот основополагающий документ обсуждался в ходе жесточайшего противостояния исполнительной и законодательной власти, приведшего к кровопролитному конфликту, окончившемуся в пользу первой из них. В этих условиях сторонники и противники включения в текст Основного закона статьи о социальном государстве приводили за и против такого решения множество аргументов, базировавшихся в основном на идеологических позициях, а также на соображениях понимаемой ими по-своему политической целесообразности.

Конституция РФ 1993 г. сама по себе была, с одной стороны, инструментом борьбы, а с другой – документом, закрепляющим победу бюрократии. Было бы странно, если бы она утверждала в жизни страны, как того требуют фундаментальные основы социального государства, компромиссные, конвергентные начала. В России мы имеем дело с негативной ипостасью конвергенции, ее антиподом, синтезирующим не лучшие черты социализма и капитализма, но порождающим конфронтационную модель развития общества. Она с неизбежностью возбуждает социальное недовольство, проявляющееся в разного рода конфликтах, среди которых особую остроту имеет напряженность по линии «бюрократия – общество».

Понятно поэтому, что провозглашение России социальным государством Конституцией РФ не могло находить адекватного отражения в практической политике. В ней в полной мере отражались основные особенности бюролибералистского подхода к проблематике социального государства. Каковы же эти особенности? Намереваясь обелить российскую социальную политику, представить осуществляемые с пугающей периодичностью «непопулярные» реформы в выгодном свете, отечественные реформаторы пытались подвергнуть ревизии саму концепцию социального государства. Они стремились придерживаться такого подхода к мировоззренческим основам этого феномена, который позволял бы выстраивать любые, самые экзотические схемы эволюции социального государства, не ориентируясь на конкретно-историческую действительность западноевропейских стран.

В частности, в этой части политического спектра весьма популярен стал «ресурсный» подход к социальной политике. При таком подходе ее проблемы могли обсуждаться только в категориях, выводящих ее за рамки общественного контроля и обеспечивающих полное всевластие бюрократии в данном вопросе: «Денег нет!» – «Деньги есть!» А это полностью противоречит самой природе социальной политики, но позволяет любые обоснованные требования снизу объявлять несвоевременными, утверждая, что их невозможно выполнить по экономическим причинам. Причину распространенности данного подхода вскрыл британский экономист и публицист С. Бриттан: «Чем более избирательным становится социальное обеспечение, тем щедрее могут быть правительства по отношению к категории наиболее высокооплачиваемых людей» [1, с. 71].

В современной теории социальной политики в отличие от конкретной экономики и нерегулярной благотворительности количественные показатели (будь то тонны, кубометры, миллиарды единиц любой валюты) могут играть лишь второстепенную роль. Цивилизованная же социальная политика нашего времени устанавливает правильные пропорции, соотношения, проверяя их в коэффициентах, долях, других критериях, соотнося с общими принципами социального государства. Но именно такая позиция все больше изживается в ходе социальных реформ XXI в. Окончательно разрушена Единая тарифная сетка (ЕТС), из законодательной базы изымаются и без того не соблюдавшиеся различные документы, устанавливавшие в долях и процентах расходы, например, на науку, здравоохранение, образование, оборонные цели.

Распространяемое российскими реформаторами представление, будто активную социальную политику можно вести лишь при благоприятных условиях в преуспевающих странах, находит известный отклик в сознании многих россиян. Между тем конкретная история свидетельствует о другом. Нередко коренные повороты в области социальной политики, следствием которых становилась ее резкая активизация, ее перевод на значительно более высокую орбиту, совершались именно в чрезвычайных ситуациях. Можно вспомнить глубокие социальные реформы Ф.Д. Рузвельта, осуществленные в разгар Великой депрессии. Еще более впечатляющим был образ действий консерваторов в социальной сфере Великобритании в 1940–1941 гг., когда страна находилась под угрозой массированного вторжения гитлеровской Германии на ее территорию. Подняв социальную политику на недосягаемый прежде уровень, они открыли современную историю социального государства. Расхожее представление, будто государство становится социально ответственным не в результате принятия обществом определенных политических решений, а вследствие достижения определенного уровня экономического развития, никоим образом не может быть вписано в реальный исторический контекст становления социальных государств.

* * *

Государство как никакой другой институт современного общества обладает широкими возможностями для поддержки определенных ценностей и концепций и утверждения их в практической политике. Доминанта социально-политической линии новой российской власти в соответствии с интересами тех слоев, на которые она опиралась, проявлялась, в частности, в стремлении снять с обсуждения коренные проблемы функционирования социально ответственного государства. Среди них – вопросы о необходимости государственной политики регулирования доходов и собственности, заработной платы, границ, выход за которые делает чрезмерное социально-экономическое расслоение неприемлемым с разных точек зрения.

Усилия были направлены на то, чтобы расчистить каналы для интенсификации совершенно несвойственного в рамках цивилизованной социальной политики перераспределения средств «снизу вверх» под флагом борьбы с «государственным патернализмом» и «социальным иждивенчеством». Резкое усиление дифференциации доходов объявлялось чуть ли не неизбежной платой за переход к рынку, а также условием инвестиционного роста, структурной перестройки, требованием социального государства.

Однако применение даже относительно небольшого набора давно и широко применяемых в ведущих странах Европы критериев позволяет надежно отделить социальные государства от тех, которые без видимых оснований стремятся слыть ими. Вряд ли даже самый ярый адепт существования особой российской модели социального государства найдет хотя бы два-три индикатора, по которым Россия соответствует его канонам. Вместе с тем отечественная социальная сфера изобилует самыми разнообразными диспропорциями и перекосами, избавление от которых должно было бы стать важнейшей целью современной социальной политики России. Вот только один, но чрезвычайно важный пример, который содержит эмпирические данные (см. табл. 1), позволяющие сделать веские выводы о мере социальности Российского государства.

В классических социальных государствах Западной Европы уже давно осознана простая истина, что неоправданная, противоречащая социальной справедливости жесткая социальная дифференциация всегда порождает опасные для социума неэффективные, конфликтогенные, общественные и экономические отношения и институты. Здесь дифференциация по доходам последовательно ограничивается благодаря активной деятельности государства в различных сферах, а не только в социальной области. Этот факт достаточно хорошо известен в нашей стране.

Намного меньше российская общественность осведомлена о том, что и бывшие страны СЭВ, и бывшие республики СССР независимо от того, являются ли они уже членами ЕС или нет, имеют намного лучшие показатели социально-экономического расслоения. По данному краеугольному критерию социальности государств РФ выглядит в Европе белой вороной, даже если ориентироваться только на данные официальной статистики.

Таблица 1

СТЕПЕНЬ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО РАССЛОЕНИЯ НАСЕЛЕНИЯ2525
  По всем странам, кроме России, Республики Беларусь, Республики Молдова и Украины – оценки Всемирного банка основаны на национальных данных обследований домашних хозяйств.


[Закрыть] (в %)

* Коэффициент Джини (индекс концентрации доходов / заработной платы) характеризует степень отклонения линии фактического распределения общего объема доходов / заработной платы от линии их равномерного распределения. При этом чем выше значение показателя, тем более неравномерно распределены доходы / заработная плата.

** Коэффициент фондов (коэффициент дифференциации доходов / заработной платы) характеризует степень социального расслоения и определяется как соотношение между средними уровнями доходов / заработной платы 10% населения с самыми высокими доходами и 10% населения с самыми низкими доходами / заработной платой. Необходимо отличать от децильного коэффициента (коэффициента дифференциации доходов), характеризующего степень социального расслоения и определяемого как отношение уровней доходов, выше и ниже которых расположены по 10% наиболее и наименее обеспеченного населения соответственно.

²⁾ Распределение денежных доходов по 20%-ным группам населения, ранжированного в порядке возрастания среднедушевых денежных доходов. С 2012 г. – включая данные по Чеченской Республике.

³⁾ Распределение потребительских расходов по 20%-ным группам населения, ранжированного в порядке возрастания среднедушевых потребительских расходов.

⁴⁾ Распределение располагаемых ресурсов по 20%-ным группам населения, ранжированного в порядке возрастания среднедушевых располагаемых ресурсов.

⁵⁾ Распределение общих доходов по 20%-ным группам населения, ранжированного в порядке возрастания общих доходов.

Источник: Росстат [9, с. 288].

Больше того, есть веские основания предполагать, что данные таблицы 1, как бы ни удручающе они выглядели для россиян, все же приукрашивают истинную картину. Многие авторитетные российские исследователи полагают, что государственная статистика РФ понижает объективную оценку дифференциации доходов в 2–4 раза. Причем критика оценок статистических органов далеко не всегда исходит из оппозиционных кругов.

Так, неоднократно занимавший министерские должности в российских правительствах С.В. Калашников в одной из своих книг приводит таблицу, из которой следует, что в 1999 г. децильный коэффициент был равен 13,3 [5, с. 105]. Однако в другом месте этой же самой книги упомянутый автор утверждал, что в 1999 г. «соотношение доходов 10% наиболее и наименее обеспеченного населения… достигло 28 раз» [5, с. 63]. Этот пример заставляет прислушиваться к мнению тех, кто считает, что официальная статистика в РФ нередко существует в двух ипостасях: «для служебного» и для общего пользования [10, с. 275–278].

Следует учитывать и тот факт, что даже идеально чистая официальная статистика не могла бы в полной мере отразить степень социального расслоения по доходам. Для этого нужно учитывать владение недвижимостью, ценными бумагами и другими активами, а также статус в процессе принятия управленческих решений. Есть и другие связанные со спецификой РФ важнейшие причины неизбежного занижения рассматриваемого показателя. Среди них – невозможность даже относительно точного определения размера доходов самых низших, но весьма многочисленных слоев (бомжи, беженцы и др.).

Важно отметить также, что данные таблицы 1 отражают усредненную ситуацию по стране. Тенденции же дальнейшего социального развития РФ в большей мере отражаются в тех регионах, которые идут в авангарде проводимого курса, среди которых особое место занимает Москва. Но именно здесь продолжается дальнейшее разрастание пропасти между наиболее и наименее обеспеченными слоями населения. По данным агентства «PartnerSearch», коэффициент фондов в Москве значительно больше общероссийского и продолжал расти [6].

Теоретически рассуждая, высокая степень социального расслоения общества может быть нивелирована инструментами социальной политики. Однако приведенное предположение не соответствует реалиям российской жизни, что выявляют другие важнейшие базисные индикаторы, с помощью которых определяется вектор социальной политики. Это позволяет прояснить направленность социально-политического развития, степень социальности государства.

Прогрессивная социальная политика смягчает дифференциацию доходов, содействует определенному выравниванию жизненных шансов представителей различных социальных страт, как это происходит в классических социальных государствах. При этом средства, выделяемые на социальные нужды, несмотря на универсализм государств благосостояния, пусть и не со слишком большим уклоном, текут в направлении «сверху – вниз». В России же, учитывая ее дифференциацию по доходам, финансы должны были бы перетекать «сверху – вниз» значительно более отвесно. Как это происходит на самом деле в одном важном аспекте социальной политики, показывают нижеприведенные эмпирические данные (табл. 2).

Таблица 2

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ДОМАШНИХ ХОЗЯЙСТВ, ПОЛЬЗОВАВШИХСЯ ЛЬГОТАМИ ПО 10%-ным ГРУППАМ НАСЕЛЕНИЯ В 2004 г. (по материалам выборочного обследования бюджетов домашних хозяйств; в %)

Источник: Росстат2626
  Весьма примечательно, что указанный статистический сборник стал последним, в котором Росстат выпустил в открытый доступ данные по предоставлению льгот различным по уровню доходов децилям российского населения. После принятия Федерального закона Российской Федерации от 22 августа 2004 г. № 122-ФЗ (О «монетизации льгот») эти данные стали выглядеть чрезмерно неудобными.


[Закрыть] [8, с. 207].

Примечания: Слева римскими цифрами обозначены 10%-ные группы населения по доходам. Под цифрой I – группа с минимальными доходами. Сверху под арабскими цифрами – 1) получатели хотя бы одного из перечисленных видов дотаций и льгот; 2) получатели дотаций и льгот на питание; 3) на оплату транспортных услуг; 4) на оплату жилья и коммунальных услуг; 5) на ремонт, строительство и покупку жилья; 6) на оплату отдыха; 7) на медицинское обслуживание; 8) на содержание детей в детских дошкольных учреждениях; 9) на обучение детей и взрослых; 10) на другие цели.

Официальные данные убедительно показывают, что самые бедные имеют относительное, но не абсолютное преимущество по дотациям и льготам перед самыми богатыми лишь на содержание детей в детских дошкольных учреждениях, да и то лишь потому, что богатые проявляют малый интерес к этому социальному благу. В целом же основной вектор социальной политики российского государства устойчиво ориентирован на перекачку средств «снизу – вверх».

Российское государство выступает своего рода камертоном в корпоративной социальной политике, в которой движение средств также идет в направлении, противоречащим сути социального государства: «снизу – вверх». Это подтверждают данные о располагаемых ресурсах и расходах на конечное потребление в зависимости от уровня среднедушевых располагаемых ресурсов по 10%-ным (децильным) группам населения (табл. 3).